Книга Бориса Сушкова, известного писателя-критика, ученого, философа-культуролога, посвящена 200-летию победы александровской России над наполеоновской Францией в Отечественной войне 1812 года. Это литературно-художественная, историко-философская сага о Наполеоне, его блестящей карьере, его войне с Россией, причинах его поражения и крахе его империи; об уроках Наполеона, ставших уроками самой истории; о новом прочтении романа Л.Н. Толстого «Война и мир»; о духовном подъеме русского народа в годину испытаний, способного на великие жертвы во имя Отечества и высшей правды; о Наполеоне глазами Стендаля и других великих писателей Европы и России; о природе вещей; о мещанском бонапартизме ка питалистической цивилизации и ее глобальном кризисе.
Книга образовательная, полемическая, синтетическая — синтез естественнонаучных и гуманитарных знаний о природе человека, его агрессивности и его гуманизме, его духовном возрождении в условиях глобального кризиса. Она адресована, прежде всего, учащейся молодежи всех уровней и профилей образования, молодым педагогам, ученым, философам, политикам, всем людям доброй воли, озабоченным состоянием современной цивилизации.
Для широкого круга читателей.
© Сушков Б.Ф., 2012
Моему властелину незнакомо
чувство снисхождения.
Этим властелином оказывается
природа вещей.
Наполеон Бонапарт
Наполеон есть краткое изображение мира.
Гете
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно.
Пушкин
Наша цивилизация одна из многих.
Она подошла к концу.
Надо начинать с нового пути.
Лев Толстой
Мне кажется, что даже и не через сто лет, а гораздо скорей
жизнь будет несравнимо трагичней той,
которая терзает нас теперь.
Она будет трагичней потому, что как всегда это бывает
вслед за катастрофами социальными —
люди, уставшие от оскорбительных толчков извне,
обязаны и принуждены будут взглянуть в свой внутренний мир,
задуматься еще раз о цели и смысле бытия.
М. Горький
В наш стремительный век народы, теряя родовые образцы,
не успевают приобрести иной личностной структуры,
становятся безликой массой, колеблющейся от пошлости
к хамству и от хамства к пошлости. Мы не можем
остановить этот процесс. Никто, кроме провидения, не
остановит его. Но мы можем увидеть вещи, какие они
есть, и рвануть прочь от клоаки. Мы можем выдержать
испытание времени, потерявшего догматы, найти
свой собственный личный подход к вечным духовным
источникам, собственную опору чести и совести. Законы
управляют только движениями масс. Личность свободна,
и она в самой себе может найти основания разумного и
нравственного действия, стать опорой в мире без опор.
Г. Померанц
Ради чего мы живем?
Газ потреблять?
Кармен Шахназаров
От автора
«Я только слуга природы вещей», — не раз заявлял Наполеон, объясняя свои, подчас зверские, поступки.
«Наполеон есть краткое изображение мира», — подтвердил его самооценку Гете.
Моя книга есть развернутая иллюстрация этой гениальной формулы.
Действительно, Наполеон — квинтэссенция современной буржуазной цивилизации с ее эгоизмом, агрессивностью, мещанскими ценностями. Он ее философская суть и повседневный смысл: «Мы всеглядим в Наполеоны!»
Сбылось пророчество Стендаля, говорившего, что слава всех великих героев мировой истории будет и дальше убывать, а слава Наполеона будет только возрастать. И она действительно возрастала вплоть до нашего времени. Но это была уже слава не столько самого Наполеона,
сколько его философии жизни, воспринятой его преемниками — наполеонами XX и XXI веков.
В мировом культурном и общественном сознании образ Наполеона стал символом определенных качеств власть предержащих, и этот символ за два века пережил нисходящую мутацию — от «полубога» Гете и «души мира» Гегеля до свиньи Наполеона в «Ферме животных» Оруэлла, в котором легко узнать портрет «кавказского горца» с его знаменитой трубкой.
Что же, выходит, «душа мира» вовсе не божественная, а свинская?
Чтобы узнать откуда и куда движется мир, мы должны заново открыть Наполеона, увидеть его в контексте прошлой и современной истории, исходя из «природы вещей». Говоря о нем, вступая с ним в новый диалог на новом витке развития мировой цивилизации, нам неизбежно пришлось описать, хотя бы в главных ее чертах, и саму эту буржуазную цивилизацию, идеологом которой он является, прошедшую в XIX–XX веках три мировые войны (начиная с первой, наполеоновской)
и пришедшую в XXI веке к глобальному кризису, который может перерасти в четвертую, последнюю Мировую войну, которая уничтожит человечество.
200-летний юбилей Победы александровской России над наполеоновской Францией, который мы отмечаем в условиях всемирного экономического и духовного кризиса капитализма, дает нам уникальную возможность «остановиться, оглянуться», понять, наконец, кто мы на этой Земле и как мы дожили до жизни такой. По всем признакам глобального социального «потепления», мировая история вновь подошла к точке бифуркации, и можно уже не сомневаться, какую линию эволюции она предпочтет:
Как будто жизнь качнулась влево,
Качнувшись вправо.
И нам через «самокритику цивилизаций» нужно оказаться на «правильной стороне истории», как ныне выражаются политологи. Социалистическая цивилизация, возглавляемая Советским Союзом, погибла не от внешних врагов, она сама обрушилась, ибо стояла на глиняных ногах, окруженная колючей проволокой ГУЛАГа. Но социализм тут ни при чем, ибо в СССР построили не социализм, а злую его карикатуру, и эту карикатуру социализма гениально изобразил Джордж
Оруэлл в своем романе-памфлете, о котором речь впереди. Социализм есть объективный ход мирового развития, а не выдумка Маркса. Ведь не Маркс же выдумал диалектику природы с ее законом отрицания отрицания и законом эволюции. И его научное предвидение о скором
закате капитализма начинает сбываться. Мы видим, как капиталистическая цивилизация во всем мире с ее экономикой, ее ценностями и образом жизни прогнила насквозь, что «общество потребления» становится обществом выживания, что она вот-вот тоже обрушится, как и
«социалистическая», хотя и стоит не на глиняных, а на стальных ногах.
Но и металл устает, и у него ограничен срок прочности. Поэтому хотим мы или нет, но Наполеон и Маркс — два полюса современной мировой истории, два ее идеологических символа.
Наполеон — символ уходящей капиталистической цивилизации, основанной на буржуазном индивидуализме и эгоизме, где человек человеку — волк. Президент-демократ Обама не в силах обуздать хищный эгоизм и жадность «жирных котов» Уолл-Стрита. Государство
выделило гигантские суммы банкам в надежде, что они будут стимулировать оживление экономики, увеличивать рабочие места, но банки вместо этого раздают миллионные бонусы своим служащим. Это вызвало гневный протест трудящихся Америки, которые поднялись против «финансового терроризма» и бросили клич: «Оккупируй Уолл-Стрит!», подхваченный во всем мире, от Англии до Австралии, ибо
картина с банками у всех одинаковая. Маркс — символ грядущей социалистической цивилизации, основанной на идеалах социальной справедливости и солидарности народа, на Свободе, Равенстве, Братстве, где человек человеку — друг, товарищ и брат, а не волк или свинья. «Человек устал от одиночества и свое пресловутое гипертрофированное «я» он снова хочет поменять на «мы», — комментируют аналитики общественное настроение в Европе и Америке. «Коммунисты отлично знают, что как эгоизм, так и самоотверженность есть при определенных условиях необходимая
форма самоутверждения индивидов», — писали К. Маркс и Ф. Энгельс в «Немецкой идеологии».
В Европе поднимаются массовые движения под лозунгами «новой демократии» и «левого социализма». На президентских выборах во Франции победил социалист Франсуа Олланд, которого восторженные избиратели напутствовали возгласами: «Капитализм, пошел к черту!».
В России — то же самое. На последних думских выборах оппозиция правящей компрадорской буржуазии — партия справедливороссов — выступила с лозунгом обновленного социализма, очищенного от сталинского прошлого (в отличие от КПРФ), который поддержало значительное
количество избирателей, а еще большее число их мечтает о новой левой социал-демократической партии, способной защищать интересы народа, а не свои корпоративные интересы. Многотысячные декабрьские 2011 года и февральские 2012-го протесты в России против фальсификации выборов в Госдуму — это не протест народа (народ пока безмолвствует), это
выход на историческую арену нарождающегося «среднего класса» — национальной, патриотически настроенной буржуазии против узурпации власти чиновничеством, сращенным с крупной компрадорской буржуазией, разоряющей страну как хищные колонизаторы.
Но средний класс, рвущийся к власти, — тот же хищник, только помельче, чем олигархи. Их не больше 10 % населения. Народа все еще остается подавляющее большинство, и народа озлобленного, обездоленного, получающего нищую зарплату и пенсию, вымирающего по
миллиону в год, в то время, как Россия вышла на первое место в мире по количеству долларовых миллиардеров. Когда молодой педагог пишет, что ему не на что купить ботинки — о каком будущем страны может идти речь? Это смертельный приговор для правящей партии и для всей
«оппозиции», ныне существующей, примостившейся к правящей.
«Чума на оба ваши дома!» — сказал бы Шекспир.
«Скромное обаяние буржуазии» закончилось. Нас еще судьбы безвестные ждут, когда народ устанет терпеть и вновь затянет свою «Дубинушку». «Не приведи бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный!..»
Книга полемическая, синтетическая, итоговая. Ее материал — Наполеон и вся история человечества, взятая как история духовного становления человека, как вечная борьба гуманизма с варварством и зверством и их современной компьютерной модификацией. Она буквально
дышит воздухом эпохи — воздухом катастроф и перемен, в котором чувствуются не только озонирующие, но и смрадные струи. Поэтому пусть читателя не смущают некоторые ротиворечия
в подходе и оценках некоторых исследуемых явлений. Это не мои противоречия, а противоречия исторического процесса, в котором мы все участвуем. Ведь «волотильность» существует не только в курсах валют. Посмотрите на наших ученых, философов, политологов, писателей, артистов, политических и религиозных деятелей всех мастей — у всех в оценках и в поведении наблюдается «волотильность» и «турбулентность», да еще какая! Посмотрите, как волотилен и турбулентен наш президентский тандем — до такой степени, что граждане перестали понимать, какова их истинная позиция в отношении будущего развития страны. Толи это будет «сво-
бода лучше, чем несвобода», толи латиноамериканский вариант, толи китайский, толи сингапурский, толи сталинско-брежневский, толи оруэлловский вариант «фермы животных», толи это будет одновременно — «все и сразу!» И мы каждый понедельник будем
просыпаться в новой стране «с улыбкой на устах», как требует наш «Старший Брат». Хмуриться — возбраняется, кто хмурится и не играет в бадминтон — генерал ли он иль рядовой, школьник или телевизионный шкодник, того в язычники запишут, а «язычник у нас хлеба не найдет», — как остерегал еще Андрей Платонов.
Такова не только русская, но и всемирная «волотильня» и «турбуленция», то есть «обоюдоострость и качательность дела», — как говорил несравненный классик Сухово-Кобылин. Таков исторический фон, на котором в моей книге вновь возникает трагический образ Наполеона Бонапарта, этого «коротышки», завоевателя мира, который сумел заглянуть в самую суть «природы вещей», но понять ее односторонне, что и привело его к роковым ошибкам в его судьбе
«полубога».
Май 2012 г.
Введение в тему
Куда мне обратиться — к темам прошлым,
Иль к современным, тягостным и пошлым?
Байрон
I
Обратимся вначале к «темам прошлым», потом перейдем к современным — тягостным и пошлым.
«С конца 1811-го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти — миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811-го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совер шилось противное человеческому разуму и всей человече ской природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество
злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континенталь ной системы, властолюбие Наполеона, твердость
Алек сандра, ошибки дипломатов и т. п. <…>.
Для нас, потомков, — не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представ ляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углуб ляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково лож ными по недействительности своей (без участия всех
дру гих совпавших причин) произвести совершившееся собы тие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполео на, и войны не могло бы быть».
Минуло ровно 200 лет событию, которое описал Толстой в своем романе «Война и мир», и описал, как признался впоследствии, плохо, назвав свою эпопею «многословной дребеденью». Действительно, «дребедень» тут налицо. Ну разве не «дребедень» — считать войну «противную человеческому разуму и всей человеческой природе»! На самом деле все наоборот! И человеческая природа, и человеческий разум считают войну естественным и желаемым средством в разрешении конфликтов между людьми и государствами, и пользуются этим средством с начала рода человеческого («Каин, где брат твой Авель?») и по сей день. Поэтому-то все народы (будь
они хоть «эллины», хоть «иудеи», христиане или мусульмане, буддисты или фашисты) так любят праздновать свои военные победы как свои великие национальные праздники, освящая их в своих храмах, ибо победа, как они считают, дана им самим «Богом», который выступал исключительно
на их стороне. И наш юбилей победы над Наполеоном тоже возбудит гордость и любовь к родному Отечеству у патриотически настроенных россиян, «христиан» и «мусульман». Будут произнесены все положенные по такому случаю ритуальные слова нашими руководителями, в храмах отслужат благодарственный молебен, помянут героев и полководцев, а уцелевшие в Бородинском сражении и под Ватерлоо ветераны — гусары и кирасиры и прочие «капитаны Копейкины и Тушины» — получат, наконец, обещанные царем пенсии, квартиры и инвалидские коляски — «запорожцы» («посмертно»).
Такая же «дребедень» и в его философии истории — в его рассуждениях о Наполеоне и французском капрале, о причинах войны, о «свободе и необходимости». Даже Наполеон, несмотря на свою, казалось бы, неограниченную власть и свободу, не мог бы отвести свои войска за Вислу, а французский капрал в случае отказа идти в армию, был бы тут же расстрелян как дезертир в условиях военного времени. Ведь наполеоны всех времен и народов были не дураки, и вожди племен, а потом и государств, всегда так связывали своих подданных по рукам и ногам многочисленными обязательствами, ритуалами и религиями, что никакой свободы воли у них не оставалось — сплошная «необходимость»! Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» прекрасно это показал в конфликте Иешуа (Христа) и Понтия Пилата. Иешуа попросил Пилата отпустить его, боясь за свою жизнь.
И вот что Пилат ответил ему: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю!» — и послал симпатичного ему «бродячего философа» на крест.
Но не все «дребедень» в романе. Иначе он не был бы «библией» образованных и полуобразованных россиян, «образцом» художественной литературы. Помимо шедевров литературной живописи — семей Болконских, Ростовых, Безуховых, Курагиных, — Толстой поставил в нем ряд важнейших вопросов о природе человека, его биологическом империализме, о войне и мире, о способах обуздания агрессивный биологический империализм людей и всемирной истории. Необходимо проверить его ответы на «правильность», вооружившись уже современной
наукой, имея опыт современной истории.
Мы исследуем феномен Наполеона как феномен человека в контексте всемирной истории, опираясь на современную науку о человеке, мы ответим на вопрос, заданный Толстым, — где источник агрессивности людей? Почему бонапартизм, как комплекс ценностей современной буржуазной цивилизации, привел ее к глобальному кризису, из которого все умники на планете не видят выхода, да и не ищут его? Их устраивает «управляемый хаос». Но это близорукая страусиная позиция. Управляемый хаос в любой момент может выйти из-под контроля
и взорвать нашу цивилизацию.
«Управляемый хаос» — есть сама капиталистическая система, сам способ производства с его рыночной экономикой, конкуренцией и вой ной всех против всех. И это стали понимать уже не какие-то зловредные «коммуняки», а сами столпы этой системы. Джордж Сорос десять лет назад в своей книге «Капиталистическая угроза» предсказывал глобальный кризис рыночной экономики: «И хотя источником моего собственного благополучия является финансовый рынок, я полагаю, что неограниченная интенсификация производства и распространение рыночных ценностей на все стороны жизни представляют прямую угрозу нашему открытому демократическому обществу. Более того, именно эти обстоятельства, а не коммунизм, сделались для него ныне главной опасностью.» 1 (Курсив мой — Б.С.).
Его пророчество начинает сбываться. Америка, этот мощнейший центр рыночной экономики, — на грани дефолта. Сейчас они в очередной раз поднимут потолок государственного долга и напечатают доллары, что позволит им отложить дефолт, но ненадолго.
Поднимается новая, более мощная волна кризиса, подготавливая сокрушительный крах Америки, этого «паразита на теле мировой экономики», а потом и Европы, который уже начался, а вслед за ними и всей капиталистической системы и образа жизни, ею обусловленного.
Мы видим, как Капитализм морально устарел и исторически бесперспективен, он не имеет стратегического развития в рамках «общества потребления». Он заметно лишился своей пассионарности, энтузиазма, оправдания своего «биологического империализма» за два послед-
них века. Он стал смертельно опасен для человечества и Планеты. Хватит ли ему ума и морального долга перед Планетой, чтобы перейти на другой способ производства, производственных отношений и другой смысл жизни? Этот вопрос задают Капитализму не только Сорос, не
будучи марксистом, поддержавший лозунг «Оккупируй Уолл-Стрит!», не только антиглобалисты и новые социалисты и бунтующая молодежь Европы и Америки, но и русские ученые, философы и общественные деятели: «Длительное время господствовало убеждение, что техногенный тип цивилизации является своего рода магистральным путем общественного прогресса. Эта цивилизация действительно привела к впечатляющим достижениям в области производственных технологий, медицины, улучшения качества жизни. Но она породила и глобальные кризисы, поставившие под угрозу само существование человечества.
Сегодня есть серьезные основания для сомнений в способности современной цивилизации найти выход из этих кризисов, не меняя стратегии развития и базисных ценностей техногенной культуры.
В таком случае речь идет о новом типе цивилизационного развития, третьем по отношению к традиционалистскому и техногенному (точнее — капиталистическому, техника тут ни при чем, техника нужна и социализму только не сталинской его профанации с двойным ГУЛАГом — одним за колючей проволокой, другим в рамках границ СССР, а социализму, как «строю цивилизованных кооператоров» — Б.С.). Но если будут изменяться базисные ценности современной цивилизации,
то как это скажется на взаимоотношении науки и религии? Новые тенденции в этих отношениях могут быть рассмотрены как точки ростановых ценностей».
Никакие «новые тенденции» и «новые ценности» от скрещивания науки и религии не возникнут, ибо и современная наука и современная религия бездуховны и аморальны, они созданы капитализмом и служат ему. Для этого нужна другая наука и другая религия и философия — такая,
какой она была у Спинозы, Ньютона, Канта, Эйнштейна, Вернадского, Тейяра де Шардена, Альберта Швейцера, Бертрана Рассела, Экзюпери, Эриха Фромма. Но их традиции высокого гуманистического и философского пафоса науки и религии ныне подменены сугубо прикладной
технологической наукой и религией суеверия и мракобесия. А церковь стала коммерческой и идеологической структурой, встроенной в государство. Поэтому в XX веке заговорили о «закате Европы»: «Великие ценности, вчера придававшие ясную цель нашей жизни, утеряли свою
четкость, притягательность, силу и власть над нами, хотя то, что призвано их заменить, еще не достигло очевидности и необходимой убедительности… Западный человек заболел ярко выраженной дезориентацией, не зная больше, по каким звездам жить (курсив мой. — Б.С.)».
Не надо быть Нострадамусом или Вангой, чтобы дать неутешительный прогноз, исходя из очевидной реальности: мировая элита, приходящая к власти, все мельчает и мельчает и в интеллектуальном, и в духовном смысле. А это ведет к обмельчанию и духовных ценностей, которых следует защищать от морального хаоса. «Человечество стремительно глупеет — у
молодежи отсутствует логическое мышление», — говорят английские педагоги, а уж наши педагоги вообще воют об этом, хотя сами же и ответственны за это. Когда личный эгоизм и личное мещанское благополучие людей «золотого миллиарда» возьмут окончательно верх над общечело
веческими ценностями истины, добра и справедливости, тогда и появятся «Гог» и «Магог»4 и спихнут человечество в пропасть последней войны.
Эти «свирепые народы» будут не блоковские «гунны», пришедшие из Азии «в церковь гнать табун и мясо белых братьев жарить», а те же европейцы и американцы и другие народы, взращенные Капитализмом в чудовищных городах-джунглях с их гетто для бедных. Погромы молодежи в Англии, Италии, Греции, Франции, Германии и т.д,
марши «несогласных» в США, Канаде, Австралии, революции в арабском мире — весь этот протест может перерасти в мировую революцию против Капитализма за социальную справедливость и гуманистические ценности, против лицемерного «патернализма» и буржуазного мещанства — бездуховного и свинского.
Во второй половине ХХ века, описывая молодежную волну протеста, омывшую весь земной шар с лозунгом: «Будь реалистом — требуй невозможного!», поэт Андрей Вознесенский устами «битников» (тогдашняя кличка антибуржуазной молодежи) предупреждал:
Мы — битники! Среди хулы
Мы как звереныши, волчата,
Скандалы точно кандалы,
За нами с лязгом волочатся.
Когда мои джазисты ржут
С опухшей рожей скомороха,
Вы думали — я шут?
Я — суд!
Я — Страшный суд. Молись, эпоха!
Мой демонизм — как динамит,
Созрев, тебя испепелит.
Капитализм превратил свободных от природы людей в пушечное мясо рыночной экономики и исказил в человеке «меру вещей», раз
вязав в нем демонические силы разрушения. Такова «диспозиция», с которой мы вновь начнем «военные действия» против Наполеона и его бонапартистской буржуазно-мещанской цивилизации, приближающейся к коллапсу.
II
«Бонапартизм» (в его разжиженном и деградиро ванном виде) — самый распространенный комплекс в современной буржуазной цивилизации, основанной на личной инициативе индивида.
В романе «Евгений Онегин» Пушкин дает его четкую формулировку:
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно.
Чтобы хорошо его понять, надо вспомнить, что та кое было явление Наполеона для общественного и лич ного сознания людей конца XVIII — начала XIX веков. Карьера этого «корсиканца» была оглушительной для современников, которая потрясла весь тысячелетний феодальный мир Европы, основанный на церков ной и светской авторитарности и «божественной пред определенности» («нет власти не от Бога») верховной царской власти.
И вдруг оказалось, что эта власть не от Бога, а от Случая, Удачи. Если тебе повезет, и ты сумеешь вос пользоваться обстоятельствами, как Наполеон воспользовался обстоятельствами Французской
револю ции, то ты можешь стать императором и сравняться с теми королями и императорами, «помазанниками божьими», кто становится таковыми только «по цар ской крови», по праву наследства, и даже помыкать ими.
Поэтому «случай с Наполеоном», одним из генера лов времен Великой французской революции, ставшим императором Франции и кумиром всей Европы, стано вится огромным возбуждающим и соблазнительным стимулом для всех людей XIX века, наделенных тще славием, стремящихся вырваться из навеки предопре деленной жизненной колеи. Гегель и Гете, Байрон и Стендаль, Пушкин и Гоголь, Достоевский и Лев Толстой — многие так или иначе отдали дань феномену Наполеона.
Как все европейское, обретающее на русской почве специфически русские, гротескные черты, «наполео нов комплекс» у нас так же развивался своеобразно, преломляясь через разные эпохи, культурные слои и личности.
Пушкин не соблазнился «бонапартизмом», хотя и «вознесся выше главою непокорной Александрийского столпа». Вслед за Байроном, прославляя героическое начало Наполеона, Пушкин пенял ему за то, что он узурпировал власть, данную ему народом, и предал идеи революции — свободу, равенство и братство. Только тень бонапартизма, и то в ироническом клю че, падает на его Евгения, чтобы показать и объяснить корни его эгоцентризма в преклонении его перед Напо леоном, стоящим «куклою чугунной» у него в кабине те. В большей степени «бонапартизмом» поэт наделяет немца Германна из «Пиковой дамы». И этот комплекс у него принимает оттенок холодного злодейства. Для Германна люди — всего лишь «орудие» в достижении цели.
У Гоголя «бонапартизм» с героической и трагиче ской высоты низводится до комического анекдота: «подлец» Чичиков превращается в Наполеона в диком воображении полоумного губернского общества.
Наоборот, у Достоевского этот бонапартов комплекс вновь становится зловеще-трагическим в теории Роди она Раскольникова: «Тварь я дрожащая, или право имею?» — Если Наполеону «все позволено», то почему не позволено ему? У Льва Толстого в «Войне и мире» «бонапар тизм» — уже эпидемия, поразившая всех его героев. Старый граф Ростов прямо, со стариковским добродушием выболтал всю суть «бонапартова комплекса».
Ус тупая намерению сына пойти в военную службу, он говорит:
«— Ну, ну, хорошо! Все горячится... Все Бонапарт всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай бог...»
Вскружил он голову не только Николаю Ростову, но и молодому Пьеру Безухову: «В то время как Борис во шел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к сте не, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков...
«— Англии конец... Конец! — проговорил он, на хмуриваясь и указывая на кого-то пальцем.— Питт, как изменник нации и народному праву, приговарива ется к...— он не успел договорить приговора Питту, во ображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе со своим героем уже совершив опасный переезд через Па-де-Кале и завоевав Лондон,— как увидел входивше го к нему молодого, стройного и красивого офицера».
И уж конечно надо тут вспомнить Андрея Болкон ского, свихнувшегося от наполеоновской славы и меч тающего о своем «Тулоне». В наше время «наполеонов комплекс» в чистом виде не встречается, так как глобализация мировых полити ческих процессов, принципы демократии и культурно-психологическая унификация человеческой личности не позволяют ей сконцентрировать в себе столько энергии, необходимой для пассионарного импульса, равно го наполеоновскому.
«В наши дни народы слишком просвещены, чтобы создать что-либо великое». Этими словами сам Наполеон как бы подвел черту под «бонапартизмом».
Но он ошибся. Может быть, его замечание справедливо будет для нынешнего времени (хотя и тут зарекаться не следует), но оглянемся на недавнее прошлое. После него были такие «Наполеоны», что сам Наполеон выглядит перед ними пай-мальчиком. Наполеоны ХХ века — Сталин, Гитлер, Мао Цзэдун уничтожили десятки, сотни миллионов человек не только в войнах, но и в мирное время и главным образом своих соотечественников. Против таких чудовищных и ничем не оправ-
данных жертв национальной «модернизации» два миллиона французов, погибших во всех войнах Наполеона за революционные идеалы не только Франции, но и всей Европы и даже России, кажутся неизбежной и не такой большой жертвой.
Эти нео-наполеоны явились при тех же обстоятельствах тектонического сдвига национальной истории и прошли тот же путь в уничтожении революционных завоеваний свободы и демократии, используя их негативные стороны для узурпации власти и ее пожизненном удержании за собой.
Этот «учебник истории» мы теперь продолжаем писать сами (вернее — переписывать) в назидание потомкам.
Обратимся к роману Толстого «Война и мир» как к «точке отсчёта» в нашем анализе Наполеона и наших национальных и мировых проблем.
Часть I.
Толстой и война 1812 года
в романе «Война и мир»
1. Почему Толстой «Войну и мир» назвал
«многословной дребеденью». Где он прав и где не прав
I
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
II
Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.
Ill
Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?
IV
Но бог помог — стал ропот ниже,
И скоро силою вещей
Мы очутилися в Париже,
А русский царь главой царей.
Пушкин А.С. «Евгений Онегин», десятая глава
Воспитывают народ не памятники его
славы, а памятники его позора.
Немецкая пословица
Современные старшеклассники, читая «Войну и мир», относятся к роману как к «школьному предмету», наподобие древней истории, к ним лично никакого отношения не имеющей. К тому же роман в школьных учебниках прочитан «раз и навсегда» в сугубо патриотическом духе, где русский мир предстает в сусальном золоте апофеоза:
— храброе русское воинство во главе с народным полководцем Кутузовым, победившее зарвавшегося капрала Бонапарта;
— благородное патриотическое дворянство, умевшее так вкусно наслаждаться жизнью и стоящее так близко к народу;
— преданный царю и отечеству «православный народ», который по моральным качествам гораздо выше народов буржуазной Европы.
Такие прочтения и оценки романа были хороши и для царской России, и для советской, что подтверждает киноэпопея «Война и мир» Сергея Бондарчука. А в постсоветской России, где только ленивый неярый патриот и националист, эта точка зрения на роман обретает второе дыхание даже с еще большей силой. Но этот мифический подход к русской истории в романе — только одна сторона медали. Есть и другая, нелицеприятная, на которую старались не обращать внимание официальные трактовщики романа.
Эта «изнанка» — рабство и рабская психология, которая пронизывала все русское общество — от самых верхов до самых низов. От великосветского салона Анны Павловны Шерер, главнокомандующего «светлейшего князя» Кутузова до «безымянного» героя капитана Ту-
шина и солдата Платона Каратаева.
С этой точки зрения роман становится вновь очень актуальным, ибо рабская психология не изжита у нас и поныне. И наша борьба за новую демократическую Россию — и есть попытка окончательно порвать с нашим рабским прошлым и обрести наконец человеческое достоинство.
Роман «Война и мир» может помочь нам в этой борьбе, если его идею рассматривать уже не как «нашествие французов» и победу русских, а как столкновение двух миров — Европы и Азии — как столкновение двух социально-политических систем: буржуазно-либеральной
империи Наполеона и феодально-крепостнической империи Александра I. С их приоритетами: психологии свободы и личной чести и славы, из которых, в конце концов, слагается честь и слава нации (Наполеон) — и психологии рабства и рабской покорности, безличного героизма и славы не героя, а «русского оружия», «православного воинства» и т.д.
В романе сталкиваются наполеоновские честь и слава и русская «честь и слава». Это совершенно разные понятия. Наполеоновская «честь» — это личная доблесть воина, за которую вместе со славой полагается весомая награда — или маршальский жезл, или орден Почетного Легиона, — которая в корне меняет его социальный статус, и к тому же это тысяча двести франков пожизненного пенсиона. Наполеон награждает им самого храброго русского воина, как бы давая понять Александру о своем отношении к героям.
«Из чести и славы таких героев-храбрецов и слагаются честь и слава французской нации», — говорит Наполеон, обращаясь к своему войску накануне сражения. «Не следует забывать, — пишет историк,— что армия Наполеона была в основном крестьянской армией, подвиги,
совершаемые французскими солдатами, были бы невозможны, если бы крестьянство не поддерживало императора, укрепившего собственность на землю и окружившего Францию ореолом славы»
Наполеон говорил, что он «создаст новое имперское дворянство талантов, храбрости, мужества. Он любил напоминать, что герцог Монтебелло — это бывший солдат Ланн, сын крестьянина. Каждый солдат носит в своем ранце жезл маршала, каждый преданный империи француз может стать князем, графом, герцогом, одним из самых знатных людей страны»6. Отсюда личная отвага французского свободного солдата явно превосходила отвагу русского солдата-раба, который
нередко впадал в панику и отступал. Толстой показывает это в ярком эпизоде сражения под Аустерлицем, когда сорвалась попытка Андрея Болконского пережить свой «Тулон», — то есть личной храбростью, как Наполеон, увлечь за собой солдат, победить и прославиться. Андрей тут не учел банальный факт, важнейшее обстоятельство — именно, крепостной, рабский характер русских солдат, у которых был слабый стимул к личной отваге ради добывания себе чести и славы, как у солдат Наполеона, ибо они знали, что кроме чарки водки и медальки за свою храбрость с надписью: «Не нам, не нам, а имени твоему» — они ничего не получат от царя и Отечества, во имя которых они кладут свои головы. Но если в заграничном походе они «уклонялись» от героизма, чтобы сберечь свои жизни, то в России, когда война уже стала «отечественной» (то есть жертвенной), с покорным равнодушием погибали десятками тысяч, как бессмысленно погибал резервный полк князя Андрея, поставленный под пушечный обстрел на Бородинском поле. За всю кампанию 1812 года при наступательных операциях французов русские войска ни разу не победили их в открытом бою, и в Бородинском генеральном сражении они не выиграли битву («морально», как уверяет Толстой вопреки очевидности), а проиграли, раз опять отступили и отдали Москву. В третьем томе, начиная повествование о войне 1812 года, Толстой, чтобы придать этой Отечественной войне большее героическое и патриотическое звучание, искажает истину. У него Александр I, узнав о начале войны, говорит слова, которые он на самом деле не говорил.
«Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
— Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь толькотогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле,— сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли...»
Эту пресловутую «форму выражения» Толстой без конца потом повторяет, как бы вдалбливая ее в голову читателя: «Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал (зачем «требовать!» Цари не требуют, а приказывают — кто б ему стал возражать! — Б.С.), чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор,
пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле». И в третий раз, буквально через абзац, Толстой заставляет бедного Александра произносить, как заклинание, эту формулу своему адъютанту Балашеву перед его поездкой к Наполеону: «Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный неприятель останется на русской земле, и приказал непременно (курсив Толстого. — Б.С.) передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону». Вот один из образцов «многословной дребедени». Непонятно, почему эти слова были «неудобны» для письма, а удобны для устного пересказа и чем они принципиально отличаются от заявления, которым он заканчивает свое письмо: «В противном случае я буду принужден отражать
нападение...» Все эти «дипломатические тонкости» были выдуманы Толстым. Исторический Александр сказал Наполеону другие слова, и они резко отличаются от этой туманной фразы, вложенной в уста царя и трижды повторенной, но так и не услышанной Наполеоном. В них
не было ни тени того героического духа и уверенности в своих силах, той решимости вести борьбу вплоть до истребления или изгнания «последнего французского солдата», как можно было при желании «прочесть» в этой формуле.
Слова эти были сказаны французскому послу Коленкуру, противнику войны, покидающему Россию: «Если Наполеон вступит в Россию, он побьет нас, но мира не получит. Я уйду до Камчатки, но не примирюсь с неприятелем». Вот подлинные слова Александра, которые Коленкур
передал Наполеону. В другой раз он сказал, что «скорее отпустит себе бороду и поселится в Сибири, питаясь одной картошкой, чем согласится подписать позорный для него и его народа мир». И, собственно, Кутузову ничего не оставалось, как осуществить на практике эту стратегию царя. Ибо и он знал по опыту — и Аустерлица, и Бородина — что Наполеона в генеральном сражении не победишь с такой армией, состоящей из солдат — крепостных крестьян. И другие подлинные и тоже важнейшие слова Толстой не включил в роман — слова полководца Кутузова. Сразу после назначения его главнокомандующим русской армии Кутузов поехал на обед к родственнику. И там у него спросили: «Неужели он думает победить Наполеона?» — «Победить? — помилуй Бог! Перехитрить!» — ответил Кутузов. Наша «хитрая» тактика еще со скифских времен — «терпение и время», опирающаяся на географический фактор — беспредельный простор, позволяющий нам бесконечное отступление и затягивание войны. Этого ни одна неприятельская армия не выдержит, не разложившись, не потеряв, в конце концов, боеспособность, тогда бери ее хоть голыми руками или руками, вооруженными простой «дубинкой». И напрасно мы эту скифско-александро-кутузовскую тактику и стратегию бережения армии и народа не применили в войне с Гитлером. И заставляли советских солдат — тех же неокрепостных крестьян сталинского режима — биться «не на жизнь, а на смерть», подкрепляя приказ «Ни шагу назад!» заградотрядами. Вот мы и «побеждали» в боях с заведомо более сильным и лучше вооруженным противником, кладя за одного убитого вражеского солдата до десятка своих. В результате немцы потеряли на войне 7 миллионов, а мы — 30 (на самом деле — гораздо больше).
Зачем мы уморили голодом миллион ленинградцев7, зачем с таким ожесточением и чудовищными потерями обороняли Москву, Сталинград (под последним сложил голову и мой отец)? Ведь история России не раз уже доказывала миру, что с потерей Москвы Россия не погибнет. Что победа над нами не приносит победы, как доказал Наполеон, а окончательной победы в условиях страны добиться невозможно, как предупреждал его Александр. Гитлеровская армия, которая тоже была многонациональной, также разложилась бы в Москве, как и наполеоновская, а мы, отдохнув за Волгой на Урале и перевооружившись, уничтожили бы остатки этой армии с гораздо меньшими — в разы! — для нас потерями, тем более с такими могущественными союзниками.
Да, нам, русским, повезло. Имея безграничное студеное пространство, не надо ни хорошего строя, ни хорошей армии, ни хороших царей, ни полководцев. Нас и так не завоюешь: мы уйдем до Камчатки, залезем в чумы, будем есть вместе с царем одну печеную картошечку и солдатский «кавардачок» из сухарей с салом, который Пьеру Безухову показался вкусней всего на свете, и нам — хоть бы хны! А неприятельская армия, преследуя нас, передохнет от морозов, голода и бездорожья.
Тем и спасалась Россия. (Теперь, правда, с баллистическими ракетами и спутниками-шпионами ситуация иная, чем во времена Наполеона и Гитлера. И она требует от нас уже и хорошего строя, и хорошей армии, и хороших «царей», и талантливых полководцев, побеждающих «не числом, а уменьем». А для этого надо менять у народа его рабский менталитет и — «учиться, учиться и учиться!»)
Рабская психология абсолютной монархии не могла способствовать развитию личной чести и достоинства человека, она рождала прямо противоположные качества: холопство и хамство, которыми было заражено русское общество сверху донизу, от петербургских салонов до
армии. Толстой показывает это в эпизоде столкновения Андрея Болконского и Жеркова, офицера при штабе Кутузова, который позволил себе хамскую шутку над немецким генералом Маком, проигравшим сражение: «Если вы, милостивый государь, — заговорил он пронзительно, с легким дрожанием нижней челюсти, — хотите быть шутом, то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас
научу, как вести себя».
Другой офицер, Несвицкий, казалось, тоже не видит ничего позорного для русского офицера в этой «шутке» и пытается успокоить Андрея: «Ну что ты, братец...»
« — Как что? — заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. — Да ты пойми, что мы — или офицеры, которые служим своему царю и Отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела».
Другое столкновение князя Андрея с армейским хамством, принимающим порой зверские формы, показано в эпизоде спасения им жены лекаря, повозку которой русский офицер не хотел пропустить.
« — Пропустите, я вам говорю, — опять повторил, поджимая губы,
князь Андрей.
— А ты кто такой? — вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. — Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на «ты») начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, — повторил он, — в лепешку расшибу.
Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
— Из-воль-те про-пус-тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
— Это толпа мерзавцев, а не войско, — думал князь Андрей».
Конечно, толпа — где же тут взяться благородству, если личная честь офицера в этом войске приносится в жертву корпоративной чести, как в случае с Николаем Ростовым, уличившем в краже офицера своего полка, а потом под сильнейшим давлением старших офицеров признавшем свою «виновность» перед командиром полка, скрывшем этот позор: нельзя выносить сор из избы, так заведено исстари на Руси Святой — скрывать внутренние пороки под благообразным фасадом. Толстой не скрывает черту холопства даже в любимом им Кутузове, когда описывает его при встрече с царем: «Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему».
Конечно, императору Александру, ввиду другого императора Франца, неприятно было видеть раболепное поведение знаменитого полководца. Но когда Кутузов осмелился возразить ему по поводу преждевременного начала сражения, произошло следующее: « — Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицынском лугу, — выговорил он ясно и отчетливо. В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», — выражали эти лица. Воцарилось тяжелое молчание, и первым не выдержал Кутузов: — Впрочем, если прикажете, ваше величество, — сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала. Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению».
Вот она, черта, резко отделяющая нас, Россию, от Европы и по сей день! Ничего подобного не могло быть в войске Наполеона, тем более в поведении генералов и маршалов с императором.
Художник-реалист Толстой, когда он забывает о своих патриотических чувствах, показывает реальное положение вещей в крепостной России в описываемую эпоху. Никто не был свободен, с чувством чести и человеческого достоинства, все — от главнокомандующего до простого солдата — чувствовали себя холопами главных господ во главе с царем. А отсюда — везде царили хаос и бестолковщина, и забвение моральных норм и патриотизма, которые оборачивались колоссальными издержками в ведении войны. Страна разорялась не только французскими, но и русскими солдатами, которых бросили на произвол судьбы царские интенданты (эпизод с Денисовым, вынужденным мародерствовать в собственной армии). И Кутузов вынужден был закрывать глаза на это.
И все-таки, мы, русские, победили французов. Но победили не героизмом солдат, не гениальностью Кутузова, не потому, что русское войско — и в целом — русский народ обладали каким-то нравственным превосходством перед агрессором, как утверждает Толстой, а в силу целого ряда других причин, о которых роман умалчивает, зато говорит история.
Главная причина — неопределенный характер войны, затеянной Наполеоном из-за амбициозной ссоры с Александром8; непланируемый поход в глубь территории с суровым климатом, к которому армия вовсе не готовилась, скифский характер войны. Отсюда нерешительность Наполеона, потерявшего инициативу ввиду неясности целей войны, о чем его соратники, участники похода, откровенно пишут в своих воспоминаниях, не щадя при этом своего любимого императора. В результате — падение воинской дисциплины, деморализация и окончательное разложение великой армии, потерявшей боеспособность. Вот ее-то и добивали казаки, русские мужики и бабы почти голыми руками. «Дубина народной войны» — всего лишь патриотическая риторика Толстого. Дубасили этой дубиной уже не войско, а полутрупы, бредущие по разоренной дороге в лютый мороз назад в Европу.
Толстому все это было хорошо известно из первоисточников, но он на все это закрывает глаза, ему для его философии истории нужен был другой русский народ — не раб, а «богоносец», и другая война и победа. И он начинает выдумывать свои законы истории и народ, и его победу, приписывая ее тем исключительным морально-нравственным свойствам русского солдата, крестьянина, купца, мещанина и других безымянных участников событий, их бессознательной жизнедеятельности, направленной на самосохранение в экстремальных условиях,— вот что, по мнению Толстого, спасло Россию, а не полководческий талант Кутузова, Багратиона, Ермолова и др. Кутузову остается только послушно следовать этой народной бессознательной силе, ибо он чувствует, по мнению Толстого, что в ней заключена какая-то провиденциальная воля, которая всегда ведет туда, куда надо. Поэтому-то нужно было унизить и «развенчать» героическое, индивидуалистическое начало и в Наполеоне, и в Андрее Болконском, и в истории вообще. Роль героической личности в истории — мнимая, считает Толстой. Все решают безымянные массы с их почти бессознательными жизненными интересами, а герои лишь послушно исполняют эту слепую волю масс. Поэтому возвеличение их не должно быть, и Толстой усердно трудится в романе, чтобы всевозможными средствами, часто детски-наивными, как, например, пресловутое «небо Аустерлица» Андрея Болконского, «величием» которого «уничижается» Наполеон, развенчать его, превратив его в пошлую карикатуру самовлюбленного капрала,— этого героя, которого вся Европа считала великим человеком (с Гете говорил на равных, интересовался философией Канта, был членом Французской академии), гениальным полководцем, человеком большого ума, подлинным героем истории.
Дмитрий Мережковский по этому поводу писал: «Наполеон превращается в «Войне и мире» даже не в нигилиста — Раскольникова, даже не в одного из чудовищных «бесов», все-таки окруженных ореолом ужаса, а в маленького пошлого проходимца, мещански самодовольного и прозаического, надушенного одеколоном, с жирными ляжками, обтянутыми лосиною, с мелкою и грубою душою французского лавочника, в комического генерала Бонапарта московских лубочных картин. Вот когда достигнута последняя ступень в бездну, вот когда некуда дальше идти, ибо здесь дух черни, дух торжествующей пошлости, кощунствующей над Духом Божиим, над благодатным и страшным явлением героя. Самый пронырливый и современный из бесов — бес равенства, бес малых, бесчисленных, имя которому «легион», поселился в последнем великом художнике, в слепом титане, чтобы громовым его голосом крикнуть на весь мир: «Смотрите, вот ваш герой, ваш бог, —
он мал, как мы, он мерзок, как мы!» (курсив Мережковского. — Б.С.)
«История не делается без героев, если она делается без героев, то она делается плохо», — приблизительно так возражали Толстому многочисленные критики его философии истории в романе. Следует, однако, отметить, что дегероизация Наполеона началась еще при его жизни, когда его современники стали судить о нем не по словам его, а по делам, о чем мы будем говорить в следующей главе, посвященной Наполеону. И версия Толстого личности Наполеона в романе оправдана, хотя я ее и не разделяю. Толстой взял только одну сторону ее — негативную, когда он сильно деградировал уже и как наследник революции, и как гениальный полководец, и как «менеджер», давший Франции «Кодекс Наполеона», служивший ей целое столетие, и как человек, — стал тучен, раздражителен и нетерпим к возражениям, как деспот, окружив себя льстецами и ничтожествами. И действительно приобрел внешний вид буржуа-мещанина. Все то подлинно героическое и прогрессивное, что сделал Наполеон в начале своей карьеры не только для Франции, но и для всей Европы, игнорируется Толстым. Наполеон у него повернут только в одну сторону — сторону России и рассматривается только в свете его военных отношений с Россией.
Наполеон на бородинских высотах
В этом отношении мне ближе позиция Пушкина. В стихотворении «Наполеон», написанном по получении известия о его смерти на острове Св. Елены в 1821 г., Пушкин объективно перечисляет все хорошие и плохие дела Наполеона, но заканчивает его гимном в его честь, подчеркивая его главную заслугу перед Россией и всем человечеством. Вот это гениальное (по широкому и глубокому охвату мирового явления) стихотворение:
НАПОЛЕОН
Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.
В неволе мрачной закатился
Наполеона грозный век.
Исчез властитель осужденный,
Могучий баловень побед,
И для изгнанника вселенной
Уже потомство настает.
О ты, чьей памятью кровавой
Мир долго, долго будет полн,
Приосенен твоею славой,
Почий среди пустынных волн!
Великолепная могила...
Над урной, где твой прах лежит,
Народов ненависть почила
И луч бессмертия горит.
Давно ль орлы твои летали
Над обесславленной землей?
Давно ли царства упадали
При громах силы роковой?
Послушны воле своенравной,
Бедой шумели знамена,
И налагал ярем державный
Ты на земные племена.
Когда надеждой озаренный
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир;
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал,
И день великий, неизбежный —
Свободы яркий день вставал,—
Тогда в волненье бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел.
В свое погибельное счастье
Ты дерзкой веровал душой,
Тебя пленяло самовластье
Разочарованной красой.
И обновленного народа
Ты буйность юную смирил,
Новорожденная свобода,
Вдруг онемев, лишилась сил;
Среди рабов до упоенья
Ты жажду власти утолил,
Помчал к боям их ополченья,
Их цепи лаврами обвил.
И Франция, добыча славы,
Плененный устремила взор,
Забыв надежды величавы,
На свой блистательный позор.
Ты вел мечи на пир обильный;
Всё пало с шумом пред тобой:
Европа гибла; сон могильный
Носился над ее главой.
И се, в величии постыдном
Ступил на грудь ее колосс.
Тильзит!.. (при звуке сем обидном
Теперь не побледнеет росс) —
Тильзит надменного героя
Последней славою венчал,
Но скучный мир, но хлад покоя
Счастливца душу волновал.
Надменный! кто тебя подвигнул?
Кто обуял твой дивный ум?
Как сердца русских не постигнул
Ты с высоты отважных дум?
Великодушного пожара
Не предузнав, уж ты мечтал,
Что мира вновь мы ждем, как дара;
Но поздно русских разгадал...
Россия, бранная царица,
Воспомни древние права!
Померкни, солнце Австерлица!
Пылай, великая Москва!
Настали времена другие:
Исчезни, краткий наш позор!
Благослови Москву, Россия!
Война: по гроб наш договор!
Оцепенелыми руками
Схватив железный свой венец,
Он бездну видит пред очами,
Он гибнет, гибнет наконец.
Бежат Европы ополченъя;
Окровавленные снега
Провозгласили их паденье,
И тает с ними след врага.
И всё, как буря, закипело;
Европа свой расторгла плен;
Во след тирану полетело,
Как гром, проклятие племен.
И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан:
И до последней все обиды
Отплачены тебе, тиран!
Искуплены его стяжанья
И зло воинственных чудес
Тоскою душного изгнанья
Под сенью чуждою небес.
И знойный остров заточенья
Полнощный парус посетит,
И путник слово примиренья
На оном камне начертит,
Где, устремив на волны очи,
Изгнанник помнил звук мечей
И льдистый ужас полуночи,
И небо Франции своей;
Где иногда, в своей пустыне
Забыв войну, потомство, трон,
Один, один о милом сыне
В унынье горьком думал он.
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
К чести Толстого следует сказать, что он очень скоро пересмотрел детски наивную философию истории в романе «Война и мир», назвав свою «эпопею» «многословной дребеденью».
В письме к Фету от 1;6 января 1871 г. он хвастаетая другу, что выучил греческий и теперь читает Ксенофонта, Гомера в подлиннике: «Во-первых, я наслаждаюсь, во-вторых, убедился, что из всего истинно пре-красного и просто прекрасного, что произвело слово человеческое, я
до сих пор ничего не знал, как и все (исключая профессоров, которые, хоть и знают, не понимают), в-третьих, тому, что я не пишу, и писать дребедени многословной вроде Войны я больше никогда не стану.
С такой самооценкой автора можно вполне согласиться только в части изображения «войны» в романе. Действительно, в военных и историко-философских главах романа много литературной и философской «дребедени», которую современному читателю скучно читать и воспринимать всерьез. Что же касается «мирной» части романа, в которой мы видим, как развиваются удивительные характеры Наташи, Николая, Пети Ростовых, Андрея и Марии Болконских, Пьера, Бориса, Сони и выстраивается целая галерея других образов, то их художественное обаяние, их нравственные уроки ничуть не обесценились для нас, даже наоборот, приобрели новую остроту и актуальность. И такое разделение романа на «дребедень» и подлинные художественные открытия национальных характеров произвела не кто-нибудь, а сама Софья Андреевна еще при переписывании романа, и с ней согласился сам автор.
«...А нравственно меня с некоторого времени очень поднимает твой роман. Как только сяду переписывать, унесусь в какой-то поэтический мир, и даже мне покажется, что это не роман твой так хорош, а я так умна», — писала она мужу.
«Голубчик мой, Соня, — отвечал он ей, — какая ты умница во всем том, о чем ты захочешь подумать. Ты, как хорошая жена, думаешь о муже, как о себе, и я помню, как ты мне сказала, что мое все военное и историческое, о котором я так стараюсь, выйдет плохо, а хорошо будет
другое — семейное, характеры, психологическое. Это такая правда, как нельзя больше».
2. Андрей Болконский, Пьер и Николай Ростов:
две России — две судьбы. Роковой антагонизм
Постараюсь сказать про этот «мир» самое главное, не вдаваясь в подробности, обозначив только темы для дальнейших исследований. Прежде всего, кто такой Пьер Безухов? Пьер Безухов и самостоятельный персонаж, и в то же время это alter ego Андрея Болконского, его двойник, ипостась, его духовная эволюция. Поэтому он появляется в романе тотчас рядом с Болконским уже в качестве его интимнейшего друга, а ведь, если верить автору, он только что приехал из-за границы, где пребывал десять лет. Поэтому он наследует Болконскому во всем — и в любви к Наташе, и в общественной деятельности на благо России.
Пьер Безухов — это Андрей Болконский на другом этапе своего исторического развития, когда непомерное тщеславие, бонапартизм и непроницаемость гордой чести, ума и воли сменяется после ранения сомнениями и нравственным процессом, приводящим его к смирению перед жизнью и к равноправию с женщиной. В этой «мирной» части развития романа мы видим, как Толстой противоречит своему же главному тезису — о роли личности в истории. Отрицая ее в военной деятельности Наполеона, Кутузова и других героев истории в пику профессиональным ученым-историкам и очевидной истине, он в конце романа вспоминает, что пишет в перспективе о декабристах, героях-личностях, пытавшихся изменить исторический ход России. Поэтому вновь безотчетно утверждает эту роль в гражданской деятельности Пьера, героической по сути, играющей огромную роль в возбуждении гражданского долга в обществе. Пьер пытается возглавить петербургское общество и повести его за собой во имя блага родины, ее развития, жертвуя при этом всем — как пожертвовали реальные декабристы и их жены. Уже не безымянные герои Тушины, не народные массы — движущая сила истории, а вновь героическая личность с ее личной идеей добра и справедливости — определяет ход гражданской и в конечном счете мировой истории.
Во сне Николеньки Толстой скрытно, символическим образом дает понять, на чьей он стороне в конфликте Николая и Пьера, превращая войско Пьера в «святое воинство», называя его «нитями богородицы».
И в финале Андрей и его ипостась Пьер вновь сливаются в одно лицо — лицо Андрея: «Пьер был отец — князь Андрей...» И Андрей/Пьер, в отличие от Николая и Марии, прикрывающихся своим «долгом» перед детьми и уклоняющихся от общественного долга, приспосабливая, извращая для этого даже христианство, предписывающее жертвовать всем во имя бога, жертвует своим единственным сыном, который с восторгом готовится повторить, даже превзойти, подвиг самопожертвования Муция Сцеволы. Такой финал романа — торопливый, скомканный, не
соответствующий его двум великим темам — войны 12 года и декабристов — производит весьма странное впечатление на современного читателя. И декабризм Толстой подменяет, выхолащивая его в деятельности Пьера в какой-то сентиментальный альтруизм в духе масонства: «Ведь
я не говорю, что мы должны противудействовать тому-то и тому-то. Мы можем ошибаться. А я говорю: возьмемтесь рука с рукою те, которые любят добро, и пусть будет одно знамя — деятельная добродетель». Этот масонско-славянофильский бред о «деятельной добродетели» в условиях рабства не имеет ничего общего ни с «Русской правдой» Пестеля, ни с реальными декабристами-революционерами. Непохоже и их восстание на Сенатской площади на те бестелесные «нити богородицы», в которые превращается войско Андрея/Пьера во сне Николеньки. Этими прекраснодушными и «не страшными» рассуждениями Пьера и сном отрока Толстой стушевывает и комкает историю декабризма, не делает из нее настоящих выводов для современности. Вместо этого он делает верноподданнический славянофильский вывод, что Платон Каратаев (то есть народ-раб) «не одобрил бы» ни деятельности Пьера, ни, стало быть, восстания декабристов, ибо ему не нужно ничего менять в государстве, ему милей «благообразие и спокойствие» в семейной жизни Пьера. Здесь Толстой проговорился. Ибо не Каратаеву, не Пьеру, а ему, помещику Толстому, как Николаю Ростову, для благоденствия его семьи и писания романов тоже нужны были «благообразие и спокойствие». И он хотел бы, чтоб того же желал и весь народ. От имени Каратаева-народа Толстой не одобрил декабристов («нити богородицы» — вздор!), поэтому и не написал о них роман, как первоначально намеревался. Вместо него он написал патриотический и верноподданнический, с идеализацией Александра I и Кутузова, роман о победоносной войне 12 года, где он, за поражение в Крымской войне 56 года, когда французский император Луи Наполеон Бонапарт III, племянник Наполеона I, «отшлепал» его в Севастополе, в отместку «отшлепал» его знаменитого дядю в своем романе о 12 годе, и отшлепал, как сам признался, слабо.
Андрей/Пьер и Николай Ростов — два коренных русских типа, олицетворяющих собой две судьбы России. Они на протяжении почти всей ее истории постоянно сталкиваются друг с другом, и их междоусобица мешает ее историческому развитию. Андрей Болконский и его ипостась Пьер Безухов и Николай Ростов — два русских типа-антипода: высший тип и средний тип, как символические представители двух Россий: России ума, чести и совести, русско-европейского образца, зародившейся от Европы еще во времена Киевской Руси, которой реформы и победы Петра после многовековой спячки дали мощное ускорение развития, чтобы в просвещении и культуре вновь догнать Запад, и России кондового, стол бового боярства, восточно-консервативного, реакционно-феодального образца. И эти две России воюют друг с другом не одно уже столетие, воспроизводя себя в новых социально-исторических формациях. Отсюда наши успехи на пути к цивилизованному государству весьма скромны.
Мы все учились понемногу
Друг другу наступать на ногу.
Себе так ноги оттоптали,
Что и ходить мы перестали!
Сидим и ждем, когда Иисус
Нам в рот положит сладкий кус!
Один идет по пути чести и геройства в служении отечеству — и погибает. Другой — по пути компромиссов с честью и совестью — и женится по расчету на богатой, некрасивой наследнице и процветает. У него нет критического мышления, нет настоящей гордости и чести, он живет «как все»: «Если что не принято всеми, он ни за что не согласится», — говорит Наташа. Один восстает на русский, подлый, застывший мир рабства. Другой его защищает как «стабильность», «порядок», нужный для его хозяйствования и спокойного семейного благополучия. Этому и христианство не помеха. Тут тоже найден компромисс любящей Марией. И вся ее исключительная набожность и духовное величие оказывается фальшью. Это не оценка Толстого. В данном случае Толстой уклоняется от четкой оценки героини, тоже идя на компромисс, ибо и в нем жили эти два разных корня России. Это объективная оценка читателя после критического анализа ее поведения. Андрей Болконский/Пьер Безухов и Николай Ростов в своих духовных потомках и сейчас идеологически противостоят друг другу, готовые вновь скрестить свои славянские мечи во имя все того же «родного отечества». Только отечества у них разные, и свой долг они понимают по-разному.Такова вторая (после войны) важнейшая современная проблематика романа Толстого.
А третья вообще выходит за рамки сюжетных линий и обращает нас к вечным вопросам надмирого бытия, которое выбирает каждого из нас своим орудием. Например, Петя Ростов. Продолжение Наташи, вернее, ее мужская ипостась. Такое же героическое, самоотверженное начало во всех проявлениях. «Русские мальчики» — Петя и Николенька. Героическое, святое начало в русском характере. В обеих семьях — два корня жизни: Андрей, Николенька — и Мария; Вера, Николай — и Наташа и Петя. Так поступает вещая Природа. Она делит людей на великих и посредственных не по крови и воспитанию, а по функции жизни, давая им разные характеры и судьбы. Андрей — рыцарь без страха и упрека, святой «Георгий Победоносец». Он — нежилец в мирное время. Он не способен дать счастье жене, детям. Отсюда Наташа — его «невеста» в духовном, метафизическом плане, но в реальном — не жена. Жена она Пьеру, ибо она с ним на равных, чего не могло быть с Андреем. Хотя после бородинского ранения (такого нарочитого, нелепого, заметим, как будто он сам напрашивался на смерть)
он переродился и мог бы быть счастлив с Наташей, а она — с ним. Но Толстой решил иначе, и Андрей умирает, завещая Наташу Пьеру, своему двойнику и ипостаси. Перед смертью он дает ему утешение. Андрей успевает пережить высший духовный подъем, когда «распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней». Так что в романном плане никто не проиграл, все выиграли.
3. Пиррова победа.
Жертвенный подвиг народа, пропавший даром
Трагический надлом русской истории произошел с убийства Павла I и ссоры Александра с Наполеоном. Победа над ним оказалась пирровой победой, гибельной для России. Европа выдержала застой, вызванный реставрацией феодального абсолютизма, быстро поправилась и потом сбросила с себя цепи «священного союза», и разгромила Россию, свою «спасительницу». После этого камень русской истории покатился под гору все стремительней, пока не сорвался в пропасть. Жертвенный подвиг русского народа, его патриотический подъем пропал даром, — не привел к отмене крепостного права и модернизации страны, что было не раз в истории русских побед. Например, победа над Гитлером, Наполеоном ХХ века, также не изменила к лучшемужизнь народа.
«Спасение России от Наполеона — это патриотическая риторика, — писал Вл. Соловьев. — Не съел бы он нас, да и не собирался съесть... Чтобы в 12-м году война вызывалась какою-нибудь настоятельною необходимостью, с этим я никогда не соглашусь! Отлично можно было столковаться с Наполеоном — ну, а дразнить его, конечно, нельзя было без большого риска, а хотя риск вышел удачен и конец войны был очень лестным для нашего национального самолюбия, но дальнейшие ее последствия едва ли можно признать действительно полезными...
Еще двенадцатого года
Была жива святая быль...
Прекрасно для поэзии: «Святая быль!» Но я смотрю на то, что из этой были вышло, и вижу: архимандрита Фотия, Аракчеева, с одной стороны, заговор декабристов — с другой, в итоге тот тридцатилетний режим запоздалого милитаризма, что привел к севастопольскому разгрому»
Вторжение Наполеона в Россию было не захватнической войной, а карательной операцией, чтобы с позиции силы заключить с Россией новый мирный договор, по которому она была бы более жестко привязана к европейской политике Наполеона, цель которой — сокрушение Англии. Но Александр не запросил мира, и Наполеон вынужден был развязать эту кровавую войну, ненужную ни Франции, ни России.
На острове Св. Елены он вспоминал: «Я потерпел неудачу в Русской кампании. Что же меня уничтожило?.. Люди?.. Нет, роковые случайности… Я не хотел войны, и Александр тоже; но мы встретились, обстоятельства толкнули нас друг на друга, и рок довершил остальное». Здесь Наполеон лукавит, сваливая свою катастрофу на волю рока. Роком для Наполеона был сам Наполеон, его характер, его воля. Когда он попытался определить заново сущность современного рока, он заявил: «Рок есть политика». А свою политику он определял лично сам.
Она заключалась в идее мирового господства.