Деревня называется Сельцо. Веет от этого названия чем-то родным, русским, добрым, искренним, как, впрочем, от всех названий наших деревень: Мараморочка, Цапелька, Нелюшка… Вряд ли задумываешься об истории этих мест, когда проезжаешь мимо деревни Бондари или Колокола, мимо Уторгоша или Медведя.
Пролетают года, становясь десятилетиями, проходят десятилетия, становясь веками, врастают деревенские дома в землю, рушатся крылечки с резными балясинами, косятся стены, подпертые «деревиной» - умирает прежняя жизнь России. Рождается новая, с высокими заборами, каменными хоромами, с дикими- то ли готическими, то ли варварскими- башнями, со стрижеными полуанглийскими газонами… И всё это в какой-нибудь Старой Болотнице или Новых Мостках.
Вместе с деревней умирают её люди, унося свои нерассказанные истории, свои, никому не нужные воспоминания, свою жизнь и свои песни, так и не ставшие интересными хоть какому-нибудь современному Кирше Данилову.
Набегут студенты – привет фольклору! Пропоет им бабушка частушку, которую недавно по телевизору слышала, они запишут. Поживут в деревне недельку- другую, посидят вечерами на завалинке, послушают, побалагурят, соберут материал для курсовой, да и были таковы.
Отшумит лето, съедут дачники, родственники и студенты – продолжится тихое течение деревенской жизни: длинная-длинная осень с нескончаемыми дождями, длинная зима с заботами о корове, об отеле и о перегородке в «сарайке», которую уронила свинья, опёршись на неё толстым грязным боком.
Деревня Сельцо – некоторое исключение из правил. Расположенная на отшибе, вдалеке от больших дорог, она сохранила ещё прежнюю свою красоту, угасает тихо и с достоинством.
Не надо рисовать в воображении русскую деревню, если хоть раз видел Сельцо. Места здесь благодатные: светлое озеро с прозрачно-тихой водой, хвойный бор, перемежающийся с берёзовыми рощами; холмы, покрытые яркой зеленью, изумрудные луга.
Чуть в стороне от озера – тропинка, что ведёт к роднику. Из-под холма выбивается чистая холодная струя, для неё выдолбили люди жёлоб в поваленном дереве. Бежит вода по «лоточкУ», падает с него на «камушки», журчит – лепота!
Деревня стоит на холме. Если смотреть снизу, со стороны озера, кажется, что небо сомкнулось над ней куполом. В таких местах невольно поднимаешь глаза к небу и говоришь: «Спасибо тебе, господи, что создал эту красоту!»
Видимо, те же чувства испытывали люди, которые построили здесь храм, на самом высоком месте. Далеко виден храм, с любого конца деревни. Он и сейчас поражает спокойным величием. Новые варвары искалечили его: вырвали иконостас, свалили кресты. Шедшие за ними стада растащили оконные рамы, разобрали половицы.
За храмом – кладбище. Тихое сельское кладбище, которое нет надобности описывать вслед за Тургеневым. Покоятся здесь люди известные и безызвестные, бывший писатель и бывший художник, учитель и помещица, попадья. Хорошо, что не успела она увидеть ссылку и смерть своего мужа, гибель от голода детей.
Когда храм ещё не был искалечен, когда жизнь деревенская текла по своим законам, после службы разносился над озером малиновый звон, соединяясь с пением колоколов монастыря, расположенного на дальнем озере, соединённом с другими узкими перешейками.
Собирались в храм прихожане из всех окрестных деревень: здесь крестили новорожденных и отпевали отошедших в мир иной, здесь венчали, исповедовали и причащали – словом, совершалось всё то, без чего жизнь русской деревни была раньше просто немыслима.
Особенно хороши были свадьбы . После венчания шли молодые к источнику: он почитался в народе святым. У креста совершали молитву, поклоняясь Тихвинской Божьей матери. Что просил жених, а что невеста – тайна: каждый молился молча, сосредоточенно. Одну традицию помнят в деревне и чтили бы её до сих пор, да нет молодых жителей – только дачники. Жених набирал у источника полное ведро воды и окатывал молодую – для силы материнской, чтобы рождались дети здоровыми и красивыми. От источника поднимались вверх по холму. Дома встречали молодых песнями, дарили хлебы и другие незамысловатые деревенские подарки.
Уходят в прошлое одни традиции - рождаются другие. И вот уже жених «выкупает» невесту, одаривая друзей бутылками водки, а подружек невесты – вином и конфетами.
Вместо пения – двусмысленные шутки, которых уже и не стыдится никто. А за праздничным столом подвыпившие гости вспоминают о женихе и невесте, когда нужно наполнить фужеры и стопки. Вот тогда и стучат по графину ножом, крича пьяными голосами:«Горько!» Страстная невеста впивается в уста своего супруга, пока он ещё стоит на ногах. Это ведь не героини из пушкинских сказок - «пирожочек надломила и кусочек откусила».
И таким бы свадьбам рады были в Сельце, только старухи замуж не выходят, а молодые давно уже по городам поразъехались. Старые женщины – клад деревенский. Они хранят свой семейный очаг, ждут на лето в гости детей с внуками, копаются на огородиках, умудряясь прокормить и себя, и городских своих родственников. В их домах сохранился ещё старый уклад жизни. Это, конечно, не ветхозаветная старина. Всё гораздо ближе к нам по времени. Но и этот уклад вскоре уйдет, потеряется, умрёт, уступит место новому.
Как же хорошо в деревенских домах, непривычно начинающихся с кухни! Еще живы русские печи, в которых топится молоко до румяной пенки, томятся щи в чугунах и пекутся пироги. А начинки-то! С капустой и…селедкой, с морковью и яйцом, с карамелью и сметаной, с домашним ливером, рубленным сечкой в корыте, приправленным жаренным луком на масле, взбитом стародавним дедовским способом Это тебе не тощая итальянская пицца с размазанной по ней томатной пастой и художественно раскиданными жалкими кусочками ананаса и тонюсенькими ломтиками ветчины.
Пирог деревенский достоин отдельной песни, особого гимна. Что за секрет таится в тёплых женских руках, замешивающих тесто? Как можно умудриться по пыхтению опары определить, хороша ли она? Вот лежит уже готовое тесто на столе, накрытое чистым льняным полотенцем – выхаживается.
Вот оно мягко ложится в руки хозяйки, которая начинает творить обыкновенные чудеса деревенской кулинарии. Она не мнет – оглаживает, бережно отрезая ноздреватые куски теста. Подсыпает муку, растягивает пласт на противне, легонько похлопывая его по мягкой податливой поверхности. Горкой высыпает и выравнивает уже готовую начинку или аккуратно раскладывает лук, на него – рыбу, сдабривая всё маслом; ломает и разбрасывает лавровый лист, перчит и солит – ничего, казалось бы, особенного.
Выстоявшийся пирог усаживается в печь – и вот-вот по всему дому пойдет такой запах, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Пирог из русской печи – не чета собрату из электрической или газовой духовки. Он румяный. Другого слова не подберешь, да и не нужно. Пирог-собрат тоже по-своему красив, но не так важен, не так душист. У хорошей хозяйки пирог не сминается. Нажмешь на него, и через секунду –другую он вновь поднимается, выравнивается. Вот такой пирог и есть вершина искусства русской женщины.
Плюшки и шанежки, кокорки и ватрушки, кулебяки и пирожки – слава вам, ещё живущим на этом свете, не почившими вслед за «скородумками, пряглами … лепёшками со всякими припёками: припёкой с лучком, припёкой с маком, припёкой с творогом, припёкой со сняточками» (Есть ли смысл далее цитировать всем известного Гоголя?)
Далеко в прошлое ушли секреты русского чаепития. Сентиментальные японцы пронесли через века свою чайную церемонию, а мы вот нет. Если бы люди всей Руси, которым за сорок, за пятьдесят, за шестьдесят и за семьдесят, напряглись бы и припомнили, объединились в «Русское чайное общество», они бы смогли ещё описать и сохранить нашу чайную традицию. Не японская чашечка и не казахская пиала , не английский тонкий фарфор, а полулитровый бокал с аляповатым рисунком – то ли роза, то ли клевер гигантский- стал бы истинным чайным символом. Где он, старый добрый русский самовар, в каких музеях уездного быта?
Бабушки Сельца сохранили свои самовары, переданные по наследству! Они ещё умеют щепать лучины и раздувать огонь голенищем старого сапога. У их домов сохранились ещё лужайки, стоят на них столы, сколоченные из березовых досок, основательно обдаваемые кипятком и выскабливаемые ножом или специальным скребком, после чего они становятся ярко-белыми.
Вот на такие столы перед настоящим чаепитием торжественно ставится ведёрный самовар, начищенный до зеркального блеска. Сюда несут блюда с пирогами и пирожками, кулебяками и шаньгами, причудливо завитыми плюшками. Здесь совершается действо чаепития.
Сверху, с самоварного трона, снимается толстый, как купчиха, заварной чайник с истомившейся в нём заваркой. По возрасту и полу - сначала мужчинам , а не так себе, как бог на душу положит, разливается чай, раскладываются куски пирога.
Чаепитие совершается медленно и молчаливо, степенно и торжественно. Чай пьют не по одному бокалу, по несколько. Сахар в чай не кладут – пьют «вприкуску». Чудом не исчезнувший из торговли кусковой сахар колется щипцами и обмакивается в чай. Из кусочка со свистом высасывается сладость, запивается мелким глотком ароматного густого чая так же, как пятьдесят, сто лет назад. Ах, бабушки бабушек! Какие же вы были милые и экономные! Вы не доедали кусочек сахара до конца. Насладившись его сладостью и напившись чая досыта, вы переворачивали свою чашку, а сверху клали остаток – берегли «на потом».
Женщины Сельца всегда славились как замечательные вышивальщицы и кружевницы. И до сих пор во многих домах на окнах – затейливо вышитые занавески, на кроватях – простыни с кружевными подзорами и вязанные крючком покрывала.
Сокровища рукоделия лежат до времени в шифоньерах и комодах, в сохранившихся старинных сундуках с крышками, обклеенными изнутри открытками от девятисотых годов позапрошлого столетия до пятидесятых прошлого. Клеили бы и до сих пор, только места на крышке маловато.
В городах давно уже расстались с фарфоровыми статуэтками телятниц и ладно скроенных девушек в платьях с подолами, отогнутыми конусом и оранжевых стоячих косынках. В Сельце эти статуэтки бережно хранятся, симметрично расставляются на комодах и тонконогих этажерках, «намываются» к праздникам - неважно, первое ли это мая с седьмым ноября или Рождество с Пасхой.
Здесь всё словно картинка из прошлого: горшки с геранью, обернутые фольгой от «Чая индийского, 1с»; пластмассовые кувшинчики с пластмассовыми неуклюжими ландышами, радиола с кружевной салфеткой наверху, вышитые подушечки и толстые эмалированные миски, коврики , изображающие трёх богатырей, или бурно наскакивающих друг на друга Пересвета с Челубеем, слегка перекошенных от стирки и времени.
Здесь ещё хранятся календари времён полета Гагарина в космос с отмеченными красным праздниками: днём танкиста, геолога, работника печати, нефтяной и газовой промышленности…
В этих календарях бережно заложены страницы с полезными советами (как почистить зеркало луковицей, как из старой юбки сделать новую подушку или газетницу, правила художественной штопки старого носка или продравшегося школьного рукава и так далее, и тому подобное), кулинарными рецептами дружественных тогдашнему Советскому Союзу народов: любимое блюдо бравого солдата Швейка кнедлики, чахохбили (тогда еще, благодаря кинематографу, любили лица кавказской национальности), таинственный паприкаш и люля-кебаб, превратившийся в руках ресторанных умельцев в жирные вонючие котлетки на плохо оструганных палочках… Полезные советы иногда выполнялись, кулинарные же рецепты никогда не осваивались – готовилось своё, привычное, родное.
В любом доме можно найти двух, а то и трёх котов. Особенно хороши они у теперешней церковной старосты. Слава о её котах идёт далеко – ласковые, умные, мышей ловят - поэтому забирают их и дачники, и жители окрестных деревень. И правда, не чудо ли эта трёхцветная мамаша с тёплым белым пушистым животом? Не обращая ни на кого внимания, она причесывает свое двухнедельное дитятко шершавым розовым языком. Котёнок не может еще толком удержаться и покачивается от каждого маминого прикосновения. Шерсть на его крошечном затылке зализана вверх и стоит треугольным чубчиком. От бровей (если бы они у котов были) до кончика носа тянется черное, словно кисточкой нарисованное, пятно – ни дать ни взять берлинский панк, только поменьше и на четырех лапах. Котёнок удивленно смотрит на окружающий мир круглыми голубыми глазами, и ему всё нравится: тёплая печка, мягкая мама, ситцевая подстилка, пропахшая маминым молочком.
Жители Сельца ещё сохранили былое русское гостеприимство: они с удовольствием усадят вас за стол, угостят, чем богаты. Сколько же радости, если вы не откажете (брезглив стал городской житель, и деревенский дом отпугивает его своими низкими потолками, рукомойниками, тазами, ухватами, старой клеёнкой на столе, затёртой добела, маленькими оконцами, на которых в майонезных банках хранятся соль, сахар, перец, лавровый лист)!
Торжественно ставится на стол большая миска с густым грибным супом и ложками по количеству едоков, выносятся миски поменьше – с рыжиками, щедро сдобренными густой до желтизны домашней сметаной, с помидорами, солёнными в бочках, терпкими огурцами, с прилипшим к ним смородиновым листом, большая тарелка тугого домашнего студня с косточками и хрящиками, крупно порубленными кусками мяса; капуста, которую квасят по особенному, заливая студеной ключевой водой. Хороши деревенские оладьи на простокваше – жЁлтые, пышные, обильно политые вареньем и сметаной. Оладьи нужно макать сначала в варенье, потом в сметану, есть не спеша, нахваливать хозяйку, внимательно выслушивая, как она делится секретами своей кухни.
Приезд любого незнакомого человека - событие, которое запоминается надолго, обсуждается, передается из уст в уста, обрастая подробностями.
Такова легенда об иностранце с клетчатым, как у Ясера Арафата, платком. Иностранец вместе с переводчицей и ещё какой-то дамой бродил по Сельцу, любовался разрушенным храмом, спускался к роднику, восхищался баней, что топится по-чёрному, удивлялся, глядя на простое убранство русского дома.
Через полгода во всех соседних деревнях говорили , что приезжал в Сельцо араб невесту искать ( «Русские-то девки самые красивые, не то что ихние арабки носастые»). Ходил по всем домам, со всеми знакомился, ни одной молодой не нашел, пробовал к девяностолетней вдове свататься, но та строгих правил пенсионерка, дала ему от ворот поворот. Так и уехал араб не солоно хлебавши, а вдовая Фёдоровна стала предметом деревенских шуток: «Заходи ко мне, молода, чайку попьём, пока в гарем тебя не увезли!» Молодая незлобиво отмахивается: «А вам-то, девки, зАвидно, на вас даже Колька-пьянюга не зарится!» Семидесятилетние девки радостно смеются в ответ и угощают Фёдоровну чаем с горячими плюшками.
Араб на самом деле француз: ни невеста девяноста лет, ни более молодые особи его не интересовали, бродил он по деревне , сообразуясь с какими-то своими далеко идущими планами и целями.
Через год в Париже выйдет яркий буклет, где деревня Сельцо, маленькая тихая часть России, будет представлена экзотическим местом, затерявшимся в сосновых лесах. С экранов компьютеров, с деловых сайтов будет смотреть на мир голубое озеро, храм с берёзками, проросшими из стен, банька по-чёрному и беззубая невеста Фёдоровна с добрым морщинистым лицом; в ситцевом белом платочке, с коричневыми натруженными руками и внимательными умными глазами.
Через десять лет завершится наступление на деревню дачников, разрастутся дома-громадины, и не будет русской экзотики.
Куда податься бедному французу?
Март-апрель 2002 года, Валдай.