Легонько касаюсь небольшого шрама над верхней губой, справа… Теперь уже еле заметного, но до сих пор — надо же! — всё ещё любимого местечка для твоего поцелуя.
Я привыкла к шраму на лице. Настолько, что иногда разговариваю с ним. Или с собой? Во всяком случае, вопросов за долгие годы у меня родилось немало. Ответов? Не знаю…
1.
Не орала я тогда, а захлёбывалась от обиды на весь белый свет. Шумно захлёбывалась, да так, что никто ничего понять не мог. Кровь по лицу течёт, я вздрагиваю всем телом, будто меня кто неведомый трясёт. Вокруг растерянные от этих непонятностей ребята стоят. А он в сторонке: то ли испугался, то ли жаль ему меня — не знаю.
Мне и не больно вовсе, но почему-то так обидно, что я разворачиваюсь и убегаю.
Мы честно играли: я с девчонками, Валерка с пацанами. «Бандит!» Правильно тётя Шура говорит. «И вся семья его бандитская», — повторяю я тёти Шурины слова. «Второй раз бандит! Ну, когда ножичек метали, я сама виновата была. Хорошо, что не в глаз попал, а по пальцу руки, высунутой в щель сарая. Правильно! Нечего было подглядывать за Валеркой, потому что мы договорились тогда. А сейчас? Камнем!»
У калитки меня перехватил отец:
— Стоп! Опять?
— Он сам!
— Что «сам»? — папа так смотрит на меня, что я заглатываю имя обидчика и испуганно поднимаю глаза.
— Мыться быстро! Да маме не попадись! Не пугай её.
Я — пулей в сад к рукомойнику, отец, раскуривая папироску, идёт за мной.
Оба успокаиваемся. И я готова жаловаться.
— Мы играли. Поровну. Я не виновата, что у нас больше очков. А он — бандит!
— Врёшь!
— Не вру!
— Что ты ему сказала?
Я замираю. Сказала. Я же сказала при всех ребятах, а Валерка...
— Всё равно нельзя камнем! Это нечестно.
— А ты честно? Валерка — мужчина. Ты его унизила.
— Не мужчина! Он камнем!
— За себя отвечай.
— Пусть и он отвечает!
— дура! — папка рассердился. — И когда в вас это бабство рождается!
Мы молчали. Долго.
— Вот будешь на себя в зеркало смотреть, вспомни: сначала бывает вопрос, а потом ответ, — отец тяжело встал.
Я ничего не поняла и поэтому разозлилась.
— Иди пар выпускать, — показал на кучу поленьев, — сложи в поленницу у забора.
— А потом можно гулять?
— Ну почему ж нельзя? Сложишь и гуляй!
Поленницу я складывала не один день. Я сложу, отец подойдёт, тронет что-то там, поленница и рухнет.
— Вопрос, ёшкин кот, сначала бывает, — сжалился в конце концов он надо мной. — Спроси у того, кто умеет — получишь ответ. Разговор, стало быть, между людьми должОн быть, понимаешь? Беседа! чтоб понять друг дружку.
— А как надо складывать?
— Воот… молодца! Поняла.
Поленницы эти я с тех пор складываю, как песни пою. Нет… песни я не пою, не умею. А поленницы — умею.
Спросить, стало быть, не грех. Может быть, и не было бы того шрама на лице у меня, если бы не привычка верховодить?
2.
Я тебя узнала сразу. Будто мы давно-давно потерялись, а теперь вдруг нашлись.
И ты меня узнал.
Странно нашлись, когда уже почти все страницы перелистнули, все тропочки прошли, всё видели, а теперь вот уселись и отдыхаем. Рядышком. Как нас сюда занесло? Нежданно-негаданно... Будто жили-были в некотором царстве-государстве за тридевять земель и вот — на-ко! Нашлись!
Мы друг другу рассказывали. И удивлялись, что понимаем с полуслова то, что никому за долгие годы не могли объяснить. Радовались, как дети. Вот уж правда: что малый, что старый. Помню, как папа, бывало, смеялся над дедом нашим: у тебя и игрушки-то одни с ребятнёй, и солнышком ты так же светишься.
Видно и правда жизнь круг делает.
И мы с тобой светились. И так же беспричинно, как детям, нам хотелось ласки. Не той, плотской, а почти забытой уже, под отцовской ладонью.
Мы рассказывали друг другу обо всём и с интересом.
И слушали, затаив дыхание, будто боялись пропустить самое главное.
Правда, мы не задавали вопросов. И не получали ответов. Мы пересказывали всё, что уже было в другой жизни. До нас.
Ткань нашей прежней — разорванной — жизни рубцуется. Шрамы на мышцах сердца не участвуют в сокращениях. Не живут. Рождается сердечная недостаточность.
Недостаточность всего.
***
Ещё и ещё раз провожу пальцем по шраму на лице. Нет, не уродство.
Шрам означает «я выжил».