ПРИКОСНОВЕНИЕ (Отрывки).
В ватной тишине художественной мастерской было слышно, как сухой табак в сигарете чуть слышно щелкал и превращался в пепел.
Седой художник курил и тупо смотрел на белый холст, который стоял на мольберте. Он разглядывал тонкую сеточку льняных нитей проступающих сквозь грунтовку, высматривал бугорки узлов на идеально-ровной поверхности. Во рту скопилась никотиновая горечь. Сплюнув вязкую слюну в урну, художник зашагал по мастерской вдоль единственного прохода от дверей к мольберту. Все остальное пространство небольшой комнаты было заставлено холстами, картинами, рамами, этюдами и книгами.
Звук от шагов прятался в ковровой дорожке, выпачканной засохшими красками, словно давно нечищеная палитра.
Андрей был в преддверии полувекового юбилея. В молодости занимаясь альпинизмом, верил в бессмертие юности, надеясь, что жизнь, закончившись однажды, может начаться вновь. Он не считал себя старым – предпочитая говорить – стареющий. Ведь даже только что родившейся младенец с первого дня начинал только стареть.
После очередного восхождения, стоя на вершине и осознавая, что выше только Бог, небо и где-то другие высоты, любил говорить "Ради этого стоило жить!" Эту же фразу он повторял при открытии персональной выставки.
Жизнь Андрея состояла в основном из восхождений, открытий и великого желания любить и жить.
Его прямая, подвижная фигура, борода и волосы с густой алюминиевой проседью, чуть кривоватый нос, след от неудачного восхождения на Хан-Тенгри придавал ему вид романтический. Незнакомцы, встретив его, угадывали: - "Альпинист или художник?" В нем же уживались обе эти беспокойные страсти, которые дополняли друг друга – слившись в одну неразрывную сущность жизни.
Через месяц должна открываться его персональная выставка с шаблонным названием: "К 50-летию художника и 30-летию трудовой деятельности". Но Андрею думалось наоборот, что работает он уже полвека к своим тридцати годам.
Юбилеи он не любил, они всегда были похожи на поминки по прожитому.
Подготовить пятьдесят работ не составляло труда, но ему хотелось написать такую, чтобы затмила все остальные. Но вдохновение не приходило: ни уединение, ни алкоголь, ни пустое шатание по музеям не давало толчка для идеи.
Резкий телефонный звонок порвал тишину.
- Да. Да. – Андрей снял трубку.
- Привет неандерталец, - голос в трубке передавал веселое настроение старого друга – Николая, партнера по альпинистской связке, - я для твоего скелета в нашем палеонтологическом музее место подобрал, там как раз не хватает экспоната для эпохи палеолита – так твой подойдет. Увековечишься, если не картинами, так костьми. Хорошее место, из окна пивной бар видно.
- Что ты мелешь? – перебил его Андрей, чувствуя на расстоянии нетрезвость друга и принимая не очень умную шутку.
- Тебе же в этой жизни идет год за сто – значит, скоро будет пять тысяч лет.
- Тогда ищи, что-то поближе. Неандертальцы вымерли, то есть стали ...
Она стояла босая, в намокшей юбке и будто только что родившаяся от этого леса – светлая, не причесанная с диковатыми фиалковыми глазами. Только сейчас Андрей заметил взглядом художника, что левый зрачок у Татьяны чуть косил и это, еще сильнее роднило ее с дикой природой.
- Да вот, вышел побродить. И не бегаю я от тебя. А утро, кстати, только началось. Брожу, ищу натуру.
- А я, что, плохая натура?
- Садись! – резко сказал Андрей и почувствовал, как зажглось что-то в нем и выползло откуда-то изнутри дремавшее желание – работать. Такое с ним бывало в молодости, когда ничего не хотелось, а только писать и писать. Дуреть от запаха льяного масла и красок. В такое время он откладывал кисть лишь в том случае, когда заваривал "атомную" порцию горького кофе, чтобы продлить бессонницу.
- Прямо сейчас? – спросила ошарашенная Татьяна.
- Да. Какая есть. Не совсем разбуженная, нечесаная и мечтательная. Садись на пень. Не поправляй прически, не застегивай кофточки, не стряхивай с лица росу. Сиди и как будто жди поцелуя. Думай о нем и смотри вон на ту дикую ель у вершины. Не своди с нее глаз, - Андрей указал на заостренное темное дерево, которое наконечником стрелы торчало из скального выступа за его спиной.
- Зачем я буду смотреть на бездушную елку, от которой ничего не дождешься? Я хочу смотреть на тебя, - Татьяна перешла на "ты", засмеялась и добавила, - и ждать поцелуя.
- Хорошо. Только смотри не на меня, я буду двигаться, а на этот угол этюдника, - сказал Андрей, не придав значения загадочному смеху Татьяны.
Художник почувствовал, что на него нашел "творческий транс". Он всегда ждал, иногда месяцами, этого мощного прилива вдохновения. Сделав несколько штрихов карандашом на картоне, даже не прорисовывая детально лица, взялся за кисть – он уже знал – у него все получится.
Андрей работал неистово. В углу сжатого рта потухшая сигарета. Взгляд метался от натуры к этюду. Взгляд – мазок.
Татьяна застыла и смотрела, заворожено на художника. Как он изменился – совсем другой. В лице – каменное упрямство, будто у идущего в штыковую атаку воина. Ей казалось, что он не видит ее, а пишет, словно гипсовый слепок.
Она почти не дышала и не моргала, обхватила руками колени, прикрытые подсыхающей, синей юбкой и сидела – будто ждала этого бродячего художника много лет, который наконец-то пришел в этот устланный буреломом ельник, словно из далекой Гриневской сказки.
Андрей остановился, кисть застыла у капельки расы над верхней ресницей, чуть ...
Седой художник курил и тупо смотрел на портрет Татьяны, закованный в простенькую белую рамку. Потом перевел взгляд на письмо, полученное накануне:
"... Мне снится, что ты рядом. Протягиваю руку, а там пустота: ни тепла человеческого, ни движения – только черный вакуум и неземной холод. Пульс на кончике пальца стучит о безвоздушье и оно вибрирует словно вырванное и брошенное в пыль сердце. Капли крови сворачиваются в тромбы и замуровывают жизнь в узких каналах вен... Когда ты разбудишь меня, чтобы я уснула вновь, как в том лесу?.."
Андрей налил стакан водки. Выпил...