ДОМ

Любовь Винс
      Дом был стар. На покатой крыше, давно не чиненной, то там, то здесь, зияли щели, сквозь которые в дождливые дни, беспрепятственно просачивалась вода. Высокие потолки еле держали пласты набухшей штукатурки, серой, с разводами и трещинами, готовыми в любую минуту рухнуть вниз. Стены кособочило, перекашивало, от вековой усталости.  Дверные проемы и оконные рамы, гнилые, изъеденные жучками-короедами,  проседали к фундаменту, и тихо жаловались скрипами   в ветреную погоду...
      Дом изнемогал от древности, болел, не хотел существовать, но настырные люди, жившие в нем, подбеливали, подкрашивали, ставили подпорки и перестилали полы, латали дыры и не спешили освободить дом, подарить ему покой. И дом смирился со своей участью, терпеливо сносил ежедневный шум, крики, чадный смрад от кипящих кастрюль, едкий дым от папирос, лишь вздрагивал от сильных хлопков дверей, и исходил потом в промозглую погоду, усеивая каплями плохо пробеленные стены…
      В солнечные дни дом, слепо промаргивался, распахивал створки окон и суетливый гомон людей живших в нем, заставлял вспоминать былое. Воспоминания приходили разные. Горькие и веселые. Страшные и смешные.
      Дом помнил нетерпеливость молодого купца, построившего  дом ко дню свадьбы. Шумное застолье и беготню дворовой челяди, с подобострастием, с готовностью послужить барину не за страх, а за совесть.
    Помнил пожар и разруху, когда скрипели жалобно под сапогами красноармейцев осколки мейсенского фарфора и богемского хрусталя. Жалкие мольбы брюхатой барыни, что ползая по полу,   цеплялась за полы бархатного камзола мужа, уводимого на расстрел. Помнил звонкие щелчки пуль о фундамент, где гордо стояли и погибали один за другим молодые парни, верящие в победу революции. А другие парни, с бравой осанкой, лихо выпущенными чубами из-под папах, с алыми лампасами на штанах, жутко ругаясь, передергивали  затворы и стреляли в упор в тех, кто не желал хранить верность царю и Отечеству…
   Помнил дом  робкое затишье. И пустоту. Когда стихли взрывы, крики людей и только ветер жадно раздувал малиновые головешки посреди большой залы, разрушенной, оскверненной, с переколоченной посудой, изрезанными портьерами, сломанной и сожженной мебелью. Гулкая пустота  бродила по дому, пугала шорохами книжных листов, выдранных из толстых фолиантов для растопки, скрипами вывернутых из суставов дверных проемов, жалобными вздохами оставшейся не удел пузатой печи, с отбитыми изразцами. Постепенно пустоту вытеснили люди, тайком заселявшиеся в дом. Они приходили кто как. Одни шумно. Втаскивая громоздкие баулы и чемоданы, по хозяй-ски покрикивая, властно распахивая двери. Другие скромно и тихо. Через черный ход. Проносили маленькие узлы из платков в черно-коричневую клетку, со связкой стопочки книг, перевязанной тонкой бечевкой.
       Дом помнил тихие  разговоры. Разговоры были разные. И дом никак не мог понять, чего же хотят эти люди, что шептались по ночам, потому что каждый разговор нес для дома свое будущее, абсолютно противоречивое и непонятное…
- Вася, Вась…не спи…слышал, говорят в деревне колхоз делают, все обчее будет, а мужикам-то работящим землю дадут…можа вернемся в деревню-то…Свой дом, хозяйство…а не ента комнатенка парщивая…
-Молчи, дурра! Какая деревня! Не поеду я туда! Опеть в навозе ковыряться…не хочу! Я в цехе работать хочу…Петька надысь сказывал, англицкие станки привезли, чтобы лучше значит было…работать. Не вертаемся обратно и точка!....

- Ты чего, Митяй, в комсомол надумал? Верно, правильно, мыслишь…надо нашу породу показать! Апексимовы завсегда впереди всех были…ну и ты, сынок, давай, вперед! Зря я че ли с белоказаками бился? Я ж за светлое будущее!...

-Вера Григорьевна… душенька…уж будьте любезны, дайте мне завтра  из своих запасов…надо на базар сходить…за продуктами…Или к Луке Фомичу заглянуть, обещал помочь…
-Помилуйте, батенька! Не транжирьте…Есть еще продукты…Приберечь надо запас золотой…Что-то еще будет…Одному Богу известно…Дмитрий, сынок соседа нашего, все грозится выгнать нас, а если квартиру искать, из чего платить? Да и не надо изобилием продуктов соседей  дразнить…
-Верочка! Голубка моя! Ты вновь права, как всегда права…Надо подождать…Может обратно все вернется! 
-Дай Бог….
         Шли годы. Дом стал матерым. Крепким. Люди, что жили в нем, перед светлыми праздниками не жалели времени и сил, подновляли его. Ремонтировали. Только для одних светлый праздник был в мае. Когда шумная толпа проходила перед домом, дружно скандировала: « ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТОВАРИЩ СТАЛИН!  УРА!» Потом устраивала  гулянья…
 Для других, светлый праздник был  то в апреле, то в мае. И эти,  другие,  не горланили на улице, а пекли пасхальные куличи, красили в луковой шелухе яйца, надевали одежду по наряднее и уходили,  часа на два, возвращались домой с просветленными лицами и тайно в красном углу зажигали церковную свечу…
         Дом счастливо вздыхал. Он перестал пугать людей непонятными шорохами и скрипами. Дом был доволен. А потом к людям пришел страх. И они вновь начали шептаться по ночам.
-Вася…давай вернемся…нынче сват приезжал, говорил в деревнях не так лютуют..
-Успокойся, глупая…за что меня брать? Я стахановец. Член партии. Иду правильным курсом, никогда с контрой дела не имел…
-Вася, родной! А Митьку Апексимова за что взяли? Уж он-то…и комсомолец и передовик, в первую голову везде…Орден сам товарищ Сталин ему вручал!  И взяли?
-Молчи. Ошибка это. Разберутся.

-Верочка…Я так думаю, не сегодня-завтра придут за мной. Ты, ничего, не плачь, уезжай, к тетке уезжай. Может, уцелеешь, голубка моя..
-И не подумаю. Венчаные мы, Петенька…наш крест, вместе его понесем…куда ты туда и я…
-Нет, голуба моя. Нынче время другое. Эти никого не пощадят. А ты моложе меня…Живи..и помни. Может, настанет час, и про все эти зверства рассказать надо будет. А кому рассказать, если свидетелей не останется? …

              Женщины плакали. Мужчины, молча,  курили папиросы или самокрутки, нервно вздыхали, а потом нежно гладили по головам спящих детей. Дом стал свидетелем  тайников, что делали люди в укромных уголках. Дом наблюдал, как люди сжигали письма, книги, фотографии…Люди перестали спокойно спать. Люди с тревогой ждали, не остановится ли возле дома «черный воронок» и другие люди, в синей форме, грубые и жестокие, разрушат привычный покой…И порой случалось так, что страхи эти и ожидания, превращались в реальность.
         А потом пришла война. Более разрушительная, более жестокая, более горькая. И вновь голосили женщины, провожая на фронт своих мужей, сыновей, братьев. Опять стало голодно и холодно. Опять дом сотрясало от сильных взрывов. Люди называли это «бомбежка». Некоторые смельчаки забирались на крышу, тушили зажигательные бомбы, похожие на тысячу связанных вместе, бенгальских огней, но эти огни не дарили радости, они несли беду и горе. А чуть позже, из дома выгнали прежних  жильцов люди в серой, мышиной форме, говорящие гортанно, отрывисто, на чужом языке. На дом повесили табличку, и люди, стали обходить дом, не приближались к нему по своей воле, потому что дом стал называться «Гестапо».  Дом страдал. В его чреве, в его комнатах, где раньше кипела жизнь, поселилась смерть. Смерть страшная и мучительная. Под пытками  одни люди громко кричали. Потом шепотом говорили все то, что хотели услышать люди в чужой черной форме. Потом этих сломленных людей уводили, кормили и отпускали. А другие люди молчали. Они принимали невыносимые муки, но молчали. И тогда чужаки злобились, и выводили людей во двор. И опять как раньше щелкали пули,  автоматные очереди  выбивали не только куски из кирпичной кладки, а заодно отнимали жизнь у тех, молчаливых, но не сломленных, что умирали за РОДИНУ…и дом понимал, что частичка «РОДИНЫ» это и есть, он, дом.   Они умирали и за него, за тот дом, что был надежным приютом для мирных людей, которые не хотели войны и защищали своих матерей, жен, детей…
         И  дом стал мстить. Как мог. Он обваливал штукатурку, он плакал по ночам, а наутро сырость проступала неопрятными пятнами. Дом свято хранил надписи в подвале, начерченные из последних сил, молчаливыми героями:
«Я ничего не сказал. Смерть фашистским оккупантам! Прощайте товарищи…»
« Ваня Казаков.1929-1943. Мама, прости. Я не мог иначе»
«Товарищи! Гулямов – предатель…»
«Я умираю за светлое будущее. Смерть фашистам!»
           А потом пришла победа. Чужаки спешно бросили вещи, документы, бежали трусливо, от кары, от возмездия. Но возмездие настигло. И люди радовались свободе, жизни, победе… И дом радовался вместе с людьми. Дом сбросил страшную табличку, дом старался забыть  ужасы, слезы и проклятья замученных в его каменном чреве. Он ждал, что придут другие. Те, прежние, что курили самосад и гладили по головам спящих детей; те, что бранились на общей кухне из-за очереди на керогазку, но потом делились последним куском хлеба; те, что не жалея себя, вкалывали на заводах днем, а ночью истово молились, за тех, курящих самосад и ждали их возвращения…
            Некоторые возвращались. Шумно обнимали родных в узких коридорах, звенели медалями, наполняли воздух запахом кирзовых сапог и крепкой махорки. А от других оставалась только мутная фотокарточка на стене и белый листок с надписью фиолетовыми чернилами: «погиб смертью храбрых»…А от некоторых не оставалось ничего. Только дом помнил  тепло их тел,  судорожные мольбы и предсмертные просьбы…
          А потом пришло время, когда люди, жившие не так сытно и богато, были добрыми, искренними,  отзывчивыми на чужую беду. Люди работали в поте лица… Люди строили «СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ». То будущее,  за которое не пожалели своей  жизни молчаливые герои.
          И дому тоже передался этот настрой. Потому что люди берегли дом. Они красили окна, заменяли полы, штукатурили или обклеивали обоями стены. Люди покупали новую мебель, люстры, посуду…Люди жили и дом жил вместе с ними. Славно и радостно.
        ….Много прошло лет, и дом стал дряхлеть. Дом изнемогал от древности, болел, не хотел существовать, но настырные люди, жившие в нем, опять подбеливали, подкрашивали, ставили подпорки и перестилали полы, латали дыры… Но дом  не устраивали  прежние починки.  Дом хотел капитального ремонта. Или полного покоя.
 Но люди, стали злыми, они перестали беречь дом. Люди не давали ему покоя. Они пьяно горланили по ночам, они бузили и дрались, вышибая с корнем оконные рамы, ветхие и прогнившие. Люди перестали быть добрыми. Люди стали жестокими и равнодушными, как  чужаки в черной форме… Люди грязно ругались и уже не гладили по головам спящих детей, а били их ремнем и морили голодом… Люди  устроили наркопритон в подвале. Там,  молодые парни и девчата, лежали на грязных матрасах, подло ерничали, читая полувековые надписи, потом принимали наркотик и плавали в смертных грезах…. Люди стали писать на стенах гадости, ломали двери, бросали мусор у дверей, мочились под лестницей и дом задыхался от ядовитых испражнений…
       И дом с горестью думал, если то, как стали жить люди  – «СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ», то напрасно за него умирали молчаливые герои…