Повесть сурового времени

ОТ АВТОРА

У пожилых людей память особая. К примеру, у нашего деда Григория. Бывало, смотрю: встаёт и куда-то целеустремлённо идёт. Вдруг останавливается, о чём-то напряжённо думает. Постоит, махнёт рукой, возвращается – не смог вспомнить, куда и зачем шёл. Зато картины прошлого всплывают в его памяти с удивительной ясностью. Помнит всё: имена людей, клички животных, дни недели, время и детали даже незначительных событий.
Специально ни о чём не вспоминает. По ходу разговора вдруг скажет:
– А вот был, Ваня, такой случай!
Сколько рассказов переслушал я  о коллективизации, репрессиях, оккупации, мобилизации. И каждый из них – страница   нашей истории.
Из этих рассказов сложилась повесть о том суровом, до сих пор неоднозначном в оценках, времени.
Материал повести разделён на две части. Первая часть посвящена событиям, в которых рассказчик участвовал непосредственно. Вторая часть повествует о судьбах близких ему людей – героев первой части повести, настоящих героев своего времени.
Часть этой повести, начиная с истории «Солёный арбуз», включая историю «Метрика» (всего 10 историй) опубликованы в третьем номере журнала «Радуга» за 2005г., г. Киев под названием «Непридуманная повесть. Обыкновенные истории в необыкновенное время». 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЗРОСЛОЕ ДЕТСТВО
ВОЕННАЯ ЮНОСТЬ

СОЛЁНЫЙ АРБУЗ

В тридцать седьмом, поселился у нас дядя Гриша – родной брат  матери. После окончания института его направили в наше село на должность директора школы. Почему он остановился именно у нас? Родня. Школа рядом. А главное: домик наш хотя и небольшой (две комнаты и кухня), но светлый, а это для грамотного человека – большое дело.
За этот дом нас едва на Соловки не выселили. Построились мы в аккурат перед коллективизацией. В тридцать первом. А тогда как мерили? Дом построил – кулак. Повезло, что забора не было, сарай под соломой, полы – доливка, земляные значит. Материал был заготовлен. Отец на него две зимы в лесничестве горбатился.  Хорошие дубочки были, ровные. Мы их топором изувечили, чтоб на дрова смахивали. Это нас и спасло.
Комнаты в нашем доме проходные. Вначале – прихожая, за ней – светлица, по-нынешнему – зал. Зал мать отвела дяде Грише (директор, много читает), а мы всей семьёй, мать с отцом и я с братом Иваном, разместились в прихожей. Тесно было, но дядя Гриша платил пусть небольшие, но живые деньги, и мать сказала:
– Потерпим.
Мать с отцом – колхозники. А в колхозе – палочки.
Дядя Гриша был человек общительный, разговорчивый. А уж грамотный! Он знал всех вождей, их биографии и заслуги. В нашей комнате он развесил по стенам портреты. Первым был Ленин, за ним Сталин, а далее Молотов, Ворошилов, Будённый... Всех уже и не вспомню. Последний (десятый) – Мичурин. Материну икону перенесли в угол на кухню.
– Пережиток прошлого, – сказал дядя Гриша.
Мы часто вместе ужинали. За ужином дядя Гриша рассказывал нам о революции, о Красной Армии, о колхозах. Рассказывал интересно. Мне тогда шёл уже одиннадцатый год, а брату только седьмой, но и он слушал с удовольствием и даже задавал вопросы.
Дядя Гриша гладил его по голове и говорил:
– Молодец, если интерес имеешь, человеком станешь. Может, даже военачальником.
В такие минуты я даже завидовал брату. Мать с отцом слушали молча. И лишь, когда речь заходила о колхозах, отец вздыхал, но ничего не говорил. Лишь однажды, придя с конюшни, куда свели в общее стадо нашу кобылу Дамку, он вдруг расплакался, как ребёнок.
– Как она на меня смотрит! Как смотрит!  – восклицал отец.
Целый день он ходил хмурый, ни с кем не разговаривал, а за ужином сказал дяде Грише:
– Мне бы махонький клочок земли да Дамку вернуть. И сдались на такую мать ваши колхозы.
Дядя Гриша покраснел и начал убеждать отца, что тот ошибается, что в нём сидит пережиток прошлого, который со временем отомрёт.
– Ждать недолго, пережиток отомрёт вместе со мной, – ответил отец с иронией.
Я сочувствовал отцу. Он ходил на работу каждый день. Не отлынивал. А на отчётном собрании  ему зачитали долг. Отец пришёл с того собрания расстроенный и говорит:
– За год учётчик в свою замусоленную тетрадь записал на моё имя триста палочек. А в результате – долг. Причём, что до слёз обидно, у кого больше палочек, у того долг больше. Лучше бы он потерял этот свой акафист. 
– Нет! Нет! И ещё раз нет! – начал возражать отцу дядя Гриша. – Верить. Верить. И ещё раз верить в лучшее.
Настал декабрь. Снега ещё не было, но морозы драли вовсю. Земля трескалась, и это угнетающе действовало на крестьян. Кто припоминал, что так начинался голодный тридцать третий, кто просто вздыхал, кто советовал помалкивать, не то ещё не такие морозы придётся понюхать. Из села троих мужиков забрали.
– Троцкисты, – сказал колхозникам председатель, когда тех троих бедолаг, не умеющих ни читать, ни писать, увезли прямо с собрания.
Единственно, в чём они провинились, так это лишь в том, что смеялись во время лекции, которую читал районный лектор. Может, кто и слово какое сказал.
«Слово – не воробей». С тех пор эта пословица повторялась, как «Отче наш», в каждой семье утром и вечером.  Детям и престарелым родителям вдалбливалось: «Нигде на людях и пара со рта. Новости обсуждать только дома и только шёпотом».
В конце декабря были выборы. Участок для голосования размещался в школе. Дядя Гриша был председателем избирательной комиссии, из-за чего задерживался в школе допоздна, а дома, наскоро поужинав, уходил в свою комнату и до полуночи что-то писал.
– Очень важное мероприятие, очень важное, – повторял он.
Целыми днями он организовывал массовые сходки. Народ собирали на лекции, рассказывали биографии кандидатов, убеждали, что они люди, преданные партии и государству и что за них надо обязательно проголосовать. Но никто и не собирался голосовать против и даже, не знал, как это делать. Все знали, что надо прийти на избирательный участок как можно раньше, взять бумажку, которую дадут, и бросить в щёлочку сундучка, называемого почему-то урной. А потом буфет, музыка и танцы.
  Дядя Гриша для этого мероприятия купил за личные деньги патефон и отнёс его на избирательный участок.
В день выборов я, хотя по возрасту ещё не голосовал, пришёл в школу и слонялся там с друзьями. Интересно было смотреть на пьяных мужиков, на раскрасневшихся танцующих баб.  Отец дал мелочи на пряники, которую я, правда, быстро истратил. Но выборы не каждый день, и я им был рад, поскольку они вносили разнообразие в мою скучную жизнь.
Где-то к обеду, когда народ стал потихоньку расходиться по домам, к школе подъехал легковой автомобиль чёрного цвета. Потом я узнал, что он называется  – ЭМ-ка. Из ЭМ-ки вышли  двое мужчин и направились в школу. Вскоре они возвратились уже с дядей Гришей. Все сели в машину и уехали. Я проследил за ними глазами  и увидел, что ЭМ-ка остановилась возле нашего дома. Дядя Гриша и эти двое вышли из неё и пошли во двор.
Как рассказала потом мать, все трое вошли в дом и, не задерживаясь, прошли в комнату дяди Гриши. Гостей она даже не успела разглядеть. Заметила только, что один смуглый, худой и очень высокий, на таких, обычно, говорят: длинный. Второй  был слегка рыжеватый и, в противоположность своему спутнику, коренастый, плотный, словно туго связанный сноп. Мать приняла их за гостей дяди Гриши. «Районное начальство, наверное», – подумала она и принялась хлопотать с обедом. Оба гостя были одеты в гражданскую одежду. Оба в кожаных пальто. Только брюки-голифе с красными кантами её несколько смущали.
Вскоре из разговора, доносившегося из-за закрытой двери, она поняла, что это не дружеская беседа. Гости  задавали вопросы, а дядя Гриша на них отвечал. Несмотря на то, что его ответы были спокойны и уверенны, ей в душу начал закрадываться страх. Она понимала, что брата могут забрать. Возможно, навсегда. Ей стало страшно – и за брата, и за себя, и за свою семью. Особенно за нас с Иваном. «Зачем ему нужна эта грамота? Неужели он не понимает, что сейчас лучше быть тупым, немым и глухим», – подумала она.    
Обед мать продолжала готовить и ставила блюда в нашей комнате на стол. Борщ был с курочкой и удался как никогда. Его сытный запах распространялся по всему дому, вызывая аппетит. У мужа был в «заначке» спирток,  у брата, она знала, есть бутылочка хорошего винца. Обед обещал быть по-настоящему праздничным. «И где они только взялись, такие гости на нашу голову?» – в который раз подумала мать и полезла в погреб за арбузом. Они в том году уродились отменные: чернокорые, круглые, как мячи. А главное – годились на солку. Посолила она их по своему выверенному рецепту, в песке. 
Войдя в дом с арбузом, она увидела, что дверь в комнату дяди Гриши приоткрыта. Видимо, кто-то из гостей выходил. В приоткрытую дверь мать увидела на столе горы книг. Оба гостя брали их со стола, листали и небрежно швыряли на кровать. «Обыск», – догадалась она.
 Прошло около получаса, когда один из них сказал:
– Довольно терять время. Поехали. Одевайтесь.
«Одевайтесь» относилось к дяде Грише. Сердце матери оборвалось.
Гости вышли в прихожую. Дядя Гриша, уже одетый, вслед за ними. Мать встала посреди комнаты и заслонила дорогу.
– Обедать, – сказала она громко. – Из этого дома без обеда ещё никто не уходил. Раздевайтесь.
Гости на мгновенье замялись. Начали рассматривать портреты на стене.
С улицы вошёл брат. Коренастый начал с ним разговаривать.
– Как тебя зовут?
– Иваном.
– В школу ходишь?
– Не-а. Хочу. Но учительша не записывает. Говорит: «Мал ещё».
– Кто эти дядьки? – подключился к разговору высокий, указывая на портреты. Он, похоже, был и старшим.
– Это вожди, – ответил Иван.
– Что ты о них знаешь? – спросил рыжий.
– Дедушка Ленин и Сталин строили колхозы, а Ворошилов им дубки подносил на стройку, – сказал Иван.
После этих слов и мать, и дядя Гриша оцепенели. В разговоре наступила пауза.
– Кто тебе такое рассказал? – спустя мгновение, спросил рыжий.
– Дядя Гриша. Он всё знает. Он грамотный, – ответил Иван.
– Так и сказал о Ворошилове: дубки подносил? – добивался рыжий.
– Я и сам догадался, – похвалил себя Иван. – Всегда так: кто-то строит, кто-то дубки подносит.
Мать покраснела и обмерла. «Всё! Теперь уж точно пропали», – подумала она.
– Поехали, – сказал рыжий и двинулся к выходу.
          Мать зашла наперёд.
– Нет, обедать! У нас так не принято: гостей провожать без обеда. Сегодня такой большой праздник. Выборы! – стояла она на своём.
Гости были непреклонны. Начали выходить. Звякнула щеколда, и рыжий уже шагнул за порог. Вдруг смуглый дёрнул его за руку и тихо спросил, указывая на арбуз:
– Что это такое?
– Арбуз. Солёный арбуз, – ответил рыжий удивлённо. – Ты что, не знаешь?
– Нет, я никогда не слышал даже, что такие бывают, – ответил тот смущённо.
Мать, увидев их замешательство и улучив момент, взяла их за руки и потащила к столу. Гости разделись и как бы виновато сели за стол. Разделся и сел с ними и дядя Гриша.
Через час, когда вернулся отец (он в этот день работал на скотном дворе), гости с дядей Гришей уже выпили бутылку спирта и съели четыре арбуза. Выпили ещё с отцом и вышли покурить. Высокий подошёл к дяде Грише, похлопал его по плечу и сказал:
– Останешься дома. Работай.
Затем несколько раз затянулся и добавил:
– Заедешь к нам как-нибудь. Покажу какую «телегу» на тебя накатили. И кто...
Немного помолчав, высокий продолжил:
– Но мой совет: до весны доработай и уезжай. Останешься – утопят.
Весной, когда в школе раздался последний звонок, дядя Гриша уволился. Он попрощался со всеми нами. Подошёл к матери, обнял её и сказал:
– Спасибо, сестра, за всё. Но особенно за солёные арбузы. Если бы не они...
 Он смахнул слезу и, не оглядываясь, зашагал по дороге к городу.
До войны мы о нём ничего не слышали. Весть о себе он подал уже с фронта.

В ОККУПАЦИИ

– Как было при немцах? – спрашиваю я.
Люблю слушать бескорыстных рассказчиков. Только они могут поведать правду.  Их рассказы лишены пафоса и ложной романтики. Они никогда не противоречат, а дополняют друг друга. Чаще всего они будничные.  Но попробуй, хотя бы мысленно, пройти те университеты.
Дед медлит с ответом. Может, подбирает нужное слово. Наконец говорит: «Мародёрствовали немцы...»

СИТЧИК

О немцах мы долго ничего не знали. Радио в то время ни у кого в селе не было. Люди перемещались мало, а общались ещё меньше. Мужиков, пригодных к войне, призвали на фронт. В селе остались инвалиды, женщины, дети и старики.
Война вначале напомнила о себе прорвавшимся с Запада гулом канонады, а затем – слухами и сплетнями.
– Немцы в Богодухове, – принесла, как сорока на хвосте, новость баба Катря. От нас через три двора жила. – Гражданских людей не трогают, вместе с военной техникой везут мануфактуру. Ситчика – завались. Меняют его на зерно, на птицу, – рассказывала она, переходя из двора во двор.
Услышав такое известие, люди малость приободрились – устали жить в страхе, да и пообносилась деревня порядком.  Материя была всегда в дефиците. В лавку её привозили только под поставку. Выполнил план по сдаче яиц, мяса, кож – запишут твою фамилию в тетрадку, а ты жди, пока привезут товар. Привезли, глядишь, всем не хватило.  А кому досталась лишь половина  нормы, с которой крои хоть пол платья, хоть полторы рубашки.
Ещё через пару недель прошёл слух, повергший всех в панику: немцы в Грайвороне. «Прут на Москву. У них сила. Наши бегут», – такие обрывки фраз перелетали из уст в уста.
В нашем доме поселилась тревога. Каждого из нас неотступно преследовала мысль: может наш отец где-то рядом?! Но никто её не произносил вслух. Боялись накликать беду. Писем от отца давно не было. Да и всего-то их было три треуголки. Сразу, как только его призвали. А потом и ждать стало бессмысленно. Сельсовет эвакуировали. Почтальон по деревне ходить перестал. Да оно и лучше. У людей при его появлении ноги подкашивались: вдруг несёт похоронку. Мать целыми днями молилась и, глядя на нас, плакала.
Минуло ещё несколько дней. Гул канонады переместился  на северо-восток и вскоре затих. Все осознали: немцы  рядом, в десятке километров. В селе власти пока не было никакой. Потихоньку  успокоились. Надо было думать, как пережить долгую холодную зиму. 
В хозяйстве у нас были: корова; кабанчик; гуси. Огород мы убрали. С колхозного, неубранного в связи с войной, поля нам удалось принести несколько мешков кормовой свеклы. Поле со свеклой было рядом с нашим домом, сразу за колхозной фермой. Да за людьми разве успеешь! Едва сельсоветские подводы скрылись из виду, вся деревня, как саранча, налетела... Подмели всё подчистую. Брат Иван гонял туда пасти гусей. Там они находили и щекотали чудом уцелевшие корни, да щипали поросшую от частых дождей траву. Осень стояла сырая и нудная. Грязь непролазная. Бездорожье. Но это в какой-то мере и радовало: в селе было тихо.
В один из таких осенних дней сидел я в доме, латал дырявую обувь. Мать куда-то ушла. Иван пас гусей. На улице моросил мелкий противный дождь. Меня разморило, потянуло ко сну. Я задремал, уткнувшись носом в ботинок. Очнулся от стука щеколд в сенной и входной дверях. Через мгновенье в дом влетел Иван – запыхавшийся, перепуганный, весь в грязи, руками машет... Я вскочил. От предчувствия чего-то невероятного тоже испугался.
– Говори, что случилось? – спрашиваю брата.
– Немцы по гусям стреляют, – вымолвил Иван рваным от необычайного волнения  голосом.   
 – Где? Что ты говоришь такое? Может, тебе показалось?   Из чего стреляют? – засыпал я брата вопросами.
– Из автоматов. Из чего же ещё?! – ответил Иван, с трудом справляясь с охватившим его волнением.
– Ты их видел когда-нибудь, эти автоматы? – спросил я недоверчиво.      
– Вот только что видел.
Как рассказал брат далее, он стоял возле гусей, накрывшись от дождя прорезиненным стареньким плащом, который достался нам  от  нашего дедушки Феди. На поле было две стаи: наша и этой бабы Катри, что ждала от немцев ситчик. Иван пас гусей сам. Баба Катря, выгнав своих,  крикнула:
– Ванька, за моими присмотришь, – и ушла домой. У неё стая здоровенная была – сорок четыре головы. У нас  ровно вдвое меньше.
Немцы приехали со шляха. Иван безразлично смотрел на приближающуюся подводу, даже не пытаясь угадать, кто в ней едет. И только когда ездоки приблизилась вплотную, он понял, что это немцы.
Иван, обычно бойкий и решительный, оторопел и стоял как вкопанный. Немцы, не обращая на него совершенно никакого внимания, слезли с подводы и открыли огонь по ничего не подозревающим домашним птицам. Иван, глядя на такой поворот событий,  метнулся в бурьяны и то бегом, то ползком помчал к дому.
Страх, овладевший мной в первые минуты, усилился. Мы, словно малые дети, спрятались за печку. К слову: мне в ту пору исполнилось четырнадцать лет, Ивану – десять.  Сидим.  В основном, молчим. Если говорим – шёпотом.
Вдруг со стороны улицы раздался мощный стук в оконную раму. Били так сильно, что, казалось, вот-вот посыпятся стёкла. Дрожа от нахлынувшего ещё большего страха, я вышел в прихожую и увидел, что по ту сторону окна стоит немец.  На голове – каска, в руках – автомат. Им, похоже, он и стучал в окно. Немец смотрел на меня. Его лицо, форма одежды и вся внешность были непривычны и наводили ужас и панику.
Немец замахал рукой, показывая жестами, чтобы я вышел к нему. Я  послушно направился к выходу. Иван следом.
Когда мы появились  на крыльце, немец был уже во дворе.
– Матка, матка, – затараторил он, силясь объяснить, чтобы к нему вышла мать.
Я собрал в мыслях все свои знания немецкого, полученные в школе, и выпалил:
– Нихт мамка. Нихт. Дома мамки найн. Нихт.
Я смотрел на его автомат и дрожал. Неодолимо хотелось плакать. Иван стоял, прижавшись ко мне.
– Яволь. Гут, – закивал головой немец,   в знак того, что он моё объяснение понял и быстрым шагом вышел со двора. Немного осмелев, мы тоже выбежали за калитку.
На дороге стояла уже знакомая Ивану подвода. В ней сидел, накрывшись плащ-палаткой,  другой немец, тоже с автоматом. Этот, что был у нас, махнул ему рукой, давая знак, чтобы тот двигался следом,  а сам пошёл вдоль улицы.
Он подходил к каждому дому и бесцеремонно стучал прикладом в переплёты рам. На его стук выбегали перепуганные женщины. Немец жестами приказывал, чтобы они  шли вслед за подводой.
Баба Катря выскочила на улицу в галошах на босу ногу. Они застревали в грязи и то и дело спадали с ног. Баба Катря без конца останавливалась, чтобы обуть их и, похоже, намеревалась воспользоваться этой ситуацией и как-то улизнуть из колонны. Но немец, сидящий на подводе, высунулся из-под плащ-палатки и закричал:
– Шнель! Шнель!
 И даже навёл на неё автомат. Баба Катря схватила в руки галоши, подобрала подол юбки и помчалась бегом за подводой. По дороге немцы прихватили ещё двух дедов и втолкали в женскую колонну.
– Куда они их ведут? Что они с ними будут делать? – спросил меня Иван растеряно.
Я не знал, что ответить, и только пожал плечами.
Через некоторое время колонна подошла к лощине, прозванную у нас Змеиным Яром. Не знаю, откуда пошло такое название. В яру много крутых глубоких оврагов, из-за чего их дно почти не освещает солнце. Говорят, что раньше там водились змеи.
«Неужели их в этом яру расстреляют?» – подумал каждый из нас. Несмотря на то, что мы порядком перетрусили, решили понаблюдать за развязкой событий.
Прячась за кустами и бурьянами, мы побежали к яру. Колонна, спустившись вниз,  двинулась в гору на противоположную сторону яра. Её численность уже возросла до пятнадцати человек. В ней было двенадцать женщин и три деда. Немец, который ходил по дворам, теперь шёл сзади – конвоировал.
Когда  поравнялись с домом, возле которого лежала большая куча пиленых дров, конвоир крикнул:
– Хальт!
Подвода остановилась. Перепуганные женщины, сбившись в кучу, молчали. Деды тоже. Конвоир подошёл к куче дров, начал скидывать верхушку. Из дому, прихрамывая на правую ногу, вышел хозяин. Это был дед Сидор. Хромота ему досталась от немцев с первой мировой. У деда в запасе было несколько десятков немецких слов.
– Что господин ищет? – спросил дед. Немец, похоже, в дедовом вопросе своего языка не узнал, а потому продолжал  жестикулировать руками. Он дал команду, чтобы дед вынес топор. Второй немец тем временем слез с телеги, и мы смогли разглядеть  на ней гору настрелянных гусей.
Далее всё прояснилось. Дедам и хозяину была дана команда рубить дрова, носить и греть воду, женщинам – обрабатывать тушки. Их в дом немцы занесли сами. Иван насчитал сорок штук.
– Гришка! – воскликнул брат. – А может, наши гуси живы?!
Иван рванулся с места и побежал к реке. На лугу он нашёл всю  стаю целой и невредимой. У бабы Катри гуси были ручные. Наш же гусак никогда никого не подпускал к стае и близко. Он был настоящий вожак – опасность чуял издалека. Вот и на этот раз, как только раздались первые выстрелы, он увёл всю стаю в бурьяны, а далее – к реке.
Вечером пришла мать. Мы ей обо всём рассказали. На семейном совете решили: медлить нельзя. Иначе пропадём с голоду.
Ночью мы зарезали одиннадцать птиц. Мясо посолили, я его аккуратно уложил в две бадьи, закрыл крышками и закопал в огороде. В следующую ночь  мы сделали то же самое и с остальными. Гусака и одну гусочку оставили на развод.
«Авось, удастся сохранить», – решили мы.
Долго наш гусак звал свою родню. Голову подымет и горланит на всё село. Нам уже и соседи начали замечание делать. «Зарубите его, – просили они. – Не то к нам вся Германия сбежится». Через несколько дней он всё же успокоился.
Баба Катря, когда немцы уехали, нашла в бурьянах своих четверых подстреленных гусенят. Одного своего гуся она украла у немцев, когда обрабатывала тушки. За остальными она наплакалась вволю. Но тогда мне её не было жаль. «Пусть  плачет старая дура, – думал я, – будет знать, почём немецкий ситчик!» 

СТРАТЕГИЧЕСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

Вскоре после вступления немцев в Грайворон, у нас поселилась тётя Таня, родная сестра матери, со своей двухлетней дочуркой Валей. Вначале она пришла к нам одна. Было раннее утро. Мы с братом только  проснулись и даже  ещё не успели одеться. Вдруг слышим, кто-то робко стучится в окно. Мать выглянула на улицу и воскликнула: «Таня?! Как ты здесь оказалась?!»
Мать завела её в дом.  Поздоровавшись, тётя Таня     сразу  опустилась на стул. Было видно, что она очень устала. Помню, как густо с её головы шёл пар, когда она сняла платок.
– У нас не жарко. Простудишься, – заметила мать и пригласила гостью к столу.
– Дай, сестра, отдышаться. Бежала без отдыха, как лошадь, – сказала тётя Таня и, помолчав, добавила:
– Ты спросила: «Как я здесь оказалась?» Война пригнала. Пришла к тебе на квартиру проситься. Пустишь?
Тётя Таня с надеждой посмотрела на мать, затем перевела взор на нас с Иваном, как бы спрашивая и у нас разрешения. Мы стояли, затаив дыхание. Ни один из нас не проронил и слова.
Мать долго сидела молча, как бы о чём-то раздумывала.
– Что-то случилось? – спросила она наконец.
– Пока ничего, – ответила тётя Таня, – но ты же знаешь, где мы живём?!
Тётя Таня жила с дочерью  в некогда тихом предместье Грайворона, в небольшом уютном домике. Теперь же их улица оказалась на магистральном пути наступления немцев на Москву. Круглые сутки по ней двигались колонны войск. Каждую ночь в домах этой улицы расквартировывались немецкие части, непрерывно сменяя друг друга. Немцы чувствовали себя хозяевами во всём и над всем. Они могли себе позволить удовлетворить любое желание. Лишь бы оно возникло.
Каждый вечер тётя Таня уходила с маленькой Валей из дому, не предупредив об уходе поселившихся «хозяев». Уходила подальше вглубь посёлка, где не было немцев, и просилась к незнакомым людям на ночлег. Утром они возвращались в пустое прокуренное жилище. Из открытых настежь дверей дышало неуютом и настоявшимся запахом солдатских портянок. Так долго продолжаться не могло. Немного поколебавшись, решила уйти к нам в село. Она понимала: когда вернётся, от домика, может быть, уже ничего не останется. Но в те времена женская честь ценилась высоко. Даже выше очага.
– Где же дочь? – спросила мать.
– Оставила у незнакомых людей, – ответила тётя Таня и после некоторой паузы  уточнила: «До вечера».
– А Лёня? – спросила мать о муже тёти Тани и вся напряглась, ожидая ответ.
– Не знаю. Два письма… Ещё в августе… А твой?
– И мой также. Тоже ничего, – ответила мать грустно и добавила, как будто, выдохнула из себя:
– Пусть лучше ничего. Хоть надеждой жить будем.
На какое-то мгновенье в доме воцарилась тишина. Все молчали. Только слышно было, как на лежанке мерно сопела, свернувшись калачиком, кошка. Тишина, казалось, наступила навечно. Неожиданно на кухне за шкафом началась мышиная возня. Мать, как будто очнувшись, сказала: «О, проклятые, управы на вас нет. Подождите, кошка скоро рассыпется, она вам покажет».
– У нас кошка хорошая, – зачем-то уточнила мать. И вдруг, как бы оправдываясь, что затянула с ответом на главный вопрос, добавила:
– Покушай. И  побежим за дочкой. Сама же ты её не донесёшь.
– Спасибо, сестра, – сказала тётя Таня с благодарностью. Я заметил на её глазах слёзы.
Тётя Таня присела к столу, жадно съела пару картофелин с луком и, быстро поднявшись, сказала:
– Я готова. Пошли.
Мать оделась. Они  вышли из дому и быстро зашагали в сторону города.
Вернулись поздно вечером уже втроём. На улице было темно и холодно. Но в доме у нас было даже жарко. Мы с Иваном постарались. Натопили печку, нагрели воды, приготовили ужин. Харчишки у нас были. Не шиковали, но и не голодали. С топливом было туго. Когда отец был дома, он, как говорится, всегда готовил сани летом. Из лесничества привозил немного дровишек, с колхозного поля – две-три арбы стеблей подсолнуха, да две-три арбы соломы. А там, глядишь, со станции – с тонну уголька. Антрацит настоящий, донецкий. Чугунок поставим – благодать.
Теперь мы с Иваном рубили вербы на лугу да сушняк в саду. Топили раз в неделю. Отсыревшая печка дымила. Экономили, как могли. Впереди была зима. Но в тот вечер мы расщедрились. Понимали: малышку надо отогреть, искупать.
В дом Валю внесла мать. Девочка была закутана в шали, перевязана платками. Из этого вороха тряпок торчал только маленький носик.
Когда Валю развернули и усадили на кровать, она долго сидела молча, уставившись на нас с Иваном, и часто мигала глазами.
– Знакомься с братиками, – обратилась к ней мать.
– Это – Гриша, – показала мать на меня, – а то – Ваня,   кивнула она на Ивана.
Валя продолжала сидеть молча. Затем тихо сказала:
– Глиса. Ваня.
Опять замолчала. Потом вдруг рассмеялась. Заулыбались и мы с Иваном. Мать с тётей Таней тоже повеселели. Дом задышал уютом.
К моменту прихода к нам тёти Тани с Валей, у нас в селе утвердилась немецкая власть. Был назначен староста. Он давал матери наряды на работу. За работу кормили обедом. Иногда мать приносила домой  несколько кусочков хлеба.
Тётя Таня, как только у нас поселилась, каждый день, ещё до рассвета, тоже уходила на заработки. Иногда уходила на станцию, на разгрузку вагонов, (а до неё восемь километров), иногда к кому-то нанималась шить. И всё это за булку хлеба. В те годы иногда даже чёрствая корочка  хлеба означала жизнь.
Приходя с работы, тётя Таня делилась новостями. Все они были неутешительными: немцы приближались к Москве. Однажды она сообщила о том, что всю домашнюю живность берут на учёт.
– Выпустили указ, запрещающий самовольно забивать скот и птицу, – рассказывала тётя Таня, – нарушение карается расстрелом. Полицаи шныряют по домам, ведут перепись скота и птицы.
Как оказалось, мать уже слышала об этом указе, но молчала.
– Не видать нам теперь нашего Ваську, – сказала она озабоченно. – Может и Зорьку заберут. (Васька – это наш кабанчик, Зорька – корова).  – Резать у нас некому. В округе – ни одного мужика. Да и кто согласится?
– Наш Васька неучтённый, – вмешался я в разговор. – Как они узнают, что он у нас был?
– Узнают, - возразила мать. – На Подоле пришли к одному деду с этим учётом. «Где кабанчик?» – спрашивают. – Тот отнекивается. Дескать, нет, и не было. А на навозной куче – свежий свиной навоз. Мясо и сало  забрали. Деда – в комендатуру. Чуть живого выпустили.
Услышав такие вести, я не спал всю ночь. Сколько труда вложено в этого Ваську! А теперь отдать его немцам, чтобы у них сил добавлялось бить нашего отца!
«Нет! Ваську не отдам», – решил я и стал рассуждать, как это сделать.
Кабан – не гусь и не курица. Зарезать его – не простое дело. Опыт нужен. У меня его не было. Отцу помогал.  Знал всю технологию этого процесса. Он довольно сложный и длительный. А, главное, приметный: кабанчик кричит, от костра дым и следы сажи. Не успеешь дело завершить – немцы или полицаи нагрянут. А сколько случаев, когда у горе-резников подраненный кабан вырывался и убегал?
Представляя такой исход дела, я нервничал, ворочался с боку на бок, вставал с постели и выходил на улицу. Мучил также вопрос: «Где резать?»  На улице нельзя. В хлеву тесно и опасно – крыша соломенная, сарай без потолка. Другого помещения нет.
«Резать буду в доме», – решил я наконец.
У нас в доме два выхода. Отец, когда строился, планировал один использовать как хозяйственный. Чтобы все свинячьи чугунки таскать через него. Однако из-за высокого крыльца выход оказался непрактичным. Тогда из сеней, ведущих к нему, сделали просторную кладовку. Их я и решил использовать как резницу. Полы там земляные, стены – глиняные. «Бояться нечего», – решил я.
«Как только мать и тётя Таня уйдут, – рассуждал я, –  Ивана отправлю гулять с Валей (не то, ещё перепугается девчонка), а сам приступлю к намеченному делу».
К утру операция по забою Васьки была мной разработана до мельчайших подробностей. Я слегка успокоился и уснул.
Разбудила меня Валя.
– Глиса, вставай, – тормошила она меня за ногу. – Ваня кусать зовёт.
Я поднялся. Брат хлопотал возле стола.
– Ты не заболел? – спросил Иван.
Я ничего не ответил. Оделся. Умылся. Молча сел, поел.
– Чего молчишь? – добивался Иван.
– После завтрака, – сказал я брату командирским голосом, – бери Валю и иди с ней гулять. На улице не маячь. Иди потихоньку вдоль реки по лугу, по лугу. Но за дорогой смотри. Увидишь что, дай знать.
– Ты что задумал? – уставился на меня Иван.
– Иди, покажи Вале нашу речку, – сказал я брату, – а я тем временем проведу стратегическую операцию.
– Полководец, – буркнул Иван недовольно, но спорить не стал. Да и не имел права. Мать всегда наказывала ему: «Слушай Гришу. Он старший брат. Теперь за отца остался».
Только Иван с Валей завернули за угол дома, я принялся осуществлять свой план. Зажёг фонарь, быстро освободил сени от собравшегося в них хлама, принёс сухой соломы и … вожжи и барок от конной упряжи. Наточил ножи, закрыл калитки выходов на улицу и огород. Затем, не мешкая, насыпал в небольшой чугунок еды (приманка для Васьки) и побежал к хлеву.
Открыл Васькину загороду и стал звать его к еде, непрерывно цокая языком. Васька поднялся на ноги и стал, глядя на меня, хрюкать. Но из загороды не выходил. Я его и умолял, и ругал – всё бесполезно. Пришлось лезть к нему и выпихивать. С трудом вытолкал Ваську на порог хлева, забежал наперёд и снова начал манить к еде. Васька стал на пороге и закрыл глаза (может, привыкал к дневному свету). Стоит, изредка похрюкивает. Затем, привалившись боком к ушаку, начал усердно чесаться. Почесав вволю один бок, перевалился на другой. Я уже начал нервничать. Тычу еду ему под самое рыло. А он: хрю, хрю. К еде не притрагивается, как будто она его совершенно не интересует. Только знай чешется. Наконец встал на ноги, фыркнул, покрутил головой и начал рыть землю во дворе, оставляя за собой неопровержимые улики. Я вертелся вокруг него, стараясь изо всех сил направить в дом. Но Васька вовсю разыгрался и пустился бегать по двору.
Я поставил на пороге еду и уже не знал, что делать. Вдруг, очевидно проголодавшись, Васька поднял голову и уставился на меня. Я воспрянул духом, начал опять приглашать его к чугунку. Васька подошёл. Начал есть. Я  потихоньку начал двигать чугунок к себе, манить его в сени. Вот, кажется, всё пошло по плану. Уже передние Васькины ноги в сенях. Я осторожно обхожу его, чтобы толкнуть под зад и захлопнуть за ним дверь.
Но тут наступает непредвиденный момент. Гусь, который сидел в углу двора, пришёл к поилке, стоявшей у крыльца. Увидев Ваську, он не раздумывая, долбанул его своим клювом в заднюю ногу. Васька завизжал, как будто его режут, и метнулся с крыльца. Перепуганные куры взлетели на забор и закудахтали во всё горло. Гусь, потеряв Ваську из виду, накинулся на меня. Ущипнув несколько раз за щиколотку, он ухватил мёртвой хваткой мою штанину, начал её дёргать из стороны в сторону. Потом изловчился, схватил клювом полу моего пиджака и начал вовсю дубасить крыльями по моим бокам. Поняв, что гусь может испортить всё задуманное мной мероприятие, я решил выволочь его за двор и уж там отцепить от себя. Убедившись, что Васька роет землю в глубине двора, я потянул гуся на улицу. Это было моё неосторожное решение. Пока я с ним боролся, Васька, обнаружив дверь открытой, хрюкая от восторга, выскочил на улицу. Гусь немедленно бросил меня и погнался за Васькой. Пробежав сажен десять, он остановился и загорланил на всю деревню, сообщая о своей победе. А я в отчаянии, что всё так выходит шумно и неудачно, поплёлся за Васькой, понурив голову.
Улица словно вымерла. Вокруг ни души: ни людской, ни скотской, ни птичьей. Скот и птица спрятаны во дворах или уже порезаны и уложены в тайники.
Погонявшись по выгону за Васькой и поняв бесперспективность своего занятия, я остановился и стал осматривать, что делается в округе. Я заметил, что в мою сторону движется повозка, запряженная парой лошадей. «Кто сейчас может ехать на пароконной? – размышлял я. – Только староста или полицаи». Я спрятался за холмиком и стал наблюдать. Смотрю: от речки мне на выручку во весь дух несётся Иван. Следом за ним, как мячик, катится Валя. Она спотыкается о кочки, падает лицом в мокрую траву, вновь подымается и бежит, стараясь не отстать от Ивана. Вот она уже ударилась в рёв. Иван возвращается, что-то ей объясняет и вновь бежит ко мне. Васька продолжает рыть землю. Повозка, на наше счастье, останавливается. Из неё выходят люди, заходят во дворы. Это, наверное, и есть те учётчики.
Васька, очевидно, учуяв приближающегося Ивана, поднял голову, постоял, похрюкал и нехотя, трусцой побежал во двор. Мы с Иваном следом. Закрыли калитку. Иван вернулся к Вале и принёс её под мышкой. На неё было больно и смешно смотреть. Зарёвана. Лицо испачкано грязью. На одежде и в волосах мокрая трава. Но разве нам тогда было до внешнего вида? Нужно было продолжать начатую операцию. Пришлось Ивана посвятить в план.
Васька, между тем, вновь влез на крыльцо и потянулся к чугунку. Мы с Иваном начали его толкать под зад, запихивая в сени. К нам присоединилась и Валя.
– Он тоже будет жить с нами в доме? – спросила Валя, упираясь обеими руками в Васькин зад.
– В твоей кроватке будет спать, – говорит Иван и едва не портит всё дело.   
От этих слов Валя  начинает громко плакать. Васька опять поднял голову. Но я, собрав все свои силы, опершись обеими руками об ушаки, втолкнул его в сени и быстро закрыл дверь.
Провозившись ещё с полчаса, ласками, уговорами и обманом нам, наконец, удаётся затолкать его во вторые сени.
В прихожей и на кухне мокрые лужи и следы Васькиных ног.
– Переодень Валю и убери за Васькой, – даю команду Ивану, – остальное я сделаю сам.
Не прошло и получаса, Иван ещё умывал Валю и чистил её одежду, а я уже вернулся на кухню.
– Всё, Иван, дело сделано. Зарезал, – сказал я не без гордости.
– Заливай, заливай, – сказал брат скептически. – Будешь резать – всё село услышит.
Я ему молча показываю на кастрюльку с собранной кровью. Брат недоверчиво открыл дверь в мою резницу.
– Да как же это тебе удалось?! – воскликнул Иван, не скрывая удивления и восхищения.
– Вот так и удалось, – сказал я как можно равнодушней, – растопи плиту. Сейчас смолить и скоблить будем.
– Да скажи, как же ты его так лихо? – не унимался Иван.
Я слегка помучив Ивана, открыл ему тайну.
Ночью, когда я планировал свою операцию, придумал такое изобретение. Военное можно сказать… Из вожжей сделал петлю, набросил ему на рыло и затянул барком так, чтобы воздух не мог ему попадать ни в пасть, ни в ноздри. Как только у него помутнело в голове, свалил его на бок и вонзил нож.
Попал в самое сердце. Промахнись, мог кабан и разорвать меня в клочья. На какого попадёшь. Даже когда петлю затянул, норовил меня Васька крутануть. Но я удержал. Где и сила взялась? Мне же тогда только пятнадцать годков было.
Затопил Иван плиту, нагрел воды. Я брал небольшие пучки соломы и смолил. Дым вытягивало сквознячком на улицу. Лихо мы завершили операцию. Мясо я подвесил на чердаке. Сало порезал и уложил в деревянный ящик, подставил под него лоточек, чтобы жидкость стекала.
– Пусть с недельку постоит, дозреет, – сказал я Ивану, потом спрячем в саду.
Справившись в доме, пошли мы с братом к навозной куче. Сняли верх, чтобы не было видно свежего свиного навоза, и зарыли его. Сверху ещё и сушняком накрыли – замаскировали.
Когда мать пришла домой, первое, что она сделала, отругала меня за такую самостоятельность, но я видел, что она довольна, и был рад этому.
Ужинали свежину. Все меня хвалили. Тётя Таня сказала, что с этого дня в доме появился настоящий мужчина. Жалели, что нет с нами отца. От души смеялись, слушая, как мы гонялись по улице за Васькой, и благодарили Бога, что всё так благополучно завершилось.
В тот же вечер кошка навела котят. Мать поставила возле лежанки небольшой ящик, наложила тряпок и разместила кошку с её приплодом. Валя возле котят пропадала часами. Станет и неотрывно смотрит на них. Кошка мурлычет, а Валя смеётся, да так заразительно, что и мы с Иваном хохочем.
Дня через три  к нам приехал староста с полицаями переписывать хозяйство. Записали корову и двух кур. Гуси были на речке, остальные куры (их у нас было полтора десятка) разбрелись по саду. Снега ещё не было, и они греблись в опавшей листве.
– Где ваша остальная живность? – добивались незваные гости.
– Гусей немцы постреляли, – ответил я, – кабанчик заболел и сдох ещё летом. Ветеринара нет, на фронте. Кто лечить будет?
Новоиспеченные представители власти недоверчиво посмотрели на меня, зашли в хлев, обошли навозную кучу и, не обнаружив никаких признаков свиной жизни, удалились. Зайди они в дом – нашли бы мясо и сало (а что его искать?), неизвестно чем бы оно кончилось.
– Выиграли мы с тобой, Иван, сражение за харчи, – сказал я тогда брату.
–Угу, – согласился Иван.
Но как говорят: «Не кажи гоп, пока не перескочишь».
Прошло дней десять. Мать, уходя из дому, сказала мне:
– Спрячь сало и мясо. Сон мне такой приснился…
Я управился по хозяйству. Мы все трое позавтракали. Я присел отдохнуть. Валя возле кошки – котят тормошит. Иван занялся самообразованием. Отец, уходя на фронт, приказывал матери:
– Что б ни случилось, детей учи.
Я-то уже семь классов окончил. А он – три. Нашли мои старые книги, и он по ним  занимался.
 Слышим шаги на крыльце, стук щеколд.
 «Мать вернулась», – такая мысль пронеслась и в моей, и в Ивановой голове.
Открывается дверь, и на пороге появляется здоровенный немчура. Наш отец был высокий, выше ушаков. Но этот… Как нам показалось, едва не цеплял потолка.
– Яйко! Млеко! Шпиг! – потребовал он. Мы стоим не двигаемся. Я весь сжался от мысли: «Всё, пропали».
Немец, не дожидаясь наших действий, сам пошёл шарить по вёдрам, кастрюлям, кувшинам. Нашёл грудку приготовленного на вареники творога, положил в мешок. В чугунке обнаружил десятка полтора сырых картофелин – в мешок. В кастрюльке было с десяток яиц – заулыбался и аккуратно уложил в мешок. Пустые кастрюли отталкивал, некоторые из них переворачивались, но это его совершенно не смущало. Сало стояло в противоположном углу кухни, и он к нему неуклонно приближался. Дело двигалось к очевидной развязке.
И вдруг… Такое  невозможно было предположить. Валя подошла к немцу, взяла его за полу шинели и, глядя снизу вверх, сказала:
– Дядя, ди сюда!
 Она изо всех сил тянула его к себе, повторяя:
– Дядя, ди сюда.
 Немец нехотя двинулся за ней. Валя подвела его к кошке. Кошка поднялась, замяукала. Котята шевелятся, мать сосут.
– Дядя, кися!  – сказала Валя, показывая пальчиком на кошку, и заразительно засмеялась.
Немец замялся. Как-то неловко улыбнулся. Полез в карман, вытащил замусоленную конфету и протянул её Вале. Затем вернулся на кухню, вытряхнул всё содержимое из мешка на пол и быстро вышел из дому.
В окно я увидел, что на улице его ждал  сослуживец. Этот, что был у нас в доме, махнул рукой, и они ушли дальше вдоль улицы.
Когда мы поняли, что опасность миновала, Иван сказал с иронией:
– Сражение за харчи выиграла Валя.
– Да, – согласился  я и принялся готовить их к упаковке в тайник.
Тётя Таня с Валей жили у нас три месяца. Когда передовые части немцев прошли, они вернулись в свой дом. К счастью, он был ещё цел. 

ДОБРАЯ ВЕСТЬ

Однажды вечером вышел я за двор. Хоть, думаю, на улицу взгляну. На душе было тоскливо. Хотелось увидеться с друзьями, пройтись с ними по селу, поболтать.
Улица, как всегда в то военное время, была пустынна. На ней и днём редко кого можно было увидеть. А уж о вечере  и говорить нечего. Всех ребят с двадцать пятого года и старше забрали на фронт, некоторые уже и погибли. От остальных, как и от нашего отца, никаких известий. Мои ровесники сидели по домам, никуда не показывались. Жили по принципу: от греха подальше. Девчат вовсе из дому не выпускали. Если немцы объявлялись, невест прятали в тайники – на чердаках, в сараях. Обесчестят девку, а тогда что? Это же село. Война закончится – начнут пальцами тыкать.
Облокотился я на яблоню и стою неподвижно, за закатом наблюдаю. Тогда я отметил для себя: «Удивительно быстро завершается день». Едва нижний край солнца коснулся верхушки видневшегося вдали холма, и, уже через несколько мгновений весь огненный шар скрылся из виду. Ещё какое-то непродолжительное время на западной половине неба пылали багровым цветом облака, но и они вскоре погасли.
«Вот так же, – подумал я, – тают дни моей юности». На душе вовсе стало тоскливо. До войны здесь, по улице, ходила гурьбой молодёжь. Играла гармошка. Звучали песни. А сейчас тишина, как на кладбище.
Вдруг слышу: кто-то по лужам шлёпает, да ещё и напевает. Интересно мне стало. Вглядываюсь: идущий, кажется, пьяненький.
 «Кто же это может быть? – соображаю. – И что он такое поёт?». Вглядываюсь пристальней. «Стоп! Да это же немец. Потому и не разберу, что песня немецкая».
Я быстро отделился от яблони и бегом к калитке. Но было уже поздно.
– Пан, – послышался сзади властный окрик. – Ком. Сюда.
Делать нечего. Иду ему навстречу. Приблизившись, определяю на вид: немцу не более двадцати пяти лет. Молодой. Но на тот момент он был в полтора раза старше меня. Ростом же – на целую голову ниже. Казалось, что если снять с его шеи автомат и поставить с ним рядом, то они будут вровень. Это удивило меня. Немцы в большинстве своём были рослые, холёные.
– Пан,– обращается он вновь ко мне. – Меда, меда.
Я догадался, что ему нужен мёд. Мы держали пчёл – два улья. На зиму заготовили пятилитровый бидончик этого ценного продукта. Вместе с десятком пучков калины, висящих на чердаке, он составлял весь наш лекарственный запас. Мёд мы не спрятали. Он стоял у нас в кладовке. Разве всё спрячешь? Итак в землю зарыли: мясо гусиное и свиное, валенки, кожухи, тёплые одеяла, топоры… Хоть сам вместе с домом, как крот, заройся.
– Нет у нас мёда. Найн, – говорю я как можно спокойней.
Вижу, что он ничего не понял. Продолжаю объясняться жестами.
– Дзз – дзз, – изображаю жужжание и укусы пчёл, – найн.
Немец расхохотался, похлопал меня по спине (до плеча он плохо доставал) и продолжил что-то гелготать, мешая русские и немецкие слова. Я только разбираю: «Деда меда. Деда меда».
Наконец я сообразил: он ищет деда Данила, пасечника. Догадываюсь, что кто-то ему о нём сказал. Я пожимаю плечами, делаю вид, что не понимаю, о чём он спрашивает.
– Пан, – немец подымает палец и грозит им. Затем показывает на автомат, дескать, соображай быстрее.
– Дед Данило?! – восклицаю я, делая вид, что вспомнил.
– Я! Я! Да! Да! Деда Даниля! Деда Даниля!
Немец радостно заулыбался, выражая удовольствие, что, наконец, мне объяснил. Я поднял голову вверх, начал вспоминать, сколько домов до деда.
– Девять. Нойн хауз, – показал я ему девять оттопыренных пальцев.
– Гут, – сказал мой собеседник довольно и, не переставая улыбаться, кивнул мне головой, – веди.
– Не могу. Никак не могу, – начал я объяснять жестами невозможность выполнить его просьбу.
–Пан! – Немец настойчиво постучал указательным пальцем по стволу автомата и кивнул головой, чтобы я его вёл немедленно к деду Данилу.
Делать нечего: повёл. Прошли семь дворов. Я остановился. Размышляю: что делать? Дед Данило обзовёт меня немецким наводчиком.
– Цвай хауз,– говорю я немцу и показываю на дом деда Данила.
–Гут, – соглашается тот. Он, кажется, понял причину моей нерешительности и отпускает меня. Я медленно, не оглядываясь, пошёл назад, Как только заскрипела калитка  дедового забора, пустился бегом домой.
– Фу! Отделался! – сказал я сам себе, заскочив в дом.
 Рассказал обо всём матери и Ивану. На всякий случай убрали из виду всё на то время ценное (картошку, лук, смалец, подсолнечное масло).
Прошло около часа. О немце успели забыть. Вдруг слышим стук в окно. Мы замерли. В доме полумрак. На кухне коптит каганчик. Молчим. За окном послышалась немецкая песня. Я понял, что мне надо выходить.
– Пан! – воскликнул, увидев меня, немец и засмеялся. Он показался мне ещё более пьяным. Подошёл ко мне, обнял за плечи, как друга, и повёл к яблоне, возле которой я тогда стоял.
На земле, у её ствола, стояло ведро, полное мёда, а сверху лежала ещё какая-то перевернутая вверх дном миска.
Немец достал из кармана портсигар. Открыл. Взял сигарету, закурил. Протянул портсигар мне, кивая головой:
– Угощайся.
Я отказался, объясняя жестами:
– Не курю.
– Яволь. Гут, – сказал одобрительно этот мой полутораметровый командир.
Курил он не спеша, с удовольствием, и весь сиял от радости. Окончив курить, он показал мне на ведро. Мне стала ясна цель его прихода. Я у него должен послужить носильщиком.
Нёс я ведро километра три. В нём килограммов пятнадцать, если не восемнадцать. Уж и натрудил я  руки об этот мёд. Шёл и мысленно  проклинал себя за то, что выперся на улицу. «Сидел бы сейчас дома, грелся у печки», – думал я огорчённо.
Наконец пришли к дому, где поселился немец. Это было большое деревянное строение, некогда принадлежащее зажиточному крестьянину. В тридцать втором хозяина с семьёй отправили на выселки. Дом у колхозного руководства стал переходить из рук в руки. Последним его хозяином был агроном. Он был не местным. С начала войны его семья эвакуировалась. Куда он сам делся, не знаю. Может, призвали на фронт.
В этом доме немцы и расквартировались. Во дворе стояли подводы. К ним были привязаны немецкие кони – крупные, холёные. «Обоз, наверное», –  подумал я.
Мой командир свистнул. Из дома вышел верзила, чуть ли не вдвое выше моего начальника.  Они о чём-то пару минут поговорили, посмеялись. Верзила осмотрел содержимое ведра и одобрительно покрутил головой. Затем достал из кармана портсигар, вытащил из него шесть сигарет и протянул их мне.
– Не курю, спасибо, данке, – забормотал я.
– Деда, деда, – загалдели они оба.
Я понял, что ведро мёда они оценили в шесть сигарет. Взял  их и быстро удалился.
Домой я пришёл поздно, весь забрызганный грязью. Мать с Иваном волнуются. Я им всё подробно рассказал. Сигареты решил отнести на следующий день. Хотя нести их вообще не хотелось. Ведь это означало: ещё больше деда расстроить.
Поужинали. Мы с Иваном полезли на печку. «Вот теперь этот день, кажется, окончился», – подумал я с облегчением.
Прошло около получаса. Спать ещё не хотелось. Мы с братом лежим, разговариваем. Вдруг стук в окно. «Опять этого чёрта нелёгкая принесла», – подумали мы все. Мать шепчет:
– Лежите тихо. Я скажу, что ты ещё не вернулся.
Она вышла. Мы с Иваном лежим, не дышим. Слышу по шагам, в дом идут двое. «Всё, – думаю, – если мать сказала, что меня нет, неприятностей не миновать. С немцами шутки плохи». Решаю спрятаться на чердаке,  хотя понимаю, что не успею.
Но нет! По голосу узнаю деда Данила. Опять моё сердце ёкнуло. Думаю, сейчас скажет: «Это ты навёл его на меня, сукин сын!» Лежу, жду развязки.
Дед Данило зашёл, поздоровался. Посидел молча, пока глаза к темноте привыкли, и мы уже хорошо стали различать друг друга.
– Гриша,  я по твою душу, – наконец говорит дед.
В его голосе улавливаю не угрозу, а просьбу. Слегка успокаиваюсь.
– Чем могу помочь? – спрашиваю.
Дед всё подробно рассказывает о приходе незваного гостя. Из рассказа я делаю заключение, что о моей истории с немцем он ничего не знает.
– Заходит полутораметровый шкет, – говорит дед презрительно, – мёда просит. Бабка пошла в кладовку. А там же холодно. Мёд застыл. Думаю: пока она его будет ковырять, этот фриц начнёт  везде шарить, надо его отвлечь. Налил ему медовухи. Напой у меня славный и не такого свалит. На закуску дал капусточки. Хрустящая. А вкусная… Выпил он. Капустой хрустит, головой крутит. По роже вижу: хвалит. Чтоб он ей гад удавился.
Дед Данило презрительно сплюнул и продолжил:
– Внесла бабка мисочку мёда. Он попробовал и завопил:
– О! О! Гут! Гут!
Ещё что-то гелгочет, не разберёшь. Ну, мёд же у меня сами знаете, чтоб он им удавился. Напился немчура, нажрался, встал, взял автомат и пошёл гулять по хате. Зашёл в кладовку, нашёл ведро с мёдом, считай полное (я себе думаю: полное, полное – до сих пор руки болят).
Дед меж тем продолжал:
– Нашёл в миске творог, бабка на вареники собирала. Миску вверх дном и на мёд.
Голос деда Данила задрожал и он в который раз чуть не плача повторил: «Чтоб он им гад удавился».
Успокоившись, дед продолжил:
– Вынес всё и поставил у порога, рядом с фонарём, с которым я к скотине хожу. Взял его в руки, повертел, рассмотрел, приказал зажечь. Я зажёг. Что вы думаете? Он пошёл с ним сараи проверять. Как у себя дома. Увидел кабанчика, он у меня хороший, справный. (Этого дед мог и не говорить. За мёд из колхозной пасеки он не одного кабанчика выкармливал). Вернулся  в хату. Подходит к часам, у меня ходики с кукушкой. Показывает на циферблат и говорит, если я его правильно разобрал:
– Завтра я за ним приду в девять утра. 
После небольшой паузы дед, еле сдерживая слёзы, произнёс:
– И придёт.
Дед замолчал. Молчим и мы. Я соображаю, что ответить. Жду, что скажет мать. Она тоже молчит. Наконец спрашивает:
– Ну что, сынок?
 Я понял, что надо вставать и идти. Знаю, что дед сам с кабаном не справится, старый уже. Догадываюсь и о другом: раз пришёл с такой просьбой, значит, как-то узнал, что Ваську я сам зарезал. Шило в мешке не утаишь.  Похоже, запах дыма  услышал.
Зарезал я дедового кабанчика в сарае. Помещение большое, хоть конём гарцуй. Резал так же, как и своего Ваську: петлю на шею, барок крутанул…  Но не смалили. Огня же в сарае не разведёшь. Грели воду, парили и скоблили.
Дед попросил и закопать. Он нашёл посуду.  Вдвоём посолили сало и мясо, уложили, как положено. Я выкопал яму. Всё это, понятно, в темноте, на ощупь. Заканчиваю закапывать, дед корень из вишни приносит.
– Посади, – говорит, – сверху. И приметой, и маскировкой будет. Дерево растёт, что же там искать?
Домой я пришёл уже на рассвете. На печку залез не раздеваясь.
Разбудил меня стук в окно. Я нехотя слез с печи. В доме никого. Мать на работе. Где Иван, не знаю. На улице светло. Выглядываю в окно. Так и есть. За окном мой полутораметровый командир. Но уже не сам. На дороге повозка. В ней ещё двое. Один из них  верзила – мой вчерашний знакомый. Что же им от меня надо?
– Пан, – жестикулирует мне о чём-то этот гад, – деда Даниля. Деда Даниля.
«Всё! Пропали! Неужели они уже всё знают? А если не знают, то сейчас узнают. Зачем я согласился резать?»   Эти мысли носились в моей голове, как дедовы пчёлы в пору медоноса. Честно скажу: испугался так, что трудно передать.   Этот же шкет, как всегда, улыбался. Он шёл рядом со мной и что-то рассказывал. Из его слов и жестов я понял только, что должен им помочь погрузить  кабана на подводу.
Иду. Ноги, словно чугунные. Мне кажется, я их еле двигаю. В голове носятся мысли только о предстоящей развязке: «Что они с ним собираются делать? Резать, потом грузить на подводу? Или живого грузить?  А какая разница, что они собираются делать? Кабанчика в сарае нет. Об этом они сейчас узнают. И что тогда будет? Что скажет дед Данило? Конечно, он выдаст меня. Скажет, что я зарезал. Зачем я согласился? А главное, почему я об этом не подумал вчера? Не подумал, что этот чёрт полутораметровый придёт ко мне!»
А он, этот чёрт или, как выразился дед Данило, шкет, идёт рядом со мной, смеётся, что-то мне рассказывает и, кажется, спрашивает:
– Почему ты такой грустный?
Заходим с ним вдвоём к деду во двор. Подвода останавливается у калитки. Немец ведёт меня в дом. Учтиво здоровается с дедом и бабкой. Дед побелел, как стена, но виду не подаёт, что испугался. Немец подходит к часам. Они начинают бить, кукушка куёт, непрерывно, то выскакивая то, прячась в гнездо. Часы бьют девять. Полутораметровок, приподнявшись на цыпочки, стучит пальцами по циферблату и заразительно смеётся. Дескать:
– Ну, как немецкая точность?
Дед одевается, бабка тоже. Все выходим на улицу. Немец идёт в сарай и сразу же возвращается с перекошенным от удивления и гнева лицом. Жестами спрашивает:
– Где кабан?»
Я готов провалиться сквозь землю. Стою, жду своей участи. Дед жестами объясняет:
– Приезжали немецкие солдаты. Два часа тому назад приезжали. И забрали. Вот такие же, как вы, забрали.
Что-то им пытается объяснить и бабка. Она плачет. У меня вдруг появляется надежда: может, поверят.
Полутораметровок что-то соображает. Потом смеётся:
– Гут. Немецкие солдаты? Гут.
Он что-то говорит тем двоим. Верзила вылезает из телеги и идёт к деду. Поправляет на шее автомат. Я весь сжался от ужаса. Чувствую, как бешено стучит моё сердце. Хочется убежать. Я делаю невероятное усилие, чтобы остаться на месте.
Немец подходит к деду. Что-то ему говорит. По жестам мы догадываемся, что он тоже пасечник, что мёд у деда просто превосходный. Он достаёт из кармана портсигар. Он полный. Берёт оттуда одну сигарету. Закуривает. Остальные вместе с портсигаром отдаёт деду. Как мы догадываемся – на память. И они уезжают.
Какое-то время мы ещё стоим во дворе, приходим в себя. Затем я ухожу домой. Слава Богу! Пронесло. Я мысленно проклинаю всё на свете: и немцев, и дедово сало, и его мёд и даже самого деда.
На следующее утро повалил снег. К полудню уже лежали  по колено сугробы, скрывшие наши тайники. Через два дня снегопад прекратился. Придавили морозы. Началась настоящая зима.
Недели через три пришёл ко мне дед Данило. Настроение у него, я заметил, приподнятое.
– Гриша, пойдём сальцо отроем. Надо поторопиться. Пока Никольские да Крещенские не стукнули. Не то и ломом землю не вгрызёшь.
Пришли. Отрыл я вишню. Копаю дальше. Земля мёрзлая и как будто не тронутая. Ломом и лопатой вгрызся на нужную глубину. Что за чертовщина? Тайника нет. Смотрю на деда. Он на меня.  Вижу: дед на меня смотрит уже недоверчиво.
– Дед, – говорю  я – Вы на меня не думайте. Я Вам клянусь.
– Да что ты, Гриша. Как же я на тебя могу такое, – разубеждает он меня, но как-то неуверенно.
Покрутился я с дедом  возле пустой ямы, зарыл её и ушёл не попрощавшись. Такое у меня на душе творилось. Как тяжело нести  незаслуженную вину!
Прошло где-то часа полтора. Я всё никак не мог придти в себя. Сижу, размышляю: кто же мог такое сделать. Перебрал в мыслях всех дедовых соседей. И не пришёл ни к какому ответу.
Вдруг прибегает дед Данило.
– Гриша, прости меня, дурака старого, – говорит он, оправдываясь. – Знаешь, как говорят: «Старое, что малое». Совсем у меня мозгов нет. Идём со мной.
– Что же случилось? Объясните, – допытываю я деда.
– Идём. Потом объясню. А главное, – дед перешёл на шёпот, – у меня новость есть. Важная.
Лицо у деда сияет. И я, не мешкая, иду с ним. Хотелось поскорее узнать эту важную новость, а главное – открыть тайну: куда девалось дедово сало?
Пришли к деду. Он подводит меня к тому месту, где мы копали. Мерит пять шагов к сараю и показывает: здесь.
– Когда немцы уехали, я, Гриша, пересадил вишню. Прости дурака. Бес попутал. Мозгов же нет. За три недели забыл.
Я повеселел: тайна исчезнувшего сала открылась.
– А что за новость? – спрашиваю я деда.
Он подносит палец к губам:
– Тсс! Вот отроем. Бабка мясца нажарит. Пообедаем. Тогда скажу.
За обедом дед налил мне и себе по рюмке медовухи. Я начал отнекиваться. В то время я ещё не пил спиртного.
– Пей, Гриша. Я сейчас тебе такую новость скажу. За неё не грех выпить.
Мы выпили. Дед наклонился ко мне и прошептал:
– Наши немцев  двинули от Москвы. Жди, скоро отец домой вернётся.
Домой я не шёл и не бежал – летел, как пуля. Сказал новость Ивану. Матери дома ещё не было. Иван, услышав новость, заорал на всю хату:
– Ура! – и запрыгал от радости.
Мы были детьми.  В наших планах было: встретить Новый сорок второй год вместе с отцом. Мы тогда не знали, что наше село освободят только через восемнадцать месяцев. А отца мы больше не увидим никогда. Но в тот день мы жили надеждой и были счастливы.

ЦИРКУЛЯР

Надежда на скорое возвращение отца некоторое время придавала нам силы и даже согревала нас. Однако дни шли за днями, наступил сорок второй год, а с фронта по-прежнему не только нам, но и ни кому другому из сельчан не приходило никаких известий. Временами  одолевало отчаяние.
С наступлением зимы село  словно вымерло. Вокруг царило зловещее, угнетающее душу безмолвие. Лишь изредка устоявшуюся тишину нарушал скрип снега. Это когда кто-либо шёл навестить родственников, узнать: живы ли? Не замёрзли?
 На улице лютовали морозы. В доме всё настойчивей одолевал холод.
Печку мы топили один раз в день. Чтобы согреться, натягивали на себя ватные одежды, тулупы. Спали не раздеваясь, сбившись в кучу, как поросята. Но у нас положение с топливом было не самым худшим. Некоторые разводили огонь два, а то и один раз в неделю. В остальные дни ели холодную похлёбку и нещадно мёрзли. В отдельные, очень холодные ночи, люди устраивались на ночлег в хлеву, возле скотины, находя там спасительное тепло.
В феврале на смену морозам пришли обильные снегопады и вьюги. В считанные дни снег засыпал вровень с крышами дома, хозяйственные постройки. Даже у многих деревьев виднелись одни макушки. И только громадные тополя возвышались над снегом, словно маяки.
Нередко по ночам разыгрывались вьюги. Ветер выл и стонал в дымоходе, рождая в душе неуверенность и беспокойство. Возможно, если бы не война, был бы дома отец, мы бы не испытывали таких страхов. Но в то время в голову лезли всякие поверья о ведьмах, злых духах и другой нечисти. Иногда казалось, что не ветер воет в трубе, а домовой, который сидит на крыше и в любую минуту может спуститься в дом.
К утру ветер стихал.  Окна оказывались замурованными в снег, отчего в доме стояла темень. И лишь по каким-то невидимым признакам можно было определить, что начался день.
Мы с Иваном вдвоём наваливались на входную дверь, которая тоже была подпёрта снегом. Когда образовывалась щель, я выпихивал в неё брата и подавал ему лопату.  Выбравшись из дома, мы торили тропы к сараю, стогу сена и колодцу. В конце концов, эти тропы превратились в настоящие снежные лабиринты. Бывало, окончив работу, остановишься. Тишина. Вокруг толща снега и только вверху синеет осколочек неба.
В один из таких февральских, а может уже и мартовских дней к нам кто-то робко постучал в калитку. Мы только что с Иваном завершили очередную битву со снегом. Брат ушёл в дом, а я ещё оставался во дворе.
– Открыто, – откликнулся я, – заходите.
Калитка неуверенно открылась. К моему неимоверному удивлению передо мной предстал Виктор Кирюшкин, которого с первых дней войны, буквально вслед за нашим отцом, призвали на фронт. Теперь он был в форме полицая и к нам, очевидно, пришёл неспроста. Его появление меня насторожило. Судя по его набитой снегом одежде, он заходил уже во многие дворы.
 Тебе повестка, – сказал Виктор.
Он расстегнул верхнюю пуговицу своего мундира, достал из-за пазухи папку,  вытащил из неё четвертинку листика из школьной тетради и протянул мне.
– Что за повестка? – удивился я.
– Распишись в её получении, – Виктор протянул мне химический карандаш, а затем ткнул пальцем в конторскую книгу, где мне следовало поставить, как он выразился, хотя бы птичку.
Я расписался и повторил вопрос:
– Что это за повестка?
Виктор торопливо сунул за пазуху папку и виновато улыбнулся.
– Прочтёшь – узнаешь, – сказал он и быстро удалился.
Я вышел за калитку. Виктор, погружаясь по пояс в снег, двинулся к малонаезженной, а потому едва заметной дороге.
Я долго смотрел ему вслед. В селе Виктора считали тихо помешанным. Может, так оно и было. Несмотря на то, что он был старше меня всего на четыре года, у него за плечами лежала сложная, полная трагических событий жизнь.
Виктор рано женился. Семилетку окончил и женился. Выбрал себе подстать стройную, симпатичную одноклассницу.
«Словно пара лебедей!» – восхищались женихом и невестой люди.
Молодая жена родила  ему кряду двух сыновей. Они стали смыслом его жизни. Затем судьба распорядилась жестоко. Дети заболели скарлатиной и один за другим умерли.
Виктор не стал хоронить их на кладбище. Сам выкопал за сараем две ямы. Сам,  по очереди, опустил детей  в могилы. Сам засыпал землёй. Отцу сказал:
– Придёт время, меня посредине положите.
По сельским обычаям не должен был Виктор проводить этих ритуальных обрядов. Не должен был сам опускать сыновей. Люди увидели в этом дурной знак. Тесть разгневался на него и забрал дочь домой. Вскоре, однако, и её постигла судьба детей. Виктор на её похоронах не был. Люди говорили, что он к ней по ночам ходит.
«Что говорить, помешанный», – судили в один голос сельчане. И лишь Павел Митрофанович, учитель литературы, возражал:
– Не помешанный он. Он – одинокий лебедь.
Мне тоже было жаль Виктора. В нашей семье все сочувствовали ему.
– И за что только хороших людей судьба так наказывает? – сетовал отец.
Я прочитал повестку. Мне надлежало к десяти часам следующего дня прибыть в управу. Повестку подписал староста Дымов. На подписи стояла печать со свастикой. А в самом низу повестки, приписка: «Оформил Смирнов Алексей». 
Этот Смирнов Алексей, или просто Лёшка, призывался в одной команде с Виктором, но спустя несколько недель после призыва объявился в селе. Почему он вернулся, никто толком не знал. Поговаривали, что  убежал из призывной колонны с группой наших  сельчан, которые спрятались кто где горазд. Как правило, беглецы находили приют у родственников по соседним сёлам. Лёшка с приходом немцев, устроился в управу писарем.
Я прочитал текст повестки несколько раз, силясь понять, что всё это может значить?
Разгадка на ум не шла, и я отправился в дом, посоветоваться с матерью.
– Узнай у Лёшки, – сказала она, и, помолчав, добавила:
– Хорошего не жди.
А вечером за ужином наказала строго:
– Ты смотри, к ним не запишись. Боже тебя сохрани! Да ты ещё и мал. Но зачем-то же вызывают.
Управа размещалась в помещении бывшего клуба. Я пришёл, как и было предписано, к десяти утра. Там был один Лёшка. Поздоровавшись, я спросил:
– Зачем вызывали?
– Посиди чуток, – указал Лёшка на стул, стоящий возле его стола. – А я выйду, покурю.
Я сел. На столе передо мной лежала открытая тетрадь, в которой пестрели написанные красивым почерком списки. «Почерк Лёшкин», – догадался я. Он славился им на всю школу. Недаром взяли писарем.
Пробежав беглым взглядом по тетради, я обнаружил свою фамилию. Против неё стояло два вопросительных знака.  У меня даже мороз пробежал по коже. «Что это значит?» – встревожился я.
Стал изучать списки более внимательно. Против одних фамилий стояли «крестики», против других – «птички» или вопросительные знаки – один или два.
«Крестик» стоял и против фамилии Виктора, приносившего повестку. Я ещё раз просмотрел фамилии, обозначенные «крестиками». Они принадлежали ребятам, которые призывались с Лёшкой и якобы с ним убежали. Ещё я заметил, что в списках есть девчата. Против их фамилий стояли «птички».
Моё занятие прервал вошедший Лёшка.
– Я тебя пригласил, чтобы узнать, с какого ты года? – сказал он, подтягивая к себе тетрадь.
– С двадцать шестого, – сказал я.
Лёшка взял резинку, записал против моей фамилии дату моего рождения и вытер один знак вопроса.
–Вот и всё, – сказал он. – Можешь идти домой.
– А зачем тебе это нужно? – поинтересовался я.
– Циркуляр такой пришёл. Молодёжь переписать, – ответил Лёшка. – Твой год, как резерв, под вопросом. Двадцать четвёртый и пятый – обязательно. И старших, кто есть.
– А зачем? – спросил я как можно наивней.
– Чёрт их знает, – сказал Лёшка и пожал плечами. – Только ты не болтай. Это я тебе по-соседски. (Он жил от нас через пять дворов).
Я шёл домой, обдумывая полученную информацию. «Списки составлены в порядке расположения домов по улице (это я понял), значит, – размышлял я, – ни сельсоветских, ни даже школьных документов у них нет. То есть год рождения определяется с наших же слов».
Придя домой, я обо всём рассказал матери. Поделился с ней своими умозаключениями.
Выслушав меня, мать  оделась и пошла к Лёшке в управу.
– Лёня, Гриша напутал с днём рождения. Он с двадцать седьмого, – сказала мать.
Лёшка возражать не стал, молча изменил дату моего рождения.
– Исправил, – сказала мне мать, вернувшись с управы. – Что-то они нечистое затевают. Ты меньше мозоль людям глаза.
Через неделю мать случайно, а может нарочно, встретила Лёшку.
– Списки смотрел староста и сделал замечание по Гришкиному году  рождения, – предупредил Лёшка. – Он сказал, что Ваш Гришка с двадцать шестого, как его Наташка.
 Увидев растерянность на лице матери, Лёшка успокоил:
– Я оставил всё по-старому.
«Значит, списки смотрят и  что-то затевают. Но что?» – терялся я в догадках.

До весны жили спокойно. Однажды в конце апреля полицаи объявили по дворам, что собирают молодёжь в Грайворон на сборы. Что за сборы? На этот вопрос никто не давал ответа. Явка же была обязательна, под роспись.
Собирали и ребят, и девчат, предпочтительно двадцать третьего, четвёртого и пятого годов рождения. Молодёжь, утомлённая от сиденья по домам, рада была случаю проветриться. «В конце концов, не на расстрел же повезут? Лекцию послушаем и приедем», – рассуждали многие.
Утром молодёжь собралась возле управы. День обещал быть солнечным и тёплым. Кто-то бренчал на балалайке, кто-то шутил, и все смеялись. Трудно быть хмурым в семнадцать лет, даже когда война, отцы на фронте, а будущее неизвестно.
Полицаи, а их было человек шесть или семь, растворились в толпе, и их никто не замечал – совсем недавно все собравшиеся ходили вместе в школу.
Часам к десяти утра к управе подъехали три  крытых грузовика. Все быстро расселись на установленные в кузове скамейки и уехали.
Ни к вечеру, ни к утру следующего дня в село никто не вернулся. Матери побежали к старосте. Тот пожимал плечами, мол, ничего не знаю,  и ссылался на циркуляр. Перепуганные родители бросились в город.
К вечеру в село пришло известие: «Детвора закрыта в здании школы. Школа охраняется автоматчиками». А через несколько часов – как обухом по голове: «Их будут отправлять в Германию».
Новость мгновенно растеклась по селу. Родители на ночь глядя потянулись в город. Те из ребят, кто сумел остаться, побежали по родственникам, у которых не было детей такого возраста, или спрятались в домашних тайниках. Я тоже начал прикидывать: «Куда деваться мне?»
В городе, на подступах к школе, собралась огромная толпа. Перед собравшимися выступали представители власти (и немцы, и наши). 
– Ваши дети будут работать на Великую Германию. Все они получат профессию и после войны, если захотят, вернутся домой, – говорили они.
Людям предлагали разойтись по домам. Никто не уходил. К полуночи, когда измождённые родители еле держались на ногах, к школе подъехали крытые грузовики с автоматчиками и собаками.
Всех собравшихся оттеснили подальше, и ребят начали партиями заталкивать в  машины. Набивали битком. Все места в кузове были  стоячие. Только у заднего борта – откидная скамейка для охраны.
Толпа загудела. Женщины плакали, рвали на себе волосы и причитали, как за покойниками.
– Доченька, что я скажу отцу, когда вернётся? Он же спросит: «Почему я тебя не уберегла?» – причитала одна.
– Сыночек, куда же они тебя от меня увозят? – вторила вторая.
– Мама, мамочка,  прощай, – прорывались сквозь общий гул детские голоса.
Причитания, плач, молитвы, проклятия, ругань слились в единый вопль. Грузовики, по мере заполнения, отъезжали. Родители, не зная, где их дети – уехали или ещё нет – метались от грузовиков к школе.  Какая-то женщина догнала отъезжающую машину и, схватившись за борт, пытались влезть в кузов. Солдат, сидевший у края борта, ударил её прикладом автомата по рукам. Она упала на дорогу вниз лицом и плакала от безысходности.
Ребят отвезли на железнодорожную станцию Хотмыжск. Станция была окружена автоматчиками с собаками. Они еле сдерживали натиск бушующей толпы.  Молодёжь свозили со всей округи. В эту же ночь всех затолкали в закрытые вагоны и увезли.
В их число попали  два моих одноклассника – два Ивана. В селе их так и величали: два Ивана. А если надо было различить, о ком идёт речь, говорили: «Иван-большой или Иван-маленький».
Иваны жили по-соседски. В школе сидели за одной партой. По школьным меркам Иван большой был переросток, потому, что в школу пошёл на два года позже положенного срока. Иван маленький, наоборот, считался недорослем. Он пошёл учиться на год раньше. Ростом Иваны тоже сильно разнились. Иван большой, считай, на две головы был выше своего тёзки. Несмотря на различие в росте и возрасте они оба влюбились в  одноклассницу Катю Лычко и даже повздорили из-за неё.
Иванов увезли, а Катю от угона спас (буквально вытащил из вагона) Петя Неделькин. Он служил в полиции и активно помогал в отправке своих школьных товарищей. Люди на него обозлились. Проклинали и его, и всю его родню во всех поколениях. Но освобождение Кати считали благородным поступком. Катя была сирота, жила в семье двоюродной тётки. А у той и без Кати хватало ртов – трое несовершеннолетних ребят и престарелая мать.

Прошёл месяц. Те, кого непосредственно не коснулось это средневековое варварство – брать в плен рабов, немного успокоились.
Однажды вечером к нам на ночлег попросились дед с внуком. Сами они были родом из-под Готни. Дома у них не было – разбило снарядом.
– Жили мы полгода в Головчино, у сестры, – рассказывал дед, – теперь идём на Донбасс, к другой сестре. Везде понемногу, чтобы не надоедать. А там, глядишь, и война кончится.
– Правда, Сирень? – обратился он к внуку.
Сирень (Сергей) был худой, босой, в латаной-перелатаной сорочонке, в неестественно больших для его возраста брюках, а потому закатанных до колен.
По возрасту он был ровесник нашему Ивану, но ростом ниже на целую голову. Он молчал и постоянно шмыгал носом. Когда дед обращался к нему с вопросом, Сирень  молча либо кивал, либо крутил  головой.
Мы все поужинали. Мать постелила деду постель (старое одеяло)  на кухне, на деревянной лавке под окном. Я, Иван и Сирень легли на печке, а мать – в прихожей.
На улице собиралась гроза. Сверкала молния, гремел гром, шумел ветер, по крыше шуршали ветви деревьев. Всё это создавало унылое и даже жуткое впечатление.
Гости уснули сразу. Дед храпел, мальчик тихо посапывал, но иногда вздрагивал и вскрикивал во сне. Мы же с Иваном не спали и мать, похоже, тоже. Слышно было, как она ворочалась и вздыхала.
Вдруг в окно, возле которого спал дед, громко постучали. Дед вскочил и перепугано заорал:
– Кто там?
По ту сторону окна раздался шум. Заскрипели ставни. Послышался топот ног убегающего человека. Затопали и по другую сторону дома. На какое-то время всё стихло. Дед лёг и вновь захрапел. Мы лежали молча. Наконец, я спросил у матери:
– Что делать будем?
– Лежите тихо, – ответила она.
Прошло полчаса. Опять послышались шаги и глухой разговор. Затем с улицы громко постучали в переплёт рамы.
– Полиция, – послышался голос.
По нему я узнал Семёна Бычкова. Семён, или, по школьному прозвищу – Сёма Бык,  призывался вместе с Лёшкой и с ним, похоже, убежал. «Да, его фамилия была помечена «крестиком» в Лёшкиных списках», – вспомнил я. «Значит, все с «крестиками» это уже полицаи или кандидаты на эту работу. Сколько же у нас теперь полицаев? И что им надо среди ночи?» – думал я с ужасом.
– Полиция, – повторил Сёма. – У вас чужой кто-нибудь есть?
Мать какое-то время молчит. Наступает неприятная пауза.
– У меня дети спят, – говорит она наконец. Опять тишина. Затем голоса и шаги за окном удаляются.
Утром рано дед с внуком ушли. Мать их покормила, связала узелок на дорогу, на чердаке нашла старенькие туфельки для Серёжки.
– Спасибо, – сказал Серёжка еле слышно и потупился, отчего мать, не выдержав, заплакала.
Выпроводив гостей, мать ушла на работу. Нам приказала:
– Сидите дома. На улицу и носа не высовывайте.
Часа через полтора после её ухода  к нам пришла тётя Фёкла, жена дяди Андрея, родного брата нашего отца. Дядя Андрей был на фронте, воевал где-то под Ленинградом. Это мы знали по письмам первых дней войны.
– Гришка, –  обратилась она ко мне. – У нас в сарае на чердаке кто-то есть.
– С чего Вы взяли,– удивился я.
– Ну с чего? Не знаю, с чего. Но кто-то есть. Идём, посмотрим, – настаивала она. – Можно бы старосте сказать. Да кто ж его знает, кто там?
Пришли к ней во двор. Подошли к сараю.
– Дверь я не так оставляла. Похоже, он вышел, – прошептала тётя.
Я подошёл к двери и остановился на пороге. Хотелось верить, что тёте всё показалось. Да и чему удивляться? От всего, что происходило, можно было сойти с ума.
Сделав шаг через порог, я осмотрелся кругом. На чердак лезть не хотелось, всё-таки боязно.
– Никого здесь нет и не было, – сказал я громко.
–Гришка, – послышался вдруг с чердака тихий голос.
Я вздрогнул от неожиданности и даже присел. Постепенно до сознания дошло, что это Колька, племянник тёти Фёклы.
– Коля, ты?  Как ты там оказался? – спросил я удивлённо.
– Полицаев нет? – спросил он почти шёпотом.
– Нет, – ответил я тоже тихо.
Колька зашуршал сеном, которым был завален весь чердак. Его заготовил дядя Андрей  ещё в сорок первом. Когда дядю взяли на войну, тётя Фёкла корову сбыла, а сено лежало на чердаке невостребованным.
Показалась Колькина голова. Всё его лицо было испачкано грязью. Волосы в сенной пыли. Колька сбросил на землю одежду и один ботинок. Всё было мокрое, испачкано пылью и грязью. Затем спустился сам, но из сарая не выходил.
– Это я к вам вчера ночью стучал, –  сказал Колька. – Облава вчера на меня была.
Дальше он нам рассказал всё подробно.
– Я же не поехал на ту маёвку. Когда мы все толклись возле управы, я заметил, что Лёшка без конца сверяет списки. Подозрительно мне это стало. Улучив момент, я зашёл за угол –  и пулей  в яр. Не сбавляя обороты – по яру, через поле к тётке на Безымено.   Месяц у неё просидел. Позавчера ночью пришёл домой. По матери соскучился. Сутки просидел в сарае на чердаке. А вчера, когда начала гроза собираться, вылез из укрытия. Кто,  думаю,  по такой погоде припрётся? Хоть на постели нормальной посплю. Помылся, поужинали, ещё не легли спать – стук в дверь и команда:
– Откройте, полиция.
Заходят: Сёма – этот бык, да ещё Неделькин с Федькой Масловым.  Однокласснички мои. В форме, с винтовками. Я с Сёмой ещё и за одной партой сидел. Вообще, он всегда был сволочью. Приказывают:
– Одевайся.
Мать в плач, упрашивает. Федька, тот ещё оправдывается:
– Послали, войдите в наше положение.
А у Сёмы глаза от самогона красные, как и должно быть у скаженного быка. Орёт:
– Одевайся! 
– Что делать? Одеваюсь. Молния сверкает. В одном из её отсветов они увидели за нашим окном Костю Коробочкина. Он стоял под яблоней и прятался от них. Они за ним приходили, но ему удалось вырваться. Коробок тоже тогда сообразил, что надо делать ноги с такой маёвки. Где он был весь этот месяц, не знаю, но в этот вечер его тоже потянуло домой. 
Сёма с Петром ринулись за Костей на улицу.
– Федька, карауль этого, –  крикнул Сёма на бегу.
Я одеваюсь потихоньку. Одел один ботинок, вижу: Федька потерял бдительность, а может, нарочно отвернулся. Я и выпрыгнул в открытое окно. Полежал в огороде. При вспышках молний всё видно, как днём. Думаю: «Обнаружат». Решил к вам. А у вас чей-то голос незнакомый. «Тоже облава», – подумал я и дал дёру. Когда начал убегать, они меня и засекли. Я – через речку. На той стороне часа два сидел в камышах. Больше не смог: зуб на зуб не попадает, так озяб. Тогда, я к тётке в сарай. Хорошо, что не замкнут.

Колька жил в сарае недели три. Я  носил ему поесть. Мать Кольки, чтобы не вызвать подозрений, навещала сына только ночью. Через некоторое время всё успокоилось. Облавы прекратились. Похоже, немцы, план по поставке  рабочей силы выполнили. Колька ушёл домой. Объявился и Костя. Он тоже скрывался у родственников по соседним сёлам.
Вскоре выяснилось, что Неделькин освободил Катю не без личного интереса. Вначале он под разными предлогами начал заходить в их дом. Его, понятно, как спасителя благодарили, ублажали и потчевали, не усматривая в его визитах никакого умысла. Потом, не откладывая на долгий срок, он прислал сватов. Катя такому повороту событий не обрадовалась. Но что она могла поделать, если видела по глазам тётки, что та никак не дождётся когда избавится от лишнего рта.
– Можно я до зимы у Вас поживу? – спросила Катя робко.
– Я же тебя не гоню, – тётка сделала  обиженное лицо. – Но попадается хороший человек – не зевай. Наше дело, женское, такое: ты отказала – другая согласилась. Упустишь – будешь готова за зад себя укусить, да не достанешь.
Катя покорно связала вещи в узелок и ушла жить к Неделькиным.
В замужестве у Кати жизнь не сложилась с самого начала. Свекровь, не стесняясь невестки, упрекала сына:
– Сколько девок, а ты привёл с узелком. На красу позарился. Водичку не пить с личка.  Или спьяну не ту с вагона вытащил?!
Петро поначалу на упрёки матери не обращал никакого внимания. К молодой жене относился хорошо. Но вскоре видя постоянно её печальное лицо, начал злиться и ревновать к Ивану большому.
– Ты ждёшь его! А зря. Всё. Оттуда возврата нет. Слышишь? Нет! – убеждал он её, срываясь на крик.
Катя, в основном, молчала, но иногда возражала:
– Никого я не жду. Потому что не было у меня ни с кем ничего. Я даже не целовалась ни с кем. С тобой вот… И то не по-настоящему.
– Это как же? – насторожился Пётр.
– Почему ты не дождался конца войны? – ответила Катя вопросом на вопрос.
– А ты знаешь,  когда он будет этот конец?
– Не знаю. И каким он будет, не знаю, – ответила Катя грустно.
– Ты думаешь, вернутся советы? И не надейся. Кто за них воевать будет? Ты считаешь, я первый убежал с войны? Так вот знай: через семь суток пути от нашей колонны половина осталась. За время движения нам с десяток населённых пунктов называли, в которые мы должны прибыть. Не успеют назвать, а он уже у немцев. Пока шли, один мужик рассказал, что в нашей армии винтовок на всех не хватает. Обучать военному делу некому. В бой идут даже те, которые затвор передёрнуть не могут. Кто-то его заложил. Расстреляли перед строем. Расстрелять расстреляли, а винтовок от этого не прибавилось. И я подумал: «Что я, дурней всех?» Улучил момент и растаял. Домой добрался, узнал, что у трети села  защитники по чердакам прячутся. А ты… конца войны. Конец известен. Неизвестно, кто в этом конце на каком свете будет.
Катя молчала, не возражая и не соглашаясь. Жить у Неделькиных не хотелось. И даже не потому, что ворчала свекровь или нелюб был  муж.  Она понимала, что Пётр не такой уж плохой мужик. Бывает, наверное, и хуже. Давило чувство несправедливости судьбы. Да, у них с Иваном ничего серьёзного ещё не было. Встречались вечерами, ходили по полям, разговаривали ни о чём. Но она чувствовала, как он волновался при каждом прикосновении к ней, как огорчался, когда расставались. А Пётр пришёл,  обротал, как лошадь, и увёл.
Но вскоре Катя  забеременела и постепенно смирилась со своей участью. На её лице стала появляться улыбка. Правда, со двора она выходила редко. Стыдно и больно было смотреть в глаза людям, особенно родителям угнанных в рабство детей.
– Лучше бы я была вместе с ними, – говорила она мужу в отчаянии. – И зачем тебе, Петя, такая служба?
Пётр её успокаивал:
– Катя, служба в полиции – дело временное. Окончится война, получу от управы надел земли, заведём хозяйство. Войне скоро конец. Нам так староста говорил. А в полиции пусть служит Сёма, да старый дурень Хорь, который ещё в коллективизацию отличился. Из наших пятнадцати человек только им двоим и нравится эта профессия.
– Но ведь и ты тоже отличился, когда своих школьных друзей в вагоны, словно скот, грузил? – сказала Катя с упрёком и горечью.
– Все отличились, – сказал Пётр невесело.
– Не все. Виктора и Лёшки среди вас не было, – возразила Катя.
– Виктор заявил Дымову, что кроме как носить повестки, ничего делать не будет.
– Ну, вот видишь, а ты…
– Дымов Виктора держит, потому что тот блаженный. Но, думаю, он его скоро выгонит. А Лёшка что ж. Лёшка – писарь. Белая кость. Но если что, Лёшке первому не сдобровать. Он – организатор побега призывников из колонны. Я же это знаю. Я после них убежал.
– А что значит: «Если что?» – спросила Катя с тревогой в голосе.
– Да ничего. Но мало ли что, – ответил Пётр неопределённо.
Спустя несколько месяцев старосте Дымову пришло распоряжение о сокращении штатов. Из пятнадцати полицаев оставляли только троих. Неделькин тоже попал под сокращение. Пётр пришёл домой, повесив голову. Всё рассказал жене. Катя такому сообщению обрадовалась.
– Вот и хорошо, – сказала она. – Теперь и мы будем, как все люди.
– Выходит, мы им нужны были только на этот чёрный день, – сказал Пётр со злостью. – Использовали и выбросили на помойку. Сволочи. – И, помолчав, заметил:
– А как все люди мы уже не будем. Я уже точно не буду.
Катя тогда не обратила внимания на эти слова мужа. Но вскоре она ощутила их смысл в полной мере на себе.
В один из серых февральских дней сорок третьего года  в восточной части небосвода что-то сильно громыхнуло. Катя вздрогнула и перекрестилась, хотя и была комсомолкой. «Неужели гром среди зимы», – подумала она. Громыхание опять повторилось. Стало ясно, что совсем недалеко гремит канонада. Несмотря на то, что гул вскоре прекратился, в душе молодой женщины, собирающейся вот-вот стать матерью, поселились тревога и предчувствие беды.
Мужа в тот день дома не было. Пётр, потеряв работу, мыкался в поисках заработка. Даже подённую работу было найти чрезвычайно трудным делом.
Пётр появился с наступлением сумерек. Он, буквально, влетел в дом, схватил сумку и начал собирать вещи.
– Что случилось? – недоумевала Катя.
– Я пропаду на время, – сказал Пётр каким-то чужим голосом.
– А как же я? Мне ведь через месяц рожать, – недоумевала Катя.
Пётр подошёл к жене. Прикоснулся губами к её щеке.
– Тебе лучше уйти от нас. Уходи к тётке. Завтра же уходи, – сказал Пётр глухо. Я со временем дам о себе знать.
Он схватил сумку и, не попрощавшись с матерью, ушёл из дому.
Утром обычно бойкая свекровь вернулась с улицы чернее тучи и объявила о своём недомогании. Она накрутила на голову старую шаль, укрылась одеялом.
– По хозяйству сама управишься, – сказала она невестке. – В груди болит, голова раскалывается. Умирать буду.
«Что-то, действительно, случилось», – подумала Катя тревожно. Тревога и волнение, охватившие её, передались ребёнку. Он начал часто и больно толкаться. Внизу живота заныло. Подступала тошнота. Катя присела на край кровати отдышаться. По лицу лились ручьи пота.
На улице нарастал какой-то неясный шум. Катя оделась и осторожно вышла во двор. Едва она сошла с крыльца, как калитка с шумом распахнулась и во двор влетела её запыхавшаяся тётка.
– Катерина, ты ко мне больше  ни ногой. Я тебя выгнала, когда ты с полицаем связалась! Всё! Не роднись со мной. Поняла?
– Поняла, – пролепетала Катя. – Только объясните, что случилось?
Тётка ничего объяснить не успела. Вслед за ней во двор ввалились несколько сельских баб и четверо солдат советской армии. Женская половина этой непредвиденной делегации, в основном, состояла из матерей угнанных в Германию ребят. От предчувствия расправы у Кати закружилась голова, задрожали колени.
Как во сне, она видела тётку Дарью, мать Ивана большого.
– Где муженёк? Отвечай, падла, – кричала тётка Дарья. – Спрятала! Ничего, найдём. Сама покажешь!
Она плюнула Кате в лицо. Затем какая-то из баб схватила её за волосы и повалила наземь. Катя инстинктивно закрыла руками живот, но это ему, ещё не родившемуся малышу, уже не помогло. Бабы били беспомощную женщину по голове, по спине, по животу, пока она не потеряла сознание.
Очнувшись, Катя увидела солдата, который склонился над ней. Он взял её на руки, внёс в дом и уложил на кровать. Подал воды.
Потом в доме началась суматоха. По комнатам сновали люди. Кого-то искали, что-то выносили. Причитала свекровь:
– Родимые, пощадите. Как же мы жить будем? Ить с голоду пропадём. Хоч на брюхатую оглянитесь.
Ночью наступила ужасная развязка. На свет появился мертворождённый ребёнок.
Трое суток Катя не поднималась с постели. Ничего не ела. Только пила воду и плакала. От свекрови она узнала, что немцы отступили. В селе восстановилась советская власть. С управы посбивали немецкие таблички и водрузили красный флаг.
– Но главное, –  жаловалась свекровь, – нам нечем жить. Забрали корову, поросёнка, кур. Забрали зерно. Из погреба выгребли картофель и всё остальное, что в нём было.
Катя узнала, что так поступили со всеми семьями, в которых были полицаи и даже с их близкими родственниками. Не минула эта участь и её тётку, которая, фактически, сама своим визитом к Неделькиным навела удар на себя. Все полицаи, кроме Виктора, скрылись. Кто убежал с немцами, кто затаился у родственников.
Виктор прятаться не стал. «Я никому ничего не сделал плохого, – сказал он. – В облавах  не участвовал. Я носил только повестки. Пусть судят».
Виктор не учёл, что означает вступление передовых отрядов. Его вызвали в штаб. «Особист» задал несколько дежурных вопросов, что-то записал в свою тетрадь. Вошёл конвой. Отвели за двадцать метров от дома и выстрелили в голову. Виктор упал, в горячке схватился и побежал. Ещё два выстрела в голову, и он остался лежать. Ночью за ним приехал на подводе  отец и похоронил, как  и просил Виктор, рядом с сыновьями. Говорили, что когда наши сельские хлопцы побежали из призывной колонны, Виктор удержался от такого соблазна. Но потом догнал их.
–Я, – сказал он тогда, – с сыновьями не попрощался. Попрощаюсь и назад вернусь.
Возвращаться отговорил отец.
– Сиди, Витя, дома. На войну всегда успеешь, – сказал он поучительно.
С неделю Катя жила у свекрови. Есть в доме было нечего. Неделиха по ночам чтобы не накликать гнева властей, ходила кушать к сестре. Приносила Кате в пол-литровой кружке пустую похлёбку. За неделю такой жизни Катя настолько обессилела, что ей трудно стало подниматься с постели. Она даже начала думать, что умрёт с голода. Счастье улыбнулось ей неожиданно.
О  судьбе Кати узнала её бывшая учительница математики Анна Яковлевна Дольская. Она предложила Кате пожить у неё.
– Пока всё не образуется, поживи у меня, – сказала старая учительница.
Предложение Катя с удовольствием приняла.
Февральское отступление немцев, как теперь известно, было их военной хитростью. Уже в конце марта сорок третьего года наше село вновь оказалось в оккупации. Все полицаи-беглецы, кроме Петра Неделькина, возвратились домой. В полицию всех не взяли. Туда по-прежнему, требовалось три человека. Можно было записаться в полицейский актив (это что-то вроде нашей добровольной народной дружины), но желающих работать бесплатно оказалось мало. 
Катя терялась в догадках: «Куда девался Пётр?» Несмотря на трагический случай в их семейной жизни, он был ей законным мужем, хотя их брак был зарегистрирован немецкой властью.
«Возможно, узнал, что ребёнка уже нет и потому не вернулся», – сделала предположение Катя, но сразу же отвергла его. «Он бы вернулся и ко мне», – подумала она. Катя хорошо помнила все детали освобождения её из плена.
Заталкивали  их в товарные вагоны для перевозки скота. Катя была уже в гуще спрессованных тел, когда почувствовала, что кто-то изо всей силы тянет её на выход. В дверном проёме их остановил немецкий автоматчик.
– Вохин! Цюрюк! Куда! Назад! – верещал он и делал знаки дулом автомата, чтобы Катю вернули немедленно назад.
Пётр, не обращая внимания на немца, спрыгнул на землю и, не теряя времени, ссадил девушку и прижал к себе. Вмиг к ним подбежали ещё два автоматчика. Один из них приставил дуло автомата к груди Петра. Пётр подчёркнуто спокойно отвёл наставленное на него оружие. Немец рассвирепел и дал короткую очередь вверх. Пётр вспыхнул и едва не кинулся на немца. Вмешался кто-то из волостного руководства и разрядил обстановку.
– Швестер. Сестра, – объяснил он поведение Петра загонщикам людской рабочей силы.
«Не вернулся – значит, погиб», – решила Катя.
Она поделилась своими сомнениями с Анной Яковлевной.
– Время покажет. Пусть война окончится, – сказала мудрая женщина.

В начале сорок шестого года вслед за победителями начали возвращаться «остарбайтеры». Их путь проходил через фильтрационные лагеря, в которых каждому было предъявлено обвинение и каждому доказана вина перед Родиной. «Работа на немцев», – такое тёмное пятно ложилось уже на первые страницы биографии тех семнадцатилетних ребят, которых силой и обманом увезли  на чужбину и под страхом смерти принудили к работам.
Все наши сельчане работали на шахтах – добывали уголь. Своих шахтёров немцы отправили на фронт. Дисциплина на рабочих местах была жесточайшей. Нарушители подвергались тяжёлым и изощрённым наказаниям.
Но нарушать приходилось из-за нечеловеческих условий существования. Жили в бараках. Дневной паёк был чрезвычайно скуден.
– Всё, ребята, не могу больше на таких харчах, – объявил Иван маленький. – Пусть меня расстреляют, но картошку этой ночью я добуду.
Иван высмотрел за бараком, в котором они жили, огороды. Это было подсобное хозяйство лагеря. Иван посвятил всех в свой план и ночью вместо того, чтобы отправиться в забой, подался на промысел.
У немцев существовала действующая  безотказно система учёта работников: нет твоего фонаря на тумбочке с рабочей одеждой –  значит, ты в шахте. Фонари по тумбочкам разносила наши девчата. Посоветовавшись, договорились: девчата прячут Иванов фонарь, а он в ночную смену – на огороды. Все рисковали головой. Но обошлось.
Не повезло Ивану большому. Однажды дневную смену, в которой он работал, прежде чем опустить в забой, построили на территории шахты. К строю подошла довольно большая группа немцев, состоящая из дряхлых мужчин и женщин всех возрастов. Они  ходили от шеренги к шеренге, присматривались буквально к каждому и каждого осматривали с ног до головы. На кого они показывали, тех уводили в сторону. Иван попал в их число. Его выбрала молодая немка. Как потом выяснилось: фермерша. Иван должен был помочь ей по хозяйству.
Мужчины – основная рабочая сила фермерских хозяйств – были на фронте. Хозяйство лежало на плечах стариков и женщин.
Так Иван попал к одинокой женщине. Она была вдова (мужа убили под Сталинградом). Детей не было, похоже, из-за войны. Немка была старше Ивана всего года на три, четыре. Оставшись вдовой в молодые годы, она была в отчаянии и решала вопрос: как жить, что делать с хозяйством?
Иван был рослый, симпатичный. Будучи сельским парнем, кумекал в крестьянском деле, умел столярничать. Немке он пришёлся по душе. Начала она его часто брать к себе. Днём он у неё работает, на ночь – в барак. За работу она его кормила обедом, а ужин давала с собой, в газету заворачивала. Ужин весь – и барачный, и немкин  гостинец, Иван отдавал собратьям, а те его делили, как и положено, по-братски.
Был среди них парень, который неплохо знал немецкий язык. Он свободно читал те газеты, в которые были завёрнуты немкины передачи, и делился по секрету прочитанной информацией. Это было, по лагерным порядкам, страшным преступлением. Вскоре информация из газет распространилась по всей шахте.  Немцы быстро вычислили источник и приговорили Ивана к десяти годам каторжных работ. Ивана заковали в кандалы и отправили на рудники.
Отбыть, отмеренный немцами срок, помешала Победа. Пришли наши.  Они тоже объявили Ивана преступником и  оценили его преступление тоже в десять лет, восемь из которых он исправно отработал на лесоразработках в Сибири.
На родину Иван вернулся в пятьдесят втором. Дома его ждал состарившийся, покосившийся на бок родительский дом. Ни мать, ни отец не дождались сына. Иван пришёл худой, сгорбленный, со следами работ на лесоповале – ссадинами на лице, потёртостями на шее. Не было передних зубов, очевидно от перенесенной цинги.  Хотя ему исполнилось всего тридцать лет, на вид ему можно было дать за сорок пять.
Несмотря на такой внешний вид, сельчане сразу же приступили к подбору невест.
– Ничего, Иван, баба откормит, – успокаивали его.
В списке предложенных кандидатур не было Кати Лычко. Но Иван пошёл именно к ней.
С регистрацией брака решили не откладывать. Но в сельсовете их ждало разочарование.
– Катерина, насколько мне известно, давно не Лычко, а Неделькина, – заметила ехидно председатель.
– У вас же нет таких записей, – возразил Иван.
– Нет, – согласилась председатель, – но не знаю. Не знаю. Мне надо посоветоваться в районе, как регистрировать такую пару.
– Не надо ни с кем советоваться, – сказал Иван.
Он взял Катю за руку и увёл из недружелюбного заведения.
– Знаешь, Катя, не будет у нас здесь жизни, – сказал Иван. – Поехали в Донбасс. Шахтёрское дело я знаю. Меня товарищ к себе приглашал.
Через неделю они уже были в Макеевке. Сняли в частном секторе комнатушку в девять квадратных метров. Иван оформился шахтёром в забой, а Катя – уборщицей в шахтоуправление. Брак не регистрировали. Катя отказалась.
– Пусть на душе слегка уляжется, – попросила она.
В этих девяти метрах они прожили свои лучшие десять лет.
Иван стоял на квартирном учёте, но его, как бездетного, всё время двигали вправо. Он сильно не возражал.
– Поживём ещё здесь, – убеждал Иван жену. – Денег на мебель подкопим. Нам же не срочно. Пусть, те, у кого дети, получают. А там, глядишь, и у нас малыши появятся.
Половину своей шахтёрской зарплаты Иван тратил на лечение жены от бесплодия. Врачи обнадёживали:
– Травма серьёзная, а, главное, болезнь запущена. Но надежда есть. Лечение даёт результаты, – успокаивали они их обоих.
Сбыться надежде  было не суждено. На шахте произошла авария.  Иван  навсегда остался под землёй.
Оправившись от утраты, Катя осознала, что, потеряв мужа, она потеряла надежду на своё жильё.
– Если бы Ваш брак был  зарегистрирован, мы бы поставили Вас на его очередь, – разводили руками во всех инстанциях.
За Катю вступились рабочие. Тогда ей из фонда шахтоуправления  выделили комнатку в общежитии. В ней Катя и намеревалась дожить до конца своих дней.

Прошло десять лет. Однажды к Кате пришёл молодой мужчина, представившийся работником ведомства, названия которого она никогда не слышала. Катя только поняла, что оно связано с каким-то учётом передвижения иностранных граждан.
– Вас хочет видеть гражданин Франции Василий Степанович Чуркин, – сказал мужчина. – Вы знакомы с ним?
– Нет, – ответила Катя.
– Он попросил передать Вам это письмо, – сказал мужчина крайне вежливым тоном и протянул конверт.
Лишь только Катя взглянула на текст, строчки запрыгали у неё перед глазами.
– Я забыла. Я знаю его, – вымолвила Катя сквозь слёзы.
Она поняла, что это письмо от Петра.
–Завтра суббота. Он сможет Вас навестить с пятнадцати до семнадцати часов. Дольше нельзя. Таков порядок, – сказал, не меняя вежливого тона, работник этого незнакомого Кате ведомства и удалился.
Пётр и внешне и по манерам походил на настоящего иностранца.
– Катюша, у нас очень мало времени. Таков у вас порядок, – сказал Пётр, едва они насмотрелись друг на друга.
 Он сделал ударение на фразе: «у вас».
– Я приехал посмотреть на тебя. А, главное, – повиниться перед тобой, – сказал Пётр.
– А где ты? И где находится: «у вас?» И как ты меня нашёл? – задавала вопросы ошарашенная Катя.
– Я живу во Франции  – сказал Пётр.
– Как ты туда попал? – удивилась Катя.
– Я понял, что дома мне жизни больше нет. И тебя за пребывание со мной, ждут только несчастья. Но и с немцами мне было не по пути.   «Куда же деваться? – задал я себе вопрос и, не зная ответа, бежал вслед за теми, кому недавно служил и которых уже ненавидел. Случайно наткнулся на нашего убитого солдата. Я взял его документы и его одежду. И в таком виде, под чужой фамилией, с вымышленной биографией сдался в плен. Далее – концлагерь. Потом – лагерь для перемещённых лиц. Там я познакомился с француженкой. Она меня и взяла с собой.
– Почему же ты не вернулся к ребёнку? – спросила Катя сквозь слёзы.
– Я возвращался. Узнав, что его нет, вновь продолжил путь в обратную сторону.
– Почему же ты сейчас приехал сюда, ко мне?
– Катюша, я тебе сказал всю правду.
– И как ты там живёшь? Ты счастлив? – спросила Катя.
– Катя, я счастлив уже тем, что в такой бойне  не убил ни одного человека. У меня хорошая семья. Есть средства на жизнь. Но… – Пётр долго обдумывал фразу. – Хорошо на берегу, но рыбе надо в воду. Пусть даже, в заброшенный пруд.
Пётр поднялся со стула, обнял Катю, как тогда, при последнем расставании. Достал из небольшого чемоданчика пакет.
– Мне пора уходить, – сказал он дрогнувшим голосом. – Я оставлю тебе вот это.
Он кивнул на пакет.
– Прими, если сможешь. На жильё и на жизнь. Всё юридически оформлено. По вашим законам.  Поверь, что всё это от чистого сердца. Прощай.
Он поцеловал свою первую женщину, перед которой только что исповедался, и ушёл.

Катя приезжала проведать родное село. Мы с ней долго говорили. Пожалуй, часа два или три.
– Тянет на родину? – спросил я.
– Воздух тут у нас! Не то, что в Донбассе, – сказала Катя грустно. – Как мне Петя сказал: «Хорошо на берегу, да рыбе надо в воду».
– Любил он тебя – говорю я.
– Любил, – соглашается Катя. – Бывало, в школе подойдёт, в глаза посмотрит, покраснеет, а ничего не скажет. Постоит и уходит молча. – А то, что любил, я только и поняла, когда мы увиделись в последний раз.


ХЛЕБУШЕК

Минуло около двух месяцев после того, как насильно и подло отправили  в Германию моих школьных товарищей. Внешне жизнь в селе вошла в спокойное русло. Мать ежедневно, кроме воскресенья, ходила на работу по нарядам, которые давал староста. Мы с братом занимались домашним хозяйством – работали в огороде, кормили поросёнка, пасли корову, косили сено. Иван ещё и рыбачить ходил. Он где-то добыл небольшую сеть, в которую специальной шумовкой загонял рыбу. Отойдёт от места установленной снасти метров на тридцать, а затем приближается к ней, хлопая по воде шумовкой или, проще сказать, деревянной палкой с прибитым на конце отрезком доски.
Эффект от такого промысла был невелик. Но, бывало, что и пара рыбёшек радовала нас. Такой вид ремесла, хотя и был малопроизводителен, считался браконьерством, поэтому Иван занимался им только ночью.
Несмотря на царившее вокруг внешнее спокойствие, тревожные чувства не покидали меня. Мне всё время казалось, что события чёрного воскресенья, а именно в этот день была проведена операция по загону моих товарищей в силки, могут повториться в любой момент.
Однажды, когда мы с Иваном пололи в огороде картошку, я услышал, что возле нашего дома остановилась пароконная линейка, на которой обычно ездил староста. Я немедленно ринулся к речке, лишь на бегу крикнул брату:
– Придумай, что-нибудь.
Я спрятался в зарослях лозняка и, выбрав место поудобней, стал вести наблюдение.
Иван, как ни в чём не бывало, продолжал полоть картошку. Не замедлил появиться и староста.
Староста Дымов до войны был бригадиром полеводческой бригады. От фронта его спасла справка о перенесенном в детстве туберкулёзе. Дымов был человеком хозяйственным, к тому же неплохим специалистом в области земледелия. Вероятно поэтому, появившись у нас в огороде, он приступил к осмотру нашей работы.
– Кто полол этот рядок? – задал он Ивану вопрос строгим голосом.
– Гришка, – ответил Иван растеряно, но, поняв, что допустил оплошность, поправился:
– Я полол, а Гришка отбивал тяпку.
– А где он сам? – спросил Дымов строго.
– Ушёл к тёте Маше в Кировку, – соврал Иван.
– Давно ушёл? – спросил Дымов хладнокровно.
– Вчера, – ответил Иван невозмутимо.
Дымов подошёл к Ивану и больно крутанул ему ухо.
– Ты зачем лжёшь старшим? Языком трепать мастак. Работал бы так.
Он отпустил  ухо и сказал:
– Слышал я, как он убегал. Передай ему, чтобы завтра с утра был с матерью на наряде.
Староста уехал. Я, услышав о таком распоряжении, растерялся. «Вдруг завтра и меня увезут, как и моих товарищей», – думал я в отчаянии.
Вечером пришла мать. Она принесла пшеницы в карманах и в хозяйственной сумке.
– На току сегодня работала, – сообщила она довольным голосом.
Работа на зерновом току считалась выгодной, поскольку всегда можно было принести домой немного зерновых отходов, а иногда и отборной пшеницы. В основном, только в карманах одежды.
Дымов об этом знал, но закрывал на этот факт глаза. Приносить пшеницу в карманах практиковалось и при прежней власти и такое действие хищением не считалось. Даже официально таких людей называли не расхитителями, а «несунами». Принести же целую сумку сейчас, в военное время, было неслыханной удачей. Колхозные поля в связи с войной остались, в основном, незасеянными. А тот хлеб, что уродил, предназначался для немецкой армии. Поэтому мать и радовалась такой удаче.
«Наверное, пока Дымов разбирался  с нами, матери удалось умыкнуть целую сумку», – подумал я. Как это делается, я знал. Женщины, работавшие на току, ухищрялись незаметно от начальства наполнять зерном карманы. Потом, по очереди, бегали в бурьяны, якобы «до ветру», и там ссыпали в заранее подготовленные сумки драгоценное зерно.
– Что случилось? Почему ты такой растерянный? – спросила мать, продолжая освобождать карманы от пшеницы. Делала она это не спеша, чтобы не обронить и зёрнышка.
Я рассказал о визите Дымова. Мать, немного поразмыслив, сказала:
– Я пойду одна. Если ничего страшного – дам тебе знать.

Утром мать с Иваном ушли на наряд. Мать должна была понять обстановку, а Иван – обо всём сообщить мне.
Возле управы собралась огромная по нашим сельским меркам толпа. Перед собравшимися выступил Дымов.
– У России, как известно, две беды – дороги и дураки, – начал он свою речь. – Новая власть искоренит их. Сегодня мы с вами собрались для того, чтобы начать строить дорогу.
Вступительная речь Дымова была краткой. Он объявил, что все строители разделены по бригадам и зачитал состав каждой из них, одновременно делая перекличку.
Когда очередь дошла до моей фамилии, мать ответила:
– У Гришки расстройство желудка. Он будет позже.
– У плохого солдата перед боем всегда понос, – съязвил Дымов. – Пусть сегодня с тобой на току работает. А завтра – на дорогу. Должен быть готов, как штык.
Обо всём этом мне рассказал Иван, отыскав меня у реки, в моём тайном убежище. Его сообщению я чрезвычайно обрадовался. Как оказалось, скрываться – не простое дело, и оно вовсе не похоже на игру в прятки, из которой можно в любой момент выйти. К тому же, в лозняке, где я сидел, безжалостно кусали комары, в глаза лезла мошка, ноги стыли от сырости. Но, главное, угнетала неопределённость ситуации. Несмотря на то, что я наметил пути дальнейшего отступления – определил место, в котором  незаметно перейду реку и в каком овраге пересижу до вечера – не было ясности, куда деться надолго. «К родственникам нельзя – вычислят сразу,  на чужих надежд мало. Кто захочет иметь неприятности? Ведь дело  рискованное. А кто-то, может, и выдаст», – размышлял я. Поэтому, получив такое сообщение, я, не мешкая, отправился на ток.
Там я крутил веялку и подгребал на ворох деревянной лопатой очищенное зерно, которое из-под неё выходило. Работа эта не тяжёлая, но она для меня была непривычной, потому я быстро умаялся. Когда дали команду: «На отдых», я мгновенно лёг на спину, прямо у края вороха, и закрыл глаза.
Буквально через несколько минут меня растормошила мать.
– На, отнеси в бурьяны, – прошептала она и сунула мне в руки сумку с зерном, замотанную с целью маскировки в платок. – Беги быстрей, пока отвернулся дед Архип.
Дед Архип в то время был уже  дряхлый старик. На току он играл роль и кладовщика, и надсмотрщика. Он её получил, возможно, за то, что его внук Борис служил в полиции. Сын же деда Архипа, Сашка, был на фронте. Службой внука дед был не доволен.
– Эх, Борька, Борька! Каков же ты дурак, что надел эту форму. Окончится война, Сашка  спросит: «Почему не углядел внука?». Что я ему скажу?  Семнадцать годиков ещё тебе нет, а жизнь уже, считай, загубил, – корил он неоднократно Бориса.
Сам дед Архип воевал с немцами в первую мировую. Правда, война для него фактически длилась всего один день, но впечатление оставила о себе на всю жизнь. О своём первом и последнем бое он рассказывал часто и с удовольствием.
– Построили нас, – с этих слов дед всегда начинал свой рассказ, – раздали винтовки. «Умеешь стрелять или нет?», – не спрашивают. Командир, чёрный такой, с бородой, перед строем держит речь. Смотрю на него и думаю: «Цыган. Верить нельзя». А он чеканит, как «Отче наш»:
– Немец в панике. Практически разбит. Образно сказать: «Лежит на лопатках и дрыгает ногами». Наша задача – добить его.
– Все, понятно, обрадовались, – продолжает дед Архип, – кричат: «Пошли быстрей. Добьём – и по домам!» Я тоже кричу: «Пошли быстрей! Добьём!». Меня, когда призывали, из-за стола вытащили. Вареники не дали доесть. Ганна таких вареников наварила – до сих пор вспоминаю.
– Повели нас, – продолжает дед Архип своё повествование, – поле в канавьяччах, железяччи. Кругом воронки, бомбы. Разбитые пушки. Спотыкаемся. Падаем. Цыган, или Господь его знает, кто он, впереди. Рукой даёт знать, чтобы не отставали. Младшие командиры сбоку строя мечутся и без конца повторяют:
– Тише! Тише!
– Мы недоумеваем: «Почему тише, если немец лежит и только ногами дрыгает? Мы же идём добивать его!» И тут немчура как начал   дрыгать, как начал дрыгать! И не образно, а по-настоящему… Очнулся я в лазарете. Три месяца в нём провалялся и уехал домой, до Ганны. Если бы не она – не выдюжил бы.
– А чем, деда, сейчас всё кончится? – спросила робко Клава Бутко.
Клава всего-навсего на год старше меня. Перед самой войной вышла замуж в соседнее село. Только две недели длился её медовый месяц. Мужа призвали. Она три месяца пожила у свекрови и вернулась к матери. Народ сплетничать начал, что  полицай к ней повадился, потому и сбежала к мамке. А всё, может, и не так было. Ведь у матери  квас слаще, чем сахар у свекрови.
– Чем кончится? – дед разводит руками. – Наполеона побили. Карлу побили. Вильгельмов всяких побили.  И Гитлера прикончим.
Его уверенность передаётся женщинам.
– Ну, спасибо, дедуня, – благодарят они его.
После дедового уверенного заявления о неизбежной победе и мне работать  веселей и охотней стало. Но к моменту следующего перерыва я опять здорово устал и вновь прилёг у вороха. Закрыл глаза. Сквозь дрёму услышал голос тётки Нежданихи (такое прозвище от её фамилии – Нежданова).
– Гришка (это она обо мне) каков молодец! Да, и твой – всё в порядке. А вот моего увезли.
Я догадываюсь, что обращается она к матери Сергея Субботина.
– Чего каркаешь? Мой молодец догадался дома остаться, – отвечает резким тоном Субботина.
– Это же ему ваш родственник, полицай, подсказал, – возражает Нежданиха с вызовом.
– Что?! – закипела Субботина. – Какой же он нам родственник! Пятая вода на киселе! А вот ты, гадюка, – голос Субботиной задрожал, не предвещая ничего хорошего, – за сыном не углядела потому, что муженька в это время обслуживала.
– Какого муженька? – спросила, выражая полное недоумение, Нежданиха.
– Своего, Леночка, своего, – сказала нараспев Субботина. – Мой воюет. А ты своего под юбкой прячешь.
– Что ты мелешь, дурра.  И мой воюет, – возразила Нежданиха, но как-то неуверенно, что даже и я засомневался в её заверениях.
– Твой днём в сарае на чердаке лежит да на углы мочится. А ночью, как привидение, по саду мается, да ещё тебя принимает. Ты думаешь, я не видела, что у тебя свет по ночам горит в сарае?
– Да, мало ли чего я его там зажигаю! – огрызнулась Нежданиха.
– Может, ты до яловой коровы по ночам ходишь! И керосина тебе не жаль? – продолжала язвить Субботина.
И тут Нежданиха, не находя веского словесного аргумента, огрела Субботину деревянной лопатой по спине.
Субботина, не говоря ни слова,  схватила Нежданиху за волосы.
Завязалась настоящая драка. Все бабы вскочили с мест, начали растаскивать дерущихся в разные стороны. На шум приковылял дед Архип. Его тут же сбили с ног, и он в одно мгновенье оказался под кучей-малой. С трудом выбравшись, дед побежал в свою комнатку, взял там ружьё и выпалил в воздух сразу из двух стволов.
Выстрелы на баб подействовали отрезвляюще, и они скоро угомонились.
После случившегося долго работали молча. Во всём чувствовалась нервозность.
Настало время очередного отдыха. Все продолжали молчать. Похоже, переваривали полученную от Субботиной информацию. Угнетающие путы молчания разорвала тётя Клава Подорожко.
– Давайте, бабы, заспиваем, – предложила она и затянула:
«Посияла огирочкы, тай понад водою,
Сама й буду полываты дрибною слёзою».
Поют все. Поют красиво. Нежданиха и Субботина – тоже. После «огирочкив» затягивают «Нич таку мисячну». Неожиданно песня обрывается. Все молчат. В этой паузе ко мне подошла мать и прошептала:
– Забирай сумку и беги быстро домой.
– Ещё же не окончился рабочий день, – удивился я.
– Когда и как он сегодня окончится один Бог знает, – сказала мать и, подталкивая меня в спину, повторила:
– Беги!

С тока мать возвратилась вечером, когда начало темнеть. Она принесла ещё хозяйственную сумку и полные карманы пшеницы.
Когда мы всё, что она приносила за последние дни,  ссыпали в мешок, то он оказался полным.
– Это весь наш хлебушек, – сказала мать, выражая одновременно и огорчение за то, что его мало, и удовлетворение за то, что он есть.
Неожиданно для нас с Иваном мать начала одеваться в праздничную одежду. Глядя на наши удивлённые лица, пояснила:
– Пойду к Неждановым.
Нежданов Василий призывался вместе с нашим отцом. «Значит, мать всерьёз приняла сообщение Субботиной о том, что он дома», –  решил я.
Мать ушла. Мы с Иваном с тревогой ждали её возвращения.
Прошло около двух часов, когда, наконец, послышался скрип калитки, и мы по шагам узнали мать.
– Ну что?! – воскликнули мы с братом, едва она переступила порог.
– Можно сказать: «Ничего», – ответила мать, присаживаясь на стул. – Долго Нежданиха не признавалась. Всё мне голову морочила:
– Слушай, – говорит, –  больше эту ведьму Субботину. Бегает по ночам, как собака скаженная. И придумывает на людей всякие пакости.
– Пришлось её припугнуть, – сказала мать.
– Как? – выражали вопрос наши с Иваном немые взгляды.
– Смотри, – говорю, – Ленка, коромысло может склониться в любую сторону. Как бы оно тебя первую по лбу не огрело.
Она что-то мямлить начала. Тут и Василий вышел из-за печки. Начал оправдываться:
– Я, – говорит –  Фрося, сам бы к тебе пришёл. Только неделя прошла,  как я  дома. Не приди ты, я бы на днях обязательно пришёл и обо всём  тебе рассказал…
– Ну, рассказывай теперь, – попросила я его.
Мы с Иваном насторожились и даже плечи в головы втянули.
– Попали под Смоленском в окружение. Ночевали в лесу. Утром просыпаюсь, вокруг никого нет. И Фанаса тоже… Вот и всё. Больше ничего не знаю, – такой рассказ  дяди Василя передала мать.
– Что же отец его не разбудил? – спросил Иван удивлённо.
– Я ему тоже такой вопрос задала, – сказала мать.
– А он что? – спросили мы с братом одновременно.
– Говорит: «Может, его командир поднял раньше и послал в разведку…»
Мать замолчала. Сидела, долго о чём-то раздумывала.
– Ещё он проговорился, что с ним и Сава Яснов пришёл, – сказала она наконец. И, оглядев нас, произнесла:
– Пойду я, ребятки, ещё и к Саве. А вы ужинайте без меня.
Мать ушла. А мы, шокированные полученной информацией, сидели молча. Каждый на своём месте.
Трудно сказать, сколько прошло времени, пока мать вернулась от Ясновых.
– Тоже долго препирался, – начала она свой новый рассказ. – Потом я его и стыдить, и пугать начала. И он сообщил:
– Шли мы, в основном, ночью. Днём напарывались на немецкие патрули. В перестрелках без толку теряли людей. Я понял, что из окружения всем вместе, да ещё и с оружием, нам не выйти. Я предложил Василю выходить самостоятельно. Понятно, что без оружия. Как беженцы. Василь согласился. Из села нас было трое. Мы предложили и Фанасу идти вместе с нами.
– И где же наш отец? – спросил Иван, не выдержав.
– Отец отказался, – произнесла мать и передала слова отца, которые он сказал Саве:
– У меня два сына. Не буду на них пятно класть. Вы идите. А мне – что Бог даст…
– И что ещё сказал дядя Сава, – спросил я, когда мать замолчала.
– Сказал, что в одну из ночей они отстали от своих…
– Потом я показала ему последнее письмо от отца, – сказала мать.
Текст этого письма я знал наизусть. В нём всего несколько слов: «Стоим под Смоленском. Сейчас такое начнётся. Останусь жив – напишу. Простите за неровный почерк. Пишу на колене».
– Мы вместе пережили этот кошмар, – сказал Сава, прочтя письмо. – Выжили чудом. Но попали в окружение. Фанас написал вам письмо. Я знаю. Я видел, как он вкладывал его в карман гимнастёрки. Но он не смог его отправить. Почта уже была  по другую сторону фронта.
«Прочитать бы то отцовское письмо», – подумали мы с Иваном и хотели сказать об этом. Но тут мать произнесла такое, что мы даже оцепенели от неожиданности.
– А вы его сами не прикончили? – спросила я Саву. – Божится, клянётся: «Что ты, Фрося! Даже не думай такого».
– Зачем бы им было это нужно? – воскликнул я.
– Мало ли зачем? – сказала мать неопределённо. – Не будем думать об этом.
И совсем повеселевшим голосом произнесла:
– Будем ждать. А сейчас – ужинать!
– Вдруг отец передумал и тоже где-то идёт к нам, – предположил Иван.
– Он не передумает, – сказала мать уверенно. – Некоторые с первого дня, только узнали о войне, дёрнули в бега. Пришёл дядя Андрей, спросил:
– Ну, что, брат, пойдём воевать?
– Не зовут же ещё? – спросил отец в свою очередь.
– Другие не стали дожидаться, пока позовут. Только пятки засверкали, – заметил дядя Андрей. – Ищи их теперь, как ветер в поле.
– Чего их искать? – возразил отец. – Сколько собака не бегает – к дому прибегает. Ошейник всё одно оденут. Только покрепче затянут.
Я знал об этом разговоре. Через  день после него отцу пришла повестка, а ещё через неделю на фронт ушёл и дядя Андрей.

На другой день, как и предписывал староста,  я пошёл на ремонт дороги. Там я встретился со школьными товарищами. С некоторыми я не виделся с начала войны, то есть уже около года. Многие сильно изменились. Здорово подросли. Начали говорить басом. Наверное, так же изменился и я.
Особенно я был рад встрече со своим другом Мишкой Терненко. Мы с ним дружили с первого класса, сидели за одной партой и даже играли вместе после уроков, хотя и жили далеко друг от друга. С Мишкой мы попали в одну бригаду.
Дорога, на которой нам предстояло работать, некогда была столбовой, ведущей к Муравскому шляху. В наше время, в целях экономии земель, её вначале наполовину вспахали, остальную половину перековыряли плугами и боронами. Потом  распахали всю. Но так как ездить по чём-то было надо, грузовики каждый сезон прокладывали новую, причём там, где кому заблагорассудится.
Немцы, похоже, решили восстановить старую дорогу. Они проложили танковыми бульдозерами проезжую часть. Нам же надо было ровнять обочины и чистить кюветы. Каждой бригаде выделили участок, который после бульдозеров и надо было довести до ума.
В нашей бригаде, кроме меня и Мишки, было ещё два мужика в возрасте сорока – сорока пяти лет. Их мы не знали. Они были не из нашего села. Один из них числился нашим бригадиром. Почему они не на фронте, мы тоже не знали. Оба они были немногословны, и разговор вели только о работе.
 К обеду нам привезли паёк – один на всех.
– При таком объёме работ можно было бы такую норму давать на каждого, – заметил Мишка.
– Не болтай, – оборвал его бригадир.
Он разделил паёк на четыре части. Как мне показалось – по-честному.
– Перерыв – один час! Я буду вон там, – сказал бригадир и кивнул в сторону лесопосадки. Вслед за ним ушёл и второй, но явно на другое место.
Мы же с Мишкой уселись на обочине, свесив ноги в кювет, и принялись за трапезу. Перекусив, решили там же и подремать. Я разулся и, положив пятки на задники ботинок, лёг на спину. Вскоре, похоже, я и задремал. Проснулся от гула танкового мотора. Я приподнял голову и слегка приоткрыл глаза. По центру дороги двигался лёгкий немецкий танк. Я, не меняя позы, лениво следил за ним. Когда этот железный гигант почти поравнялся с нами, он, вдруг изменив направление,  двинулся на нас с Мишкой. Всё происходило настолько быстро, что я  только успел поджать ноги. Танк у самой обочины резко повернул и двинулся в прежнем направлении.
– Чего это он? – промямлил я, слегка оправившись от шока.
– Это он, гад, так шутит, – пояснил Мишка. – Не знаю, чего его здесь черти носят, но вчера в это же время он здесь тоже ехал.
– Может, инспекторы какие – дорогу проверяют, – высказал я предположение.
– Какие там инспекторы. Вчера с нами здесь две девчонки работали. Он поравнялся с ними и как газанет! У меня от неожиданности печёнка за селезёнку зацепилась, а девки, похоже, штаны обмочили. Обе сразу в посадку дружно подались.
– Шуточки, – только и вымолвил я.
– Рожу бы начистить за такие шутки, – сказал Мишка, но как-то безразлично.
Вскоре я обнаружил, что шутка немецкого танкиста мне дорого обошлась. Оказалось, что он переехал через мои ботинки, расплющил их и вдавил в дорогу. Этот факт  поверг меня в уныние. Успокоил Мишка.
– У меня завтра День Рождения. Приходи. Я тебе найду ботинки, – сказал он, глядя с сочувствием в моё растерянное лицо. – Приходи к двум часам.
Оставшуюся часть дня я работал босой. Ни бригадир, ни тот другой мужик даже не поинтересовались, почему я в таком виде. «То ли они  такие люди, то ли сейчас такое время», – подумал я об их странном поведении.
Вечером по завершению работы бригадир произнёс:
– Шабаш.
Не говоря никому ни слова, закинул лопату на плечо и, не попрощавшись, ушёл в поле. 
 По направлению его движения, невозможно было определить, в какой населённый пункт он держит путь. Второй поступил точно так же.
– Какие-то они чудные люди, – сказал я Мишке.
– В бегах, наверное.  Немцы прихватили на работу. Засветили перед всеми. Вот и не до разговора, – пояснил Мишка.
Вдруг мы увидели, что в нашу сторону движется тот же самый танк. Мы с Мишкой проворно выскочили на обочину. Танк, поравнявшись с нами, остановился. Открылся командирский люк, и в его проёме показался юное, почти мальчишеское лицо. Нам с Мишкой показалось, что его владелец – наш ровесник.
– Эртреккен зи? Испугались? – спросил, сияя от радости, этот юный командир.
Мы стояли молча. Танкист повторил вопрос. Мишка лучше меня владел немецким, а потому быстрее сообразил, о чём спросил немец. Вскоре он на немецком  сформулировал ответ.
– Нет! Не испугались! – ответил Мишка. – Но зачем ты это сделал?
Танкист поднял голову вверх, похоже, соображая, что ему сказал Мишка. Потом пожал плечами, засмеялся и произнёс (если мы его правильно поняли):
– Не надо спать на дороге.
Люк закрылся. Танк двинулся дальше.
– Что ему всё-таки надо? – спросил я.
– Хочет удостовериться, что и мы не рогатые, – буркнул Мишка. И после некоторого раздумья добавил: «Что-то изменилось в их поведении. Раньше они смотрели на нас, как на скотину. А сейчас, видишь, поговорить захотелось».
– А ты молодец. Сумел с ним объясниться, – похвалил я Мишку.
– Молодец наша Марина Игнатьевна, – сказал Мишка, упомянув учительницу немецкого языка. – Сколько мы ей доказывали, что не нужен нам немецкий, а она своё: «Учите. Дипломатами станете».
Я помнил эти слова. Но помнил и другие, сказанные в сердцах:
– Да знаете ли вы, деревянные головы, что знание немецкого может спасти вам жизнь.
«Значит, она догадывалась о предстоящей войне, – подумал я. – А, может, не догадывалась, а знала точно».   
Мы зашли к Мишке домой. Он дал мне довольно неплохие ботинки и напомнил:
– Завтра к двум. Не опаздывай.

Мишкин день рождения совпал с церковным праздником – апостолов Петра и Павла. По воскресеньям и таким великим праздникам, как Петра и Павла, мать всегда посещала церковь. Но на этот раз её планы изменились.
Накануне праздника пришла к нам наша сельчанка тётя Лида, такая же солдатка, как и мать, и рассказала, что на железнодорожную станцию Одноробовка немцы нагнали пленных солдат.
– Грузят. Разгружают. Худые, немощные. Глянешь – мороз по коже, – делилась она впечатлениями от увиденного на станции.
И далее, переходя на шёпот, продолжала:
 – Под Харьковом окружили наших. Пленных тысячи. Все станции ими забиты. Живут в бараках. Кормят плохо. Идём, харчишек им отнесём.
– В воскресенье,  управимся по хозяйству,  и сразу же пойдём, – пообещала мать тёте Лиде. – Может,  и о своих что-нибудь узнаем.
– Общаться с ними запрещено, – поведала далее тётя Лида всё тем же тихим голосом. – Иногда удаётся переброситься только несколькими фразами. Но даже в таком коротком общении одна баба узнала о своём. Сказали, что тоже в плену. Обрадовалась.  «Всю округу, – говорит, – объеду, но  найду!»
– Авось и найдёт, – выразила мать надежду.
Тётя Лида вздохнула и сообщила трагическую новость:
– Раньше нас  на станцию приходили бабы с Казачка. Конвоир навёл на них автомат и как заорёт: «Руса капут! Сталина капут!». Автоматом жестикулирует  – даёт знаки, чтобы немедленно уходили. Бабы покидали на траву свои узелки и разбежались. Пленный возьми да и побеги к этим гостинцам. А тот гад, конвоир, и застрелил его.
Мать, услышав такую новость, расстроилась.
– Может, не пойдём? Что же это за добро, когда оно смерть несёт?! – вымолвила она в отчаянии.
– Пойдём, –  возразила тётя Лида. – Они всё одно просят: «Приходите, не оставляйте нас».
В этот вечер мать, собирая узелок с едой, говорила шёпотом:
– На своей земле в плену. Под Смоленском окружили. Под Харьковом окружили. Куда же командиры смотрят?!
Затем она тихо и долго молилась. Я только слышал, как прорывалось сквозь слёзы:
– Господи, за что же такое наказание? Помоги же им, Господи!
Мать разбудила меня рано утром. Она уже была по-праздничному одета.
– Сынок! Корову я подоила. Выгони её на пастбище. Смотри! Вдруг со мной, что-нибудь случится – Ивана не оставляй, –  давала она напутствия перед уходом. – Молоко  вам с Иваном – в кастрюльке. А Ивановому немцу – в кувшине.
Иванов немец – был торговый партнёр брата по его своеобразному бизнесу.  На речке, примерно километрах в четырёх от нашего дома, немцы установили водяной насос и качали  для каких-то своих нужд воду. С одним из них брат и наладил торговые отношения. Немец, он называл себя Куртом, был большой знаток и любитель парного  молока. Сверху на молоке, которое признавал Курт, должна была быть золотистая плёнка особого оттенка: и не очень тёмного, и не очень светлого. Угодить Курту было не просто. Если продукт ему не нравился, он обзывал Ивана балбесом и лентяем.
– Бальбесь ты, Ванья, – говорил Курт и недовольно крутил головой.
Но Иван, довольно быстро освоил процесс приготовления парного молока, которое нравилось Курту. Плёнка получалась такой, что приводила немца в неописуемый восторг.
– Ванья, – восклицал Курт, подняв вверх большой палец правой руки, – во! Малядец, Ванья! Малядец! Харьясё!
Потом он прикладывал указательный палец к губам и произносил:
– Тсс. Тсс.
Что означало: никому ни слова.
– Капут, – тыкал он пальцем в грудь то себе, то  Ивану.
Почему должен был быть ему капут – мы не знали. Возможно, он где-то воровал этот хлеб. Возможно, им (солдатам) было запрещено общение с населением. Мы догадывались, что  делал он это тайно. У них с Иваном в ложбинке, недалеко от водокачки, было условленное место. В назначенное время Иван приносил туда молоко и ждал. Курт появлялся всегда с задержкой минут на десять, пятнадцать. Он приходил всегда быстрым шагом, озираясь по сторонам. Но на товар смотрел тщательно. Осмотрев молоко, Курт переливал его себе во флягу, совал Ивану в сумку буханку хлеба, давая указания жестами, чтобы тот молчал, и быстро уходил. Но иной раз, похоже, когда плёнка оказывалась совсем уж правильной, он  гладил Ивана по голове и на следующий раз приносил две буханки, не забывая при этом прикладывать палец к губам и повторять:
– Тсс. Тсс.
Мать ушла. Вскоре проснулся Иван. Мы вместе с ним быстро управились по хозяйству, позавтракали. Готовить Курту молоко было ещё рано и Иван убежал к друзьям. Идти на День Рождения мне тоже было ещё рано, поэтому я решил  посидеть на крыльце – отдохнуть и полюбоваться Божьим днём. А он был чудесный – тихий, тёплый. Петра и Павла – это же макушка лета.
На солнышке меня разморило. Я задремал. Проснулся от резкого стука калитки. Я открыл глаза и увидел перед  собой Ивана.
– Немцы фураж собирают, – кричал брат прямо мне в лицо.
Я вскочил как ошпаренный и побежал в кладовку, где стоял заготовленный таким трудом  мешок пшеницы. 
Я схватил мешок в обхват и понёс впереди себя. А в нём не меньше семидесяти килограммов. Несу, ноги подкашиваются. Только я на крыльцо, машина уже за двором тарахтит. Не знаю, как добежал с ним в хлев. Бросил мешок в коровьи ясла, укрыл соломой и вышел во двор. Немцы (двое) тоже уже во дворе – «гелгочут». Один высокий, белесый, второй пониже – рыжий. Оба пошли в дом. Я обмер. «Там же ещё целое ведро пшеницы», – подумал я с горечью.  Не знаю, что я в то время больше жалел ведро или пшеницу. Пожалуй, ведро. Где его в то время было взять?
 Зимой немец взял у нас топор. Я рубил дрова во дворе и не заметил, как за моей спиной очутился фриц. Где он взялся? Как он бесшумно вошёл в калитку? Вышло по пословице: «Земля лопнула – чёрт выскочил».
Теперь за топором должно было уйти оцинкованное двенадцатилитровое ведро. Я нехотя поплёлся вслед за немцем в дом.
– Нихт? Нихт? – начал спрашивать высокий, показывая на ведро.
– Нихт. Найн, – ответил я как можно спокойней.
– Гут, – сказал он и потянулся к стоявшему на столе кувшину.
– О! О! О! – воскликнул немец одобрительно.
Он выпил, не отрываясь, половину содержимого и протянул остаток рыжему. Тот залпом допил до дна, крякнул от удовольствия, вытерся рукавом и что-то сказал своему приятелю. Я разобрал только: киндер. Это, похоже, о нас с Иваном. Высокий, очевидно, согласившись с ним, махнул рукой, и они ушли из дома.
– Ну, Иван, ловко мы от них отделались, – сказал я брату, когда машина уехала. – Мать нас за пшеничку похвалит.
– Ловко?! – возмутился Иван. – А Курту, что я понесу?
– Перебьётся твой Курт один день, – сказал я брату. – Считай, шесть вёдер пшенички сохранили.
– Сохранили! Только Курт от меня откажется, если я не принесу ему сегодня молоко. Таких, как я, он найдёт не один десяток. Все хотят хлеб кушать, –  сказал Иван по-взрослому.
– Ну и что теперь делать? – спросил я.
– Попрошу у кого-нибудь взаймы, – сказал Иван.
Я возражать не стал; отпустил его искать молоко, а сам приступил к осмотру хозяйства, оценивая: что бы ещё спрятать подальше. Вдруг ещё крохоборы нагрянут.
Пока пришёл Иван с молоком и его приготовил, а я припрятал всё ценное, в основном съестное, прошло довольно много времени.
– Одна нога там, другая – здесь, – сказал я брату и ушёл к Мишке.
На именины я опоздал. Мне сразу же налили штрафную. Самогон из бурака был вонючий, но крепкий. Я быстро захмелел. Закуска была жидкая, а я – зелёным и в пьянке неопытным. К вечеру, как говорят в таких случаях, уже не вязал лыка.
Возвращался домой, спотыкаясь непрерывно о противоположные обочины дороги. Вернулся поздно. Мать строго на меня посмотрела и сказала недовольно:
– Напои Зорьку.
Мне в тот момент было не до коровы. Голова шла кругом, перед глазами вертелись стены, качались пол и потолок.
– Только что напоил, – соврал я матери первый раз в жизни.
Врать матери считалось большим грехом, и в другой раз я себе такого бы не позволил. Но в том состоянии я это сделал, и плюхнулся, не раздеваясь, на деревянную лавку. Первые мгновения я слышал, как ворчит мать, но вскоре забылся в тяжёлом сне.
Проснулся оттого, что меня яростно тормошили за ногу. Я открыл глаза. Вижу: передо мной стоит мать вся в слезах, растерянная.
– Вставай скорей, – сказала она тогда сквозь слёзы. – С коровой беда.
Я вскочил, с ужасом догадываясь, что произошло. Вбежал в хлев. Да, так и есть: корова разорвала мешок с пшеницей и всю съела. Выпей она вечером воды, пшеница в желудке бы разбухла, а корова бы сдохла. На Зорьку тяжело было смотреть. Она глубоко дышала, как будто стонала, и жалобно смотрела на нас.
«Вот это называется: спасли пшеничку! Лучше бы её немцы забрали», – думал я огорчённо.
Корову всё же мы спасли. Сварили пойла со льна, добавили спирта. Зорьку пронесло. День она ещё болела, а затем её выгнали на пастбище.

Огорчение матери по поводу потери пшеницы трудно пересказать.
– Что же мы зимой кушать будем? – говорил её потухший взгляд.
Я себя чувствовал виновным в этой истории, но ничем помочь не мог.
Вскоре мы потеряли хлебный канал и с Куртом. Однажды Иван возвратился  назад с невостребованным товаром.
– Курт  не пришёл, – сказал он угрюмо.
Несколько дней ходил Иван в условленное место, но безрезультатно. Курт не появлялся. Тогда Иван пошёл прямо на водокачку. Там он увидел перезрелого для солдатского возраста немца.
– Где Курт? – спросил Иван, используя мимику, жесты и скудный запас практического немецкого языка.
Немец сложил крест на крест руки и махнул ими в восточную сторону. Затем показал Ивану головой, чтобы тот уходил немедленно и больше  не появлялся. Мы догадались, что Курта услали на фронт и на его хлеб больше надеяться нечего.
Тогда мать пошла на поклон к старосте.
– Отпусти мне хотя бы пару ведёрок пшенички в долг – попросила она Дымова. – Иначе как же я буду с двоими без хлебушка?!
– Что?! – заорал Дымов. – Ты хочешь сказать, что не решила хлебный вопрос, когда работала на току?!
– Немцы забрали, – сказала мать угрюмо, умолчав о приключении с Зорькой.
– Так тебе дуре и надо! – сказал Дымов повышенным тоном. – Немцы забрали! Прятать не научилась?! Иди отсюда.
Когда мать стала уходить, он окликнул:
– Когда стемнеет, придёшь на ток. Я скажу деду Архипу, чтобы отпустил ведёрко отходов.
– Спасибо, – поблагодарила  мать старосту.
– Ну, и Гришку прихвати. Пусть поможет. Да, смотрите, языком не ляпайте.
– Спасибо, – ещё раз поблагодарила мать.
Она поняла, коль надо прийти с помощником, значит, отпустит больше, чем пообещал.
За пшеницей мы пришли втроём.
– А это ещё что за войско?! – спросил дед Архип строго, глядя на нас с Иваном.
Мы промолчали. Дед Архип принёс долговую книгу, в которой мать расписалась за ведро зерновых отходов. Затем дед вышел на улицу, обошёл кругом амбара, прислушался.
– Кажется, спокойно, – сказал он.
Затем кивнул на стоящий в углу приготовленный мешок.
– Это ваш, – сказал он. – Грузите Гришке на плечи. Пусть тянет в бурьяны. А оттуда хоть всю ночь носите. Но где вы её взяли, я не знаю. Я тебе, Фрося, отпустил ведро отходов. Так и знай. Набирай сумку и уходи.
Мать  ушла. Дед с Иваном стянули мне на плечи мешок с пшеницей и я, прогибаясь под непосильной ещё для меня ношей, шатаясь, словно пьяный, ушёл с тока в уже известном  направлении. Иван  поддерживал мешок и корректировал курс.  Нёс я его около семидесяти метров. Боялся, что упаду, а мешок или придавит меня или от удара рассыплется. Но всё обошлось благополучно. Иван помог снять  мешок. Я упал рядом, и лежал, не двигаясь, пока не пришла мать. Мы по очереди сумками переносили пшеничку и в эту же ночь спрятали её в надёжное место.
Зимой я продрал её на крупорушке, и мы ели лепёшки из муки пополам с отрубями. На троих нам этого хлебушка не хватало. Спасали сухари, которые нам иногда приносила мать.
– Когда я была в церкви, тётя Маша передала вам по сухарю,  – говорила она каждый раз нам с Иваном.
И лишь по прошествии лет я догадался, что сухари эти были заготовлены ею заранее и спрятаны. А обманывала она нас, чтобы их хватило надолго. Ведь мы могли не выдержать, найти их и съесть все сразу.


ЧЁРНАЯ МЕТКА

В середине августа   сорок второго   года староста на общем собрании зачитал указ о возобновлении работы школ на оккупированной территории.
В нашем селе открывались первые четыре класса, хотя до войны была семилетка. Почему четыре, не знаю. Может, учителей не было – многие мужчины были на фронте,  может, новая власть считала, что для покорённого народа этого вполне достаточно.
Известие о возобновлении занятий в школе для нас было не безразличным. Встал вопрос об обучении Ивана. Материал за четвёртый класс он освоил заочно по моим учебникам. Но не даром говорят: «Петух и соловей учились  по одним  нотам, но петух – заочно».
Проблемой была обувь. Летом Иван гонял босиком, а зимой надевал мои ботинки или старые отцовские сапоги, а они ему были на шесть размеров больше. Однажды он потерял их в сугробе и в дом прибежал босиком.
На семейном совете решили: в школу Ивану идти. Меня обязали отремонтировать для него мои старые ботинки и  бабушкины сапоги, которые мы отыскали на чердаке.
Только закрыли вопрос с Иваном, тётя Маша, материна двоюродная сестра, принесла новую новость. Она шла  из церкви и не поленилась сделать крюк, чтобы сообщить её нам.
– В Грайвороне при общей школе открываются классы по обучению сельским профессиям, – сказала она довольным голосом.
Мы на её сообщение никак не отреагировали. Тогда она обратилась к матери с упрёком:
– Что же Гришка твой всю жизнь будет болтаться у старосты по нарядам?
Мать  ничего не ответила определённо. Сказала только:
–Грамота – хорошее дело, но хлопотное. Без неё спокойней.
Я же не спал всю ночь, как перед стратегической операцией. Сильно запали в сердце тёткины слова: «Что ж ему всю жизнь по нарядам у старосты болтаться?»
К тому времени я уже начал осознавать всю прелесть этого «болтания  по нарядам». Труд на дороге был тяжёл. К тому же кормили нас плохо, ссылаясь то на трудности войны, то на нашу низкую производительность. «Не зарабатываете и того, что получаете», – упрекал староста.
По правде сказать, мы с Мишкой рвения в работе не проявляли. Но десять, а то и двенадцать часов пребывания на солнцепёке порядком изматывали наши силы.
К утру у меня созрело решение: идти в Грайворон и всё узнать об этих профессиях. О нём я объявил матери. По её реакции понял, что такое решение она не одобряет. Но категорически возражать тоже не стала. Сказала только:
– Узнай что к чему, а там видно будет.
Получив разрешение, я быстро собрался в дорогу: почистил одежду и обувь, взял полотняную сумку, с которой ходил в школу, положил в неё ручку, чернильницу и тетрадь, чтобы всё, что надо, записать.
Мне предстояло преодолеть пешим ходом двенадцать километров. Для молодых ног не Бог весть какое расстояние. Не прошло и двух часов, как я уже был в предместье города.
 Солнце к тому времени было уже довольно высоко. Поразило безлюдье. Вокруг ни души, как у нас в селе. Но на центральной улице некоторое оживление было. Проехали несколько машин с немецкими солдатами. Они произвели на меня неприятное впечатление. Я даже подумал: может, вернуться?  Не то ещё вляпаюсь в какое-нибудь приключение.
После недолгих колебаний я продолжил путь и пришёл к школе. Раньше она называлась школой имени Энгельса. С приходом немцев табличку с именем немецкого вождя сняли, а новую так и не повесили.
В школе я узнал, что директорствует в ней Владимир Степанович Корж, бывший учитель химии. К нему и надо было обращаться по моему вопросу. Я дождался директора и попал к нему на приём. Владимир Степанович выслушал мою просьбу и сказал, что может записать меня на курсы землемеров. Но нужно разрешение бургомистра.
Бургомистром был тоже бывший учитель этой же школы, преподаватель физики  Николай Гаврилович Барышев. Управлял Николай Гаврилович врученной ему территорией из здания райкома партии, теперь уже тоже бывшего.
У кабинета Николая Гавриловича ждало приёма человек семь или восемь. Я занял очередь, ещё не осознавая до конца: пойду к нему или нет. По выражению лиц выходящих из его кабинета людей я понял, что вопросы решаются положительно, потому осмелел и решил действовать до конца.
Когда подошла моя очередь,  я растерялся, но затем взял себя в руки. Вошёл, поздоровался и изложил свою просьбу:
– Хочу учиться на землемера, – сказал я.
Бургомистр осмотрел меня с ног до головы, а затем задал несколько вопросов:
 – Откуда ты? Где родители?
 Я рассказал. Об отце сказал: «На фронте. Нет никаких известий».
Бургомистр покачал головой в знак сочувствия.  До меня только тогда дошло, что  с моим отцом они по разные стороны линии фронта. «Может, не зря мать неодобрительно отнеслась к этой учёбе?"– подумал я.
– Как твоя успеваемость? Что в твоём табеле? Как математика? – начал засыпать меня вопросами этот бывший физик, а теперь вот – бургомистр, наместник немцев.
– Табель хороший. Математика отлично, – соврал я, не переставая гадать: как он попал на такую должность?
– Хорошо, – подытожил наш разговор бургомистр, – надо, чтобы староста написал на моё имя прошение.
Он показал мне толстую папку, в которой были подшиты такие прошения. Я бегло прочитал одно и сказал:
– Хорошо. Я попрошу у старосты.
Бургомистр объяснил мне условия учёбы. Сказал, что она бесплатная.
– Бесплатное обмундирование и трёхразовое питание. Главное – старание в учёбе, –  подытожил он.
Домой шёл я с раздвоённым чувством. «С одной стороны, – рассуждал я, – получаю профессию, меня будут бесплатно кормить и одевать, но с другой – это будут делать враги. С ними воюет мой отец. Что-то, вроде, здесь не так».  В конце концов, я определился: учёба есть учёба. И ничего в ней предосудительного нет. Буду учиться.
Решив так, я неожиданно пришёл к другой мысли: «С какой стати староста будет хлопотать за меня?  Он пошлёт учиться своего Николая, который вместе со мной ходит по нарядам. Учился он не хуже меня. А может ещё и Наташку свою пристроит».
За городом, на обочине дороги, я увидел спиленное дерево. Подошёл, сел на пенёк и стал размышлять: что мне делать? Подспудно сверлила мысль: дело надо делать сейчас. И, уже долго не раздумывая, я достал чернильницу, ручку и бумагу. Посидел, подумал и прямо на пеньке написал от имени старосты прошение. Под текстом расписался сначала за писаря, а затем за старосту. Всё аккуратно сложил в сумку и пошёл назад в город. «Судя по бургомистру, не такой он человек, чтобы посадить меня в карцер, если обнаружит подделку, – рассуждал я. – Выхлопотать же прошение у старосты – дело безнадёжное».
Вернувшись в город, я ещё с часик покружил по улицам, посидел в скверике, отдохнул. Одним словом, потянул время, чтобы выглядело правдоподобней, что я уже побывал у старосты.
На приём к бургомистру никого не было. Я в нерешительности потоптался у двери кабинета, а затем, осмелев, постучался и зашёл. Вид бургомистра привёл меня в замешательство. Он стоял у стола, держал в руках пистолет и его дулом перелистывал какую-то толстую тетрадь. Издали я увидел, что в тетради списки с фамилиями. Первое моё желание было: убежать. Я начал соображать, что бы такое соврать, чтобы объяснить свой приход. Наконец придумал. Решил спросить: «В скольких экземплярах нужна бумага?» Почему я так придумал? Вспомнил, что отца когда-то сельсовет гонял туда-сюда с этими экземплярами справки на нашу корову.
– Принёс прошение? – спросил бургомистр, подняв на меня глаза.
– Ну да. То есть, нет, я пришёл узнать, – начал я мямлить, запинаясь и путаясь в словах.
Но потом осмелел, решив: «А что мне терять? Или пан, или пропал. Всё одно староста мне ничего не даст. Пусть этот выгонит, да и дело с концом».
Я вынул из сумки свою бумагу и сказал: «Да, я принёс прошение». Протянул её и стою, переминаясь с ноги на ногу, жду развязки.
Бургомистр внимательно прочитал текст, поднял на меня глаза и, еле сдерживая смех, сказал:
– Я подпишу прошение. Но передай своему писарю, – он ехидно ухмыльнулся, – что у него нелады с грамматикой и полное незнание делопроизводства. Придётся на курсы походить. Пусть усвоит, где положено расписываться старосте, а где ему, писарю.
Я покраснел, как вареный рак. Стою. Молчу да на его пистолет посматриваю. Думаю: сейчас он подпишет мне прошение.
– Здорово учиться хочешь? – спросил бургомистр серьёзно.
– Да, – сказал я искренне.
Бургомистр что-то написал в углу моей несостоятельной подделки и размашисто расписался.
– Оформляйся, – сказал он и протянул мне мою бумагу.
Я поблагодарил его и бегом выбежал из кабинета. Через час я уже был зачислен в группу землемеров, седьмым по списку.
Известие о моём поступлении на учёбу произвело ужасное впечатление на мать. Она расстроилась. Начала меня ругать за то, что не посоветовался, а полез, как она выразилась, впереди батька в пекло.
– Где сейчас учёный, твой дядя Гриша? – спрашивала она сквозь слёзы. – Едва от нас не угодил на высылку. Ушёл – никаких известий.
Я, в основном, или молчал, или оправдывался, ссылаясь на отца, – на то, что он хотел, чтобы мы с Иваном учились. В конце концов, мать остыла и сказала:
– Ладно. Иди, учись. Но, смотри, никому ни слова. Придут наши, если узнают  – съедят.
Ивану она тоже приказала держать язык за зубами.
В том возрасте я не осознавал причины её беспокойства. Я больше думал о том, как мне поскорее улизнуть от опеки старосты. Впрочем, по учёбе я изрядно соскучился.
Как бы то ни было, я начал учиться.
Как иногороднего меня поселили  в общежитии, рядом со школой. Ученики были со всех уголков не только нашего района, но и области.
Учёбой я был доволен – она была интересной. И собой был доволен тоже – за то, что сумел на неё устроиться. На выходной приходил домой. Занятия в субботу оканчивались в два часа дня, и уже обычно к четырём я был дома.
Однажды по дороге домой я догнал наших деревенских женщин, их было человек шесть или семь. Вначале я удивился: откуда они могут идти такой толпой? Из церкви? Мать тоже обычно ходила со всеми по праздникам в церковь. С ними её не было. «И какой сегодня праздник?» – задал я себе вопрос.
У нас в школе были уроки Богослужения. Я вспомнил, что поп говорил: «Сегодня родительская суббота – день особого поминовения усопших».
Меня обожгло, как огнём. Интуитивно я почувствовал, что это идут  женщины, у которых мужья погибли на фронте. Ни у одной из них ещё не было  официальных бумаг, извещающих о гибели мужа или сына. Они, эти безжалостные бумаги, ещё ждали своей очереди по ту сторону линии фронта, но страшное их содержание уже проникло в очаги этих беззащитных людей.
Увидев меня, женщины начали расспрашивать – откуда иду? Почему редко меня видно?
Кого в те годы можно было видеть часто? Каждый сидел в своей хате, как крот в норе.
Мне было неловко перед ними, даже довлело чувство какой-то вины. Я уклончиво ответил на их вопросы, сослался на то, что мне надо быстрее идти домой и ушёл, ускорив шаг. Всю дорогу не покидало чувство неестественности своей жизни.
Мать я застал во дворе. Она кормила гусей. В тот год стая у нас была небольшая – всего двенадцать птиц, поскольку после сорок первого года остались в живых только гусак с гусыней.
– Где Иван? – спросил я сразу же, едва поздоровался с матерью.
– Уроки учит.
Я подумал: рассказывать ей или нет о моей встрече с женщинами. Я старался избегать разговоров, касающихся так или иначе моей учёбы, поскольку мать ею была по-прежнему недовольна.
Едва мы успели переброситься несколькими фразами, как открылась калитка, и в неё вошли  два здоровенных широкоплечих немца. Увидев гусей, оба осклабились, выражая явное удовольствие. Нам сразу стало понятно, что они нашли то, что искали.
Один из них, как сейчас помню, рябой, с жёлтыми от табака зубами, показал на стаю и поднял вверх отогнутые шесть пальцев. У каждого было в руках по мешку. Кивком головы этот рябой дал понять, что время тянуть бесполезно. Что делать? Пришлось исполнять приказание. Когда я  вбросил в мешок шестого гуся, рябой достал из кармана кошелёк, вытащил оттуда деньги и протянул матери.
– Матка, –  он сказал это слово и ещё что-то, но мы не разобрали.
Они попрощались, сказав по-немецки: «До свиданья». И ушли. За двором стояли сани, запряженные парой. В них сидел кто-то из гражданских, похоже, местный, но я не узнал его.
Мы пересчитали деньги. Их оказалось шесть марок.
– Хорошо хоть не даром, –  сказала мать.
В городе ходили оккупационные марки и советские рубли. По базарному курсу за марку давали десять рублей. Основная масса населения старалась менять товар на товар, поскольку не доверяла ни маркам, ни рублям. Деньги в военное время были бумагой.
У нас в доме не было ни рублей, ни марок. На базаре мы ничего не покупали и не продавали. Донашивали довоенную одежду и обувь. Большой ценностью в то время была соль. Благодаря запасливости отца, мы в ней недостатка не испытывали. На чердаке у нас лежало целых три мешка соли, правда, сильно слежавшейся. Иметь в запасе жизненно необходимые вещи и продукты было важнейшей чертой отцовского характера.
Но деньги  нужны были мне. Необходимо было платить за дополнительные уроки немецкого языка в моей школе. Два урока в неделю были бесплатными, как и все занятия, а четыре – платными, но факультативными, их посещение было делом исключительно добровольным.
Несмотря на необязательность посещения, уроки немецкого слушала вся группа, кроме меня или, может, ещё двух-трёх человек. Знание немецкого давало определённое преимущество в получении информации. В класс приносили немецкие газеты, ученики читали их и довольно сносно понимали прочитанное. Из этих газет мы узнали, что фронт остановился в районе Курска, какие-то  большие неприятности получились у немцев на Дону и не складывается в их пользу обстановка под Сталинградом.
– Можешь взять эти марки и заплатить за занятия, – сказала мать, когда мы вошли в дом. Может, будешь понимать, о чём эти твари гелгочут, – добавила она, не скрывая раздражения.
О приходе незваных гостей мы сообщили Ивану. Он сидел за уроками и ничего не знал. Брат расстроился, едва не расплакался. Его понять было можно – пас гусей, в основном, он.
– Знаете что, хлопцы, – сказала мать,– забейте завтра бычка. Не то он за гусями уйдёт. Да и корму у нас… хотя бы на Зорьку хватило.
В сорок втором описи хозяйств не делали. Может, считали, что уже описывать нечего, может, по другой причине, но наш Рябчик у них не числился. Временами солдаты делали налёты на речку: стреляли домашних гусей и уток, но не массово. Похоже, это была чисто солдатская самодеятельность, как и в случае с нашими гусями. Планово собирали фураж, попутно требуя млеко и яйко, но птицу и скот не трогали.
В воскресенье рано утром вывели мы с Иваном нашего Рябчика во двор и довольно быстро провели эту непростую операцию. Опыт уже был. Бычок – не свинья: сильно не кричит, смалить не надо. Тушу подвесили за сволок, в сарае над погребом. Погребицу я предварительно вымостил свежей соломой, чтобы было чисто. "Вдруг, – думаю, – когда будем вешать,  туша сорвётся. Испортим мясо».
Мы убрали во дворе, чтобы и следа не было видно. Место забоя забросали снегом.
– Пусть висит до вечера, – сказал я Ивану, – дозревает, подмерзает. Я пойду друга проведаю. И  ушёл к Мишке.
Недаром говорят: «Ты со своим делом, сатана тут как тут со своим».
Только я ушёл, к нам во двор прибыла целая делегация. Привёз староста на постой немецкого офицера – инспектора по школьным учреждениям. Со старостой и полицай увязался по прозвищу Хорь. Такую кличку он получил в коллективизацию за повадки, как у хищного и коварного зверька. Сейчас Хорь старался вдвойне – прошлое заглаживал. На нас он зуб точил ещё с тех времён. Ему ни разу не удалось ничем у нас поживиться.
Помню случай. Зашёл Хорь к нам во двор.
– Будешь хлеб сдавать государству? – скрипел он  гнусавым голосом  и  сверлил  отца злыми  хищными глазами.
– Нет уже у меня хлеба, – отвечал отец спокойно. – Продал на рынке. Одежонку детям купил.
– Купил. Одежонку, – повторял Хорь слова отца и рыскал по двору, заглядывал в кладовки, в сараи, раскидывал дрова.
– А ты свой сдал? – спросил отец, не выдержав.
У Хоря сдавать было нечего. Он не любил работать. Он предпочитал отнимать.
– Сдал, – рычал Хорь. – И твой сдам. Не сомневайся.
На другой день он налетел к нам во двор с отрядом. Как начали заострёнными железными палками ширять в копны сена  и соломы, в дрова и, даже в землю во дворе.  Но всё тщетно. А хлеб был в самом центре стога. Но, чтобы он там оказался, отец трудился всю ночь.
И вот теперь Хорь вновь к нам явился.
Староста, не теряя времени, объявил о цели визита:
– Привёз я тебе, Фрося, постояльца – инспектора по школам. Ваш дом со школой рядом. Ему это удобно, – заявил он матери.
Видя, что хозяйке такой гость поперёк горла, староста начал  успокаивать:
– Да не кривись ты. Он ненадолго – на недельку. Будешь кормить. Я завтра продуктов подброшу. Борщ он наш любит. А ты же, я знаю, на кухню мастерица.
Староста, понятно, старается потому, что надо выполнить свою обязанность – устроить.
Мать хотела возразить и силилась, какую бы причину для отказа придумать, но тут Хорь направился к сараю. А нюх у него собачий – это все знали.
Мать, видя такое дело, дала команду:
– Всем в дом. Быстро. Осмотритесь. Вдруг, не понравится.
Она обняла Хоря за талию и начала подталкивать его в дом.
– Что наливать будешь? – спросил тот и расплылся в безобразной ухмылке.
– Заслужишь, налью, – пообещала мать.
– Постараюсь, – загнусавил Хорь, пропуская вперёд немца и старосту.
– Показывай наше жилище, – шепнула мать Ивану и выбежала во двор. Она быстро заперла дверь с улицы на замок и бросилась в сарай. Схватила нож и перерезала верёвку, на которой висела туша. Укрыла мясо соломой, сняла с крюка остаток верёвки и вернулась в дом.
– Ну, где же ты ходишь? – загнусавил Хорь, почуяв что-то неладное.
– Что же мне и до ветру нельзя отвернуться? Разговор, поди, затяжной будет, – ответила мать.
Инспектору комната понравилась. Он дал команду:
– Внести чемоданы, постелить постель – буду отдыхать с дороги.
Мать, видя такой оборот, расстроилась.
– Не волнуйся, Ефросинья, –  начал успокаивать староста, – всего на неделю. Ну, от силы, дней на десять.
Устроив немца, староста с Хорем вышли  из дома во двор. Мать следом. Хорь вновь пошёл в сарай, где было мясо. Его туда тянуло, как магнитом. Он открыл дверь.
– Чего ты туда пошёл? – спросил староста строго.
– Да вот смотрю, не течёт ли крыша, – сказал он нараспев. – А что у тебя за солома? – спросил он, обращаясь к матери.
– Погреб укрыли. Тонкий потолок сделали. Картошка мёрзнет, – ответила мать спокойно.
Хорь нагнулся и потрогал солому.
– Поехали, – приказал староста строго, – дел невпроворот, а ты обламываешься по чужим хатам. Пойдёшь по нарядам. Найду человека на твоё место, – пригрозил он Хорю.
– Я то чего ж, – начал оправдываться Хорь, – поехали, поехали. – И пошёл, оглядываясь на сарай.
Всё это я узнал от матери и Ивана, когда пришёл от Мишки.
В воскресенье к вечеру мы уже знали, что инспектора зовут Франц. Что ему у нас очень нравится. Особенно ему понравился борщ. И ещё он сказал, что у нас может пробыть, пожалуй, не меньше трёх недель. Франц с акцентом говорил по-русски. Он ходил по комнатам, как хозяин, рассматривал фотографии на стенах.
– Где пан? – спросил он, показывая  на фотографию отца.
– На фронте, –  ответила мать, – где и все.
Франц сочувственно покачал головой, выразил сожаление, что война затягивается. Потом он выразил уверенность, что пан, то есть наш отец, вернётся домой.
– Победит непременно Германия, – заверил нас Франц, – советы зря сопротивляются и приносят людей в жертву.
В понедельник утром мать, провожая меня в дорогу, попросила, чтобы я отпросился с занятий.
– Надо улучить момент, сынок, что-то поскорее сделать с мясом, – сказала она.
Домой я пришёл в среду вечером. В школе я сказал, что мать недомогает и мне надо побыть пару дней дома.
Меня ждал приятный сюрприз. Франц у нас уже не жил. Об этом сообщил мне Иван. Матери дома не было, ушла к гадалке. Она часто к ней ходила, особенно, когда снился какой-либо сон, связанный с отцом. Я знал, что гадалка ничего не знает, а просто бессовестно врёт, отрабатывая подачки в виде сала да яиц, которые ей в те годы непрерывно несли несчастные женщины.
О Франце я узнал следующее.
Утром во вторник немец, как всегда, поднялся в восемь часов утра.
– Где матка? – спросил он Ивана с улыбкой.
Иван кивнул на печь. Там лежала мать с намотанными на голову тремя или четырьмя шерстяными платками. Голова казалась неестественно большой и страшной.
– Что случилось? – спросил растерянно Франц.
– Тиф – сказал Иван, и в его глазах сверкнул неподдельный испуг. Сказать так ему велела мать.
Франц тут же метнулся в комнату. Оделся быстро, как настоящий солдат, и, не попрощавшись, выскочил с двумя чемоданами на улицу. По дороге ехала конная повозка. Управляла ею незнакомая Ивану женщина. Иван увидел, как Франц, выбежал на дорогу и замахал руками, приказывая остановиться. Когда повозка остановилась, Франц побросал в неё чемоданы, быстро вскочил сам, и они уехали.
С полчаса я посидел в кухне на лавочке, переваривая услышанное. А затем мы с Иваном, не теряя времени, пошли к мясу. Оно всё  было забито  половой. Я долго и усердно скрёб его ножом, но толку было мало. Перед употреблением его надо было  отмачивать и тщательно промывать в воде.
 От гадалки мать вернулась, когда уже совсем стемнело. Мы все трое вместе поужинали. Несмотря на то, что в доме было прохладно, я чувствовал себя в нём уютней, чем в общежитии. Словно угадав мои мысли, мать сказала:
– Оставайся дома, сынок.
– Дома хорошо. Но мне ведь надо получить образование, профессию, –  возразил я.
– Я понимаю, что в твоём возрасте надо учиться, –  сказала мать, – Но я  боюсь последствий этой учёбы, сынок. Люди обозлены на немцев. А на полицаев – вдвойне.
– Но я же не полицай. Я ученик. В будущем – землемер.
– Кто будет разбираться, кто ты есть на самом деле, – заметила мать. – Вспомни дядю Гришу.  Без вины оказался виноватым. Спас случай. Но где он сейчас? Ушёл – ни слуху, ни духу. Может, уже сгнил, где-то на Соловках.
Я промолчал.
– Ты подумай, – сказала мать уже перед сном.
Утром она вновь вернулась к этой теме.
– Ну, что решил? – спросила она.
– Нет, я всё же пойду в школу, – ответил я.

Потом я не один раз вспоминал и этот разговор, и вмиг погрустневшее лицо матери, потерявшей надежду образумить сына. И не один раз говорил себе: «Как же, всё-таки, мать была права».
Но мне повезло. Я за свою учёбу не получил никакого наказания. В селе никто не знал, где я есть. Старосте мать сказала:
– Гришка в Грайвороне, у брата живёт. Подрабатывает в лесничестве, да  на базаре приторговывает. Так жить чуть полегче.
Спасло и то, что нам, пока я учился, не выдали обмундирование. Размеры сняли, но вышла заминка с материалом. Если бы меня увидели в форме – пятно в биографии обеспечено!
И всё же эти последние полгода, что я провёл в этой школе, в моей биографии – как чёрная метка на теле, которую не то, что неловко, но даже и небезопасно  было  открывать окружающим.  Это – не пустые слова. Некоторым пришлось сменить ученическую форму на арестантскую робу. Возможно, для этого были и другие причины, кроме учёбы.  Не знаю. Но эта страничка в моей биографии  была тайной для окружающих, с которой я прожил всю жизнь.



ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ

Последний день сорок второго года прошёл под знаком грядущих перемен.
В этот предновогодний день я пришёл со школы около полудня. Мать с Иваном ещё не обедали – ожидали меня. Я принёс им подарок – кулёк конфет, который мне вручили на утреннике, посвящённом Новому году. Иван подарку чрезвычайно обрадовался. Оно и понятно: с начала войны мы ни разу не ели сладостей.
За обедом я рассказал о своей учёбе и о ёлке, которую установили у нас в школе.
– Давайте и мы встретим Новый год с ёлкой, – предложил Иван.
– Где мы её возьмём? Разве что на лугу лозы нарежем, – заметил я скептически.
До войны ёлку нам ставил отец. Он покупал её в Грайвороне на рынке.
– Пойдём в лес сосновых веток наломаем, – предложил брат.
За нашей речкой есть небольшой смешанный лесок. Но сосен в нём мало и растут они поодиночке – то там, то сям. Поэтому мы с матерью на Иваново  предложение ответили молчанкой. «Обойдёмся и без ёлки», – подумал каждый из нас. Лесок этот хотя и недалеко, но место там глухое. Рядом нет ни одного поселения. И вырубки деревьев в нём  запрещены властью. Сунешься – нарвёшься на неприятности.
Иван на наше молчание тоже никак не отреагировал. Мы подумали, что он с нами согласился. Закончив обедать, брат оделся и вышел на улицу. Спустя несколько минут послышался стук в окно. Подняв головы, мы увидели Ивана, уже на лыжах. Он махнул нам рукой, дав знать, что ушёл в лес.
– Вернись сейчас же, – закричала мать и бросилась на улицу, чтобы остановить его.
Я выбежал следом.
– Вернись немедленно, – кричала мать истерически,  но Иван уже спускался с горы и голоса её не слышал.
– Почему ты не остановил его? – набросилась мать уже на меня. – Посмотри на небо. Того и гляди, снег сорвётся.
Я, чтобы не вызвать ещё больший  гнев,  промолчал.
Мы смотрели вслед Ивану, пока тот не скрылся из виду.
Неожиданно наше внимание привлекла приближающаяся к нам санная повозка. Управляла ею сидящая в передке женщина. Когда повозка поравнялась с нами, женщина остановила лошадь.
– Тпру-у-у, – скомандовала она и, едва лошадь замедлила шаг, проворно, по-мальчишески, спрыгнула с повозки. Она натянула вожжи, умело  замотала их концы поверх полозка и   направилась к нам.
В повозке остался лежать мужчина, укрытый по плечи  одеялом. На нём была шинель и шапка, какие носили  солдаты-красноармейцы.
– Здравствуйте, люди добрые, – поприветствовала нас незнакомка, подойдя ближе.
Мы дружно ответили на приветствие и с удивлением уставились на неё.
– Вы не выручите меня? – обратилась она к нам, глядя то на меня, то на мать. – Разладилась упряжь – оглоблю не держит. Может, мотузочка какая-либо в вашем хозяйстве найдётся.
– Гришка, посмотри, что там случилось. И помоги, – распорядилась мать.
Я подошёл к повозке. Теперь я смог отчётливо рассмотреть лежащего в ней человека. Это был, вне всякого сомнения, солдат Красной армии. Меня поразило его лицо.  Оно было настолько обезображено шрамами от осколков снарядов, что на него нельзя было смотреть без внутренней дрожи. Лежал он с закрытыми глазами, не шевелясь. «Наверное, спит», – подумал я.
Я осмотрел упряжь. Понял, что надо заменить перетёршийся ремешок.
Пока я отыскал подходящий кусок ремня и прилаживал его, мать разговорилась с этой женщиной и познакомилась с ней.
Оказалось, что зовут её Нюрой и везёт она мужа аж с той стороны линии фронта. Везёт домой, в оккупационную зону.
– Ноги у него не ходят, – поделилась Нюра горем и, будто убеждая и себя и нас, что это временно, пояснила:
– Пальцами шевелит. Врачи говорят: «Его бы на южные курорты, но они под немцем».
– Как же ты узнала о нём?  Как отыскала? И как привезла? – засыпала мать Нюру вопросами.
– Ох, милая, долгая это история. Случайно узнала. А как довезла – лучше не спрашивай, – произнесла Нюра грустно.
Она посмотрела матери внимательно в глаза и спросила:
– А твой где?
– Воюет. А может, вот так же, – ответила мать.
– Чуть не увели его у меня, – сообщила Нюра неожиданную новость, кивнув при этом на повозку.
– Как? Кто? – воскликнула мать удивлённо. – Он же не ходит?!
– Не ходит, – согласилась Нюра. – Но увезти его, как я это сейчас делаю, можно.
Нюра рассказала, что делается там, по ту сторону линии фронта, разлучившей родных людей. Одних – надолго, других – навечно.
– Вся страна в госпиталях. Они забиты искалеченными солдатами. Кто без рук, кто без ног, кто без глаз. А кто и без всего, – рассказывала Нюра. – Возле таких вот, как мой, дежурят сиделки. Бабы идут в госпиталь и добровольно сидят возле них. Которой мужик нужен – забирает к себе домой. Вот и моего такая же умыкнула. Еле отвоевала.
– Как же ты его довезла? Как он не замёрз по такому холоду? – допытывалась мать.
– Я его привезла ещё в сентябре, – пояснила Нюра. – Жила с ним в Красной Лисице, у его матери. Там я в невестках была. Оттуда и на войну его проводила. А теперь вот еду в Тимофеевку, к своей матери. Занедужила она. Буду за двоими ухаживать. 
– Чего ж он согласился уйти к другой? – спросила мать.
– Откуда, – говорит, – я знаю, нужен я тебе такой или нет. Да и кому я нужен? А тут нашлась, сама себя предложила, – пояснила Нюра и, тяжело вздохнув, продолжила:
– Да его-то понять можно. И её (о сопернице) тоже можно. Хоть запах мужской в доме будет.
Мать хотела ещё что-то спросить, но заворочался солдат. Похоже, от холода.
– Прости, милая, поедем мы, – сказала Нюра и, быстро вскочив на повозку, дёрнула за вожжи.
Когда лошадь тронулась, Нюра махнула матери рукой и сказала:
– Дай Бог тебе своего дождаться.
Мы  смотрели им вслед, пока не почувствовали, что сильно продрогли. Ведь, чтобы задержать Ивана, мы выбежали из дома без верхней одежды.
Когда вошли в дом, мать долго сидела с угрюмым видом, низко опустив голову. Вдруг она спохватилась.
– Гришка, а где же Иван? – спросила она тревожно.
Мы опять вышли за двор. Долго вглядывались в сторону леса, откуда мог появиться Иван. Но там никого не было видно.
Ближе к вечеру поднялась позёмка. Не прошло и получаса, как лыжный след стал едва различим. Мать вовсе расстроилась и без конца задавала вопрос:
– Что мы будем делать, если он не объявится в ближайшее время?
С каждым часом тревога за Ивана всё больше нарастала. Я беспрерывно выбегал на улицу и вглядывался в сторону леса, который уже стягивался в большую чёрную точку.
Когда стемнело, мать приказала принести наш хозяйственный фонарь, с которым мы ходили к корове перед её отёлом.
– Пойдём с зажжённым фонарём – может, увидит. Будем кричать – может, услышит, – пояснила она.
Когда я наладил фонарь (заправил керосином, проверил фитиль), мы оделись и вышли во двор. Повалил крупный мохнатый снег. Я закрыл дом. Мы вышли за калитку. Вокруг ничего не было видно. Фонарь только слепил глаза и мало помогал нам. Вряд ли он мог служить и маяком. Мы всё же сориентировались куда идти. Стали прислушиваться.
Со стороны речки я услышал шорохи, похожие на те, что издают скользящие лыжи.
– Идёт! – крикнул я радостно и побежал навстречу.
Иван пришёл со снопом сосновых веток на спине.
– Что случилось? Почему так долго не было? – спрашивал я брата.
– Только наломал веток, полицаи за ёлкой приехали. Пришлось спрятаться, – объяснил Иван причину своей задержки.
– Что же они три часа ёлку рубили? – спросила мать строго.
– Срубили-то быстро, да выпивку возле неё устроили. Пришлось ждать в укрытии. Думал уж околею, – пояснил Иван.
– Был бы дома отец, он бы тебе  башку свернул, – сказала мать строго. Но по тону, каким была  произнесена эта фраза, я понял, что она уже успокоилась.
Целый вечер мы устанавливали и украшали ёлку. Помогала нам и мать. Но я чувствовал, что она ещё находится под впечатлением встречи с Нюрой, и поэтому привычной радости, которая  бывает в преддверии Нового года, мы не ощущали.
После зимних каникул я продолжил занятия в школе. Однако из общежития мне пришлось уйти. Причина была банальна – у меня из тумбочки украли сало. Большой кусок хорошего сала. Кражи продуктов в общежитии были делом обычным. Кормили нас плохо. Поэтому поводу удивляться было нечему – бесплатно, да ещё и война. Меня  задело хамство вора – взял всё подчистую. Мать мне отдала последний кусок. Сели с Иваном на картошку с солью. О краже я никому ничего не сказал. Молча собрал вещи и ушёл к дяде Степану. 
Дядя Степан – родной брат матери. Жил он на Замостье, в небольшом районе Грайворона, расположенном на противоположном от моего прежнего местожительства берегу Ворсклы. От его дома до нашей школы километра четыре. «Далеко, зато уютней», – решил я.
Дядя жил вдвоём с женой – тётей Дашей. Детей у них не было. Возможно, поэтому моё появление их обрадовало.
На войну дядю не взяли по инвалидности. Его правая рука была увечной.  Этот подарок он получил от немцев ещё в шестнадцатом году. К тому же, возраст уже  был солидный.
Несмотря на увечную руку, дядя Степан занимался различными ремёслами – столярничал, коптил по заказам в самодельной печи сало и рыбу. Но главным его занятием было – шить и чинить обувь. Среди его клиентов было немало  немецких офицеров, плативших за труд настоящими немецкими марками. Остальные рассчитывались кто чем мог, в основном продуктами. Нередко дядя работал за «спасибо». Если клиент ему не нравился, говорил: «Я занесу тебя в долговую книгу. У меня, брат, учёт строгий». Иногда кричал мне:
– Гришка, запиши этого несчастного. Придёт время – я возьму с процентами.
– Хорошо, – отвечал я.
На самом деле никакой книги у дяди не было.
– Жмот приходил. Спекулянт. Под час неразберихи нахапал барахла, теперь гонит втридорога. А за честную работу  ему, скотине,  копейку жаль. Рассчитывает на то, что война долги спишет, – пояснял он своё неприятие к одному из клиентов.
Детскую обувь дядя   ремонтировал или бесплатно, или брал символическую плату.
– Вырастешь – пригласишь на свадьбу, – говорил он малышу и трепал его за ухо или трогал за нос.
Однажды пришла женщина с мальчиком лет пяти или шести. Ботиночки на малыше были настолько изношены, что поневоле вызывали слёзы. Он держал в руках небольшой свёрток. 
– Что это у тебя? – спросил дядя Степан.
– Это плата за работу, – сказал мальчик тихо.
Дядя Степан взял свёрток, осторожно развернул его. В нём было четыре куриных яйца.
– Ух, ты какие красивые, – похвалил дядя Степан. – Это нам с бабкой на обед и ужин.
Он усадил малыша. Снял с него его жалкие ботинки, поставил на пол. Затем принёс сумку, вытащил из неё пару почти новых ботинок.
– Примерь, казак, – сказал дядя Степан, протягивая мальчику ботинки.
Видя, что тот стесняется, дядя Степан подбодрил его:
– Давай, казачёк, ногу. Вот так. Молодец. Давай вторую.
Когда ботинки были надеты, дядя Степан поставил мальчика на ноги, потрепал за волосы.
– Не жмут? – спросил дядя Степан, пробуя пальцами носки ботинок.
– Нет,– ответил малыш.
– Встань, пройдись, – потребовал дядя Степан.
Тот выполнил требование мастера.
– Нравятся? – спросил дядя Степан.
– Угу.
– Как тебя зовут? – поинтересовался дядя Степан.
– Вася, – ответил тот.
– Вот и носи, Василий, на здоровье. – А эти, – дядя показал на его старые ботинки, – я тебе принесу на твою свадьбу. Чтобы помнил, в чём ходить приходилось.
Когда счастливая и благодарная мама собралась с сыном уходить, дядя Степан остановил их:
– Погодите.
Он пошёл на кухню, отрезал добротный кусок копчёного сала, завернул в газету и протянул женщине со словами:
– Пусть уж у вас сегодня будет настоящий праздник.
Когда Вася с мамой ушли, дядя Степан сказал:
– Вот у неё совесть на первом плане. Голодная будет сидеть, а совесть не продаст. Не то что тот барахольщик. Хитрит, хитрит. Придёт время – всё прахом будет.
Несмотря на неоспоримые достоинства – трудолюбие, природную доброту и щедрость, у дяди Степана было вдосталь и недостатков. Он пил и сквернословил,  не умел держать язык за зубами и не признавал никаких авторитетов.
Заработанные деньги он пропивал в тот же вечер. Тётя Даша ругалась, на что дядя резонно отвечал:
– Деньги всё одно пропадут. Так пусть лучше проведу их на водке.
Он находил таких же, как и он сам, друзей и в их кругу ругал на чём свет стоит Красную армию и её командование за то, что не могут начистить фрицам рожу.
– Язык твой – враг твой – корила тётя Даша. – Пропадёшь ты, Степан, когда-то из-за него. Уж напился, так хотя бы молчал.
Однажды вечером к нему с заказом пришли два офицера и принесли презент – бутылку шнапса. Тётя Даша накрыла стол. Все вчетвером сели поужинать. Тётя Даша поставила четыре рюмочки, одну из которых дядя Степан тут же заменил на двухсотпятидесятиграммовый стакан.
Немцы, хотя и с трудом, говорили по-русски. 
 – Пан шутит? – спросил один из гостей, показывая на стакан.
– Наливай полный. Чего дразниться?   – возмутился дядя Степан.
Немец налил. Оба фрица стали наблюдать, что он будет делать дальше. Дядя Степан, который уже был под хмельком, взял со стола огурец, нюхнул его по привычке и начал не спеша пить неведомый ему напиток.  У немцев глаза округлились от удивления, они даже встали с мест. Когда дядя Степан допил, они оба начали испуганно тараторить тёте Даше:
– Матка, пану капут! Матка, пану капут!
Тётя Даша махнула рукой, дескать, дело привычное. Дядя Степан съел пол - огурца, достал кисет, скрутил сигарету и закурил. Немцы выпили тоже, закусили, начали беседу. Дядя Степан, очевидно от сильной усталости, откинулся спиной к стене и задремал.
– Матка, – обратился один из гостей к тёте Даше, – пан очень хороший мастер. В Германии он бы хорошо жил. Был бы состоятельным.
Дядя Степан, может, ему что приснилось, поворочался и запел: «Партизанские отряды занимали города». Немцы, услышав про партизан, вскочили с мест и заорали:
– Пан партизан?! Пан партизан?!
Тётя Даша, которая перепугалась выходке мужа не меньше немцев, начала их успокаивать:
– Пан пьяница. Он всегда поёт эту песню, когда напьётся. Он другой не знает.
Она растолкала мужа.  Тот открыл глаза и уставился на немцев, как будто их видит в первый раз. Промычав что-то нечленораздельное, он взял бутылку, вылил остатки содержимого себе в стакан и выпил.
– Дрянь, – сказал дядя Степан и презрительно сплюнул. Затем доел свои пол-огурца и как будто протрезвел. 
Немцы смотрели на него с нескрываемым удивлением. Я в это время сидел в другой комнате за уроками, всё слышал и тоже, как и тётя Даша, нервничал.
Но, в основном, в дядином доме было спокойно.
Однажды шёл я утром в школу. На улице было серо, тускло и тоскливо. Послышался гул самолёта. Я задрал голову вверх. Над городом кружил кукурузник. Из него вылетали какие-то тюки, которые тут же рассыпались на множество отдельных листочков: они, как рой пчёл, кружились в воздухе, медленно опускаясь к земле. Я остановился в замешательстве, не понимая, что происходит. Самолёт, сделав пару кругов, улетел. Его гул  постепенно стих. Наступила тишина. Вокруг ни души. Я на улице один, как в пустыне. «Что всё это значит?» –  вновь подумал я. Не найдя объяснений появлению советского самолёта, я постоял ещё немного и продолжил путь.
В здании школы было полно немцев. На пороге меня остановил часовой и дал знать, жестикулируя руками, что занятий не будет и мне надо идти домой.
Я вернулся и обо всём рассказал дяде. Тот о самолёте ничего не слышал, сидел и спокойно шил чей-то сапог.
– Что бы это могло значить? – спросил я его.
– В школе полно немцев, говоришь? – спросил он.
– Да, полно, – подтвердил я. – И какие-то они растерянные.
– Это, Гришка, значит, – сказал, наконец, дядя Степан, – возьми в ящике стола две марки и принеси мне выпить.
Видя мою нерешительность, дядя Степан поторопил меня:
– Беги скорей. Можешь не успеть. Продавцы   уже прячут товар.
Я хотел у него всё же уточнить: что же всё-таки это значит? Но не успел. В комнату, к моему необычайному удивлению, вбежал запыхавшийся Иван.
  Он поздоровался со всеми и без обиняков заявил:
– Гришка, собирай быстро вещи и домой.
– Откуда ты взялся? Что случилось? – набросился я на него с вопросами.
– Мать прислала, – ответил Иван,  –   сказала, чтобы шли бегом домой. Наши не сегодня-завтра будут у нас.
– Откуда такие новости? – начали мы с дядей Степаном добиваться у Ивана чего-нибудь  вразумительного.
– С самолёта, –  ответил Иван. – Всё село засыпано листовками.
Только тогда до меня дошло, что с самолёта сбрасывали листовки. Я быстро собрался, и мы убежали.
Центр города был запружен немецкими войсками. На Охтырку непрерывным потоком двигалась техника. Дорогу перебежали с большим трудом. Немцы отступают – это стало понятно каждому.
В село бежали вдоль речки, по лугу, потому что даже по нашей сельской дороге нам навстречу непрерывно двигались то машины с солдатами, то одиночные повозки.
К вечеру послышался отдалённый гул канонады. Но он быстро затих, и мы решили: ни сегодня, ни завтра наши не придут. Однако спать легли в напряжённом ожидании.
Проснулся я от какого-то то ли шума, то ли шороха за окном. Быстро вскочил. Мать уже не спала. Она стояла  и  смотрела в окно. Я подошёл и встал рядом. Несмотря на свежий, только что выпавший снег, было темно. Однако, когда глаза привыкли к темноте, я заметил на дороге перемещающиеся тени, похожие на призраки. Я стал вглядываться пристальней. «Лыжники», – догадался я. По дороге в маскхалатах, с автоматами на шее, двигались лыжники.
Я разбудил Ивана. «Будет, –  думаю, – обижаться, что ему ничего не сказали».
Мы долго стояли втроём и смотрели в окна,  хотя там уже давно  не было никого. Неожиданно мы услышали какой-то стук или шум во дворе. Мне показалось, что кто-то перелез через забор.
– Что это? – спросил я.
– Плохо, что собачки нет, – сказала мать, – дала бы знать. А так…
Мать подошла к окну, выходящему во двор, начала вглядываться.
– Корову нашу не выведут? – спросила она с беспокойством. – Замок бы на дверь повесить. Да где же его взять?!
– Может, кот по забору пробежал? – предположил Иван.
Это предположение нас всех несколько успокоило, хотя мы и понимали, что от кота так сильно забор зашататься не мог.
Где-то уже на рассвете к нам громко постучали в переплёт рамы. Мы все трое вышли в сени.
– Кто там? – спросила мать громко.
– Бойцы Красной армии. Откройте, – послышался голос.
Мать вышла на улицу. Открыла калитку. У ворот стояли два автоматчика в маскхалатах. Оба – на лыжах.
– У вас в доме немцев нет? – спросил один из них.
– Нет, – ответила мать.
– А в сараях?
– Тоже нет, – сказала мать, – хотя я не знаю. Наверное, нет.
– А след это чей от кованного сапога? – спросил опять тот же боец и быстро снял лыжи.
– Не знаю, – сказала мать растерянно.
– Всем в дом, – скомандовал второй строгим голосом. – К окнам не подходить.
Мы немедленно выполнили команду.   Но затем наше с Иваном любопытство взяло верх. Мы вернулись в веранду и стали наблюдать за событиями. Второй боец тоже снял лыжи, и они оба ушли к сараям с автоматами наизготовку.
Один из них открыл дверь сарая и сразу же стал боком к стене.
– Выходи. Хенде хох! – скомандовал он.
– Гришка. Неужели там кто-то есть? – спросил Иван недоумённо.
Я не успел ответить. Из сарая с поднятыми руками вышел немец. Переступив порог, он упал на колени и взмолился о пощаде. Я не всё смог разобрать в этих воплях мольбы.
– Не стреляйте. Я – простой человек, рабочий. У меня четверо детей. Пощадите меня, –  просил немец, и слёзы ручьями катились по его лицу.
– Встать! – скомандовал боец, который стоял ближе к нему и двинул  его ногой в бок.
Немец, продолжая стоять на коленях, лихорадочно полез за пазуху, достал фотографию и начал её показывать то одному, то другому бойцу.
– Встань, скотина! – злобно крикнул второй боец. – Если тебе детей жаль, какого же ты (он грязно выругался) здесь, а не возле них?
Они ещё по разу отпустили по пинку, после чего немец поднялся с колен и пошёл с поднятыми руками за двор.
Спустя несколько минут прозвучала короткая автоматная очередь.
Ходили слухи, что немцы, отступая планово и быстро, всё же не смогли увести свой обоз, в котором насчитывалось около двух десятков человек. Когда немцы-обозники поняли, что их настигают наши солдаты, они, бросив оружие и имущество, разбежались по селу в надежде пересидеть, пока пройдут передовые отряды. Затем в их планах было – сдаться, если не выручат свои. На их несчастье, преследование осуществлял малочисленный мобильный отряд лыжников, который, к тому же, из каких то соображений разделился на две группы. Брать пленных у отряда не было возможности. Держать врага в тылу было опасно.
Пятерым обозникам повезло. Они смогли пересидеть в поле, в стогу соломы. Пробыли они там почти неделю, пока не кончились продукты. Затем пришли в сельсовет и добровольно сдались в плен. За ними приехали бойцы из военкомата, связали руки и увезли. А тех, кого постреляли лыжники, собрали местные жители, свезли в заброшенную силосную яму и прикопали.
Во дворе мы нашли фотографию. На ней был мужчина – этот немец, что сидел в нашем сарае, женщина и четверо детей – мальчик и трое девочек. Мальчику, он был самый меньший,  было всего годика три.
На обратной стороне была надпись. Я попытался прочесть её. Но фотография уже успела  промокнуть,  потекли чернила. Я сумел разобрать только последнюю строчку: «Храни тебя Бог. Берта».
Утро мы встретили с новыми чувствами. Несмотря на пережитое, была радость. Но была и тревога. С приходом наших мы ожидали вестей от отца. Не покидало нервное напряжение.  А вдруг… А вдруг принесут плохую весть. Особенно это было заметно по матери. Она нервничала и выглядела отрешённой.
В этот же день, в полдень, нам действительно принесли весть, но не об отце, а о дяде Грише. К нашему дому подъехали сани. Правил ими какой-то старый дед. Запомнились: борода, старая латаная фуфайка и сбитая набок старая кроличья шапка – одно ухо вверх, другое – вниз. Рядом с дедом – военный, красноармеец. Когда сани остановились возле нашего двора, военный спрыгнул на землю и направился к нам во двор. Мы все трое вышли ему навстречу и напряглись настолько, что бил озноб. Подойдя ближе, военный спросил:
– Правильно ли я попал по адресу?
Он назвал имя матери и наши имена.
– Я привёз Вам письмо от брата, – сказал военный, обращаясь к матери.
– Заходите в дом, – пригласила его мать и указала кивком головы на калитку.
– Нет, не могу, – ответил он. – У меня совсем нет времени. Я уже опаздываю. Буквально три минуты.
Что успел рассказать этот военный за три минуты?  Он сказал, что зовут его Николай. Что письмо это давнее, ещё с августа сорок первого. Отдал его ему дядя Гриша, потому что дядя Коля – наш земляк, из села Доброго. Дядю Колю ранило в таз при восстановлении водной переправы под Одессой. Служили они с дядей Гришей в сапёрном батальоне. Дядя Гриша был политрук.
– Он зашёл ко мне в медсанбат, – рассказывал дядя Коля, – и передал мне вот этот треугольничек. «Врачи утверждают, что ты, Николай, отвоевался. Понятно, что после госпиталя поедешь домой, – сказал Ваш брат, – передай вот это письмо сестре и племянникам».
– Вышло, однако, так, –  продолжил дядя Коля, – что я попал не домой, а опять на войну.
Немного помолчав, он добавил, обращаясь к матери:
– Где сейчас Ваш брат я не знаю. Вначале я хотел выбросить это письмо, но потом решил: пусть лежит в кармане как добрая примета.
Он усмехнулся и продолжил:
– После этого я ещё два раза побывал в госпитале и письмо со мной.
Он обнял мать, сказал: «Крепитесь!», пожал нам с Иваном по-мужски руки и пошёл к саням. Ещё раз махнул нам всем рукой на прощанье и сел в сани. Дед, его кучер, стеганул лошадь кнутом, и они умчались. Мы смотрели им вслед, пока повозка не скрылась из виду. Потом побежали в дом читать письмо.
Текст этого короткого послания с фронта был затёрт настолько, что мы его едва разобрали. Из первых же строк я понял, что дядя Гриша ни капли не изменился. Он призывал нас верить в победу, которая обязательно придёт и не позже, чем через год. «Но, что бы ни случилось, –  писал дядя Гриша, – вы с Иваном не должны наделать  глупостей».
«Особенно, - писал дядя Гриша, обращаясь ко мне, –   учитывая твой возраст, прошу тебя, запомни: любая нелепость может испортить всю твою жизнь…» Эти слова, безусловно, кольнули меня в сердце, и я подумал: «Жаль, что письмо шло так долго».
Далее дядя Гриша написал инструкцию, как вести себя в военной обстановке. Мы, по его мнению, должны были немедленно вырыть окоп, чтобы в него прятаться на случай бомбёжки. Он привёл его подробный чертёж  и рекомендовал место, где его вырыть.
Мы читали и перечитывали дядино письмо, пока не выучили его наизусть. Затем мать спрятала его в узелок к письмам отца.
Вечером к нам пришла тётя Люба. Пришла узнать: что за военный к нам приезжал. 
Мы ей всё подробно рассказали. Мать посетовала, что от отца ни слуху, ни духу. Тётя Люба успокоила нас: «Будут известия. Это же только первые ласточки. Надо ждать».
– Что нам ещё остаётся? Будем ждать, – ответила мать. 
Наступление наших развивалось быстро. До нас доходили слухи о взятии Белгорода, Харькова, Богодухова. «Погнали немцев до Полтавы», – слышали мы приятные новости.
Вместе с немцами побежали полицаи. Хорь впереди всех. «Кажись, сдыхались», – говорили люди с облегчением.
От отца известий мы так и не дождались. Не знали мы тогда и того, что освобождение это продлится считанные дни.


ГОВОРИТ МОСКВА

С момента освобождения нашего села от немцев прошло недели три. В природе за этот короткий срок произошли большие перемены. Снег потемнел, присел, весь пропитался водой. С протоптанной тропинки нельзя было сделать и шагу – снежный наст проваливался, и ты сразу же оказывался по колено в ледяной воде. Ожидалось большое половодье. Мать приказала нам с Иваном сделать водоотводные канавки.
С утра, управившись по хозяйству и позавтракав, мы приступили к делу. Работалось легко. Светило солнышко. Весенний воздух вливал в организм силу и бодрость. Окрыляло сознание того, что это уже послеоккупационная  весна.
Спустя некоторое время со  стороны улицы послышался шум. Мы в это время работали на противоположной стороне дома. Я выбежал за двор – посмотреть, что случилось. То, что я увидел, произвело на меня настолько тягостное впечатление, что оно осталось в моей памяти на всю жизнь.
По дороге, обгоняя друг друга, с перекошенными от страха лицами, бежали наши солдаты. Удручающее впечатление производили и их разношёрстная одежда – у кого шинель, у кого бушлат, но всё старое и до нитки промокшее, и их обувь – разбухшие от воды и скомканные в гармошку валенки, и их вооружение – в основном, винтовки, редко у кого – автоматы.  В этой движущейся в беспорядке толпе лошади тащили артиллерийские пушки. Это были настолько худые клячи, с впалыми, обвислыми боками, что, казалось, они скоро и без упряжи не смогут стоять на ногах. Солдаты хлестали их кнутами, бедные животные падали на передние ноги, с невероятными усилиями вставали. Солдаты суетились – одни помогали лошадям подниматься на ноги, другие толкали пушки и неистово матерились. Все они двигались  на железнодорожную станцию Одноробовка, где их ждали для погрузки.
За двор вышла мать. Увидев эту картину, она быстро вернулась в дом, смела в подол весь стоявший на столе обед  и вынесла  солдатам. Я видел, что и из других домов выходили женщины с узелками. Мать позвала с собой Ивана. Она разостлала на столе платок, положила в него четвертинку сала, краюху хлеба, с десяток луковиц и всё связала в узелок.
– Отнеси и это, –  сказала она.
По возвращению в дом мы увидели мать, лежащую ничком на кровати. Она плакала навзрыд.  Сквозь всхлипывание были слышны её причитания:
– Господи, за что же такое наказание?! Мать-Богородица, царица небесная, помилуй нас.
Наплакавшись, она поднялась с кровати, зажгла перед иконой лампаду и, встав на колени, молилась неотрывно часа два. Затем залезла на печь и лежала до вечера, не проронив и слова. Мы с Иваном, забившись в угол, тоже молчали. Об обеде уже никто не вспоминал – давило чувство непоправимости случившегося.
Спустя несколько часов в село вошли немецкие танки. Они направились в проулок, к реке, чтобы,  перемахнув её сходу, выйти к    железнодорожной станции, уничтожить или взять в плен наших солдат.
К счастью, сделать это немцам не удалось. Первая же машина увязла в родниках,  даже не добравшись до берега. Немцы оставили один танк в помощь и, не теряя темпа, двинули в обход, через Александровку. Это потерянное немцами время сыграло на руку нашим. Они успели погрузиться на платформы и уехать.
На другой день к вечеру в село прибыл немецкий конный обоз. Лошади  как с выставки. Сани новые, словно вчера из-под топора.  О солдатах говорить нечего – холёные, одетые, вооружены автоматами. Каюсь, я тогда подумал: «Это – всё! Против такой силищи не устоять!»
Обоз остановился в селе на ночлег. У нас власти разместили  шестерых солдат. Прибыли они на двух санных повозках. Судя по потным, уставшим лошадям, переход у них был длительным.
Повозки немцы оставили у двора, к ним же привязали и лошадей. Из нашей копны натаскали в сани сена лошадям, а затем в дом – себе на подстилку. У каждого было по два одеяла – одно поверх сена, второе – чтобы укрыться. Задав корма лошадям и организовав себе постель, постояли во дворе, покурили. Когда лошади остыли, заботливо укрыли их одеялами.
Ближе к ночи потянуло на мороз. Немцы что-то между собой поговорили, затем позвали меня.
– Пан, – обратился ко мне самый пожилой из них, – надо лошадей поставить в сарай.
Я посмотрел на него с недоумением.
– В сарае корова, – возразил я и начал объяснять жестами, что такую просьбу выполнить не могу.
Но спорить или что-либо доказывать  немцам бесполезно. Если им надо – твои заботы несущественны. Немец сделал строгое лицо и пальцем показал на двери. Выхода не было – я пошёл выполнять приказание. Вслед за мной направился и немец.
Мы с ним вывели Зорьку во двор. Начали заводить в сарай коня. Но он стал пятиться назад и беспокойно крутить головой.
– Пан, там яма, – сказал немец, тыча пальцем в пол, сразу за порогом.
– Нету там никакой ямы, –  возразил я. – Откуда она возьмётся?!
– Яма, яма, – затараторил  немец настойчиво.
Затем он взял меня за руку и повёл в другой сарай. Там у нас стояли сбитые деревянные щиты. Отец  готовил их для постройки сеносушилки.
– Пан, берьи-и-и и несь-и-и, – приказал немец, коверкая наши слова.
Мы с ним замостили щитами пол. Затем на помощь вышел  ещё один немец, и они уже сами разместили лошадей. Я же стал размышлять – что делать с Зорькой? Посоветовавшись с матерью, решили завести её в веранду.
– Всё-таки теплее, – сказала мать.
Корова наполовину перекрыла входную дверь в дом, но немцев это не смущало. Они не возражали. Они решили свою задачу, мы – свою.
Вскоре они сели ужинать. Со своих пайков дали каждому из нас по галете.
Утром, только стало светать, немцы уехали. Мы же начали выводить Зорьку из веранды. Корова – не лошадь. Подать назад её чрезвычайно трудно. Пока вывели, она вынесла рогами половину оконных стёкол. Зорьку сразу же завели в сарай, после чего мать долго массировала ей вымя.
Через несколько дней, немного придя в себя, я поинтересовался у матери, о какой яме говорил немец? Я ожидал, что она только пожмёт плечами.
Однако мать сказала, что яма в сарае, действительнокогда-то была.
– Вот тебе и конь! – воскликнул я.
Из рассказа матери я узнал, что вырыл её отец в тридцать третьем году и спрятал в неё хлеб.
– Выкопал её отец у самого порога не зря, – пояснила мать, – ширяли железными палками по всему сараю, сковыряли весь пол. У порога проверить никто не догадался. Этот хлеб позволил выжить и нам,  и семье дяди Андрея.
– В коллективизацию, когда делали опись хозяйств, – продолжила мать свой рассказ, – нас записали в середняки, а дядю Андрея – в кулаки. У него была крупорушка, а это уже машина.  Дядю забрали в Грайворон под арест. К нему в дом приехали активисты. Забрали хлеб, одежду.  В бадье нашли сало – забрали и его. Сели обедать. С этим негодяем Хорем  бегала активистка. Сучка сучкой. От водки сдохла. Была бы жива – сжила бы нас сейчас со свету. Взяла она это сало и говорит своим друзьям: «Кушайте, товарищи, сало. Оно теперь наше». Тётя Фёкла не выдержала и говорит: «Да, знаешь ли ты, сукина дочь, каким потом оно достаётся? Кто ж тебе мешает дома своё такое же иметь?».
Далее мать рассказала, что в Грайвороне кто-то из комиссии шепнул дяде Андрею: «Скажи, что крупорушка сломана. В середняки перепишут».
 Утром дядя Андрей вернулся в село середняком. Дома его ждали голые стены и  плачущая жена.
Вскоре после отступления наших мне передали из Грайворона о возобновлении занятий в школе. Но я не стал продолжать учёбу. Не покидало чувство раздвоенности своей жизни. Не последнюю роль в моём решении сыграло и дяди Гришино письмо. 
Ранней весной мы посадили огород. А со средины мая и меня, и мать начали вновь привлекать к работам. Строили дорогу.  Но уже не ту, что мы делали в сорок втором году.  Это была совсем новая дорога. Её направление для всех было загадкой. Она не вела ни к какому населённому пункту, а  шла по полям ровная как стрела. Было заметно, что немцы спешат. Всех пригодных к физическому труду жителей села бросили на её строительство. Работали с утра до позднего вечера.
В том месте, где весной увяз танк, немцы сделали насыпь, а через речку построили  добротный мост. Сразу же по завершению строительства по  дороге начали перебрасывать технику, в основном танки.  Передвижение техники осуществлялось только ночью.  От зари до зари в тёмное время суток слышен был гул моторов. Мы с Иваном иногда выходили к мосту посмотреть, что там делается, хотя это и было запрещено. Полицаи объявили по домам, чтобы ночью никто по селу не болтался. Но мальчишеское любопытство брало верх над приказами и распоряжениями. Мы смотрели на  шестидесяти тонные «тигры», проносящиеся, не сбавляя скорости, по мосту. Смотрели и восхищались: и мостом, и техникой, по ней проходящей. Но, в основном, нас одолевала тревога. Мы понимали, что вся эта махина катится против наших.
Днём жизнь на дороге замирала. С рассветом многотонные машины загоняли в сады и маскировали. По экипажам было заметно, насколько длительны и изнурительны их переходы. Они в буквальном смысле слова валились с ног. Когда танкисты вылезали из машин, то сразу же падали под деревья и тут же засыпали.  Некоторые, даже не снимали шлёмов. Спали до вечера. Вечером ужинали. В сумерках запускали моторы и уезжали. Куда?  Мы этого не знали. Только после войны стало ясно, что дорога эта вела под Прохоровку, на Курскую дугу.
Переброска техники шла до конца мая и почти весь июнь. Затем на какое-то время в селе наступило спокойствие. Немцев не было. В один из таких спокойных дней Иван мне предложил вырыть окоп по дяди Гришиному чертежу.
–Зачем он нам нужен? – спросил я брата.
– Будем прятаться, если стрельба начнётся. Видел же сколько техники пошло?
Я не стал возражать. Решил так: выроем и посмотрим, каков он есть. Мы взяли у матери письмо, ещё раз внимательно его прочитали и принялись за дело. По неопытности провозились с ним два дня, но получился он по всем правилам военного искусства.
Окоп понадобился уже через неделю. Иван прибежал с улицы и сообщил, что немцы едут по дворам – собирают домашнюю птицу. Я не на шутку испугался. Думаю, взрослых гусей заберут, а малыши будут бегать беспризорными. Мы с братом быстро половили гусей и побросали их в окоп, где они и сидели, пока немцы не уехали.
В конце июля с севера стал доноситься гул канонады. В селе опять начали расквартировываться немецкие части.
Однажды вечером к дому подъехала грузовая машина. За рулём сидел молоденький белокурый паренёк. Он был, если и старше меня, то разве что на год.  Рядом, на пассажирском сиденье, был офицер.  В кузове находились ещё два немца – солдаты. Офицер скомандовал, чтобы машину загнали во двор. Все выглядели  очень уставшими. По возрасту каждому из этих троих было, скорее всего, за пятьдесят. По сравнению с ними шофёр казался школьником. Они между собой о чём-то поговорили, достали с кузова раскладной столик и сели во дворе ужинать. Я, чтобы не маячить, ушёл со двора, сел на лавочку, стоящую у передней межи огорода, и стал смотреть на речку.
Стоял чудный июльский вечер. Я даже вспомнил  Гоголя: «Ни шелохнёт, ни прогремит». Только стайки скворцов перелетали с дерева на дерево, устраиваясь удобней на ночлег, да ласточки вились возле дверей хлева, очевидно, решали, где им ночевать – в помещении или на улице.
Вдруг я почувствовал, что меня кто-то тронул за плечо. Я повернул голову. Передо мной стоял этот белобрысый немец. Он показал взглядом на  скамейку, как бы спрашивая разрешения сесть рядом. Я подвинулся. Мы долго сидели молча. Затем он спросил по-немецки:
– Как тебя зовут?
Я ответил на его языке. Мои знания это позволяли.
Немец улыбнулся, довольный тем, что я его понимаю. Затем он назвал своё имя.
– Меня зовут Пауль, – сказал он.
Я кивнул головой, и мы опять некоторое время молчали.
– Хороший вечер, – сказал Пауль наконец.
Это я тоже понял. Мы разговорились, безусловно, часто, прибегая к жестам.
– У тебя есть девушка? – спросил Пауль.
– Нет, – сказал я и почему-то застеснялся. Откровенно говоря, и вопрос был неожиданным. Немного подумав, я добавил:
– Война, всё неопределённо так.
Пауль понимающе покачал головой.
– У меня была, – произнёс он невесело. – Дружили с детства. Теперь не пишет.
Мы ещё немного побеседовали. Говорил, в основном, он.  Затем Пауля позвал командир. Я понял, что завтра им рано ехать и Паулю пора спать.
Я посидел ещё немного сам и с наступлением сумерек тоже пошёл в дом. Немцы уже храпели вовсю. Легла спать и мать. Иван ждал меня, чтобы вместе поужинать.
Мы поели. Иван тронул меня за руку и кивнул, чтобы я вышел с ним во двор. На ходу брат прошептал:
– Подежурь возле двери. Если кто будет выходить, дашь знать.
Оставив меня дежурить, быстро вскочил на кузов машины и стал на нём орудовать каким-то рычагом. Я догадался, что он отгибает доски, стоящего там ящика. Я только хотел сказать Ивану, что не надо этого делать, как вдруг скрипнула калитка, и во двор вошёл Пауль. Мы не заметили, когда он вышел из дома. Не знаю, чего я тогда больше испугался. Того, что Пауль застукал нас за таким делом, или того, что он подумает обо мне – как я мог такое сделать после откровенного разговора?
Иван, поняв оплошность, быстро спрыгнул с машины. Пауль махнул рукой и пошёл в дом. Мы спустя некоторое время тоже. Иван с добычей – куском копчёной колбасы. Но он, как я заметил, ей тоже был не рад.
Немцы поднялись рано утром. Я, услышав их возню, быстро подхватился и вышел на улицу. Пауль уже был на кузове. Он забивал молотком повреждённый ящик. Я попытался с ним объясниться. Он только улыбнулся и махнул рукой. Немцы быстро позавтракли и уехали.
Буквально через неделю у нас поселился немецкий офицер с денщиком. У них был мотоцикл с коляской, который они ставили у нас во дворе. Поселились они в зале вдвоём. На столе поставили радиоприёмник и   слушали его регулярно.
Часто офицер выгонял нас всех из дому на улицу. Спустя полчаса разрешал всем заходить. Причём, как заметила мать, делал он это только тогда, когда уезжал из дому денщик. Что он делал в комнате наедине с собой, для нас было загадкой. Однако вскоре всё прояснилось.
Однажды офицер сам уехал с утра на мотоцикле. Денщик включил приёмник, долго слушал Берлин. Затем позвал меня в комнату, показал кивком головы, чтобы я тоже могу послушать. Я подошёл и сел поближе к приёмнику. Денщик всё поглядывал на часы. Затем начал быстро крутить ручки приёмника, перестраиваясь на другую волну. Похоже, поймав нужную,  кивнул мне, давая понять, что можно слушать. Сам пошёл к окну и стал наблюдать за улицей.
Приёмник трещал, шипел. Я сидел, недоумевая, что мне слушать? И вдруг… «Говорит Москва. От советского информбюро», – послышался  железный голос Левитана.
В динамике трещало, шипело, булькало. Но я  расслышал: «Освобождены Орёл и Белгород». Больше ничего услышать не удалось. Немец подбежал и выключил приёмник. В наступившей тишине я услышал, что ко двору подъезжает мотоцикл.
Денщик показал на портрет отца и сказал:
– Завтра пан будет дома.
Тут же офицер вошёл в дом. По его виду можно было судить о   том, что он чрезвычайно встревожен. Он рявкнул на денщика, что-то ему сказал, и тот начал быстро выносить вещи и грузить их в мотоцикл. Через пять минут они уехали. По дороге мчались уже и другие мотоциклы. Благодаря услышанной информации я понял: «Немцы бегут».
Часа два или три было тихо. Мать с Иваном наводили после немцев порядок в доме. Я собирал в саду опалые яблоки.
Вдруг прямо за нашим домом заработал пулемёт. Зашелестела листва. На рядом стоящей яблоне, как ножом, срезало ветку. Я опрометью бросился в дом. Мать с Иваном стояли посреди комнаты и растерянно смотрели на меня.
– Ложитесь на пол, – крикнул я.
С улицы доносился топот бегущих ног. Выстрелы переместились на другую сторону дома. Слышно было, что стреляли возле речки и, возможно, у нас на огороде.
Через полчаса всё стихло. Спустя два часа я вышел в огород. Под яблоней лежали кучи стреляных гильз. Я вышел на улицу. Пошёл по дороге. Возле яра, ведущего к мосту, как повязанные снопы, лежали убитые немцы. Чуть поодаль стоял грузовик, похожий на тот, что был у Пауля. С открытой двери свешивалась белокурая голова. У меня перехватило дух. Я вернулся домой.  Несмотря на неприязнь к немцам, в это мне не хотелось верить. Хотя и полной уверенности в том, что это Пауль у меня не было.
Вечером мы узнали ещё более ошеломляющую новость. В этом бою участвовал наш односельчанин и был убит на своём огороде. Два года шёл домой и не дошёл пятидесяти метров. Ему было двадцать два года.
Так закончился последний день оккупации. Я долго не ложился спать. Сидел на той скамейке, где мы разговаривали с Паулем, и думал: «Не дошёл до дому наш сельчанин. Неизвестно, дойдёт ли Пауль, так грустивший за своей девушкой. И что ждёт меня? Может, уже скоро мне придётся стрелять в Пауля, а ему в меня, несмотря на то, что неделю назад мы мирно сидели и беседовали, как друзья».
Я не находил себе места. В голову неотступно лезла мысль: «Что ждёт меня  в ближайшее время?»    



ПРОЩАЙ, ДЕТСТВО

Жизнь в оккупации сродни плену, где над всем правит насилие. Но, слава Богу, оно не вечно. Пробил час – немцы бежали. Село вмиг оживилось. Люди вышли на улицу. Они собирались группами, делились впечатлениями. Даже с наступлением темноты не спешили расходиться по домам. Каждый чувствовал подъём жизненных сил и надеялся, что главный перелом в его жизни уже наступил, хотя впереди было много неизвестного, особенно в личной жизни. Ведь никто ничего не знал о судьбе близких, находящихся на фронте.
Однако освобождение от оккупации принесло и много неожиданностей. Вслед за линией фронта ушло моё детство. Мгновение – и мне пришлось осознать это в полной мере.


МЕТРИКА

На следующий день, с раннего утра –  это было седьмое августа сорок третьего года – через наше село двинулась военная техника. Вначале проскочили танки – тридцатьчетвёрки, за ними проехала на машинах пехота. Вслед тягачи протянули артиллерийские установки.
Сразу бросилось в глаза, что и техника, и  люди разительно отличаются от тех, что мне пришлось видеть всего несколько месяцев назад. Солдаты – в новом обмундировании; их личное оружие – автоматы. Пушки и тягачи – новые. Танки тоже словно только сошли с конвейера. Я недоумевал: «Откуда всё взялось! Да к тому же за такое короткое время».
Иван с друзьями побежал вслед за движущимися в направлении города войсками. Домой он вернулся только к вечеру. Захлёбываясь от радости, брат рассказал о том, что ему удалось прокатиться на Студебеккере и подержать в руках автомат.
– Завтра, – говорил Иван, еле сдерживая волнение, – будут штурмовать город. Сейчас наши взяли его в полукольцо. 
– Ты лично с командирами беседовал? – съязвил я, слегка завидуя его расторопности.
– Сам догадался – не дурак, – обиделся Иван, но пояснил:
– Люди с города бегут – артобстрела опасаются. С детьми, в основном. Те, что остались, будут по погребам прятаться.
Он полез за пазуху и достал оттуда какой-то предмет.
– А это видел?! – произнёс он, сгорая от счастья.
– Что это?! – изумился я.
– Тушёнка. Американская. Всё написано не по-нашему.
Он протянул  мне банку, чтобы и я в этом удостоверился.
– Машин  американских полно, –  рассказывал брат далее – Доджи, Форды, Студебеккеры, Виллисы. А шинели у солдат видел?! Английские.
Его радость тут же передалась и мне.
«Значит, мы не одиноки в борьбе с Гитлером», – ликовали мы.
Когда эмоции слегка улеглись, я спросил брата:
– Где  ты взял тушёнку?
– Старшина дал. Каждому по банке, – сказал Иван с гордостью. Уловив в моих глазах сомнение, пояснил:
– Командир дал ему такую команду. «Отпусти, –  говорит, – этой братве из моих запасов и гони всех в шею по домам». 
Мать, узнав о приключениях Ивана, сделала ему нагоняй. Особенно досталось брату за консервы.
– Какому-то солдату придётся воевать на голодный желудок, – корила она Ивана.
Тот оправдывался:
– Командир выделил паёк из резерва.
Мать настаивала на своём:
– Резерв же не для тебя держали, а для пополнения. Представь, если в каждом селе каждому по банке. Разве на всех напасёшься?
Как бы то ни было, ужин у нас получился на славу. Мне кажется, я ни разу в жизни не ел ничего более вкусного, чем картошка, заправленная этой тушёнкой.
Перед сном мать приказала нам обоим:
– Завтра из дому ни шагу.
Она окинула нас строгим взглядом и спросила повышенным тоном:
– Понятно?
– Понятно, –  ответили мы оба.
– Особенно это тебя, Иван, касается. Больно ты бойким стал, – сказала мать недовольно.
– Почему именно завтра? – уточнил я.
– Потому что завтра я пойду к тёте Маше. Занемогла она что-то. Просила, чтобы я пришла. Поэтому я иду рано утром в Кировку, – пояснила мать и ещё раз предупредила:
– Вы же из дому ни ногой.
– Надо проведать, –  согласились мы.
Мать ещё раз сделала нам напутствие, погасила лампу, посетовав при этом, что кончается керосин. 
Она быстро уснула. Мы же долго не спали. Лежали, тихо разговаривали. Иван делился впечатлениями об увиденной технике, о наших солдатах и командирах, об их отношении к ребятне.
– Они нам не родственники, но и не чужие. Не то, что немцы, – заключил Иван.
Я с ним согласился. И Курт, и даже тот танкист, что испортил мои ботинки, сами по себе, может, и неплохие ребята. Но к нам у них не было душевного тепла. Был лишь какой-то личный интерес – материальный, как у Курта, или простое любопытство, как у озорного танкиста. И даже Пауль, безусловно, с большим удовольствием излил бы душу своему ровеснику-немцу, будь он рядом, а не мне.
Мы с Иваном проснулись  от непрерывного гула. В комнате дрожали стёкла и даже осыпалась побелка с потолка. Мы быстро подхватились и выскочили на улицу. Слова Ивана подтверждались – началось сражение за город. Ревели танковые моторы, непрерывно стреляла артиллерия, гудели самолёты.
Брат полез на тополь. Взобравшись на самую верхушку, он воскликнул:
– Ух ты!
– Что там? – спросил я и, не дожидаясь ответа, тоже полез к нему.
Над Грайвороном висели клубы дыма и пыли. Поверх вились немецкие бомбардировщики. Они по очереди заходили в пике и с воем вонзались в этот чёрный смог, уже полностью окутавший город.
Наши наблюдения прервал резкий свист от приближающегося к нам предмета. От испуга я одной рукой вцепился за ветку, второй обнял ствол дерева и прижался к нему.
Содрогнулась земля. В метре от фундамента дома появилась дымящаяся воронка.
– Бежим в окоп, –  заорал Иван что было силы и начал быстро спускаться с дерева. Я следом. Тополь был огромен. Обняв руками его широкий ствол, я, слегка сдерживая скорость ногами, быстро устремился к земле.  Свист опять повторился. Мы стремглав бросились к окопу. За нашими спинами опять что-то шлёпнуло. Послышалось шипение. Мы кубарем скатились на дно нашего военно-технического сооружения и затаились.
Прошло минут десять. Вокруг было спокойно. Я почувствовал, что руки, ноги, грудь,  живот ноют от ссадин, полученных от быстрой эвакуации с  белостволого гиганта.
– Будем вылезать? – спросил я.
– Не знаю, –  ответил Иван.
Вновь засвистело, да так сильно ухнуло, что с бруствера на головы посыпалась земля. Сомнений не оставалось: надо сидеть и ждать улучшения обстановки.
Мы уселись на корточки, прижавшись спинами к стенке окопа, и слушали гул сражения. Приводили в недоумение немецкие бомбардировщики.
– Что можно бомбить в Грайвороне? – спросил Иван – Разве там есть важные объекты?
Я только пожал плечами.
Сидение  в окопе быстро надоело, и я предложил брату:
– Давай вылезать.
– Гришка, почему они не взорвались? – задал Иван неожиданный вопрос.
– Кто? – поинтересовался я.
– Снаряды, которые к нам залетели, –  уточнил Иван.
– Этого я не знаю, –  ответил я.
– А если мы только вылезем, а они взорвутся. Что тогда?
Этот вопрос меня вовсе обескуражил. От такого возможного исхода мне стало вовсе не по себе. «Вдруг они с задержкой взрываются», –  подумал я и не на шутку перетрусил.
– Давай ещё побудем в окопе, а там видно будет, –  предложил я.
– И сколько мы будем в нём сидеть?!
Я не знал, что ответить брату. Как успокоить его. Да и себя тоже.
Неожиданно как спасение послышался голос матери:
– Гришка! Иван! Где Вы?
Забыв об опасности, мы вмиг выскочили из своего убежища и побежали,  обходя стороной ещё дымящиеся воронки. Одна из них зияла прямо из-под фундамента дома.
Мать выглядела растерянной; увидев нас, несказанно обрадовалась.
– Где вы были? – спросила она, еле переводя дух от волнения.
Мы описали ей всю картину произошедших событий. Рассказали о снарядах. Когда немного успокоились, спросили о тёте Маше.
– Я с ней только поздороваться успела, –  сказала мать. – Только на стул присела, слышу: в нашей стороне творится что-то неладное. Бегом к вам побежала.
Мы направились во двор. Но входить в дом никому  не хотелось. Было откровенно страшно.
– Сынок, –  обратилась ко мне мать, –  позови деда Данила. Пусть на снаряды посмотрит.
Деда я застал за двором. Он стоял навытяжку и вглядывался в мутный с багровыми мазками горизонт, за которыми ждал своей участи Грайворон.
Дед Данила осмотрел воронки, взял из одной в руку горсть земли, помял её и даже зачем-то понюхал.
– Это противотанковые чушки. Немецкие. Они не опасны, –  заключил дед Данила, чем нас очень обрадовал.
Он ещё потоптался возле воронок, покрутил головой и сказал:
– На градус выше – дома   у вас уже бы не было.
– Зачем они по нас стреляли? – спросил Иван.
– Ошибка какая-то у ихних антилеристов вышла, –  объяснил ситуацию дед  Данила. – Ты же видишь, что творится в городе? День темнее ночи.
– А что немцы бомбят с таким старанием? – спросил я.
– А вот этого я и сам в толк не возьму, – сказал дед. – Уже полдня гатят бомбы и всё в одну точку. Что они там обнаружили такое?!
Когда дед ушёл, мы с некоторой осторожностью пошли в дом. Несмотря на то, что это было наше родное жилище, оно вдруг показалось нам чужим. Веяло неуютом. Временами было откровенно страшно. Иван даже предложил пожить в сарае, чтобы быть подальше от снарядов.
Но мать нас успокоила:
– Дед Данило сказал: «Они не опасны», значит бояться нечего. Он зря говорить не будет.   
Сражение за город длилось два дня. Особенно жарким был первый день – восьмое августа. Бои, разгоревшиеся с самого утра, не утихали ни на минуту. Менялся только их градус накала. Можно только представить, что пережили жители города, особенно те, что остались с малыми детьми. О военных, находящихся непосредственно в огненном смерче, даже не говорю; они, вне сомнения, совершали подвиг. Даже наших сельчан в эти дни ни на минуту не покидала тревога. Особенно она усиливалась, когда гул сражения накатывался в нашу сторону. «Вдруг опять наши отступают», – думали все со страхом.
Наши войска всячески старались взять город в кольцо. Немцы остервенело препятствовали этому, отбивая атаку за атакой, тем самым оставляя путь для отступления. Через село то и дело прямо над нашими головами проносились истребители. Казалось, вот-вот наступит перелом, и всё, наконец, стихнет. Однако, вопреки нашим ожиданиям, бои вскипали ещё с большей яростью. Непрерывно палила артиллерия, ревели танки, выли самолёты.
К вечеру следующего дня неожиданно всё стихло. Сразу же по селу прокатилась новость: «Немцы ушли из города и двинулись в сторону Охтырки». Все, наконец, вздохнули с облегчением.
Перед сном мы с Иваном вышли на улицу. Захотелось посмотреть на звёзды, на Млечный путь. Со стороны города доносился запах дыма и гари. Но небо было ясное. Неожиданно вспыхнула комета. Я на неё загадал свою судьбу. К моей радости, она долго не гасла.
–Хорошо, если бы так, – подумал я вслух.
– Что хорошо? – спросил Иван.
– Хорошо, что первая, по-настоящему мирная ночь уже наступила, – ответил я уклончиво, и мы пошли спать.
Утром мать послала меня в Грайворон.
– Сбегай, сынок, узнай: как там дядя Степан, –  обратилась она ко мне. – Говорят: «Замостье сильно бомбили».
Позавтракав, я быстро собрался и пошёл. Не терпелось увидеть дядю и тётю, а заодно взглянуть на город: увидеть, как он выглядит после столь ожесточённых боёв.
На въезде с нашей стороны город не пострадал, но был, как и во время оккупации, безлюден. Ближе к центру начали попадаться полуразваленные, полусгоревшие дома, изувеченные осколками снарядов деревья.  Поистине потрясающая картина открылась у моста через Ворсклу. Перевёрнутые полуторки, искорёженные пушки, обгоревшие танки, разбитые подводы вызывали ужас в душе.  Дорога по обе стороны моста вспучилась от десятков авиабомб.  Берега, словно оспой, иссечены снарядами. Примыкающий к мосту участок луга  превратился в сплошной котлован. Теперь я догадался, что мост и был тем важным объектом, который с таким усердием  бомбили немцы. Я вышел на его середину и, опершись на перила, посмотрел вниз. Буквально в нескольких метрах от несущих опор торчали из воды фюзеляжи авиабомб.  «Невероятно! Как же ты уцелел! – воскликнул я. –  Наверное, не только у людей есть судьба». Течение несло чью-то пилотку. «Немецкая!» – отметил я удовлетворённо и двинулся дальше.
Навстречу мне попалась худая сгорбленная женщина. Она держала в руках обрывок верёвки и безутешно плакала.
– Вот всё, что от коровы осталось, – сказала она, поравнявшись со мной, и, опустив голову, пошла дальше.
Я с пониманием и сочувствием посмотрел на неё и, не желая больше терять времени, с тяжёлым сердцем двинулся к дому дяди Степана.
Тётя Даша была дома одна. По выражению её лица я понял, что случилось что-то неладное. Поздоровавшись, я сразу же спросил:
– Где дядя Степан?
– Ушёл на войну, – ответила тётя Даша грустно.
Глядя на моё недоуменное и, наверное, растерянное лицо, сказала:
– Хорошо, что на войну, а не в тюрьму.

– Сволочи неблагодарные, – так начала рассказ тётя. –  Едва рассвело –  стук в окно. Голос: «Откройте! Вам повестка из военной комендатуры». Вошёл рассыльный, заставил Стёпу за неё расписаться и строго,  даже жёстко, предупредил:
– За неявку – уголовная ответственность.
Стёпа прочитал текст и сказал:
– Не волнуйся, браток. Не сбегу. Буду раньше, чем просят.
– Когда мы остались одни, –  продолжила рассказ тётя Даша, – Стёпа изрядно выпил и начал делать напутствие: как мне жить дальше без него.
– Стёпа, – воскликнула я, – это какое-то недоразумение. Разве ты в чём-то провинился?!
– Вызывают, значит, провинился. – ответил он. – А вот в чём? Это только они знают.
Он выпил ещё, уже не закусывая, и собрался уходить. Я решила идти вместе с ним.
На пороге комендатуры нас встретил молоденький солдатик.
– Вы к кому? – спросил он.
– К Антонову. Срочно, – сказал Стёпа.
– Он отдыхает в кабинете. После ночи, – пояснил солдат.
– Буди, – потребовал Стёпа настойчиво.
– А вы, собственно, кто будете? – пытался выяснить солдат.
– Он знает. Скажи: «Степан пришёл».
– Стёпа, ты что делаешь? – набросилась я на него, когда солдат скрылся за дверью.
– Молчи! Он меня разбудил. Я – его.
Я поняла, что Стёпа взвинчен до крайности. Его в такие минуты лучше не трогать. Но, опасаясь, что он может натворить непоправимых глупостей, начала его уговаривать:
– Стёпа, подумай обо мне. Не лезь на рожон.
Но бесполезно: лицо у него побагровело, скулы заиграли от негодования. Я замолчала и только молила Бога, чтобы он не кинулся в драку на этого не известного нам Антонова. Фамилию-то его мы узнали из повестки.
– Заходите, – пригласил нас спустя несколько минут солдат и указал на нужную дверь.
Стёпа бесцеремонно открыл её и, что называется, ввалился в кабинет. Я осторожно вошла следом.
Перед нами в кресле сидел плотный коренастый человек в военной форме. Даже из-под очков, которые он то и дело поправлял, видны были его сильно припухшие веки и красные то ли от постоянного недосыпания, то ли от какой-либо болезни глаза.
– Кто вы такие? – спросил он удивлённо, глядя поверх очков.
– Твоя фамилия Антонов? – спросил Стёпа.
– Да. А что? – спросил в некотором замешательстве хозяин кабинета.
– Тогда тебе лучше знать, – сказал Стёпа и небрежно бросил повестку на стол.
Антонов прочитал её и зло ухмыльнулся. Очевидно, до него только в эти минуты дошло, что поведение посетителя вызвано не его силой, а обычной дерзостью. Антонов тут же выставил меня за дверь. Уходя, я её неплотно прикрыла и смогла услышать весь разговор.
– Вы работали на немцев, – тут же предъявил этот Антонов обвинение Степану.
– Как это понимать? – спросил Стёпа.
– Понимать надо было раньше. А теперь надо отвечать, – заметил Антонов. – Вы шили немцам сапоги?
– Я их шил половине города, – ответил Степан спокойно.
– Но и немцам тоже.
– Вот тут и скажи что-нибудь в своё оправдание, – посетовала тётя Даша.
– А ты бы не шил, если бы тебе заказ со шмайсером принесли? – спросил у него Степан подчёркнуто грубо.
– Вы мне не тычьте. Я с Вами телят не пас, – заорал Антонов на весь кабинет.
– Это правда, – сказал Степан вызывающе, – я же сапоги шил.
Это уже было сказано, чтобы накалить обстановку. Антонов спокойно, но уже переходя на ты, произнёс:
– Пой, скворушка, щебечи! Лет на восемь ты уже нащебетал.
А Стёпа ему безразлично:
– Ты меня не пугай. Мне всё равно, где обувь шить. А вот ты, когда всех пересажаешь, что делать будешь? Чего ж ты меня не взял с собой, когда, задрав штаны, бежал впереди армии? Хотя бы харчей на два года оставил. Или, может, ты полагаешь, мы при немцах святым духом жили?
– Замолчи, – вновь заорал он на Стёпу.
Чем бы оно всё окончилось, не знаю. Но тут в этот кабинет зашёл  какой-то военный. Видать по всему – большой чин.
– Антонов, – обратился он.  – У тебя, говорят, сапожник сидит. Отдай мне его. Я потерял сапожника.
– Во-первых, он ещё, к сожалению, не сидит, а во-вторых, он же гулый. Видишь, какая у него рука?
– Что с рукой? – обратился Антонов к Стёпе.
– Немцы. В шестнадцатом.
– Гм, – хмыкнул Антонов неопределённо.
– Вот видишь,  у него с немцами свои счёты, – вклинился в разговор этот военный, –  отдай его мне. Говорят, что он классный спец.
А затем к Степану:
– Ну что?
– Чего спрашиваешь? Инструмент есть или свой брать? – спросил Степан по-панибратски.
– Через час уже одели в солдатское обмундирование. Я его проводила, – сказала тётя Даша и удовлетворённо заметила:
– Пусть лучше в армию идёт. Здесь оставаться нельзя – замордуют.

Дома я рассказал обо всём, опуская подробности, чтобы не расстраивать мать. Хотя по выражению её лица я понял, что она и так уже чем-то расстроена и слушает меня невнимательно. Оказалось, что причиной этому является то, что меня назавтра вызывают в военкомат на медкомиссию.
– Надо было на сегодня, но тебя не застали дома, – сказала мать с необычайной грустью и даже растерянностью в голосе.
Она выждала паузу, как бы что-то обдумывая, а затем сообщила:
– Мишку вызывали на сегодня, и Кольку – племянника тёти Фёклы, и Костю Коробочкина. Да всех под гребёнку.
Я хотел немедленно пойти к Мишке, но, поразмыслив, решил: узнаю, что скажут мне, тогда уж и пойду. Однако события в то время раскручивались молниеносно. Пока я проходил комиссию,  ребят увезли на войну.
В повестке ничего не было сказано о том, что я должен иметь при себе. Я решил ничего не брать – ни вещей, ни документов. Но затем зачем-то  прихватил с собой метрику. Точнее – выписку из сельсоветской книги о дате  и месте моего рождения. Перед войной, после окончания семилетки, я её взял в сельсовете – тоже на всякий случай; вдруг надумаю учиться, чтобы была на руках. В то время как было: захотят – отпустят из колхоза, захотят – нет.
Двор военкомата был до отказа заполнен допризывниками. В основном, смотрели мой двадцать шестой год. Я занял очередь. Вскоре я заметил, что те, которые покрупнее, выходят и говорят: «Записали с двадцать пятого. Завтра с вещами».
– Сказал бы, что с двадцать шестого, – сделал я замечание одному из них.
– Вот ты зайдёшь и скажешь, – бросил он мне скептически.
Подошла моя очередь. Разделся я, как и положено, догола, взял эту бумажку, прижал к груди обеими руками, как икону, и пошёл в кабинет. Только порог переступил, тут же мужик с красной мясистой мордой, в белом халате, на лбу круг блестящий, на шее шланги, показывает на меня пальцем и говорит сидящему рядом с ним военному:
– Ну что, вот этот с двадцать шестого? Конечно, с двадцать пятого, если не с двадцать четвёртого.
Я робко, но внятно, чтобы все слышали, произнёс:
– Я с двадцать шестого. У меня бумага есть.
Кроме этих двоих, в комнате была ещё молодая женщина, тоже в белом халате, наверное, медсестра. Она почему-то хихикнула по поводу моей фразы. Очевидно, я был не первый, который им что-то объяснял по поводу своего дня рождения.
– Какая ещё бумага? – рявкнул на весь кабинет красномордый, отчего я здорово перетрусил.
Придя в себя, я молча положил выписку на стол. Тот бегло прочитал её, пару раз хмыкнул что-то себе под нос и вдруг как заорёт:
– На что жалуешься?
– Ни на что, – сказал я, сохраняя спокойствие. 
– Запиши его на осень, –  сказал он, не меняя воинственного тона, этому военному. Затем швырнул мне мою бумагу и добавил небрежно:
– Пусть следующий заходит.
Домой я шёл с лёгким чувством. Сердце радостно стучало: на осень! На осень!
 Радоваться было отчего. Канонада гудела и слева и справа. Шли бои на подступах к Харькову. В сторону Охтырки и Богодухова гул не смолкал ни на минуту. Ночи напролёт в той стороне полыхало зарево. Туда непрерывно летели самолёты. Днём неоднократно можно было наблюдать за боем  крылатых машин. Казалось, что сражение идёт не на жизнь, а на смерть. Поражала ярость, с которой лётчики вступали в бой. Создавалось впечатление, что о своей жизни уже никто не думает. У каждого единственная цель – свалить наземь врага. Может, так оно и было. Похоже, наши уже поняли, что им удалось подняться с колен. А немцы не хотели в это верить. И поверили только после проигранного сражения за Богодухов. Именно после него они ушли за Днепр без остановки.
Через три дня после посещения военкомата мне исполнилось семнадцать лет. Мать напекла пирогов. На дворе стояла прекрасная погода. Август. И если бы не гремящая рядом канонада, можно было бы сказать: «На земле воцарился рай».
Четырнадцатого мы отметили День Рождения, а шестнадцатого вечером мне принесли новую повестку о призыве в армию. В ней приписка: «Иметь с собой запас продуктов на две недели».  Я читал и перечитывал текст, а он всё не хотел восприниматься моим сознанием. «Вот тебе и на осень. Выходит метрика сделала мне отсрочку всего на пять дней», – только и сказал я с грустью.
Рано утром мать дала напутствие:
– Служи, сынок, честно. От судьбы не уйдёшь. Я за тебя молиться буду. Она перекрестила меня, и я, не оглядываясь, пошёл на войну. Я знал, что на меня неотрывно смотрят две пары глаз. Мать, наверное, плачет. А может и Иван. Мне тоже хотелось плакать, потому что горько было расставаться с родными людьми и родными местами. И потому что мне было всего семнадцать лет.
В военкомате из нас сформировали колонну, назначили старшего и отправили пешим ходом до Старого Оскола. В один из дней проходили через Прохоровку. Шли по полю танковой битвы. Картина потрясающая: подбитые танки стоят, как копны соломы на скошенном поле. В основном, «тридцатьчетвёрки». Были и «тигры». Но значительно меньше. Может, нас вели в таком месте. Говорю то, что видел. А прилегающие к полю сёла! Разбиты до основания. Стоят дома, пронизанные снарядами насквозь, сараи со снесенными крышами и следы пожарищ.
Ночевали у хозяев на сеновалах. Утром, когда уходили,  слышали  вслед: «Детей на войну ведут». Женщины крестили нас, крестились сами и плакали в платки. От этого сжималось сердце и ныла душа.
До Старого Оскола шли четырнадцать суток. По прибытии в военкомат от нашей колонны тут же отделили старшие возраста, сформировали из них колонну и сразу же увели на железнодорожную станцию. Фронт настойчиво требовал пополнения в живой силе. И уже никто не обращал внимания на состав формируемых войск. А он, как я заметил, был разношёрстным. Были среди призывников и бывшие дезертиры, и даже бывшие полицаи.
Остальным целый день делали перекличку. Вечером объявили: «Устраивайтесь на ночлег. Кто где может и как может. Но на территории военкомата. Ночью тоже будет перекличка».
Ночью нас всё же не трогали. В восемь утра опять сделали перекличку. Все на месте. В девять собрали старших, что-то им говорили. Те нам ни слова. В десять ещё сделали перекличку. Все на месте. В одиннадцать на крыльцо вышел однорукий старший лейтенант и огласил:
– Внимание! Объявление!
Он выждал паузу и продолжил:
– Должен  всех вас огорчить.
Он опять сделал паузу. Наступила тишина – слышно дыхание.
– Вас всех отпускают до осени домой! – произнёс он и его последние слова потонули в многоголосом «Ура!» Все кинулись обниматься. Ликование, которое охватило всех, трудно передать словами.
Мы дождались, пока старшие получили на руки документы, и уже в половине двенадцатого были за воротами военкомата.
Через неделю встретили колонну из Золочевского района. Среди них было много наших соседей – ивашковцев. Многих я лично знал. Кричим им:
– Двадцать шестой год, возвращайтесь! Отставка до осени!
И вновь  «Ура!» от двух колонн прогремело и растревожило тишину степи.
Но этим бедолагам не повезло. Их всех после трёхнедельной подготовки отправили на фронт. Из этого призыва на Ивашки вернулось трое калек, остальные погибли. На момент их появления в Старом Осколе что-то изменилось на фронте, и на их возраст уже никто не обратил внимания.
Обратный путь мы проделали за десять суток. Когда до Грайворона оставалось часов пять ходу, нас обогнала полуторка. Я шёл впереди колонны вместе с таким же, как и я, допризывником из Красной Лисицы, Митяем. Мы с ним подружились ещё на пути в Старый Оскол. Так всегда бывает: и односельчане есть, ребята хорошие, но друга найдёшь совершенно из другой местности. По душе больше подходит, что ли?
Полуторка притормозила на яме. Митяй сорвался, догнал её, схватился за борт и перевалился через него в кузов. Я, видя такое дело, – следом. И мы уехали. Через пару километров пути шофёр остановился долить в радиатор воды. Вот достаёт он из колодца воду, а мы, встав на колени, смотрим на него из кузова. Он, как увидел нас, и опешил.
– А вы откуда? – спрашивает он нас, не скрывая удивления, и, как нам показалось, строго.
Я растерялся. Думаю: в кузове какие-то ящики, может, секретные. Митяй тоже струсил. Говорит с дрожью в голосе:
– Мы из Старого Оскола.
– Из какого Оскола? Что вы мне голову морочите? – возмутился шофёр, – я там не был.
Мы, перебивая друг друга, всё ему подробно объяснили.
– А у вас покушать что-нибудь найдётся? – спросил шофёр уже нестрого.
– Найдётся, – ответили мы в один голос.
– Так чего ж вы там сидите в кузове? Давай быстро в кабину! – скомандовал он, теперь уже вовсе весёлым и даже дружеским тоном.
– Это вам повезло, – заметил шофёр, жуя на ходу хлеб и сало. Мне вот тоже повезло. Неделю назад у меня была другая машина. Её уже нет. А я вот пока цел. Отвернулся на пять минут – прямое попадание. Не судьба значит. Так что – гуляйте.
Некоторое время ехали молча. Затем шофёр спросил:
– Девчата у вас в деревне есть?
Мы с Митяем замялись. А шофёр засмеялся:
– Смотрите, не зевайте. Война ведь.
Довёз он нас до здания, в котором до войны было педучилище, и высадил. Шофёр уехал дальше, а мы расположились у колодца на лавочке.
 Ждать своих нам надо было не меньше четырёх часов.
– Давай пока здесь посидим, – предложил Митяй.
– Давай, – согласился я.
Сидим. Ждём. Вдруг из  здания выходят двое военных. Один – по пояс голый, с полотенцем на шее. Второй одет по форме, рядовой; в руках у него чайник. «Вышли умываться», – догадались мы. Рядовой к этому, с полотенцем, обращается по званию: «Товарищ лейтенант».
– Что это за братва такая? – спросил у нас лейтенант.
Мы рассказали.
– Если бы вы, ребята, знали, как вам повезло, – сказал лейтенант, обращаясь к нам. – Почему? Это я вам сейчас объясню.
– Давай, поливай, – скомандовал он рядовому.
Лейтенант долго плескался. Фыркал. А мы ждали с нетерпением, что он нам скажет. Хотелось знать, в чём нам так здорово повезло. Когда он закончил умываться,  продолжил:
– Вы мне оба сразу понравились. Я вас заберу к себе на батарею. Научитесь стрелять из гаубицы. Будем вместе воевать. То, что вас призовут не сегодня-завтра, сомнений нет.
Когда он окончательно вытерся, продолжил:
– Ну, если даже до осени… Куда вас возьмут? В пехоту. А это, поверьте мне, не сахар. Это, если хотите знать, – гроб.
Он окинул нас весёлым дружеским взглядом и спросил:
– Ну что, записывать?
Мы сидим, молчим.
– Ну, подумайте, – сказал он. – Я сейчас покушаю, и продолжим разговор.
Они ушли в здание.
– Митяй, ну что, пишемся? – спросил я.
– Гришка, ты что, умом тронулся? Да на гадюку они нам со своими гаубицами? Пусть пехота, но осенью, – заключил категорически мой новый друг.
– Тогда чего мы здесь сидим? – спросил я.
По соседству с училищем, на хозяйском огороде росли огромные гарбузы. Мы с Митяем, не сговариваясь, через три минуты уже лежали в высоком огуде и наблюдали за зданием училища. Вот открылась дверь. Вышел лейтенант, уже при полном параде. Осмотрелся вокруг, пожал плечами и вернулся назад в здание.
– Гришка – вымолвил Митяй. – Сейчас он в военкомат пойдёт или пошлёт туда своего подчинённого. Надо действовать на опережение. Бежим.
Короткими перебежками, прячась за высокие стебли, мы выскочили из огорода и – бегом к военкомату.
Военком был на месте. Мы рассказали ему ситуацию. Сказали, что отпустили домой.
– Ну, вот и идите домой, – сказал военком.
– А документы? – спросили мы. – Все документы у старшего.
– Зачем они вам нужны? – усмехнулся военком. – Где вас искать, мы знаем. Гуляйте до осени.
Мы с Митяем вышли на улицу, пожали друг другу руки и разошлись.
Несмотря на усталость, домой я шёл быстро. Когда проходил последний яр и до дому оставалосьсовсем ничего, меня окликнули.
– Стой! – услышал я команду.
Я обернулся и увидел солдата, который направил на меня дуло автомата.
– Кто такой? – спросил солдат.
Я рассказал.
– Идём со мной, – скомандовал он. – Анкету заполнишь.
– Какую анкету? – спросил я с недоумением.
– Там увидишь.
Завёл он меня во двор бабы Одарки. Подвёл к погребу, открыл ляду и сказал:
– Полезай!
Видя моё замешательство, скомандовал уже резким голосом:
– Живо, я сказал.
И подтолкнул меня прикладом в спину.
В погребе под лестницей было полно окурков. Я сделал вывод, что кто-то передо мной уже здесь был и сидел долго. Ляда тут же захлопнулась, и я оказался в кромешной тьме. Для надёжности, чтобы нельзя было выбраться, солдат привалил ляду чем-то тяжёлым.
Провёл я в заточении часа два, пока не услышал голос бабы Одарки.
– Бабушка! – окликнул я её немедленно.
– Гришка, это ты? Чего ты там? – спросила она, узнав меня по голосу.
– Передайте матери, –  попросил я,  – пусть покушать принесёт.
Через полчаса прибежала мать. Слышу: голос  дрожит. Кажется, плачет.
Наконец ляда открылась. Мать нагнулась над проёмом и спрашивает сквозь слёзы:
– Гришка, ты убежал?!
Я начал ей объяснять, что на самом деле произошло. Она совершенно меня  не слушает, а просто плачет. Солдат даёт команду:
– Вылезай!
Я вылез.
– Ваш сын? – спросил он у матери.
– Мой.
– Твоя мать? – задал он мне такой же вопрос.
– Моя.
–Идите домой.
И мы, довольные хорошим исходом, ушли. Я в этот раз – до осени.

***
Когда мне иногда приходит на память история с метрикой, я задаю себе вопрос: «Что это было? Случайность или судьба?»
Мишку, Кольку и Костю после трёхнедельной военной подготовки отправили в Псковскую область, под Невель. В первом же бою они попали под миномётный обстрел. Мишку ранило в таз, Кольку – в голову. Косте осколками раздробило ногу, посекло лицо. Санитары их перетащили в яр и оставили до темноты, чтобы потом незаметно  вынести. Но немцы обнаружили раненых и постреляли. Костя спасся. Он отполз от основной группы раненых, и немцы его  не заметили. Наутро Костю подобрали местные жители уже обмороженного, без признаков жизни. Так ему удалось выжить.
Мне же, может быть, благодаря этой  метрике, суждено было пройти иной путь.


В АРМИИ

В конце ноября сорок третьего года я получил очередную повестку о призыве в армию. В ней было сказано: «Прибыть в военкомат к восьми утра, иметь при себе тёплые вещи и недельный запас продуктов». Извещение о призыве я воспринял спокойно. Похоже, я уже был к нему морально готов. Все мои школьные друзья воевали.
Вечером мы с матерью всё собрали. Сели втроём, поужинали. В основном, молчали, каждый по-своему переживал и оценивал это событие. После ужина мы с Иваном легли спать, а мать сидела возле нас всю ночь – молилась и плакала. Утром они вдвоём проводили меня за калитку. Я сказал:
– Дальше не надо.
Мать дала напутствие и перекрестила на дорогу.
С Грайворона до Белгорода шли пешком. В Белгороде погрузились в эшелон. Все терялись в догадках: «Куда повезут?»
Прошёл слух: «На Восток». Это радовало – на Западе полыхала война.
Эшелон сформировался огромный. Пожалуй, вагонов тридцать. Когда он тронулся, все облегчённо вздохнули: «На Восток».
Я ехал в седьмом вагоне.
– Нам повезло – сказал, сидящий рядом со мной худой чернявый парень, такой же, как и я, допризывник.
– Почему? – спросил я.
– Не так качает, как хвостовые вагоны.
– Угу, –  согласился я, хотя и ехал в поезде  первый раз в жизни.
За Байкалом на одной из станций от нашего состава отцепили два хвостовых вагона. Стоянка была около двадцати минут, поэтому многие высыпали на перрон, чтобы скоротать время. Некоторые пили воду из колонки, некоторые просто шагали взад-вперёд, чтобы размять застоявшиеся от длительной езды мышцы.
– Этим повезло, – заметил чернявый, показав на отцепленные вагоны.
– Почему? – удивился я.
– Потому что они будут воевать с медведями, а мы с тобой – с японцами.
– А нам ещё далеко ехать? – спросил кто-то из нашей братвы.
– Я что, командующий? – бросил с иронией чернявый. – Пока рельсы будут, будем ехать. Ты лучше скажи, любознательный: «У тебя сало есть?»
– А что?
– С ним ехать не скучно.
Толпа взорвалась хохотом. Прогудел гудок. Мы бегом бросились к своим вагонам. Смеялись над шуткой. Но упоминание о японцах умаляло радость. Каждый чувствовал: едем не на прогулку.
 Ехали тридцать пять суток. Высадили нас в городе Бикине Хабаровского края.
Моя служба началась с курсов наводчиков артиллерийских орудий. Скажу не без гордости: «Зачислен на них был благодаря знаниям математики». Они были, безусловно, не такими отличными, как когда-то о них я врал бургомистру, но мои друзья-односельчане попали в пехоту. Учился старательно. Курсы окончил с хорошими оценками.  После них меня зачислили в пушечный дивизион горного артиллерийского полка. Полк дислоцировался  на правом берегу Уссури. На  её левом берегу –  Манчжурия, северная провинция Китая, оккупированная японцами. Об этом нам регулярно говорили на политинформации.
– По соседству с нами сосредоточена миллионная Квантунская Армия.  От вашей бдительности зависит спокойствие наших рубежей, – подчёркивали лекторы, которыми были офицеры нашего полка.
От этих слов всё тело напрягалось от какого-то тревожного ожидания, но  в чём должна проявляться бдительность, толком никто не знал. По Уссури возле нашего берега каждый день шли японские пароходы. Проплывая,  японцы на нас не обращали никакого внимания. Скоро и мы к ним привыкли и даже не смотрели в их сторону.
Случай проявить бдительность мне представился неожиданно и своеобразно.
Однажды меня определили в наряд на конюшню. Там я должен был помогать штатным конюхам – убирать за лошадьми и раскладывать сено по кормушкам. Для сельского парня такой наряд был в радость.
По дороге я встретил Серёгу Котова из соседней батареи. Я его недолюбливал. Он был резкий, задиристый и даже высокомерный.
– Эх ты, деревня! – мог он бросить упрёк любому в ответ на какую-либо оплошность или неосведомлённость. Впрочем, и сам он был из какого-то небольшого городка, который от деревни отличался разве тем, что его улицы были не безымянны, а имели названия.
– Вот ты скажи, как называется твоя улица? – допытывался он как-то у такого же, как и он сам, солдата-первогодка Князева.
Князев был уроженец маленького хуторка, в котором было всего двадцать домов. До призыва он никуда из хутора не выезжал, поэтому даже не знал, о чём его спрашивает Котов. Но парень он был находчивый, по-крестьянски  смекалист.
– Наши коты свои хаты без названий находят, – сострил Князев.
Шутка  вызвала хохот среди солдат, отчего Котов едва не бросился на Князева в драку.
В общем, причины для неприязни к Котову у меня были, и поэтому, завидев его,  я огорчился.
Поравнявшись со мной, Сергей резко вытянул в сторону правую руку, отчего я упёрся в неё грудью. От неожиданности я даже испугался.
– Чего ты струсил? – спросил Котов, как мне показалось, надменно.
– Боюсь, когтями поцарапаешь, – огрызнулся я.
Котов на обидную реплику не отреагировал, но спросил:
– Туда? – и кивнул головой в сторону конюшен.
– Нет, оттуда, – ответил я недовольно и кивнул головой в сторону казарм.
– А ты в лошадях разбираешься? – задал Котов не столько неожиданный, сколько оскорбительный для меня вопрос.
– Не тебе уж меня, деревню, учить, –  ответил я раздражённо.
– Не хорохорься, – сказал Котов, сверля меня глазами. А затем, приблизившись лицом к лицу, процедил:
–Уши там не распускай. Не то они у тебя, как у осла. Не сбережёшься, как лошадки наступят на них и оттопчут.
Я не счёл нужным препираться с ним. Только сплюнул презрительно и намерился уходить. Тогда Котов взял меня за правое ухо и крутанул его до боли.
– Уши не распускай! Лошадки оттопчут, – сказал он и быстрым шагом ушёл в подразделение.
«Вконец испортил сволочь настроение», – сказал я сам себе возмущённо и поплёлся на место службы. Ухо горело. К нему больно было притронуться.
У входа в конюшню меня встретил Виктор Ляшенко, штатный ветеринар.
– О, новичок! –  воскликнул он. – Приветствую. Первый раз здесь?
– Да, – ответил я невесело.
– Чего ты такой кислый? Работа здесь не пыльная, не вредная, –  сказал Ляшенко ободряюще. – Отдохнёшь.
– Это хорошо, –  обрадовался я.
– Если ты мне понравишься, возьму в помощники, – сказал Ляшенко и подмигнул мне.
– Я же не специалист в твоём деле, – возразил я. А сам подумал: «Неплохо бы. На черта мне пушка».
– Было бы желание, – подбодрил меня Виктор и похлопал по плечу. – Я кого угодно научу. Ты городской или деревенский?
– Деревенский, – ответил я.
– О! Считай, что ты уже помощник ветеринара, –  сказал Ляшенко и искренне рассмеялся. Затем, окинув меня дружеским взглядом и не меняя приятельского тона, спросил:
– С каких мест?
– С Грайворона, –  ответил я и подробно рассказал об этом городе и о своих  местах.
Виктор слушал меня с таким вниманием, как будто я был его земляк. «Какие всё-таки люди разные, –  подумал я. – Одни добрые, как этот Ляшенко, другие злые, как этот гад Котов».
–  Слушай, идём посидим на сеновале, – предложил Виктор.
– Но мне же надо идти работать, – возразил я.
– Идём, – проговорил он дружески. – Здесь я определяю, что кому делать.
Мы уселись на свежее душистое сено.
– Слушай, ты же был в оккупации. Расскажи, что за житьё было при немцах! – попросил Ляшенко.
– Да уж не мёд, – ответил я кратко.
– Ну, это понятно. На войне где мёд?! – согласился Ляшенко и, не меняя доверительного тона  разговора, спросил:
– Ну, а как тебе немцы? Культурная нация. Не правда ли?
– Приличные мародёры, – ответил я, не уловив никакого скрытого смысла в его вопросе. Я в это время почему-то вспомнил про топор, который у меня так бессовестно увёл один из представителей этой культурной нации.
– А кормёжка у них какова! На такой воевать можно, – сказал как будто самому себе Ляшенко.
Пища была моей болью. Я постоянно испытывал чувство голода. Молодой растущий организм требовал калорий. Кормили же нас слабо. Где бы я ни находился – в карауле, наряде, я всегда думал о еде. «Хотя бы корочку хлебца с чесночком и соличкой», –  вздыхал я, вспоминая эту простую, но, как мне тогда казалось, ни с чем несравнимую еду.
И поэтому о еде я готов был поговорить. Уже хотел рассказать ему о немецких галетах, об их хлебе. И вообще об их несравнимо лучших, чем у нас, харчах. Но вдруг меня осенило: «Да об этом же и предупреждал Котов. Недаром же у меня горит ухо?!»
«Ах, вот ты какой добродетель!   Ах, вот ты какая сука!», – подумал я о Ляшенко. Быстро вскочив на ноги, я закатил ему целую политическую тираду:
– Да знает ли твоя бестолковая голова, что пока немка доит корову, немец стоит с кружкой у неё за спиной? Почему? Потому что жрать больно хочется.
Это придумал не я. Когда-то нам об этом говорил в школе районный лектор. Лекция была о том, как трудно живётся рабочему при капитализме. Я выпалил всё, что помнил с той лекции. А в конце добавил уже от себя:
– Научился ты, гад, градусники лошадям в задницы вставлять! Вот и вставляй. А я буду стрелять из пушки. Потому что у меня мозгов больше, чем у тебя.
Выложив всё это, я ушёл, не оглядываясь, к конюхам.
Несколько дней меня мучил непростой вопрос: «Что делать?» Разговор, который затеял Ляшенко, относился к категории «восхваление врага». По инструкции я должен был немедленно доложить командованию о неблагонадёжном элементе в нашей солдатской среде.
«Если Ляшенко провокатор, – размышлял я, – моё молчание расценят, как мою неблагонадёжность. В лучшем случае припишут: отсутствие бдительности. Если же он обыкновенный болтун, то мой доклад превращает  в провокатора меня». В конце концов,  я принял решение: буду  молчать. Если прижмут, скажу: «Наблюдаю за ним».
Прошло несколько дней. Меня никто не тревожил. Я решил, что зря заподозрил и даже оскорбил хорошего человека. «И всё из-за этого негодяя Котова, –  возмущался я, – где только взялся такой тип в подразделении?» Я решил при первом же удобном случае извиниться перед Ляшенко. Котову же я готов был плюнуть в лицо.
Если бы не выезд нашего подразделения на стрельбы, я бы так и сделал. Однако, возвратившись с полигона, я узнал, что Ляшенко, действительно, провокатор. По его доносу обвинили в неблагонадёжности двух солдат из соседнего дивизиона и увезли из части навсегда. Куда? Неизвестно. Скорее всего – на фронт, в штрафной батальон. Или на высылку для выполнения любых подневольных работ.
Когда я встретил Серёгу Котова, я ему ничего не сказал, а лишь, улыбнувшись, извинился и дружески кивнул. Он ответил тем же. Такие темы обсуждать было не принято.
Однажды Котов пришёл ко мне на батарею.
– Как поживаешь? – спросил он.
Я пожал неопределённо плечами. Но затем сказал:
– Нормально. Но дома лучше.
Я ему уже доверял, поэтому сказал правду.
– Ты не хочешь поехать на учёбу во Владивосток? – спросил Сергей.
– На какую учёбу? – удивился я. – Мы же с тобой в армии, а не в деревне. Но ты, правда, городской, – заметил я ехидно, но не обидно.
– Я узнал: есть разнарядка, – сообщил Котов по секрету. – Пишешь заявление. Приходит вызов. И тебя отпускают.
– А учиться на кого? – поинтересовался я.
– На военного морского фельдшера. Будем плавать на боевых кораблях. Лечить моряков.
– Хорошо хоть не лошадей, – заметил я.
Котов рассмеялся. Затем спросил:
– Ну что, пишем заявления?
– А что она нам даст, эта учёба? – поинтересовался я.
– Ты знаешь, как моряков кормят! Какой у них паёк! – воскликнул Сергей.
Сообщение о хорошем пайке меня сразу заинтересовало, но я всё же возразил:
– Война окончится – люди домой придут. А мы с тобой по морям будем болтаться.
– Пусть она окончится, – сказал Сергей серьёзно.
В конце концов, он уговорил меня. Мы написали заявления и отправили по нужному адресу.
Прошло около месяца, когда меня вызвали к командиру полка. Я растерялся. О наших с Котовым заявлениях я успел забыть, потому терялся в догадках: «Зачем я понадобился командиру?»
К комполка я зашёл строевым шагом и, как положено, доложил о своём прибытии. 
– Вольно! – скомандовал комполка и оглядел меня с ног до головы.
Я, расслабившись настолько, насколько мне позволяла команда «Вольно», не переставал гадать: «Зачем он меня вызвал?»
«Неужели из-за разговора с Ляшенко? – размышлял я. – Но по такому поводу вызывает не командир. Для таких целей есть другие».
– Моряком хочешь стать? – спросил комполка.
Только после этого вопроса я вспомнил про наши с Серёгой заявления.
– Ну да, –  ответил я.
– И зачем это тебе надо? Ты что с детства мечтал о море? – спросил командир.
– Мечтал с детства, – соврал я, не задумываясь.
Комполка, майор Верховский, умел по-отечески поговорить с солдатом. Уже через пять минут я выложил ему все наши с Серёгой планы. Напоследок добавил:
– Кормят там, товарищ майор, лучше, чем у нас.
– Кормят, Григорий, лучше там, где каждый день смотрят в лицо смерти, – заметил Верховский.
Этот аргумент был веским.  Но решающим оказалось то, что вызов не пришёл Сергею. Без него мне  ехать не хотелось. И я сказал Верховскому:
– Согласен. Буду служить артиллеристом.
Спустя некоторое время Сергей принёс новое предложение – подать заявление в Киевское танковое училище.
– Пока  доедем. Пока выучимся, – убеждал он меня. – Ну, может, и повоюем маленько.
Я, слегка поколебавшись, согласился. Опять написали и отправили заявления.  Спустя три недели после отправки писем меня направили в Бикин, в наше училище, на повышение артиллерийских знаний. Повышали квалификацию  только наводчики. Сергей на своей батарее числился заряжающим, поэтому он остался в полку. Я пожал ему на прощанье руку и уехал.
По возвращению из Бикина, первое, что мне сообщили, – это то, что Сергей уехал в Киев на учёбу. Мой вызов лежал у командира и ждал меня.
Вновь меня вызвали к комполка, и он начал меня уговаривать:
– Григорий, послушай. Курсы там скоропалительные. Всего три месяца – и ты уже на фронте. Танк, поверь мне, это железный гроб. У нас ты уже классный артиллерист. Тем более повысил квалификацию. Послали на учёбу не кого-нибудь, а тебя. Значит, мы в тебя верим. На тебя надеемся.
Я понимал, что Верховский уговаривает меня потому, что приказать: «Не иди на фронт», он не имеет права. Но и доводы его были убедительны.
– Согласен, товарищ майор, остаюсь в артиллерии, – сказал я по-боевому.
– Ну, вот и молодец, – похвалил он. И добавил по секрету:
– Кормить вас и здесь скоро станут лучше.
Однако из артиллеристов я всё же  ушёл.
Наш полк состоял не только из артиллерийских дивизионов. Был в нём  батальон пехоты и взвод связи или, как его ещё называли, радиовзвод. Вот последний меня и заинтересовал.
Присматривался я к службе связистов, присматривался. Думаю: вот служба так служба. Чистенькие всегда. На гражданку уйдут – специальность есть. А куда я со своей семидесятишестимиллиметровой пушкой или стодвадцатимиллиметровой гаубицей? От них только грохот, от которого у многих во время стрельб  кровь идёт из ушей.
Перезнакомился с радистами, начал к ним в гости захаживать. Это заметил командир взвода, младший лейтенант Блинов.
– Что ты, Григорий, повадился к нам? –  спрашивает он.– Тебе служба наша нравится? 
– Угадали, – говорю, – товарищ младший лейтенант. Сплю, а вижу себя  радистом.
– Хорошо, – сказал Блинов, – подумаем.
Был он человек дела. Пошёл к командиру полка. Через два дня приказом по полку я был зачислен бойцом радиовзвода.
Когда я реально столкнулся с этой службой, то понял, какую шапку себе выменял.
Не раз пришлось вспомнить слова отца: «Не завидуй чужому счастью». А также: «Сто раз прикинь: по Микитке ли свитка».
Отец занялся моим воспитанием после курьёзного случая. Как-то оставила меня мать за няньку, а сама куда-то отвернулась. Мне шёл седьмой год, Ивану исполнилось два. Гуляли мы с ним во дворе. Под забором стояло колесо от телеги. Я вертелся возле него, вертелся и сунул голову между спицами. Начал назад вытаскивать, но не тут-то было. Время идёт, Иван орёт, а я между спицами, как в капкане. Пришла мать. Сделать ничего не смогла. Позвала соседей. Соседи – других соседей. Каждый придёт, покрутит туда, сюда мою голову, а толку никакого. Уже и спицы пилить предлагали. Побоялись, что голову спилят. Хорошо, отец пришёл – вытащил.
Переход в радиовзвод означал для меня: сунуть голову между спицами. Назад дороги не было, а впереди, я это быстро понял, не сахар.  Надо было разматывать и сматывать километры кабелей связи. За это нас называли: кишкомоты. А что значит выполнять  эту работу под огнём?! Пехота не позавидует.
– Лучше бы я чистил пушку и слушал её грохот, –  упрекал я сам себя.
Но деваться было некуда, и я нёс свой крест достойно. С упорством осваивал секреты радиосвязи и технику работы на ключе. Труд не пропал даром. Вскоре я принял  радиостанцию. В мою задачу теперь входило: держать связь между батареями и штабом полка. Это было уже несравненно лучше, чем кишки мотать. Вообще работать приходилось, как говорится, на износ. Полк был укомплектован не более чем на треть. Не доставало и радистов, и пушкарей, и пехотинцев.
С середины июля сорок пятого года полк начал интенсивно пополняться. Некоторые были новобранцы. Но, в основном, доукомплектование шло бойцами понюхавшими порох на германском фронте.
К августу все подразделения были укомплектованы полностью. И сбылось обещание комполка. Нас начали усиленно кормить.  Такую благодать мы, простые солдаты, ни с чем не связывали. Нас не удивляло ни то, что пополнение прибывало только ночью, ни то, что комполка с офицерами едва не ежедневно выходил на берег Уссури. Внешне вокруг всё было спокойно. По реке мирно курсировали японские пароходы. И по-прежнему ни мы, ни японцы не обращали друг на друга никакого внимания.
Однако, как выяснилось, спокойствие это было обманчивое. Ранним утром девятого августа сорок пятого года, мы, радисты, приняли, а наши командиры озвучили на весь полк речь Молотова об объявлении войны Японии. Немедленно (это было на рассвете) началась военная операция. До сих пор удивляюсь скрытности её подготовки.
Для форсирования Уссури были доставлены новые хорошо просмоленные лодки. Артиллерию переправляли на понтонах. Один понтон составлялся из двух частей. На него закатывалась пушка и погружался расчёт. На другие понтоны заводили лошадей. Переправу организовывали сапёры. Лично я даже не подозревал о существовании ни сапёров, ни понтонов, ни лодок. Они словно упали с неба. И надо было видеть, как всё это слаженно делалось.
– Гаубицы давай! – командовал нашими артиллеристами капитан, которого я ни разу не видел. – Заводи лошадей! – слышался его чёткий, спокойный голос.
Глядя на то, как он подталкивал лошадей на понтон, казалось, что он даже знает их по кличкам, а конюхов – по именам. 
Лишь только я достиг противоположного берега, я оказался на настоящей войне. Безусловно, это был не германский фронт, и война эта длилась считанные дни. Но войны мало не бывает. В первый же день потери исчислялись сотнями убитых и раненых..         
Я осуществлял связь дивизионных батарей с полком. Боевое крещение прошло удачно. Вёл себя спокойно, не суетясь. Но внутреннее напряжение было столь велико, что трудно передать. Спокойствие всем нам – не обстрелянным – придавали опытные вояки. Если бы не они, паники, вероятнее всего, было бы не избежать.
Опытные, похоже, усвоили, что всё в руках судьбы. Пехота бежала навстречу пулям. Однако кому не суждено было умереть, остались жить. В то же время погибали и артиллеристы, и радисты, находящиеся в укрытиях. Прямое попадание в мгновенье ока превращало в братскую могилу целый расчёт. Когда переходили Хинган, несколько человек сорвалось в пропасть вместе с лошадьми и орудиями. Крик прощающихся с жизнью солдат и храп обезумевших от страха  лошадей будут вечно стоять в моей памяти.
Когда Япония капитулировала, наш полк отвели за Уссури, на место прежней дислокации. Однажды командование получило сообщение: недобитые самураи сформировали группировку (численности я не знаю), расстреляли наши посты и закрепились на сопках. Для их подавления в ночь через Уссури был переправлен батальон пехоты. Прошли сутки. От батальона никаких известий. Командир дивизии собрал совещание и дал команду нашему командиру полка: провести разведку.
Определили количественный и качественный состав группы. В неё должны были войти три человека –  командир, топограф, радист.
С командиром и топографом определились быстро. Командир – Круглов. Топограф – Васин. Оба – профессиональные разведчики с немецким стажем. При выборе радиста неожиданно остановились на мне. Когда мне об этом сказали, я просто растерялся. Как радист я числился в отличниках, но какой из меня разведчик? Более того, я был радист при дивизионной батарее, а не штабной, в которой были свои радисты, топографы и разведчики.
Приказы не обсуждаются. Задание и инструкции мы получили лично от командира полка. Затем собрались втроём. Круглов ещё раз, уже в деталях,  ознакомил с заданием, всё показал на карте, и мы пошли спать. Подняли нас часа за три до рассвета. Мы быстро собрались и пошли. У Круглова и Васина – по автомату и провиант, у меня – на шее автомат, на спине – радиостанция Р13, в которой восемнадцать килограмм. Идём. Темень непроглядная. Земля мокрая от прошедшего дождя. Инструкция: идти тихо. Круглов с Васиным непрерывно делают мне замечания, чтобы я не топал, как слон. Я стараюсь, но они недовольны.
Спустились к реке. Прямо перед нами вырос чей-то чёрный силуэт. Я мгновенно потянулся к автомату. Круглов поднял руку. О, чёрт! Это же Язев. Как я о нём забыл? Он переправит нас на ту сторону.
Быстро садимся в лодку. Язев волжский. Вёслами работает, как музыкант за роялем. Лодка идёт быстро. Весло не плеснёт. Вот нос лодки бесшумно уткнулся в берег. Мы быстро вылезаем. Круглов даёт Язеву команду:
– Лодку спрятать, самому залечь и ждать условного сигнала.
Начало светать. Над Уссури густой белый туман. Воды не видно. Мы выходим на луг. Трава по плечи. Мы мокрые до нитки. Круглов впереди.   Он работает руками, как дирижёр. «Остановиться! Пошли! Внимание!» – всё руками. Эти жесты я уже начинаю понимать. Минут через сорок останавливаемся. Я остаюсь на месте. Васин и Круглов делают разведку местности. Каждый по своему направлению. Возвращается Круглов. Васина нет. Ждём. Я волнуюсь. Круглов, кажется, спокоен. Наконец, появляется Васин. Лицо испачкано грязью. Весь мокрый, даже фуражка.
– Ну что? – спрашивает Круглов. (Вопрос молча. Кивком головы).
– Надо проверить восточное направление. (Ответ дан большим пальцем левой руки).
– Я так и думал, –  соглашается Круглов, кивнув головой. – Проверим на обратном пути.
Идём ещё часа полтора. Впереди на дороге грузовик. Круглов делает жесты руками. Они означают: Васину – к машине прямо. Ему (Круглову) тоже к машине, но в обход. Мне – лечь, вести наблюдение и ждать команду.
Они оба исчезают из виду. Медленно тянутся минуты. В голову приходят невесёлые мысли: «Если обнаружат, не уйти. Спрячешься в траве – найдут с собаками». Наконец, возле машины вижу Васина. Он даёт мне команду подойти.
Машина – Форд. Два колеса спущены.
– Оставили этой ночью, –  говорит Васин тихо.
Как он узнал? Не знаю. Я ему верю. Приходит Круглов. Идём вперёд. Проходим километра два. Впереди виднеется сопка. Мне дают команду лечь и вести за ней наблюдение.
Они уходят. Я жду. Нервы напряжены до предела. Проходит часа три. Весь сектор обзора держу под постоянным наблюдением. Слух напряжён до боли в ушах. И тем не менее я не услышал, как подошёл Васин. Его приходу я несказанно обрадовался. Как гора с плеч свалилась. Я уткнулся лицом в землю и почувствовал, что от напряжения заболели шейные позвонки. Через полчаса появился Круглов. Мы возвращаемся к месту, откуда они начинали делать разведку.
Круглов достаёт карту. Они с Васиным наносят на неё значки – огневые точки. Разведка проведена безупречно. Но где батальон?
– Ну что? Пусть передаст координаты сопок? – спрашивает Васин.
Круглов смотрит на часы.
– Мне кажется, они ушли сюда, –  Круглов показывает на карту.
– Далее чем, – он опять ткнул пальцем в карту, – они не пойдут. Это с учётом стопроцентной глупости. Но могут догадаться и раньше, что потеряли направление. Если сбросить ещё и на разгильдяйство, то их разведка может появиться здесь не ранее, чем через восемь часов. В лучшем же случае не ранее, чем через два часа.   Многовато даже в лучшем случае.
– Давай, – кивнул он мне.
Я развернул радиостанцию. Он мне дал коротенькую шифровку. Я передал.
– Теперь позавтракаем и будем ждать их разведку, – скомандовал Круглов.
Было видно, что он тоже очень устал.
Мы позавтракали. Я подумал: «В полку уже успели забыть об обеде».
Круглов не ошибся. Через два часа они с Васиным засекли передвижение передовых групп батальона.
– Надо им дать знать. Не то ещё по нам огонь откроют, –  сказал Васин.
Всё обошлось благополучно. Круглов с Васиным встретились с командиром батальона. После этого я ещё раз вышел на связь. Вечером Язев переправил нас на наш берег. Моё посвящение в разведчики состоялось. Но я понял, что это не моя профессия.
На другой день с утра начался обстрел сопок. А затем батальон пехоты завершил дело. Японцам, очевидно, не хватало, такого, как у нас, опыта. Возможно и их оружие оставляло желать лучшего. Но провианта у них было заготовлено на десятки лет. Я видел их склады с обмундированием, с провизией, инструментом. Их трудно описать. Их надо видеть. Копчёности в стерильных марлевых мешочках. Обмундирование в непромокаемой упаковке. А по количеству: трудно оценить. У самих японцев дух самурайский. Сил у нас было больше. И Бог тогда оказался на нашей стороне.
Вскоре полк отправили в Бикин на место прежней дислокации. Меня направили в школу сержантов от радиовзвода.
Прошла одна неделя занятий. В школу зашёл Блинов. Я стоял дневальным. Увидев Блинова, я стал по стойке «смирно», отдал честь. Думал он пройдёт по своим делам. Но он заговорил со мной.
– Почему ты, Григорий, грустный?
Я не знаю, почему ему так показалось, но я решил: надо воспользоваться моментом.
– Беда – говорю, – товарищ старший лейтенант. (Он уже был в таком звании.) Подвёл я Вас.
– Что случилось? – спрашивает он меня встревожено.
– Да то случилось, – говорю, – учусь я в школе сержантов по профессии радист. Но я глухой.
Сказал так и смотрю на его реакцию. Он вытаращился на меня и не знает, что сказать.
– Меня ещё в детстве громом ударило, – продолжаю я бессовестно врать. – Очень плохо разбираю я эти: ти-ти-та. Вот артиллерия – другое дело. Они все там глухие.
– Гм. История,  –  удивился Блинов и замолчал.
– А как же ты воевал радистом? – вновь спросил он удивлённо.
– Да вот также: на догадках, –  говорю. – Половину услышу. Половину придумаю.
Вижу, что он сомневается. Тогда я добавляю:
– Было лучше. Сейчас хуже стал слышать. Гожусь только в артиллерию.
– Хорошо, –  сказал Блинов, –  подумаем.
Он, повторюсь, был человек дела. Нашёл он мне замену на второй день. Следующую ночь я уже спал с артиллеристами.
После школы меня назначили командиром орудия. Вскоре наш полк передислоцировали на Сахалин, где я и служил до пятидесятого года. Служил честно, как мне наказывала мать.  Не подхалимничал. Не закладывал, но и не волынил. Службу воспринимал, как должное.
После объявления демобилизации нашему призыву командир полка предложил мне остаться в армии. Я отказался. Уж очень хотелось на родину. Увидеть мать, брата.
– Григорий, ты подумай, – убеждал меня командир, – что ты будешь делать на гражданке? У тебя же специальности нет.
– Я на цобах буду работать,  – ответил  я шутливо.
Командир шутку не понял. Глаза округлились от удивления.
– Что это такое? Никогда не слышал.
Я приложил к голове руки, изображая рога, и произнёс:
– Цоб – налево. Цобэ – направо. Цоб, цобэ – прямо. Вот и вся наука.
– На быках, что ли? – воскликнул комполка, еле сдерживая смех.
– Ну да, – говорю.
– Эх, Григорий. Ты же серьёзный человек. Уедешь отсюда – назад не вернёшься.
– Я понимаю, –  говорю, –  согласен с Вами. Но дома мать, брат.
А сам себе думаю: «Вдруг  какая заваруха – меня из-под земли достанут и сюда привезут. Отсюда попробуй вырваться».
И вот демобилизационные документы на руках. Нам читают лекции, что надо быть бдительными. На острове полно заключённых.
– Если вы не хотите, чтобы кто-то уехал вместо вас, а вас нашли через два месяца под сопкой, будьте начеку!
Нас ведут к пароходу. Чтобы на него сесть, надо пройти десять постов. Документы в карман не прячешь. Так и несёшь их, развёрнутые в руках. На пароходе тоже проверки. Наконец гудок. Поплыли. Начинаешь верить в наступление демобилизации. Чтобы покинуть пароход –  опять та же система проверок. Передо мной кого–то возвращают. Нечёткий штамп печати. Возвращаемый оправдывается. Говорит, что не он же его ставил. У меня кровь приливает к вискам. Вдруг и у меня какая-нибудь канцелярская оплошность. Но нет. Всё в порядке. Чтобы сесть на поезд – опять проверки. Наконец в вагоне. Перед самым гудком проходит по вагону патруль. Каждому смотрят в лицо. Поезд трогается. Сердце готово выскочить из груди.
И вот после нескольких пересадок я на своей Одноробовке. Иду пешком. Начало лета. Поля зелёные. Вот и наша речка. На  лугу трава!  Пора косить.  Гудят пчёлы и шмели. Звенит, поёт речка. Голова кружится от радости. Вот и наш огород. Смотрю: мать полет. Я остановился. Ноги не идут. Стою, смотрю. Вот она, возможно, почувствовав взгляд, распрямилась, повернула голову, смотрит в мою сторону. Ничего не говорит. Не узнаёт. Семь лет не виделись. Я иду к ней.
– Гришка, ты?
– Я…
Мать плачет. Я тоже.
– Где Иван? –  спрашиваю. 
– В Харькове. На заводе работает. Ты его не узнаешь. Он весь в отца. Он выше тебя.
– От отца нет известий? – От волнения не слышу своего голоса. В горле стоит ком, перехватывает дыхание.
– Пойдём в дом. Бумаги покажу. Две бумаги.
Читаю первую. Пропал без вести. Читаю вторую. Пал смертью храбрых в бою за город Смоленск.
– Когда пришла вторая?
– Вчера.
Значит, вчера война подвела окончательный итог, убив у матери и у нас с Иваном последнюю надежду.






ЧАСТЬ ВТОРАЯ







МАРШРУТЫ СУДЬБЫ


По разным, не зависящим от них причинам, они не дошли до Берлина, не расписались на стенах рейхстага. Но имели право на это. Имели полное право засвидетельствовать победу. Им судьбой были уготованы другие маршруты.
Эта часть  повести о судьбах Григория Холодова и Андрея Краснотала (по предыдущим материалам повести – дядя Гриша и дядя Андрей). Лишь о двух судьбах из многих миллионов.

























ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕПРАВА

Григорий Холодов (дядя Гриша) после неожиданного знакомства  со следователями НКВД  (история «Солёный арбуз»)  тщательно проанализировал свои поступки, речи на собраниях, отношения в коллективе и не нашёл разгадки мотивов клеветнического доноса на него.
По прошествии некоторого времени он посчитал, что донос и обыск – это всего лишь недоразумение, которое никогда не повторится.
«Жить честно, работать самоотверженно – вот гарантия того, что тебя никто не тронет», – решил он и успокоился. Однако вскоре ему пришлось усомниться в правильности своих рассуждений.
Однажды он привёз в Грайворон группу учеников на пионерский слёт, посвящённый дню рождения Ленина. После репетиции концерта  Григорий повёл своих питомцев на экскурсию по городу. Грайворон – город старинный, основан в семнадцатом веке. Григорий был патриотом родного края, поэтому знал, о чём рассказать и даже удивить своих воспитанников. Но ученикам пришлось не столько удивиться, сколько разочароваться.
Экскурсию Григорий начал с центральной улицы города. Вот здесь ему случайно (а может, не случайно) встретился старый знакомый – высокий чернявый следователь НКВД.
– Ты не забыл о нашем разговоре? – спросил Григория следователь.
– Не забыл. Но, разве, то мероприятие не было недоразумением? – произнёс с тревогой в голосе Григорий.
– В нашем деле недоразумений не бывает, – сухо ответил следователь.
Он посмотрел на Григория с какой-то  неестественной для этих работников жалостью.
– Уезжай туда, где не будут копаться в твоей биографии, – сказал следователь и, не попрощавшись, удалился.
Экскурсию Григорий продолжил, но его моральное состояние было настолько подавленным, что провёл он её крайне сумбурно.
– Григорий Ефремович, вы не заболели? – спросил один из учеников.
При этом детские глаза выражали удивление и растерянность.
– Да, да. Я чувствую себя неважно, – сказал Григорий и поспешил поскорее свернуть мероприятие, к которому так тщательно готовился.
«Разве в моей биографии есть изъяны? – недоумевал он. – Я же настоящий пролетарий».  Так рассуждать у Григория были основания. Когда ему исполнилось десять лет, умер отец. Мать одна тянула семерых детей. Григорий – самый старший. Остальные – мал мала меньше. Самая  меньшая (Маша) – грудная.  Нередко в доме не было куска хлеба.
Григорию  ещё не исполнилось и шестнадцати лет, когда умерла мать. Дети увидели в своём старшем брате главу семьи. Предложение распихать детвору по родственникам новая семья во главе с Григорием отклонила. Все остались жить в родительском доме, благо – он был добротным.
В этих чрезвычайно трудных жизненных условиях (конечно, не без помощи родни) Григорий окончил с отличием школу и поступил в педагогический институт. На время его учёбы семью на попечение взял следующий за ним брат Фёдор.
– Учись, – сказал Фёдор Григорию, – выучишься сам, будешь учить нас и наших детей. – Фёдора поддержали все. Даже четырёхлетняя Маша.
После разговора со следователем Григорий впал в уныние.
«Куда я денусь? На кого оставлю несовершеннолетних братьев и сестёр»,  – сокрушался он. О нависшей над его головой беде рассказал Фёдору.
– Двигай на шахты, – предложил Фёдор, еле сдерживая слёзы. – Выхода у тебя нет. И, чтобы успокоить брата, добавил: – Я присмотрю за всеми. Как-то определятся. Фрося и Таня уже замужем. Определились сами.  Остальных буду растить и учить.
– Кто меня ждёт на этих шахтах?! – изумился Григорий.
– Там наших много, – начал успокаивать его Фёдор. – Есть и в Юзовке*,  и в Горловке, и в Макеевке.  На Донбассе – городов! В любой можно ехать и спрашивать работу.
Григорий внял совету. Как только школьный звонок известил об окончании учебного года, быстро собрал свои скромные пожитки в чемодан и покинул село. В Харькове он купил  билет на поезд, следовавший до Сталино  (Донецк), чтобы начать  жизнь с чистого листа.
В поезде Григорий познакомился со светловолосой голубоглазой девушкой. Ехали они в общем вагоне. Их места были у окна – напротив друг друга.
– Как Вас зовут? – спросил Григорий.
– Куля, – ответила девушка и зарделась. А затем, словно оправдываясь, сказала: – У меня некрасивое имя, правда?
– Как раз наоборот.  Акулина – очень красивое русское имя, – возразил Григорий.
– Меня мои ученики дразнят: «Куля – пуля!» – пояснила девушка.
– Так, значит, Вы…
– Да, я учительница, – сказала Куля, опередив вопрос Григория.
– И что, так в глаза и говорят: «Куля – пуля?» – поинтересовался Григорий насмешливо.
– В глаза нет. Но я же знаю.
– Как же они Вас величают на уроке?
– Акулина Андреевна.
– Ну, вот, Акулина Андреевна, зря, оказывается, Вы на учеников обижаетесь. Вам, надо полагать, досталась не самая обидная дразнилка. Она, скажем так, у Вас нейтральная. Они отметили какую-то черту Вашего характера. В чём-то Вы быстры, как пуля.
Куля засмущалась и произнесла:
– Да. Я часто опаздываю на урок.  Потом бегу, бегу.
– Ну вот видите, как всё просто, – усмехнулся Григорий и добавил: –У других Ваших коллег прозвища обидней Вашего.
– Не знаю, – сказала Куля, –только с их стороны это не честно.
– Если Вы завоюете среди учеников авторитет, они, это ваше –«Куля–пуля», будут произносить с любовью, – сказал Григорий поучительно. – А вот если не завоюете, то ждите новую дразнилку. Тоже тонкую, но обидную.
– Вам легко говорить, – сказала Куля, – попробовали бы Вы с ними.
– Я уже пробовал. Очень жаль, что продолжить не смогу, – сказал Григорий грустно.
– Почему? – удивилась Куля.
После этого вопроса Григорий без утайки рассказал свою историю малознакомой девушке.
– И что, Вы едете, сами не зная куда?! – удивилась Куля.
– Да, – ответил Григорий грустно. – Не знаю куда.
– Поехали со мной, – предложила Куля, – может, Вам моя тётя поможет найти работу.
– Где живёт ваша тётя?
– В Макеевке.
– А Вы?
– Я – в Курской области, в Хомутовке. Не слышали?
– Не слышал, – сказал Григорий и пошутил:
– Там у вас хомуты делают?
Куля тоже ответила шуткой.
 –И делают, и одевают, – сказала она и рассмеялась. Григорий тоже засмеялся и спросил:
– К тёте по какому делу?
– В гости.
– Надолго?
– На неделю.
– Хорошо, – согласился Григорий, – поеду с Вами к Вашей тёте.
Кулина тётя была дома. Едва молодые люди появились на пороге, она, всплеснув руками, произнесла:
– Кулечка, племяшечка, приехала! Какая же ты умница! Да ещё с женихом!
– Тётя, что Вы говорите! – воскликнула Куля, заливаясь краской. – Какой жених!
– Что, уже муж! – воскликнула тётя удивлённо. – И ты не позвала родную тётку на свадьбу!
– Тётя, какой жених? Какая свадьба? Я Вам сейчас всё объясню, – лепетала Куля растерянно.
– Что объяснять? Парень видный. Росточком, правда, не вышел. А так красавец. Какого же тебе ещё надо!
От этих слов засмущался и Григорий. Он тоже начал объяснять, что он здесь случайный человек.
– Я не поняла, Куля, как это ты тётке в дом привела незнакомого мужчину? – спросила тётка строго. – Может, он бандит какой. А ты мне его в дом.
– Да нет же, тёть Нин, он хороший человек, – начала оправдываться Куля, – просто так вышло.
– Да я же тебе сразу сказала, что он хороший человек, – перебила тётка объяснение племянницы. – А ты всё чего-то упрямишься.
Всю неделю, пока Куля гостила, тётка искала работу Григорию, а между делом обрабатывала молодых людей на предмет: как здорово они подходят друг другу.
– Вот пара хорошая, – говорила она, – мне уже и соседи об этом говорят.
То ли тёткины слова так подействовали, то ли весна, но Куля и Григорий решили пожениться.
– Буду работать учителем в вашей Хомутовке, – заявил Григорий и добавил шутливо: – Хомуты одевать в вашем посёлке умеют.
Григорий женился на Куле. Но в школе ему работать не пришлось. Уже через месяц после свадьбы его призвали в армию.
Служба началась со стремительного роста военной карьеры. Месяц ушёл на освоение курса  молодого бойца. А ещё через два месяца Григорий вступил в должность политрука батальона. Образование в те годы ценилось невероятно высоко. К тому же, строки в биографии о многодетной семье и раннем сиротстве играли положительную роль.
В тысяча девятьсот тридцать девятом году Григорий  в составе Красной Армии вступил в Бессарабию. Его пламенные политические речи перед солдатской аудиторией сделали его фигуру заметной не только в полку, но и в дивизии.
С двадцать второго июня сорок первого года Григорий на войне. Под Одессой батальон, в котором он служил, попал в окружение. В одной из ночных перестрелок погиб комбат. Григорий, в соответствии со сложившейся обстановкой, принял командование батальоном. С непередаваемой горечью он видел, как тает на глазах его боевое соединение. Одних убивали в перестрелках, другие убегали.  Очень многие убегали. Григорий перед остатками батальона  произнёс короткую, но откровенную речь.
– Товарищи, – обратился Григорий к бойцам, – наша главная задача – пробиться к своим. И мы пробьёмся. Тем же, кто  твёрдо решился на дезертирство, предлагаю оставить батальон сегодня ночью. Но предупреждаю: скрыться и отсидеться никому не удастся. Вас выловят и назовут предателями. Тем, кто остаётся со мной, говорю: «Победа будет за нами!»
Из окружения Григорий вышел с пятнадцатью бойцами. Раненного в таз Николая – земляка из Красной Лисицы – семь суток по очереди несли на себе.
– Коля, ты уже, к сожалению, отвоевался. Но вёл ты себя, как настоящий герой, – похвалил Григорий  земляка, когда посетил его в госпитале. Он пожал Николаю руку и сунул ему в карман письмо.
– Отдашь сестре. Передашь ей и племянникам привет. Скажешь, что самое большее через год придёт победа.
В тот же день его вызвал  к себе комдив, полковник Аксёненко.
– Холодов, – сказал Аксёненко хриплым от бесконечных команд голосом, – приказываю сформировать сапёрный батальон. Тебя назначаю начальником штаба. Командира подберу позже. Подойди к делу толково. Выбирай специалистов, годных для сапёрного дела. У тебя преимущество в выборе. Слышишь, Холодов, даю тебе преимущество.
– Где бойцы, из которых я должен выбирать? – спросил Григорий.
– В окружении.
Выждав паузу, Аксёненко заорал:
– Но не век же они будут в окружении. Когда-то же выйдут. Вот они – твой материал. Но батальон нужен срочно. Слышишь, Холодов, срочно! Хоть бегай за линию фронта и вытаскивай их по одному.
Видя растерянное лицо Григория, Аксёненко успокоил:
– Теми, которые по лесам, по полям  разбрелись, НКВД занимается. Соберут. Это они умеют, не беспокойся.
Ночью Григория вызвали в особый отдел. Там ему два следователя НКВД устроили перекрёстный допрос.
– Вы вступали в личный контакт с немецким командованием?! – то ли спросил, то ли заявил утвердительно один из них.
– Нет, – возразил Григорий. – Я со своими бойцами вступал в бой с врагом.
После этого Григорию пришлось ответить на десяток отвлекающих внимание вопросов, после которых другой следователь спросил:
– Какое задание Вам дали немецкие офицеры?
– Я же сказал: «В личный контакт с немцами не вступал. Я вступал с ними в бой», – ответил Григорий и отметил про себя: «Как неприятно всё–таки оправдываться».
Последовала очередная цепь бессодержательных вопросов, после которой он, наконец-то, услышал:
– Хорошо! Вы свободны.
Григорий перевёл дух, попрощался и двинулся к выходу. Но когда он был уже у самой двери, его  остановили.
– Зачем Вы дали бойцам команду: оставить батальон? – спросил как бы невзначай один из следователей.
– Я такую команду не давал, – ответил Григорий.
– Вы им сказали: «Кто решился на дезертирство – может оставить батальон сегодня ночью»? – прозвучал вопрос.
«Вот это осведомлённость, – подумал Григорий, – значит, они успели перетряхнуть всех моих бойцов». Вопрос теперь показался Григорию опасным. Он походил на те, что задавали ему в тридцать седьмом. Тогда его спас случай. А может, тот чернявый следователь. Но, как бы то ни было, нельзя терять самообладание», – подумал Григорий и вслух спокойно произнёс:
– Я не хотел получить пулю в спину.
– Хорошо идите, – сказал следователь, который задал этот убийственный вопрос, – но если те, кто оставил батальон, получили от Вас спецзадание…
Следователь уставился на Григория, ожидая, какова будет реакция.  Она оказалась для него крайне неожиданной.
– Я  получил  спецзадание от комдива Аксёненко: сформировать сапёрный батальон. Срочно сформировать. А вы, – Григорий показал пальцем сначала на одного, потом на другого, – должны обеспечить мне людей. Однако вместо того, чтобы заниматься дезертирами, вы третируете бойцов, с боями вышедших из окружения.
Григорий имел опыт работы политрука. Он знал, что сказать и как сказать. Он заметил, что у того, кто ему угрожал, мелькнул в глазах испуг.
–Хорошо, – сказал второй следователь примирительно. – Идите, занимайтесь своим делом.
Делом Григорий заниматься умел. Благодаря его неуёмной энергии, ему удалось в кратчайший срок выполнить поставленную задачу. Он сумел подобрать хороших специалистов, мастеров своего дела – плотников, слесарей, шофёров. По тому времени  это был цвет армии.  Но его ждал непоправимый удар, который он пережил как большую личную трагедию.
Когда формирование боевой единицы было завершено, Григорию отдали приказ о передаче её для выполнения боевых операций наступательного характера. То есть для выполнения функций пехоты. За две недели боёв от его детища не осталось ни одного человека. Одни были убиты, другие тяжело ранены, а значит, выведены из строя: кто надолго, кто – навсегда.
Григорию приказали возглавить формирование нового батальона.  Он выполнил и этот приказ. С этим боевым подразделением в должности начальника штаба Григорию было суждено выйти к Одеру.
Остались позади  десятки больших и малых форсированных рек. Каждая взяла в свои воды сотни солдатских жизней. Не один состав его  батальона сменился на этом длительном, изнурительном и чрезвычайно опасном пути.
…Григорий прошёлся вдоль кромки берега и окинул профессиональным взглядом мощную водную преграду. «Невероятно трудный рубеж, – заключил он, – такого, пожалуй, на моём пути ещё не было. Даже Днепр был проще. Проще, может быть потому, что он уже позади. А Одер впереди. В самом конце войны».
Григорий напряжённо начал вглядываться в даль, что скрывалась за тем берегом, словно пытался оценить путь, который ещё предстояло пройти. До столицы фашистского рейха оставалось сто шестьдесят километров. Всё это пространство, словно ёж иголками, было утыкано средствами обороны – противотанковыми рвами, проволочными заграждениями, минными полями и бесчисленными огневыми точками.
«Сколько жизней загубят эти фашистские иголки, – подумал Григорий с горечью. – Но это будет потом. Сейчас же стоит ещё более трудная задача – перебросить войска  за Одер».
До начала наступления оставались считанные дни. Его дата держалась в строжайшем секрете. Но Григорий интуитивно чувствовал её по различным, невидимым для неопытного глаза признакам. Как перед любым большим наступлением, усилилась агитация, которую вели политработники среди солдат. Ежедневно проводились партийные и комсомольские собрания, направленные на поднятие морального духа войск.
Моральное состояние солдат и без агитации было высоко стабильным. Оно разительно отличалось от того, что было в начале войны, особенно в её первые месяцы. Тогда своё пребывание на войне многие оценивали как  какое-то внезапно свалившееся на голову недоразумение, от которого надо поскорее избавиться. Теперь в солдатских окопах войну считали трудной, опасной, но обязательной работой, которую надо скорее завершить.
Григория беспокоили темпы подготовки к форсированию этой невероятно сложной водной преграды. Даже на его уровне чувствовалась политическая доминанта в определении начальных сроков операции. «Похоже, в верхах планируют завершить войну к Первому мая, хотя наступление явно не подготовлено», – подумал Григорий с горечью.
Он знал, что тылы сильно отстают от передовых частей. Что между передовой и тылом стоят взорванные немцами или уничтоженные нашей авиацией железнодорожные и автомобильные мосты, разбитые бомбёжками дороги. Их днём и ночью восстанавливали инженерные части. Но слишком велик объём работ. Он знал, что на  передовой многого не достаёт: горючего – танкам, боеприпасов – артиллерии, людских ресурсов – всем подразделениям; некоторые стрелковые полки укомплектованы на треть.
Но подготовка к операции шла полным ходом. День и ночь работали отбитые у немцев лесопильные заводы.  Спешно готовились детали и узлы к мостам, паромам, лодкам и даже плотам.  То есть к любым плавсредствам, на которых можно будет переправить технику и людей на противоположный берег.
День и ночь выполняла свою кропотливую работу разведка – полевая, геодезическая, авиационная. Непрерывно велась аэрофотосъёмка всего водного бассейна Одера. В укромных местах командиры готовили личный состав к предстоящей операции – обучали управлять лодкой, закатывать орудия на плоты, держаться на воде.
Особое внимание уделялось комплектованию десантных подразделений. Операцию начнут они. Каждый боец такой структурной единицы понимал, что идёт на верную смерть. Среди них было много штрафников – целые роты и даже батальоны.  Попасть в штрафники труда не составляло. Для этого нередко достаточно было одного неосторожного слова.
«Хорошо, если операция начнётся ночью или на рассвете», – подумал  Григорий и представил её  вдруг до мельчайших подробностей.

Утомительная, обманчивая тишина взрывается рёвом артиллерийских орудий. Они бьют прямой наводкой по противоположному берегу, не оставляя на нём не тронутым ни одного квадратного метра прибрежной территории.  С первыми выстрелами артиллеристов к тому же противоположному берегу устремляются десантники. Едва первая лодка касается носом суши, артобстрел прекращается – чтобы не бить по своим.
Наступает важнейшая фаза операции, в которой действия её участников рассчитаны по минутам. Это тот отрезок времени, в течение которого враг осознаёт, что можно высунуть голову, чтобы оценить обстановку. Но этот же отрезок времени отпущен и десанту, чтобы забросать огневые точки противника гранатами и овладеть ими.
Но, как часто бывает, лишь смолкают наши орудия, немцы открывают перекрёстный огонь по воде и по суше из автоматов, пулемётов, миномётов. Начинается жесточайшее сражение за берег. Силы десятикратно не в нашу пользу.  Половина десантников ещё в реке. Рассредоточившись по ней, они бегут по пояс в воде навстречу свинцовому дождю. Бегут все – штрафники, коммунисты,  комсомольцы,  беспартийные. В числе десантников – санинструкторы. Среди них есть и женщины.  Достигнув суши, они вгрызаются в неё, чтобы удержать клочок отвоёванной земли. Тот клочок, за который должна будет зацепиться переправа.
Чтобы смерти их были не напрасны, надо любой ценой удержать берег.  Поэтому вслед первой группе десантников идёт вторая. По этим бьют в упор, когда они ещё в лодках. Но часть их достигает  заветной цели и сходу штурмует укрепления врага или, если есть возможность, закапывается в землю.
В это время, пока идёт бой за сушу, в ледяной воде, под таким же губительным, ни на миг не смолкающим огнём, идёт сборка переправ. Идёт строительство истинных и ложных инженерных сооружений. Тем сапёрам, которые на ложных, – ещё труднее. Они работают  открыто, чтобы отвлечь огонь на себя.
С рассветом немецкая авиация рушит построенное. Приходится начинать всё сначала. Наши лётчики вступают в бой с немецкими асами. И на одном, и на другом берегу не умолкают зенитки и матерятся артиллеристы, не успевающие на своих прицелах отделить своих от чужих. Слишком высок накал воздушного боя.

«На оставшемся пути к Берлину, – рассуждал Григорий далее, – мы потеряем многократно больше сил, ибо немцы сидят в укрытиях, защищённых бетоном и сталью. Но победа, это уже очевидно, будет за нами. Кому только суждено будет увидеть её!»
Григорию припомнился случай из армейской жизни в Бессарабии. Два офицера полка – Соколов и Зябликов – любили играть в шахматы. В основном, выигрывал Зябликов. Он всегда  поучал Соколова:
– Не бойся жертвовать пехотой и лошадьми. В зависимости от обстановки, и за офицерами не тянись.
– Нам, военным, такая тактика не подходит. Негоже раскидываться ни  пехотой, ни командирами, – заметил  Соколов шутливо.
На что Зябликов тоже ответил шуткой:
– Подходит. Иначе, почему же я, Зяблик, выигрываю у Сокола. И подытожил: – В новой партии появятся и пехота, и офицеры.
«Как часто  военные операции бывают похожи на шахматные сражения. Только пехота для заключительных партий приходит совсем безусая»,  – подумал Григорий  грустно.
– Товарищ майор! Товарищ майор! – услышал Григорий голос полкового вестового. – Зову Вас, зову, а вы всё не слышите.
«Замечтался я что-то, – подумал Григорий и поймал себя на мысли, что он себе раньше не позволял таких глубоких рассуждений. – То ли войне скоро конец, то ли мне, – подумал он мрачно.
– Товарищ майор! Вас срочно к командиру дивизии, – передал распоряжение вестовой.
– Что–нибудь случилось?! – произнёс вслух Григорий. Вестовой только пожал плечами.
– И Михеева тоже? – спросил Григорий, упомянув фамилию командира батальона.
– Нет, – только Вас.
«Зачем я ему вдруг понадобился? – подумал Григорий с тревогой. – Почему меня, а не Михеева?»
Повод для беспокойства у Григория появился не случайно. Совсем недавно в батальоне сменился комбат. До Михеева батальоном командовал майор Белый. С Белым Григорий прошёл полвойны.  На него можно было надеяться, как на самого себя. У Белого было два ордена – Красной Звезды и Красного Знамени.
Белого вывела из строя не пуля, не мина, а клочок бумаги, на котором чьей-то мерзкой рукой было написано: Белый – враг.
Вызвали вот так же к комдиву. А затем стрелки перевели на другой кабинет. Забрать личные вещи Белый пришёл уже с конвойным. Пока конвойный вышел покурить, Григорию удалось переброситься с Белым несколькими словами.
– За что они тебя?!  – недоумевал Григорий.
– За небезупречную биографию и за болтливый язык, – сказал Белый.
– Чем же им твоя биография не понравилась?!
– У меня отец был учёный, ездил до революции за границу. Бывал в Германии не раз.
– Ну и что?
– То, что у меня с языка сорвалось: «Правду отец говорил: «Немцы добротно живут. У них есть чему поучиться».
– И всё?!
– А разве для них этого мало? Отец – белая кость. Сынок восхваляет врага.
– Надо писать наверх. Даже самому товарищу Сталину! У тебя же два ордена, – начал убеждать Григорий товарища.
Но Белый только отмахнулся. Он был ещё под впечатлением разговора со следователем.
– Эта гнида, – кипел от негодования Белый, – говорит: «Снимай ордена». Я ему, бл…, дулю под самый нос. В Днепре, говорю, ещё вода мутная от моей крови.
Григорий хорошо помнил, как Белого ранило осколком мины в десятке метров от столь желанного берега. Тогда в свете слепящих прожекторов Григорий заметил, как споткнулся и скрылся под водой комбат. Видел, как его подхватили два бойца и потащили к берегу. На берегу Белого перевязали,  и он ещё два часа командовал батальоном, пока не потерял сознание.
– Идём к комдиву, – предложил Григорий.
– Да что комдив? Он сам их боится, – возразил Белый. – Лучше ты окажи мне услугу.
– Какую?
– Возьми мои ордена. После войны отдашь жене и детям. Расскажешь обо мне правду. Пусть знают, что я за них дрался до последнего.
– Нет, – возразил Григорий. – Во-первых, я не знаю, дойду ли я до победы. Во-вторых, пусть награды будут с тобой. Они тебя защитят.
Белого увели. Вместо него назначили комбатом Михеева, командовавшего сапёрной ротой.
«А ведь Белый сболтнул о добротной немецкой жизни в присутствии Михеева, – неожиданно подумал Григорий.  Но потом, поразмыслив, решил: ерунда все эти подозрения. Михеев уже полгода вместе со мной воюет. Не пойдёт он на это».
«Небезупречная биография, – продолжал размышлять Григорий о судьбе Белого. – А ведь и мне тогда в тридцать восьмом следователь намекнул на небезупречную биографию. Стоп! А может, она в самом деле небезупречна! Ведь мой отец был до революции сельским старостой. В наследство от него семье достался добротный (по сельским меркам) дом. Он (этот дом) и был предметом зависти. Только теперь Григорий понял, кто написал на него тогда в тридцать седьмом, в самый канун выборов, донос. Это был колхозный агроном.  Ведь он даже в глаза Григорию сказал:
– Жил ты и воспитывался в куркульском доме. А сейчас нашим колхозникам пролетарские лекции читаешь.
Тогда Григорий посчитал, что это, скорее всего, шутка со стороны образованного интеллигентного человека.
«Вдруг и у меня отнимут орден!» – подумал с тревогой Григорий. Не от мысли о предстоящей тюрьме, а от мысли о возможной потере ордена Григорий растерялся. Его он получил вместе с Белым за Днепр. Два ордена Красной Звезды в один батальон! Это могло быть только за проявление их подразделением высшей доблести и мужества.
Григорий припомнил ещё, что когда вышли к государственной границе, «особисты» выдернули из батальона   сразу четверых лучших бойцов, знатоков сапёрного дела. И за что! Двое были в плену, один – в оккупации, а четвёртому приписали: восхваление врага.  В чём заключалось восхваление?! Наша зенитка двумя выстрелами сбила подряд два немецких самолёта. Солдатик, наблюдавший эту картину, возьми и ляпни:
– Научились! Если бы вы, мерзавцы, сразу так. Не пришлось бы до Москвы драпать.
«Пришла и моя очередь, – подумал Григорий грустно. – Нет, лучше пусть в штрафной отправляют, чем в тюрьму.  Что же я всю войну зачеркну?!».
Комдив Маркин принял Григория сразу. Григорий, как  только зашёл в кабинет и доложил о своём прибытии, замер по стойке «смирно». Маркин оглядел Григория с ног до головы, словно  изучал его, хотя они и виделись не раз.
– Присядь, – сказал Маркин и кивнул на стул. – Как воюешь?
– Не мне судить, – ответил Григорий сухо, весь напрягся и продолжал стоять.
Зазвонил телефон. Судя по поведению Маркина, на том конце провода чин был высокий. Комдив вытянулся в струнку, то и дело повторяя:
– Да, конечно. Обеспечим. Так точно.
Маркин  положил трубку. О чём-то долго думал. Затем то ли Григорию, то ли самому себе сказал:
– Им там всё просто. Фишки разложил, флажки повтыкал. А тут реальная обстановка, которая меняется ежеминутно.
Он опять оглядел Григория.
– Садись, чего ты стоишь? – предложил опять Маркин. 
Григорий присел на краешек стула. Маркин выдвинул ящик письменного стола, пошуршал в нём бумагами, достал оттуда  флакончик с лекарством. Открутил пробку, высыпал на ладонь две таблетки и, слегка поморщившись, проглотил их.
– Почки замучили, – произнёс он, словно оправдываясь, – совсем посадил их на этих переправах. 
– Как воюешь? – зачем-то опять спросил Маркин.
«Что ему от меня нужно? – подумал Григорий. – Разговор явно не о фронтовых задачах. Иначе бы так издалека не начинал».
– Сообразно складывающейся  обстановке, – ответил Григорий неопределённо.
– Хорошо воюешь. Я знаю, – сказал Маркин. – Но такая, Холодов, штука: придётся с тобой расставаться.
– Как с майором Белым? – спросил Григорий и уставился в глаза комдиву.
– Причём тут Белый? – удивился Маркин. Он явно не ожидал такого вопроса. Похоже, он был ему неприятен, потому что комдив, услышав о Белом, даже нервно передёрнул плечами. Но от ответа уходить не стал и пояснил свою позицию:
– С Белым, конечно, неприятность вышла. Но он и сам виноват – меньше языком надо было трепать. Я нужные бумаги направил в его защиту. Но не тебе рассказывать, что пока что-то докажешь этим органам, сам с Белым окажешься.
Опять зазвонил телефон. Маркин долго объяснял в трубку, что ситуацией владеет, но она не такая простая, как им кажется.
– Не дают поговорить, – сказал Маркин, когда положил трубку. – В, общем, Холодов, есть мнение…
Комдив ещё раз окинул Григория взглядом.
– Есть мнение направить тебя, Холодов, в академию.
Григорий на такую информацию никак не отреагировал
– Холодов, ты чего молчишь? Согласен? – спросил Маркин.
– Нет, – ответил Григорий незамедлительно.
– Почему? – удивился комдив.
– У меня нет военного образования. Я учитель, – ответил Григорий.
– Холодов, ты с какого дня на фронте? – спросил Маркин.
– С первого.
– Да какое же тебе военное образование! Ты сам академия. Ты думаешь, мне хочется тебя отпускать? В жизнь бы не отдал. Но есть приказ. Приказ: отобрать лучших.
Маркин поднялся. Григорий тоже. Комдив подал Григорию руку и сказал:
– Документы все на тебя оформлены. Фамилия твоя передана в штаб округа. На сборы у тебя два часа. Михееву я уже обо всём сказал. Возражал категорически. Но ничего не сделаешь – такова жизнь. Через два часа на станцию будет идти санитарная машина. С ней и уедешь. Всё. Больше на тебя у меня нет времени.
В командирском блиндаже собралось человек десять офицеров. Ждали Григория. После короткого разговора несколько раз выпили. Все пожали Григорию руки. Пожелали удачи. Григорий обошёл солдатские блиндажи. Попрощался со всеми. Опять зашёл к Михееву.
С противоположного берега несколько раз пальнули из миномётов. Мины шлёпнулись  рядом.
«А всё же здорово, что для меня война уже закончилась, – подумал Григорий. – Да, здорово. Я, кажется, останусь жив». Ещё несколько раз  выстрелили из миномётов. Мины ушли куда-то в сторону. Громыхнули зенитки. Похоже, по аэрофотосъёмщикам. Наступила тишина.
– Пойду, посмотрю берег, – сказал Михеев. – Переправа будет тяжёлой.  Жаль, тебя с нами не будет. Подозреваю – начало назначено на эту ночь. Артиллеристы получили полуторный комплект боеприпасов. Танки заправлены. Буквально пару часов назад, пока ты отсутствовал, пришло пополнение.
– И кто пришёл, молодняк? – спросил Григорий и поморщился, представив себе неопытное пополнение перед боем.
– Нет, – ответил Михеев. – Все тёртые калачи. Объяснять никому ничего не надо. – Да что же они там наверху, не понимают. Не хватало ещё паники на такой переправе!
– Где же они их таких взяли? – спросил Григорий несколько скептически.
– Несколько человек после госпиталей. И две роты из резерва. Две роты – только мне.
– Значит, ты на главном направлении, – сказал Григорий и протянул руку Михееву.
Григорию даже стало неловко, что он покидает батальон в такие ответственные часы.
– Иди, – сказал Михеев. – Машина уже пришла. Ждёт тебя. Я пойду ещё раз взгляну на берег.
Григорий влез на кузов форда и стал с нетерпением ждать отправления.  Машина была в распоряжении санитаров. Они бегали туда-сюда, забрасывали в кузов какие-то ящики, носилки.
Время тянулось ужасно медленно. Хотелось поскорее отправиться в путь. «Неплохо бы навестить жену. Вот удивится. А вдруг не согласится менять сельскую школу на кочевую жизнь военного, – подумал Григорий, но тут же успокоил себя: – Согласится, я же тоже не добровольно, а по приказу».
Санитары всё тянули с отправкой. Григорий начал нервничать. «Уйдёт вечерний поезд. Придётся ночевать на вокзале», – беспокоился он.
Наконец поехали. «Всё, война окончена», – подумал Григорий и вздохнул с облегчением.
Смеркалось. По небу неустанно шарили лучи немецких прожекторов. То и дело вспыхивали сигнальные ракеты. Ещё несколько раз тявкнули немецкие миномёты. «Ударили по нашему расположению, – подумал Григорий. – Михеев где-то там ходит. Присматривается. Если операция сегодня в ночь, через полчаса комполка соберёт офицерский состав, доложит  оперативную обстановку и поставит каждому конкретную задачу». 
Через час пути машину остановил патруль.
– Среди вас есть Холодов? – спросил сержант и осветил  кузов фонарём.
– Есть, – ответил Григорий, – это я.
– Приказано задержать, – сказал сержант, – идите на связь с командиром дивизии.
«Вот это дела, – сказал сам себе Григорий. – Неужели это сатанинская игра особистов? Они могут объявить благодарность, чтобы человек расслабился, а затем… Сейчас комдив объявит, что я еду не в Москву, а совсем в другом направлении».
Григорий слез с машины и пошёл вслед за сержантом. Захотелось нагрубить комдиву. Или хотя бы сказать, что делать из себя посмешище не позволит.
Связист накрутил ручку аппарата, связался с комдивом и протянул трубку Григорию.
– Холодов, – послышался глухой голос Маркина, – возвращайся. Убит Михеев.
– Как убит? – не выдержал Григорий.
– Что ты дурацкие вопросы задаёшь? – заорал комдив. – Не знаешь, как на войне убивают! Не перебивай! У меня нет времени. Значит, слушай! Заворачивай машину. Она в твоём распоряжении. Принимай командование батальоном. Приказ на тебя я уже подписал. И уже потеплевшим голосом:
– Холодов, сделай переправу – и в Москву. Красное Знамя на твою грудь  повешу лично. Второй орден тебе в академии не помешает. Всё, действуй.
В трубке на мгновение стихло.
– Чего молчишь, Холодов?
– Есть, принять командование батальоном, – ответил Григорий.
В трубке тут же послышались гудки.
Когда Григорий прибыл в свой батальон, там вовсю кипела работа. К реке из расположенных от неё невдалеке укрытий доставлялись  элементы  для сборки переправы. Туда их с лесопильных заводов переправляли ночами. Весь прибрежный участок реки уже был забит плавсредствами – лодками, плотами. Уже в присутствии Григория подошло несколько паромов.
Солдаты, завидев Григория, горячо приветствовали его. Все уже знали о назначении его комбатом. Но времени на разговоры не было.
Комполка подполковник Шкидченко ознакомил Григория с планом операции. Участок для наведения переправы был выбран сложный, совсем не тот, на который рассчитывал Григорий. Но у командования был свой расчёт, основанный на комплексной информации, полученной от разведок. В учёт принимались сведения о сосредоточении огневых точек противника, дислокации войск вдоль побережья, их манёвренности, и множество других факторов, неизвестных Григорию.  Возможно, расчёт строился и на элементе неожиданности.
На рассвете, когда над Одером висел плотный туман, началась артиллерийская подготовка. Палили из сотен стволов одновременно. Воздух дрожал и издавал неземные звуки. Закладывало уши, кружилась голова. Даже трудно себе представить, что в это время испытывали на  противоположном берегу.
– Товарищ майор, на связь, – услышал Григорий сквозь рёв не прекращающейся ни на мгновенье канонады голос сержанта Данилова.
Связисты находились рядом.  Но, пока  Григорий подошёл и взял трубку, артподготовка неожиданно стихла. В ушах звенело. Словно сквозь толстое стекло, он услышал голос Шкидченко.
– Холодов, начинай переправу. Десант уже там. Штурмуют траншеи. Артиллеристы молодцы. Поджарили Гансов, как рыбку на сковородке. Всё, действуй!
Строительство переправы удавалось, как никогда. Сапёры работали быстро и слаженно. Работать старались тихо, чтобы не вызвать обстрела. Вверх по реке, где работал батальон майора Жилова, был слышен стук топоров, шум, лязг, плеск. В ту сторону с противоположного берега палили из миномётов. У Григория не было сомнения: Жилов возводит ложную переправу. Вызывает огонь на себя. Там сейчас уже один за другим гибнут люди. Но ничего не поделаешь: такова тактика. Такова логика войны.
Поэтому надо было спешить.
Спустя некоторое время опять позвонил Шкидченко.
– Холодов, – прохрипел он в трубку.
«Похоже, у них там жарко. Голос командир совсем сорвал», – подумал Григорий.
– Холодов, слышишь меня?
– Так точно, товарищ подполковник.
– Подключись к мостовикам. Срочно нужен мост для танков.  Стрелков переправим на катерах. Отбили у немцев два катера. Команда, правда, бастует. Наши уговаривали – ни в какую. Работника из политотдела подключили – тоже никакого результата. Даже расстрела не боятся. Сейчас их передали «особистам». Те им быстро объяснят, что выбор у них простой:  несколько часов здесь или десять лет в Сибири.
Комполка прокашлялся и добавил:
– Срочно по полкам ищут наших спецов по катерам, а затем напомнил:
– К вечеру танки должны быть на той стороне. Слышишь, Холодов, там нужны срочно танки. У десанта на исходе боеприпасы. И люди тоже… на исходе.
Григорий и без Шкидченко  осознавал важность моста для прохода танков. Информация о катерах радовала. Беспокоило другое – начинался день. И мост, и переправа, и его люди превращались в живые мишени для миномётчиков.  Об авиации говорить нечего: в два счёта снесёт построенное.
На удивление участок реки, где работали его бойцы, обстреливался гораздо меньше, чем другие. Дело подвигалось на глазах.
Но вдруг в районе полудня, когда до противоположного берега, казалось, рукой подать, случилось непредвиденное. И мост, и переправа сразу в нескольких местах взлетели на воздух.
– Что за чертовщина такая невиданная! – воскликнул Григорий.
Он ещё не оправился от полученного стресса, как его позвали на связь с комполка.
– Холодов, что там у тебя? – спросил комполка.
Григорий молчал, не находя слов для объяснения случившегося.
–Чего молчишь? – заорал комполка. Его сорвавшийся голос то хрипел, то гудел, как труба.
Когда самообладание взяло верх над полученным стрессом, Григорий сказал спокойным голосом:
– И мост,  и переправа  взлетели на воздух!
– От бомбёжки?!
– Ни хрена не пойму от чего, – сказал Григорий честно и весь напрягся, потому что на такой ответ трудно было даже предположить реакцию командира.
Вопреки ожиданиям, Шкидченко сказал спокойным голосом:
– Понятно.  Ты уже не первый. У наших соседей тот же результат. Получена информация, что на реке действуют минёры-аквалангисты. Оцени ситуацию. Прими решение. Организуй оборону моста.
– Как организовать? – вырвалось у Григория.
– На то у тебя и голова, чтобы соображать. А не задавать дурацкие вопросы, ответы на которые пока никто не знает, – проревел Шкидченко.
Командир распалился настолько, что у него даже хрипота исчезла, и он заорал во весь голос:
– Возьми с собой десяток автоматчиков, пусть бегают по мосту и стреляют в воду. Или ещё что-нибудь придумай. И гони мост. Слышишь, гони мост. Танки к вечеру должны быть на том берегу. Пехоту уже перебрасывают на катерах. Но на какой хрен она там нужна без брони.  К тебе сейчас прибудут две роты резерва. Слышишь, Холодов, нам с тобой дают две роты резерва. За невыполненную задачу к стенке поставят. Действуй!
Когда Григорий прибыл на место повреждения, он быстро оценил ситуацию, дал необходимые команды, организовал охрану уцелевшей конструкции.  Вновь закипела работа. Однако уже через четверть часа на реку спустился настоящий ад.  Немцы открыли шквальный огонь из всего, что умело стрелять и убивать людей. Четверых убило, пятерых ранило. Григорий отдал приказ: залечь за конструкциями моста, спрятаться в лодках. Надо переждать и выбрать тактику, – решил Григорий.
Спустя несколько минут с нашего берега по миномётным точкам ударили катюши. Артподготовка длилась минут пятнадцать. Когда она стихла, позвонил Шкидченко.
– Каковы потери? – спросил он.
Григорий доложил.
– Понятно, – сказал комполка дрогнувшим голосом. И тут же, придя в себя, приказал:
– Продолжай! Гони мост. Им сейчас мозги вправили. Попритихнут.
Однако обещанной тишины не получилось. Над головами сапёров будто низверглась бездна небесная.  Что им пришлось в этот день увидеть и услышать, трудно передать.
На мост непрерывно делали налёты бомбардировщики. На них в атаку бросались наши самолёты и стреляли неустанно зенитки. Попасть в мост, благодаря зенитчикам и авиаторам, немцам не удалось. Зато им посчастливилось затопить  баржу, подвозившую сваи для моста. Спустя некоторое время наши устроили дымовую завесу. Работать стало легче. Но когда до противоположного берега оставались считанные метры, прямым попаданием артснаряда снесло несколько секций посредине моста.
Григорий  на лодке с двумя бойцами немедленно направился к месту образовавшейся бреши.  Когда подъехали, Григорий поднялся во весь рост и даже подался к краю борта, сгорая от нетерпения  поскорее оценить объём работ. В это время за спиной послышался знакомый свист минных осколков и через мгновение Григорий почувствовал, как куски раскалённого металла вонзаются в тело. Он покачнулся и упал за борт лодки.
Во время коротких вспышек ускользающего сознания Григорий отметил, что быстро погружается в воду. «Это конец», – мелькнула мысль в раскалённом мозгу. Затем ему почудилось, что он всплывает и перемещается в пространстве в бесконечную темноту.
Следующая вспышка сознания зафиксировала вагонные полки, белые халаты.
«Я в санитарном поезде, – догадался Григорий, – значит, есть надежда выжить. Надежда неоднократно приходила и уходила в течение длительного пути на Родину. Санитары время от времени открывали его веки, заглядывали в глаза, стараясь понять: на каком он свете.
На одном из полустанков человек в белом халате вынес вердикт:
– Этот уже готов. Пора выносить.
Когда начали Григория перемещать с полки на носилки, в нём, очевидно, проскочила искорка жизни, остановившая санитаров.
– Пусть ещё полежит, – услышал Григорий глухой, но обнадёживающий голос.
Осознавать себя Григорий начал – лишь через полтора месяца после ранения, уже в тбилисском госпитале. Там он узнал, что пришла победа.
В госпитале Григорий пробыл полтора года. Только через этот длительный срок он смог сделать первые шаги на костылях. Он написал письма жене и сестре. Получил ответы, из которых узнал, что его с нетерпением ждут.
На свою родную станцию Григорий приехал в сопровождении санитаров.  Там его уже ждали жена и сестра.
Санитары помогли погрузиться на телегу и поехали дальше – сопровождать ещё одного, такого же.
 Григорий необычайно радовался родным местам. На улице было лето, середина августа. Теплынь.
– Детей учить смогу, – говорил он то сестре, то жене. До школы и на костылях как-нибудь доберусь.
Куля плакала и смеялась одновременно.
– Чего же  не написал, что ты в госпитале? – спрашивала она сквозь слёзы.
– Куля, я себя осознавать начал полгода назад. Бинты с рук сняли два месяца назад. Да ещё надо было время, чтобы осмелиться написать.
Детей Григорий учить смог. Но смог он и больше. Через два года  начал ходить без костылей. У них родился сын Валерий.
Однажды, когда Григорий был уже на пенсии, к нему домой приехал военком и два корреспондента из районной газеты.
Григорий появлению гостей удивился. Был будний день. Он не совпадал ни с какой военной датой.
– Как живёшь, ветеран! – спросил военком.
– Хорошо живу, – сказал Григорий. – Жить лучше, чем в земле лежать.
– Знаешь, чего мы к тебе приехали? – спросил военком.
– Скажете.
Военком достал из папки бумагу и прочёл её: «За мужество и героизм, проявленные… Холодов Григорий Ефремович награждается орденом Красного Знамени».
Корреспонденты щёлкали фотоаппаратами, задавали вопросы, записывали что-то в блокнот. А через неделю в районной газете под рубрикой: «Награда нашла героя» о Григории написали коротенькую заметку.



ЛИНИЯ ЖИЗНИ

Отец Даниил, священник местного прихода, обучавший сельских ребятишек грамоте, предсказывал Андрею большое будущее.
– Вот, Фёдор Елизарыч, два родных брата, считай, погодки, – говорил он отцу Андрея, – а способность к учёбе разная. Афанасий неглуп. Ум у него  практичный, но к наукам не способен. Андрей – другое дело. Некоторую задачу я, признаться, и сам сходу одолеть не могу. А он, глянул на неё и говорит: «Да это же просто». Учить его надо. Я поспособствую и помогу.
Фёдор Елизарыч внутренне соглашался с этими доводами, но вслух возражал:
– Посудите, святой отец, сами. У меня их семеро. Среди них четыре девки. Какова уж тут учёба, когда такая орава?
На это у отца Даниила были свои доводы.
– Я всех твоих, Фёдор, знаю. Те уже взрослые, считай, определились. Даже Малашка пристроена.
Малашка – младшая дочь Фёдора, в детстве сломала ногу. Кость срослась неправильно. Из-за этого девчонка сильно хромала. О замужестве с таким недостатком и мечтать было нечего. Фёдор, видя такое дело, отдал её в город на обучение швейному ремеслу. Модисткой Малашка оказалась вправной; шила на заказ всему селу, да ещё и с города работа поступала. Фёдор гордился дочерью. И собой был доволен, что принял правильное решение относительно её профессии.
У Андрея была склонность к работам по дереву. Он сызмальства освоил плотницкий и столярный инструмент. Работал им аккуратно и со вкусом. Поэтому Фёдор видел его перспективы именно в этом деле.
– Пусть топором машет, – возражал он священнику, – там тоже верный кусок хлеба будет.
– К топору он завсегда успеет, – гнул свою линию отец Даниил. – У него и организаторские способности имеются. Бывало, на труд выведу учеников, а он сразу видит, как лучше дело сделать, как работу распределить между всеми. В общем, Фёдор, я поспособствую его учёбе и помогу. Не преграждай дорогу мальцу.
Это был тысяча девятьсот шестнадцатый год. В восемнадцатом закрыли приход. Куда девался священник, никто из местных жителей не знал. Да и не до него стало. В стране закрутилась кровавая круговерть революции. Вслед за ней разгорелась гражданская война, разделившая людей, посеявшая между ними вражду.
В двадцатом с этой самой гражданской возвратился из Красной Армии старший сын Фёдора Константин. У красных  он заразился тифом. Домой вернулся умирать.
Два месяца кряду вся семья ухаживала за ним. По очереди прикладывали к его голове холодные компрессы, а он, несмотря на это, сгорал в горячечном бреду.
В течение года тиф выкосил всю семью Фёдора, сжалившись только над младшими – Андреем и Афанасием.
Мать Андрея, Агафья Спиридоновна, чувствуя свою приближающуюся кончину, наказала Андрею позвать в дом гадалку. Когда та пришла, Агафья попросила предсказать судьбу её детям:
– Муж помер. Старшие дети тоже. Мне со дня на день конец. Скажи, милая, хоть из этих двоих кто-нибудь в живых останется, – попросила скорбно Агафья.
Гадалка долго смотрела на руки Андрея, потом сказала:
– Доживёт до старости. Линия жизни ровная и глубокая.
Агафья обрадовалась, услышав такую новость. Гадалка хотела сказать что-то ещё, но не успела. Агафья захрипела и замолчала навек. Так её и похоронили с улыбкой на лице.
Андрей с Афанасием рано женились. Построились. Но спокойной жизни не выпало. Пришли новые испытания: вначале – коллективизация, а вслед за ней и война подоспела.




Выстрелить первым

Андрей Краснотал, как и сотни тысяч других крестьян по всей стране, не имеющих определённой профессии, был зачислен в пехоту. Ещё в районном военкомате из таких же, как и он, призывников сформировали батальон для защиты Ленинграда.
За новобранцами приехали сопровождающие – младший лейтенант и четыре сержанта. Перед отправкой поезда младший лейтенант построил эту разношёрстную крестьянскую толпу, представил себя и сержантов.
– Я, младший лейтенант Любкин, являюсь вашим старшим командиром. Сержанты – Данильченко, Клапцов, Дёмин и Гиреев (называя фамилию, Любкин показывал пальцем на её владельца) – ваши младшие командиры. И мне, и им вы обязаны беспрекословно подчиняться. Отныне все вы живёте по законам военного времени. За любую провинность или самовольную отлучку из места сосредоточения батальона любой из вас будет подвергнут суду военного трибунала.
От таких грозных слов у Андрея стыла кровь и немела душа.
В пути командиры были немногословны и выражали крайнее неудовольствие, когда им задавали вопросы.
Ночью на одной из подмосковных станций (её названия  Андрей не запомнил) всех новобранцев выгрузили из вагонов и привели в расположение воинской части, находящейся недалеко от вокзала. Там их разместили в казарме, в которой не было ни одной кровати. Спали прямо на полу, подложив под голову свои личные вещи.
Чуть свет подняли по тревоге. Здесь уже были другие командиры. В этой воинской части Андрей вместе со своими новыми товарищами всего за три недели прошёл курс молодого бойца. Это была настоящая муштра, жизнь на износ.
В течение этого ничтожно малого для познания военного дела времени новобранцев обучали стрелять из пулемёта и винтовки, маршировать, штурмовать «вражеские» окопы, забрасывать гранатами доты, оказывать помощь «раненым» и выносить их с поля боя. Обучение было изнуряющим. У многих кружилась голова, кололо в боку, шла носом кровь.
Однако выход из  учебного процесса по таким «пустякам» был недопустим. Если кто из обучаемых останавливался, тут же получал наказание – чаще всего удар ногой в бок или по щиколоткам.
Особенно тяжким был рукопашный бой. Сержант Агеев (верзила двухметрового роста) буквально избивал своих подопечных. Однажды он врезал прикладом автомата Андрею в скулу с такой силой, что тот едва не потерял сознание. Уже шатающегося и еле держащегося на ногах Андрея Агеев пнул сапогом в бок, и тот, раскинув руки, упал навзничь.
Когда Андрей слегка оклемался, Агеев приподнял его за шиворот, словно мешок с пшеницей, сел рядом, обнял за плечи.
– Краснотал! Ты же здоровенный красивый мужик. Неужели ты жить не хочешь?! Что же ты, словно барышня, глаза в бою опускаешь? На врага надо идти с ненавистью. Быть сильнее и ловчее его.  А главное – запомни: «В любой ситуации ты должен опередить его и выстрелить первым. Иначе уже в первом бою сгоришь, как свеча». Он посидел с полминуты молча, а затем, словно оправдываясь, сказал:
– У меня руки горят от ваших физиономий. А толку пока я не вижу. Чувствую, что ем даром хлеб. Лучше уйду в окопы. Там с меня пользы больше будет. Пусть приходят другие.
Агеев поднялся, сплюнул и, глядя на Андрея, спросил: 
– Ну что, продолжим?
– Да. Но через пару минут, – ответил Андрей, сплёвывая кровь.
Агеев подал по-товарищески руку, помог подняться.
«Ух, и силища же в этой руке», – отметил Андрей.
Другие командиры тоже в минуты мимолётного отдыха повторяли: «Тяжело в ученье – легко в бою. Запомните: лучше оплеуха здесь, чем пуля там. Вы ещё не раз с благодарностью вспомните нашу жестокость».
Новобранцы согласно кивали головами, но про себя считали: «Лучше уж в бой, чем такое ученье».
Через три недели за батальоном приехали новые командиры.  «На войне смена командиров – дело привычное», – подумал Андрей. Вскоре оказалось, что это была ещё не война, а лишь прелюдия к ней.
По прибытии на место Андрей был зачислен в стрелковый полк, в роту пулемётчиков. Полк дислоцировался под Ленинградом, входил в состав Пятьдесят пятой армии Северо–Западного фронта. Что такое окопная жизнь  Андрей осознал уже с первых дней пребывания в полку. Вокруг леса и болота, в них – полчища мошки и комаров, не дающих покоя ни днём, ни ночью. И ещё – пробирающая до костей, особенно в ночные часы, промозглая сырость. А ведь на календаре было ещё начало сентября. Как эта погода не походила на ту, что была в это время в родном степном краю!
Вскоре Андрей получил и первое боевое крещение. Перед боем замполит полка майор Гурин буквально в каждом окопе разъяснял обстановку.
– Враг рвётся к Ленинграду – колыбели Великой Октябрьской Социалистической революции, – говорил он осипшим от бесконечной агитации голосом. – Приказ Сталина: «Стоять насмерть. Ни шагу назад!»
В тот день утро выдалось необычайно тёплым и солнечным. Андрей вылез из окопа, чтобы согреться. Вдруг послышался всё нарастающий шум и свист.
– В окоп! – заорал старшина Гросс, который тоже стоял рядом, подставив лицо солнцу.
Команду Андрей выполнил мгновенно, поскольку за три недели муштры отработал её безукоризненно.
Начался сильнейший артиллерийский обстрел, а за ним нещадная авиационная бомбёжка. Андрей вжался в стенку окопа и повторял слова молитвы, которые помнил с детских лет от матери. Едва наступила тишина, послышалась команда Гросса:
– К пулемёту!
По званию Гросс был старшина срочной службы, тянул армейскую лямку уже третий год. Он воевал с первого дня и успел побывать в нескольких крутых переделках. Или, как говорят, успел нюхнуть пороху.
Гросс прильнул к прицелу своего пулемёта.
– Сейчас пойдут, – сказал он Андрею. – Не суетись. Целься, как учили. Бей наверняка.
Андрея охватила нервная тревога. Дрожали руки. Стучали зубы. Он изо всех сил пытался успокоиться, но чувствовал, что это ему не удаётся.
– Идут. Приготовиться, – командовал Гросс. – Без команды не стрелять.
В прорезь прицела Андрей увидел немцев. Не фанерных, как на учёбе две недели назад, а настоящих. Они перемещались между деревьями  удивительно быстро.
– Приготовиться! – повторил Гросс команду.
Андрей слегка успокоился и выбрал удобный сектор для ведения огня. Рука на спусковом крючке перестала дрожать. Немцы неумолимо приближались. Андрею казалось, что до них считанные шаги. Но почему молчит Гросс? Почему не даёт команду? До первой цепи – рукой подать!
– Огонь! – послышался, как из-за стены, голос Гросса. Пулемёты ударили дружно. Андрей увидел, как упали, словно подкошенные, немцы. Он не сомневался, что это и его работа. Начала кружиться голова. Подступала тошнота. Андрей знал, что первые убитые вызывают рвоту. «Надо держаться», – успокаивал он себя.
Немцы на мгновенье залегли. Затем, сменив тактику, начали короткими перебежками приближаться. Закипел бой. Пули свистели над головой, впивались в бруствер окопа, рикошетили от частей пулемёта. На правом фланге неожиданно послышалось: «Ура–а–а!»
Спустя несколько минут в атаку пошла и рота Андрея. Немцы начали спешно отступать. Преследование длилось около полутора часов. Затем неожиданно выстрелы начали доноситься сзади, потом спереди и с боков. Гросс, находящийся рядом с Андреем, сказал:
–  Попали в окружение.
Полк пытался по различным направлениям вырваться из кольца, но, в конце концов, был прижат к болоту и уничтожен. Часть бойцов рассеялась по лесу.
К ночи Андрей, Гросс и ещё четверо бойцов поняли, что они однозначно потеряли связь со своими и теперь их судьба полностью находится в их собственных руках. Гросс был старшим по званию, а потому возглавил группу. Он расстелил на земле карту, долго её вертел, измерял расстояния линейкой, затем сказал:
– Нам надо выйти к железной дороге. До неё километров двадцать. Вдоль железки пойдём к Колпино. Если оно под фашистами, будем идти дальше. Может, до самого Ленинграда. До него тоже уже всего ничего.
К железной дороге вышли на рассвете. Гросс двоих бойцов послал в разведку. Не прошло и получаса, как с той стороны, куда они ушли, послышались автоматные очереди. Стреляли немцы. Наши не отвечали. Выждав полчаса, Гросс дал команду оставшимся бойцам: «Залечь и ждать моего возвращения!».
Когда Гросс ушёл, Яковлев, круглолицый солдат, со следами оспы на лице, заметил:
– Сейчас он и нас сдаст. Он же немец.
– Надо было его прикончить сразу, – поддакнул Гришин, второй солдат – низкорослый, худой, слегка сутулящийся парень. – Ты как считаешь? – спросил он и посмотрел на Андрея выжидающе.
– Я против, – сказал Андрей.
– Почему? – спросил Яковлев.
– Я видел, как он стрелял в немцев, – ответил Андрей. – Он первой очередью уложил их не меньше десятка. Куда ему к ним после этого!
– А может, и ты с ним заодно? – спросил Гришин и навёл на Андрея автомат, установленный на боевой взвод. – Яковлев, давай избавимся хотя бы от этого. Иначе не выживем.
«Выстрелить первым, – мелькнула в голове установка сержанта Агеева. – Но как это сделать, если его автомат уже на боевом взводе?»
Улучив момент, когда Гришин потерял бдительность, Андрей в два прыжка оказался возле него и вышиб прикладом своего  «дегтярёва» оружие из рук незадачливого вояки. Мгновение – и он поочерёдно держал под прицелом то Гришина, то Яковлева.
– Эх, вы, пуганые вороны, – произнёс Андрей спокойно. – Если будем так в своих стрелять, то одолеем немцев!
– А ты много их одолел? – спросил Яковлев скептически.
– Я был в первом бою. Но счёт уже открыл, – сказал Андрей. – А вот стрелять в своих – такого в голову мне не приходило.
Послышался треск сучьев. Подошёл Гросс. Андрей отвёл в сторону дуло пулемёта.
– Что произошло? – спросил Гросс.
Все промолчали. Гросс окинул всех взглядом и сказал:
– Наши боевые друзья погибли. Я считаю, что из-за отсутствия боевого опыта и у них, и у меня, и у всех нас. Будем идти только ночами, соблюдая осторожность.
Он ещё раз посмотрел каждому в глаза и произнёс:
– Полагаю, что вы мне не доверяете. Напрасно. Да, я немец. Немец Гросс из русского Поволжья. Я подчёркиваю: из русского. Мои предки живут здесь уже триста лет. Здесь моя Родина, и я буду за неё сражаться. Если вы мне не верите, вот вам мой пулемёт, – Гросс протянул своё оружие Яковлеву, – можете избавиться от меня.
–Да ладно тебе, – буркнул Яковлев, отстраняя от себя пулемёт Гросса, – погорячились. В такой обстановке что угодно привидится.
К своим вышли через двое суток. В предместье Колпино их задержали наши патрули. Всех четверых немедленно отправили в штаб полка. Принял их комполка полковник Быстрицкий в своём командирском блиндаже. Гросс подробно доложил о действиях группы и о потере двух бойцов. Быстрицкий покачал сочувственно головой и сказал:   
– К сожалению, ваш полк понёс большие потери. Погиб командир полка полковник Буланов. Из окружения с учётом вас вышло двадцать человек.
Быстрицкий привстал из-за стола, опёрся на него руками.
– Полагаю, вы будете воевать у меня. Вы, я вижу, ребята боевые. Те, что вышли раньше вас, сейчас у меня. Вчера уже были в бою.
Полковник вдруг запнулся. Помолчал. Похоже, взвешивал: говорить или не говорить какую-то новость. После некоторых колебаний сказал:
– Двое из них погибли.
После паузы продолжил:
– Обстановка, ребята, сложная. Но она стабилизируется.  На помощь Красной Армии прибывают моряки-балтийцы и полки народного ополчения. Весь Ленинград, от мала до велика, под ружьём. 
Андрею показалось, что при упоминании о полках народного ополчения лицо полковника исказила сочувственная гримаса. Ему пришлось однажды видеть, и то мимолётом, такой полк. И возраст, и состав ополченцев вызывали откровенную  жалость. Их оружие было настолько старых образцов, что невозможно даже было предположить, на какой успех рассчитывали те, кто отправлял этот полк на передовую.
Полковник нервно побарабанил пальцами по столу – похоже, опять подыскивал нужные слова, затем произнёс:
– Ещё вам нужно будет пройти формальный допрос в особом отделе. Говорите всё, как было, ничего не скрывайте, но и лишнего не болтайте. Каждое ваше слово может быть истолковано по-разному.
Через два часа после беседы с полковником Андрея вызвали на этот формальный допрос. Уже с первых минут он понял, что следователя интересует только поведение Гросса. О старшине Андрей высказал те же соображения, что и говорил двое суток назад Яковлеву и Гришину.
– У Вас, Краснотал, не было плана перейти к немцам? – прозвучал неожиданный вопрос.
– С такими планами я бы пришёл не сюда, – ответил Андрей  раздражённо.
– Хорошо. Идите, воюйте, – буркнул себе под нос следователь и что-то записал в  лежащую перед ним тетрадь.
Андрея вновь определили в пулемётную роту. Гришин и Яковлев тоже остались в этом же полку, но их распределили в другие батальоны. Куда подевался старшина Гросс, никто не знал.
«Похоже, в распыл пустили. А жаль – хороший был мужик», – подумал Андрей огорчённо.
Вскоре выяснилось, что выход из окружения оказался кратковременным. Несколько дней спустя немцы полностью блокировали Ленинград с суши. Пятьдесят пятая армия, в составе которой воевал Андрей, оказалась в осаде. Сразу же начала ощущаться нехватка продовольствия. Солдатский паёк был урезан вдвое. Зато десятикратно увеличились объёмы работ. Ежедневно, весь октябрь и ноябрь сорок первого года, шла тотальная подготовка к ведению оборонительных действий. Полк Андрея располагался на переднем крае обороны. Рытьё траншей, строительство огневых точек, пулемётных гнёзд, наблюдательных пунктов велось под непрекращающимся артиллерийским, пулемётным, миномётным огнём и нещадными авиационными бомбардировками. Без видимых сражений полк нёс ощутимые потери. Но главным бичом была нехватка продовольствия. Она истощали силы  и действовала угнетающе на полуголодных солдат.
По завершению оборонительных работ немцы прекратили насилие наших позиций огнём и лишь время от времени навязывали  бестолковые надоедливые перестрелки. В средине декабря перед нашими войсками верховным командованием была поставлена объяснимая, но не выполнимая задача: прорвать блокаду и спасти умирающий от голода Ленинград.
В один из морозных декабрьских дней сорок первого года пятьдесят пятая армия перешла в наступление. Целую неделю солдаты шли, бежали, ползли навстречу свинцовому ливню. Их жизни сгорали, как сухие поленья, в ненасытном костре войны. Полк Быстрицкого продвинулся километров на десять и, обескровленный, по команде сверху вынужден был остановиться. Пришлось спешно строить новые укрепления. В условиях полуголодного существования это была крайне трудная, мучительная задача. К тому же Андрей получил ранение в левое плечо. Рана была неопасной, но и она требовало калорий для скорейшего выздоровления.
С середины зимы дела с продовольствием стали вовсе плохи. К весне истощение солдат достигло такого предела, что многие не могли передвигаться по траншеям и ходам сообщения. Часовые не выдерживали караульную вахту, валились с ног. Постоянно болели дёсна. У многих начали «сыпаться» зубы. С солдатским пайком постоянно привозили котелки с хвойным чаем, который якобы предупреждал цингу.   Так было на передовой. Говорили, что в тыловых частях положение ещё хуже. Часто даже на передовой и до того скудные пайки урезали, отправляя сэкономленную долю в Ленинград, где смерть от голода приобрела массовый характер.
Один раз в неделю, словно по расписанию, немцы открывали огонь по нашим позициям. Похоже, желали убедиться: есть ли ещё кто в живых.
В марте сорок второго года возобновились военные действия по другую сторону осадной полосы. Бойцы полка Быстрицкого, в котором служил Андрей, воспрянули духом. «Они же сыты. Чего же они медлят?» – задавали такой естественный вопрос голодные солдаты. И удивляться было чему. Ведь ширина блокадной полосы составляла всего от тридцати до шестидесяти километров. 
И вот спасительная канонада загудела. В блиндажах зашевелились даже те, кто казался безнадёжным.
– Мне бы хлебца поболе да щец понаваристей, и я бы не пошёл – понёсся в атаку, – шепелявил осунувшийся боец. У него уже  «высыпалась» половина зубов и были заметно припухшими ноги.
Но канонада гудела – и праздничное настроение отражалось на лицах бойцов. Все ждали конкретных действий от своего командования.
Вскоре пришло разочарование. По окопам прокатились слухи, что спасительное наступление по ту сторону полосы сорвалось. Окружена Вторая ударная армия, которой командовал генерал Власов. Весь высший командный состав во главе с командармом в плену.
Вновь на участке фронта, где был Андрей, возобновилось голодное затишье.   Длилось оно практически до конца августа. Затем началось оживление.  Заметно потяжелел солдатский паёк. Прошёл слух, что готовится прорыв блокады города –  путём движения навстречу осадных войск и войск Волховского фронта. На Пятьдесят пятую армию возлагалась трудная задача. Она должна была прорвать сильно укреплённую, много эшелонированную немецкую оборону на участке, расположенном  между реками Тосна и Мга, и, продолжая наступление, соединиться с двигающейся ей навстречу восьмой армией.
С самого начала операции обозначилось превосходство немцев в военной силе. Боевой же энтузиазм наших войск достиг наивысшего показателя. Бойцы шли в атаку, невзирая ни на усталость, ни на голод, ни на саму смерть. Сражения отличались исключительной жестокостью. Там, где удавалось захватить окопы противника, на поднятые вверх руки никто не обращал никакого внимания. Некоторые бойцы, захлёбываясь от переполнявших их ненависти и ярости, всаживали по целому магазину патронов в уже бездыханные тела. Благо, заметного недостатка в боеприпасах уже не ощущалось. Они стабильно шли с предприятий Ленинграда. Больно было даже представить, кто их выпускал. Едва не всё мужское население города находилось в окопах. Нередко можно было увидеть и женские батальоны. Особенно много женщин было среди санинструкторов. Не оставалось сомнения, что военную продукцию делают дети и старики. А потому каждый боец осознавал цену прорыва блокады. Альтернативой была голодная смерть.
Однако, благодаря превосходству в силе, умелой организации обороны, а также во время подоспевшему резерву, немцы выстояли и отбросили наши обескровленные части на исходные позиции. 
В декабре сорок второго года на Ленинградском фронте началась перегруппировка сил для осуществления новой попытки прорвать блокаду. Местом прорыва был выбран район Шлиссельбурга. Туда была снята часть соединений и Пятьдесят пятой армии. Полк Андрея остался на прежних позициях, но был значительно растянут вдоль линии обороны.
Вновь начали ощущаться перебои с продовольствием. Наступил момент, когда оно перестало поступать вовсе. У Андрея создавалось впечатление, что о существовании их роты где-то там наверху забыли. Возможно, всё продовольствие направлялось подразделениям, готовящимся к прорыву блокады. Но ведь их рота стояла на ключевых позициях. Для немцев это было главное направление на пути к Ленинграду.
Так или иначе, неимоверный холод и голод неумолимо выносили приговор. Рота без боя теряла одного бойца за другим. Немцы, словно по графику, открывали контрольный огонь для того, чтобы убедиться: есть ли ещё живые в лагере  противника. Настал момент, когда ответного огня не последовало.
Андрей уже третьи сутки лежал неподвижно в блиндаже командира роты. Трое суток назад их оставалось двое. Теперь Андрей не сомневался: он остался один. Превозмогая рези в желудке, он привстал на вконец ослабевшие ноги и, тяжело ступая, пошёл к комроты. Тот лежал, скрючившись, и был похож на обрубок мёрзлого дерева. Андрей ощупал карманы командира. Нашёл в них два сухаря.  Ослабевшими руками извлёк их и, опершись на стенку блиндажа, начал сосать смёрзшийся, но по-прежнему живительный хлеб. Затем он подошёл к брустверу окопа. Впереди метрах в пятидесяти стройной цепью шли немцы. Они уже не соблюдали никаких правил предосторожности.
«Никто не стреляет. Ни из одного окопа. Значит, я на всём протяжении этого участка один», – подумал Андрей. Он подошёл к пулемёту, прицелился. Морозный воздух забивал ослабевшее дыхание. Кружилась голова. Андрей отошёл от пулемёта. Подошёл к командиру, взял у него пистолет ТТ, взвёл курок. «Пулемётный боекомплект для них, ТТ – для меня», – сказал он вслух.  Вновь подошёл к пулемёту. Немцы были уже в двадцати пяти шагах. Андрей положил ТТ рядом  и  начал целиться со своего «дегтяря».
«Главное, чтобы они не успели засечь движение ствола, пока я нажму на спусковой крючок», – подумал Андрей.
«Коль выпала доля умереть последним, выстрелить надо первым», –сказал он себе. На глаза набежали слёзы. Немцы начали расплываться, словно в тумане. «Нет, так не годится», – сказал Андрей вслух. Он тщательно вытер слёзы и вновь припал к прицелу. Едва рука коснулась спускового крючка, как тут же вслед за его пулемётом заговорили два слева, три справа и, один или два, где-то там вдали.
«Значит, я ещё здесь не последний», – подумал радостно Андрей. Немцы мгновенно залегли и открыли ответный огонь. Перестрелка была скоротечной. Немцы отошли. Андрей уткнулся носом в бруствер окопа, старался ни о чём не думать. Затем мысли переключились на лежащий в кармане сухарь. «Надо его обязательно съесть», – подумал Андрей. Но сил осуществить это желание уже не было. 
Из состояния голодного шока его вывели тупые удары в плечо. Андрей приподнял веки и увидел перед собой немца. Тот, стоя на коленях у края траншеи, подавал Андрею автомат и показывал жестами, чтобы  пленник цеплялся за ремень. Андрей одной рукой взялся за ремень автомата, второй – за дуло. Немец с трудом вытащил Андрея из окопа и пальцем показал направление движения.
Всех пленных собрали на лесной поляне. Их оказалось двадцать человек. «Что они с нами собираются делать?  Каждый из нас уложил не менее чем по десятку их собратьев», – мелькнула мысль в голове Андрея. Но ни волнения, ни страха она не вызвала. Было простое тупое безразличие.
Всю группу пленных немцы согнали в барак. Спустя полчаса их осмотрел фельдшер. Высокий краснощёкий детина шёл в сопровождении пленённого санинструктора Красной Армии и осматривал каждого из прибывшего пополнения. Он показывал жестами: открыть рот, запрокинуть голову, присесть, повернуться. Особое внимание обращал на состояние ног и зубов. Его лицо выражало полную брезгливость к пациентам. Нашего инструктора он водил для того, чтобы в случае недоразумений тот разъяснил, что должен сделать при осмотре пленный. Двум нашим бойцам фельдшер дал знак: отойти в сторону. Как только осмотр окончился, их сразу увели.
Перед остальными выступил офицер.
– Боевые действия для каждого из вас уже закончились. Теперь вы должны трудиться на Германию, тем самым искупить вину перед рейхом, – произнёс он на ломаном русском языке. – Вас будут кормить. За это вы должны будете хорошо работать. Кто не будет способен к труду, того ждёт та же участь, что и тех двоих ваших товарищей.
Для всей группы пленных был определён двухнедельный карантин. Первая неделя считалась реабилитационной. Пищи давали мало, но четыре раза в день. Следующие семь дней считались стабилизационными. Кормили три раза в день, но сытно. К работам в течение этих двух недель не привлекали. Несколько раз приходил фельдшер. Смотрел состояние  своих пациентов. К счастью осмотром он остался доволен.
После карантина начался изнурительный труд при скудном двухразовом питании. Работа была привычная – рытьё траншей, строительство противотанковых заграждений, миномётных гнёзд, блиндажей.
«Похоже, немцы готовятся к обороне, – мелькнула мысль в голове  Андрея, – значит, может появиться шанс убежать к своим».
 Однако вскоре он понял, что быстро это сделать не удастся. Из информации, циркулирующей по лагерю и передаваемой под большим секретом из уст в уста, Андрей узнал, что блокада Ленинграда прорвана, но на Северо-западном фронте вновь наступило затишье.
Немцы же невероятными темпами готовились к обороне. Что только не приходилось строить и укреплять! Для обороны приспосабливались железнодорожные насыпи, дамбы, водоотводные каналы. Населённые пункты превращались в настоящие крепости. И всё это делалось руками полуголодных пленных.
По истечении трёх месяцев изнурительной работы Андрей почувствовал, что катастрофически быстро теряет силы. Потеря работоспособности означала смерть. Уметь беречь силы в условиях, когда за тобой приставлен надсмотрщик, – большое искусство, которое дано не каждому. Андрей любую работу делал по-крестьянски основательно, быстро и надёжно.
Однажды вечером, когда пленных вели на ужин, Андрей споткнулся и упал в строю. Товарищи помогли подняться. Но Андрей заметил, что охранник «положил на него глаз».
В столовой Андрей услышал чей-то знакомый голос:
– Краснотал! И ты здесь, Краснотал?
Андрей обернулся и узнал старшину Гросса.
Гросс так же, как и Андрей, был в робе пленного, но выглядел хорошо. Он подошёл к Андрею, начал расспрашивать.
– Разговаривать запрещено, – заметил Андрей.
Гросс махнул рукой и сказал:
– Говори о главном.
– Главное то, что меня покидают силы и уже завтра я могу не выдержать, – сказал Андрей.
– Я тебя завтра переведу на другую работу, – сказал Гросс. – Я здесь своего рода приказчик.
– Но ты же пленный! – воскликнул Андрей удивлённо.
– Да, но я же немец, – усмехнулся Гросс.
Далее он вкратце рассказал историю своего пленения.
Как выяснилось, Гросса после бесконечных допросов  передали в полк, входящий в состав Второй ударной армии. С ней он и попал в окружение.
– Агитировали вступить в Российскую Освободительную Армию, но я наотрез отказался, – сказал Гросс.
– А это что ещё за армия? – удивился Андрей.
– Плохи дела у Гитлера, – сказал Гросс, – вот он ищет пушечное мясо среди нас. Но желающие есть, и немало. Командармом будет Власов, который и завёл нас в окружение.
– Почему много желающих? – спросил Андрей.
– Одни не хотят умереть с голоду, другие – из–за безрадостных перспектив, которые уготованы нам, пленным.
– Почему они безрадостные? – спросил Андрей.
– Потому, что плен поставят в вину тебе, а не тому, кто забыл покормить тебя перед боем, – сказал Гросс.
– Но ты же не согласился, – заметил Андрей.
– Не согласился, хотя у меня ещё более веские аргументы, чем необоснованная вина за плен. Мою семью из-за того, что она немецкая, выслали куда-то. Не только мою. Всё Поволжье пустили, словно пыль по ветру.
Гросс вздохнул огорчённо и сказал жалобно:
– Только здесь узнал об этом.
– Ну и…?
– А что ну и… – Гросс пожал плечами. – Гитлера, в конце концов, сломят. Как же я тогда свою семью отыщу, если перейду на их сторону? Нет, я к этому не готов. Я не знаю, что такое Германия. А вот Россию я знаю. Я много поездил. Побывал на многих стройках. Меня в армию со стройки призвали. Кем я только не был! И сварщиком, и бетонщиком, и трубоукладчиком. А в конце концов стал прорабом. Когда я смотрю на карту, мне кажется, что в Германии жить тесно. Им и разминуться там негде. Иное дело у нас. Простор. Мне Сибирь нравится.
У Гросса даже лицо просветлело, когда он произнёс это слово.
– Ты никогда не был в Сибири? – спросил Гросс.
– Нет.
– Давай после войны махнём туда, – предложил Гросс.
– Не хочу. Там холодно, наверное, – сказал Андрей.
В это время к ним подошёл конвоир и грозно посмотрел на Андрея.  Гросс что-то ему сказал по-немецки. Конвоир ответил. Судя по интонации голоса, выразил неудовольствие.
На другой день, как и обещал Гросс, Андрей получил новую работу. Его включили в бригаду, строящую гати. Гати – это дороги для  передвижения по болотистой местности.
Была середина марта. Почва в лесу подтаяла. Задача бригады, в которую Гросс определил Андрея, заключалась в том, чтобы рубить деревья и делать бревенчатые настилы через топкие места.
Как оказалось, новая работа  была гораздо тяжелее, чем прежняя. Она требовала от исполнителя и сноровки, и грубой физической силы. «Вот так услужил, – возмущался Андрей, – при такой нагрузке мне до вечера не дотянуть». Другие члены бригады выглядели гораздо свежее его, работали проворней.  Всего их, вместе с Андреем, было двенадцать человек. Работали под наблюдением всего одного конвоира, несмотря на то, что бригаду, в связи с условиями работы, разбили на три равные группы. В каждой из них тоже был старший.
«Конвоир в таких условиях не может уследить за всеми, – подумал Андрей. – Определённо, есть возможность убежать. Вот только где взять силы?»
Через три часа непрерывной работы топором Андрей умаялся настолько, что вынужден был сказать себе: «Ещё десять минут потерплю. Потом сяду на спиленное дерево и буду сидеть, пока не пристрелит конвоир».
Его невесёлые мысли прервал посторонний шум. Подошёл старший группы и кивком головы дал знать, чтобы Андрей следовал за ним.
Оказалось, что в задачи этой бригады входила ещё и переправа немецких обозов через гати и всякие узкие и топкие места. Немец-кучер правил лошадью, а пленные толкали воз или вытаскивали из трясины застрявшие колёса.
На этот раз в обозе было шесть подвод. Когда они скрылись из виду, бригадир махнул рукой, дав знак, чтобы все следовали за ним. Отошли в сторону метров на десять. Остановились на небольшой поляне. И тут на глазах Андрея свершилось чудо. Все полезли за пазухи и начали извлекать оттуда продукты. Каких только  здесь не было яств! И хлеб, и консервы, и колбаса, и даже бутылка коньяка. Бригадир быстро всё поделил.
– Это конвою. Это ребятам (одна четвёрка продолжала работать под конвоем).  Это сейчас съедим. А это, – он поднял бутылку и осмотрел всех. Андрей заметил, как многие сглотнули слюну. – А это, – бригадир указал на Андрея, – ты вечером отдашь Гроссу.
Андрей умял четверть буханки хлеба и целое кольцо колбасы. До чего же она была вкусна. И ни с чем не сравним был хлеб. Тогда ему казалось, что никакие ценности мира не смогут превзойти его. По возвращении, продолжили заготовку леса. Время от времени возникали рези в желудке, отвыкшем от такого количества пищи, но Андрей старался не обращать на них внимания. Радость переполняла его. Это была радость насытившегося человека. 
Вечером к Андрею подошёл Гросс.
– Ну как? – спросил он.
– Спасибо, – поблагодарил Андрей. – Я тебе принёс бутылку коньяка и банку консервов.
– Бутылку давай. Консервы съешь сам, – сказал Гросс. – И молчи. Никому ни слова.
– А как же конвоир?
– Свой человек, – сказал Гросс. – Но таких среди немцев чрезвычайно мало.
Так продолжалось весь март и апрель. К Андрею быстро возвращались силы. Вновь начала закрадываться мысль о побеге. Но как его осуществить, Андрей не представлял. Кругом – куда ни глянь – лес и непроходимые болота. «Вот если бы кто знал местность и смог на ней сориентироваться», – думал он. Андрей  даже не знал, в какой стороне свои. Он только чувствовал, что они где-то рядом.
Андрей начал присматриваться к каждому члену бригады и пришёл к выводу, что ни с кем об этом разговор затевать нельзя.
После некоторых колебаний он решил этой мыслью поделиться с Гроссом.
– Ты об этом, кроме меня, никому не говорил? – спросил Гросс тихо.
– Нет.
– Смотри.
Гросс помолчал. Затем сказал:
Откровенность за откровенность. Я об этом уже думал. Прикидывал, с кем я смогу это сделать. Остановился только на тебе. Но…
Гросс пристально посмотрел Андрею в глаза.
– Но, – повторил он и опять замолчал, словно о чём-то раздумывая.
И, наконец, продолжил:
– Но просто так уйти нельзя. И дело не только в технических причинах, хотя их много и они чрезвычайно сложны. – Вот некоторые из них. Гросс начал перечислять причины, загибая пальцы. Уходить с оружием или без? Лучше с ним, но как его добыть? Сможем ли мы сориентироваться на местности без карты и компаса? У нас нет сведений о дислокации ни своих, ни чужих. Каков должен быть запас продуктов? – Но не эти причины меня сдерживают. Главное, Андрей, то, что в отместку и в назидание, чтобы не было впредь повадно другим, они (Гросс избегал говорить слово «немцы») расстреляют каждого десятого. А за меня ещё и больше. И разве эти смерти будут оправданы нашей свободой?
С этим нельзя было не согласиться. Андрея охватило чувство безысходности. Он внутренне уже был настроен на волю. Но в словах Гросса была горькая правда.
– То есть  выхода нет? – спросил Андрей упавшим голосом.
– Почему нет? Есть, – возразил Гросс. – Надо выждать момент, когда они начнут суетиться. В спешке менять дислокацию или ожесточённо отбиваться. Вот тогда мы сможем потеряться. Тогда мы для них будем «без вести пропавшими», а не беглецами.
– Согласен, – сказал Андрей. – Но сколько ждать?! Ты же видишь, у нас не фронт, а болото.
– Вижу, – согласился Гросс. – Но бесконечно так продолжаться не будет.
На прощанье, Гросс сказал:
– Главное – мы с тобой уже представляем боевую единицу. У нас есть стратегический план. Надо только дождаться подходящих условий для его реализации.
Этому плану не суждено было сбыться. Неожиданно Андрея перебросили на другой участок работы. Гросс в распределение людской силы вмешаться не успел.
Потом Андрею пришлось работать едва не на каждом участке много эшелонированной обороны, простирающейся от Пулковских высот до Чудского озера.
«Как же можно взломать эти крепости, казематы? Как преодолеть многокилометровые противотанковые рвы? – думал Андрей с непреодолимой грустью и отчаянием. – И такая оборона простирается на сотни километров! Как её можно преодолеть, если мы тогда в сорок первом не смогли справиться с тремя десятками километров?»
Последующие события показали, что эта оборона развалится удивительно быстро.
Начиная с середины января сорок четвёртого года на немецкие позиции днём и ночью начали сыпаться сотни тонн смертоносного металла. От артобстрелов и бомбёжек гудела и стонала земля. Во время этого ада немцы сидели в укрытиях, построенных пленными. А сами пленные находились под замком, в бараках. Когда немцы сдавали позиции и отступали на новые рубежи, они перегоняли и пленных. На этих измождённых трудом и голодом людях лежала вся черновая работа войны. Подтащить, подкатить, вырыть, углубиться – всё это делали пленные. Но главной их задачей было  – обеспечение передвижения по болотам. Худые, искусанные мошкой и комарами, со следами лихорадки на лице, они могли вызвать жалость у любого человека, у которого есть сердце.
Андрей ежедневно находился в подавленном состоянии. Угнетало чувство несправедливости. «И десятой части того, что сейчас падает на головы немцам, хватило бы с лихвой для прорыва блокады», – думал Андрей с горечью. Тогда, в сорок первом и сорок втором, ему приходилось наблюдать всего несколько вылетов своих бомбардировщиков и ни разу не приходилось видеть свои танки. Скупая артподготовка только дразнила немцев и даже служила им на пользу, поскольку она, по сути, указывала на место предстоящей атаки. Рота, в которой служил Андрей, всего на треть была вооружена ручными пулемётами системы Дегтярёва, у немногих были автоматы ППШ, остальные же довольствовались винтовками, причём устаревших образцов.
Владельцы винтовок, овладев трофейным оружием, выбрасывали их, из-за чего попадали в чёрный список. С трофейными автоматами тоже приходилось расставаться после расстрела боеприпасов. Вся надежда возлагалась на оружие, которое можно будет взять у убитого, если, конечно, тебя не убьют раньше.
Андрей с нетерпением ждал того часа, когда начнётся массовое наступление своих и можно будет, воспользовавшись паникой, совершить побег. Но немцы за пленным следили зорко.
Однажды  в середине лета сорок четвёртого года (это уже было на территории Латвии) при очередной передислокации немцы разделили пленных на две партии.
Семьдесят человек разместили в церкви, а двадцать (сюда попал и Андрей) – на лесопилке. На лесопилку определили тех, кто умел работать с деревом. На ночь их закрыли в сушилке. Лесопилка и церковь находились друг от друга в сотне метров, но на  противоположных сторонах дороги.
Ночью Андрея разбудил треск автоматных и пулемётных очередей. Среди этой трескотни он отчётливо различал звуки, исходившие от своего и немецкого оружия. «Наши стреляют экономно, – подумал Андрей, – значит, это всего лишь разведка боем».
В сушилке мгновенно все вскочили с мест и заметались в кромешной темноте, натыкаясь друг на друга. Бой был скоротечен. Уже через полчаса за стенами лесопилки улеглась тишина, и только в сушилке до утра не смолкали голоса, и невозможно было унять охватившее всех волнение. А на утро все узнали, что пленные, которые были в церкви, освобождены. Андрею хотелось плакать от несправедливости судьбы.
После этого ещё несколько дней подневольного отступления с немцами пришлось пережить Андрею.
Долгожданное освобождение пришло неожиданно. Группа пленных из десяти человек готовила и укладывала брёвна для гати. Их охраняли два автоматчика. Местность была сильно заболоченной и топкой. Вероятно поэтому конвоиры, выбрав каждый себе бугорок посуше, стояли по обе стороны группы, почти не двигаясь. Андрей рубил ветви с только что поваленной лиственницы.
Вдруг конвоир, стоявший в двух десятках шагов от Андрея, заорал:
– Рус! Рус! – И открыл огонь по близстоящей группе деревьев.
Сделав несколько коротких очередей, он мгновенно спрятался за ствол лиственницы. Второй конвойный, заняв положение для стрельбы лёжа, тоже выпустил очередь в сторону деревьев.
Андрей, воспользовавшись тем, что внимание конвоиров отвлечено на не видимых пока русских, пожалуй, не отдавая себе отчёта своим действиям,  рванул к немцу, стоявшему за лиственницей и, приблизившись, ударил его обухом топора в висок. Ещё два чётких движения – и он уже овладел немецким автоматом. В эту же секунду по нему выпустил очередь второй конвоир. Пули просвистели рядом. Андрей мгновенно спрятался за дерево, а затем незаметно и быстро сменил позицию. Похоже, немец, стрелявший в него, растерялся, а потому приподнялся и рванул с места, чтобы скорее уйти от опасности.
Андрей дал по нему короткую очередь и не промахнулся.
Когда все эти действия произошли, Андрей растерялся. Он не знал, что делать дальше. Непонятно было, ни в какую сторону уходить, ни как поведут себя эти девять человек, ни где эти русские, которые напугали немцев. Но действовать надо было чрезвычайно быстро. Услышав выстрелы, сюда с минуты на минуты могла нагрянуть целая рота автоматчиков.
– Что будем делать? – спросил Андрей сразу девятерых человек. Никто не ответил. Некоторые ещё пребывали в шоке.
Неожиданно послышался свист, и из-за деревьев выглянула голова в красноармейской пилотке. Андрей поднял вверх руку с автоматом и побежал навстречу солдату.
Оказалось, что это полевая разведка. Солдат был молодым мужчиной, лет тридцати пяти.
– Кольцов, – представился он Андрею.
– Краснотал, – сказал Андрей в ответ.
– Дела хреновые, – сказал Кольцов, – этот, которого ты шибанул топором, ранил нашего радиста. Теперь он не сможет идти.
– Но нас же десять человек, – сказал Андрей, – будем по очереди нести.
Разведчиков было трое. Командир – высокий, широкоскулый мужик, –  вперившись Андрею в глаза, спросил:
– Братва твоя надёжная?
– Не знаю, – сказал Андрей честно. – В плену каждый сам за себя. Никто никому не доверяет. Но куда им теперь деваться?
– Хорошо. Я радиста перевязал. Иди забери второй автомат. Никому не отдавай. Пусть будет у тебя. И пошли. Надо поскорее уйти с этого места и пересидеть до ночи.
На третьи сутки на рассвете все благополучно пришли в расположение полка.
Командир группы разведчиков доложил о сложившейся ситуации комполка. В конце доклада сказал:
– Вот этого Краснотала я готов взять к себе в группу. В бою он уже проверен.
– Хорошо, – сказал комполка. Предложение рассмотрим и, думаю, решим его положительно.
Вечером Андрея вызвали на допрос.
– Ну что, власовец, как себя чувствуешь? – таким убийственным был уже первый вопрос следователя.
– Какой же я власовец?! Разве по моей робе не видно, кто я такой? – изумился Андрей.
Ещё было много заранее заготовленных вопросов, сориентированных в нужном направлении. На каждый Андрей давал искренний ответ. Он заметил, что следователь их слушает невнимательно или не слушает вообще. В конце концов, когда запас нужных вопросов в арсенале следователя иссяк или, может, ему надоело их задавать, он, давая понять, что разговор окончен, сказал:
– Худая, Краснотал, песня соловья, когда он в клетке.
После этих слов Андрей почувствовал упадок сил.  Он понял, что сказать в своё оправдание ничего не сможет.
– И что теперь? – спросил Андрей.
– Теперь надо искупать вину перед Родиной, – ответил следователь.
В эту же ночь в товарном вагоне специального поезда Андрей в сопровождении конвоя был отправлен на Родину.

 
Миссия чрезвычайной важности

Вагон, в котором ехал Андрей, соответствовал всем правилам перевозки заключённых. Двухярусные нары, в углу – отхожее место или, как его ещё именуют, – параша. Вверху над дверью – фрамуга с решёткой. Вне вагона – спереди и сзади –   на специально оборудованных площадках – охранники с автоматами, некоторые ещё и с собаками.
Попутчиков у Андрея оказалось много. Вагон забили, как бочку селёдками. Когда затолкали последнего, дверь закрыли и заперли на засов.
Духота и полумрак угнетающе действовали на израненные души. Все долго сидели молча, съёжившись, словно зверьки в клетке. Куда их везут и на сколько – никто не знал.
Постепенно разговорились. Оказалось, что большинство в вагоне – бывшие пленные. Никто из них не осознавал своей вины перед Родиной, особенно те, что после плена успели  получить ранения и даже награды.
Путь оказался долгим и изнуряющим. Было множество остановок, во время которых охранники бегали вдоль вагонов и стучали молотками по боковым стенкам, по крыше и днищу – проверяли их целостность. Убеждались: не готовится ли побег.
Невольники стучали в ответ и спрашивали:
– Милок, скажи хотя бы, какая сейчас станция?
Как правило, на вопросы никто не отвечал. Но иногда, когда охранник попадался сердобольный, они узнавали своё местонахождение. Тогда было о чём поговорить. Одни строили предположения о том, куда их везут. Другие начинали вычислять расстояние до своего дома.
Однажды какой-то горемыка, услышав название станции,  взмолился:
– Братки! Пропустите к двери. Мой полустанок следующий. Дайте взглянуть. Может, узнаю кого.
Бедолаху подняли к зарешеченному окошку и так держали на плечах, пока не промелькнули ночные огни его родины. А может и не его. Может, ему показалось, но он сказал:
–  Узнал. Спасибо, братки! Узнал. Прощай, родная землица.
И заплакал после этого, как малое дитя.
На некоторых станциях к составу прицепляли дополнительные вагоны. Это было слышно по звяканью сцепок и по более натужному ходу поезда. Вначале ехали только ночью. Днём состав загоняли в тупик. Там открывали двери и делали перекличку, тем самым убеждались, что никто не убежал и не задохнулся. У дверей создавалась толчея – каждый хотел глотнуть воздуха. Те, кого заставляли чистить парашу, даже радовались, потому что некоторое время можно было походить по земле, подышать свежим воздухом.
От Волги ехали уже и днём, и ночью. А на станциях Забайкалья от состава начали отцеплять вагоны. Об этом догадывались по звяканью сцепок, да по глухим разговорам работников станций. Кто-то выразил предположение:
– Кажись, скоро будем на месте.
Однако до места всё ещё было далеко. По-прежнему было много длительных остановок, потому что навстречу непрерывным потоком шли составы на фронт. Им всегда горел зелёный.
Только на тридцать пятые сутки открылись двери и конвоиры дали команду:
– Вылезай по одному! Приехали!  Дальше рельсов нет.
Это был Владивосток.
На железнодорожной станции всех пассажиров этого, не значащегося ни в одном расписании поезда, построили в несколько колонн. Затем пешим ходом, в сопровождении конвоя, отправили в морской порт.
Там их передали другим конвоирам, затем после нескольких перекличек погрузили на пароход, который тут же взял курс на Магадан. Из просочившихся от корабельных служащих скупых сведений они узнали, что везут их в этот суровый северный край добывать золото.
Перед выгрузкой их неплохо покормили. В порту всех приняла очередная команда конвоиров. Сделали перекличку. Старший конвоя расписался в документах о получении живого товара. Всех разделили на партии по сто человек в каждой, построили и дали команду: «Шагом марш!»
Андрей следовал в первой колонне. Сразу за городом свернули на просеку, уходящую вглубь тайги. Судя по свежим вырубкам, просека появилась недавно. По обе её стороны была натянута колючая проволока, напоминающая Андрею совсем недавние дни пребывания в плену. «Опять за проволоку! – мелькнула угнетающая мысль. – Я столько времени мечтал вырваться за её пределы  и убежать. Куда же бежать теперь?»
До места назначения шли десять дней. Природа поражала своей первозданной красотой. Не будь этой просеки, можно было бы подумать, что в этих местах ты первый человек после сотворения мира. Болотистая местность сменялась крутыми кряжами и сопками. На пути встречалось много небольших, но живописных озёр. В их кристально чистых водах, как в зеркале, отражалась тайга. Отражение было настолько чётким, что там, в зазеркалье, были различимы все даже очень мелкие предметы, даже муравьи, снующие по стволам деревьев.
Ночью спали прямо на земле, используя в качестве подстилки лапник хвойных деревьев. Конвой окружал со всех сторон расположившийся на отдых лагерь и непрерывно делал обход с аккумуляторными фонарями, хотя ночи в этот период времени были очень светлыми.
У одного, довольно большого озера – оно показалось всем особенно красивым –  расположились на длительный привал.  Каждому выдали сухой паёк. Когда  перекусили, прозвучала команда: «Тихий час. Можно подремать!» Андрей лёг на спину и смотрел в чистую, но холодную голубизну северного неба.
– Стой! Назад! – послышался окрик конвойного.
– Дак, касатик-солдатик, я ж в кусты по надобности. Неужто думаешь, сбегу? Куда теперь-то? – оправдывался и одновременно просился отпустить нужду вне людского глаза уже немолодой мужчина.
– Назад! – повторил команду конвоир. – Все надобности – только в поле зрения.
Спустя некоторое время – Андрей уже начал было дремать – послышались звуки гитарных струн. Он поднял голову. Невдалеке  сидел, прислонившись к дереву, совсем ещё юный охранник. Он перебирал струны – настраивал их на нужное звучание. Потом юноша тихо запел:
Край глухой, необжитый такой.
Ну зачем ты меня позвал?
Я хотел обрести покой
Там, где рос, любил и страдал.

Где петух поёт поутру,
Там, где мама моя живёт,
Где берёзка звенит на ветру,
Где невеста меня ещё ждёт.
От этих незатейливых слов на душе Андрея стало горько и тягостно. Он вспомнил дом, жену. И от мысли, что он может их больше никогда не увидеть, стало ещё горше и ещё тягостней.
«Интересно, как она там живёт? – в который раз подумал он о жене, – ведь она инвалид, осталась в доме одна».
Фёкла провожала Андрея на войну, передвигаясь на костылях. Здоровье она потеряла на ударной комсомольской стройке районного масштаба. В то время по всей стране шло воплощение в жизнь сталинского плана великого преобразования природы.  Непрерывно и повсеместно шёл поиск объектов для включения в этот план. В их разряд попала чистая звонкая речушка Грайворонка. Районное начальство решило поставить на ней запруду и устроить показательное водохранилище. Срок сдачи объекта пришёлся на  пролетарский праздник седьмое ноября.
Дни и ночи полуобутые комсомольцы в ледяной воде выполняли план. И выполнили. Но несколько комсомолок стали инвалидами. Фёкла в результате переохлаждения утратила способность к передвижению и деторождению.
– Вернусь с войны, повезу тебя на курорты. Ты только жди меня, – сказал Андрей на прощанье.
Его мысли о доме прервала команда: «Подъём! Построились!»
Спустя несколько дней вышли к правому берегу Колымы. Здесь тайга уже утратила свою девственную чистоту. То там, то сям были видны следы человеческой деятельности. Об этом свидетельствовало изрытое экскаваторами побережье, насыпанные курганы речного песка, просеянного и промытого на драгах, а затем ещё и обхоженного кустарями-старателями. И всё это, в конце концов, с единственной целью: добыть жёлтый благородный металл под названием золото.
Двигаясь вдоль правого берега Колымы к верховью, вышли к речушке со странным названием – Бёрёлёх. А затем, преодолев ещё несколько километров, прибыли к месту назначения – золотодобывающему прииску Сусуман.    
Всех завели на территорию управления прииском. У одной из административных построек Андрей увидел каменную глыбу, на которой  крупными буквами из чёрного мрамора была нанесена надпись: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» А по бокам этого оригинального памятника на высоких постаментах красовались бюсты вождей пролетариата Ленина и Сталина.
Не успели стройные колонны рассредоточиться и превратиться в обыкновенную толпу, как опять прошла команда на построение.
После того, как улёгся шум, на трибуну вышел главный инженер прииска.
– Владимир Алексеевич Стегно, – представил он себя.
Вначале Владимир Алексеевич проявил некоторую суетливость. Он то брал в руки стоявший на столе мегафон, то ставил его обратно. Потом он снял очки и протёр их, вновь снял и вновь протёр.  И, наконец, заговорил  ровным тихим голосом, с оттенком украинского юмора.
– Товарищи, – обратился он в мегафон и оглядел напрягшиеся от волнения колонны. Люди, стоящие в их стройных шеренгах, услышав такое обращение, удивлённо переглянулись. Как с товарищами с ними после плена ещё никто не разговаривал. – Товарищи, – ещё раз повторил это слово главный инженер. – Я вижу на ваших лицах растерянность. Она мне понятна. Но послушайте  меня внимательно. Отныне вы являетесь свободными гражданами своей страны Он поднял вверх указательный палец. Все, как один, затаили дыхание. В наступившей тишине Владимир Алексеевич продолжил:
– Повторяю, при одном лишь условии: вы будете работать здесь. Потому что вы теперь относитесь к категории: спецпереселенцы.  Вы будете жить и работать без конвоя. За работу вы будете получать деньги. Заметьте: немалые деньги. Любой из вас может вызвать сюда жену или невесту. Семейным будут созданы все условия для отдельного проживания. Более того: создание семей будет приветствоваться и всемерно поощряться. Это, если хотите знать, линия партии.
Когда Владимир Алексеевич закончил речь, наступила идеальная тишина.
– Вопросы есть? – спросил главный инженер.
– Зачем нас сюда привезли, если мы вольные? – спросил кто–то угрюмым голосом.
– Затем, что стране нужно золото. Много золота. За всё надо платить. За продукты, одежду, медикаменты, машины, которые к нам поступают из-за океана. Их даром никто не даёт. На вас возложена миссия чрезвычайной важности – добыть средства для победы и для восстановления народного хозяйства.
Стегно прокашлялся и, улыбнувшись, спросил:
– Дэ ж ваши посмишкы, бисовы диты?!
А затем то ли в шутку то ли всерьёз заметил:
– Война продолжается. Вы должны взвесить, где вам лучше – здесь с морозом или в земле с наградами.
После того, как Владимир Алексеевич сошёл с трибуны, кто-то из административных работников объявил:– Сейчас всех распределят по баракам, потом, в порядке очереди, – баня.
Новость о бане внесла некоторую бодрость и настроение.
– А завтра, – администратор сделал паузу, – каждый из вас будет определён на работу.
Возле бани Андрей встретил земляка. Это был хромой конюх Яков. Он специально подъехал на телеге и то и дело выкрикивал:
– Грайворон, Курск, Белгород, Харьков: есть?
К нему подходили уроженцы Курской и Харьковской областей. Яков заводил с ними разговор, но потом говорил, махнув рукой:
– Земляк, конечно, но не близкий.
Так, в конце концов, он вышел на Андрея. Оказалось, что их сёла отстоят совсем недалеко друг от друга. Разговорились.
– За что же ты сюда угодил? – поинтересовался Андрей. – Да ещё и с такой ногой?
– Нога была цела. Это я её уже тут изувечил, – пояснил Яков. – А угодил за то же, что и ты. Работники здесь нужны. А где их возьмёшь? Да ещё и дармовых! Вот и придумывают статьи для нашего брата. Ну а конкретно по статье – за немую.
– За какую немую? – удивился Андрей.
– Жила в нашем селе немая. Да и сейчас, наверное, живёт. Дай Бог ей здоровья. – Так начал свой рассказ Яков. – Когда организовали колхоз, меня определили в скотники, а немую – в доярки. Она девка красивая – глаз не отведёшь. Только тот и недостаток, что немая. А дело и у меня, и у неё молодое. Мне тогда было двадцать два, а ей всего – шестнадцать.
«Он же почти мой ровесник, – мелькнуло в голове у Андрея, – а выглядит хуже, чем я после фронта и плена».
Яков тем временем продолжал:
– Один раз задержались с ней на колхозном сеновале, другой. А потом это дело уже нормой стало. Мои родные примечать начали. Скандал устроили.
Яков прокашлялся. Достал кисет с табаком. Скрутил цигарку. Закурил. Затянулся. Опять закашлялся, как старый дед, и обмолвился, будто между прочим:
– Трудно тут у нас с табачком.
Он курил, о чём-то думал. Андрей тоже молчал – не решался перебивать его мысли. Сделав ещё несколько глубоких затяжек, Яков загасил пальцами жар цигарки и аккуратно положил её в карман. Только теперь Андрей заметил, насколько желты от табака его пальцы.
– Любила она это дело, – продолжил Яков. – Игривая становилась, как молодая кобыла. И задиристая, – в шутку, конечно. Вот так мы и заигрались на том сене, пока она не слетела вниз с сеновала. Приземлилась неудачно – повредила руку. И тут, как на беду, заходят в это помещение бригадир с колхозным руководством. А с ними ещё и шишка районная. Немая стоит с приспущенной юбкой и от боли в руке корёжится, едва не плачет.
Яков покачал многозначительно головой и подытожил:
– Навесили мне попытку изнасилования несовершеннолетней, к тому ещё и инвалида, с нанесением ей телесных повреждений. За это  удовольствие мне восемь лет отвалили.
Яков усмехнулся и сказал:
– Свидетели на суде в один голос: «Мы очевидцы, что он делал попытку». Я им  возражаю: «Какую я  мог делать в это время попытку, если я с неё только слез?» Немая тоже им руками толкует: не виновен он. Но судья её жесты истолковал по-своему, а меня вовсе не стал слушать. 
Яков вздохнул, а затем произнёс безысходно:
–  Эх, бабу бы сюда. Хотя бы даже и немую.
– Говорят же можно, – напомнил Андрей слова главного инженера.
– Можно–то, можно. Да хрен ты их сюда на мороз заманишь, – сказал Яков, уж вовсе невесёлым тоном.  – Я бы написал немой письмо, так она  всё равно читать не умеет.
– А что ты всё – немая, да немая. Как её хоть звали? – спросил Андрей.
– Да так же и звали. Она же ещё и глухая. Всё равно имени не слышит. Катей, кажется, звали. Точно не помню. Да разве в имени дело?
– А деньги же здесь немалые обещают, – сказал Андрей, лишь бы переменить разговор.
– Деньги пишут на бумагу, как палочки в колхозную тетрадь, а на руки их не дают. Хлебушек и все харчишки по карточкам. Дают в счёт зарплаты. Да и поди проверь их бухгалтерию. Заработок, конечно, от профессии зависит.  У тебя какая специальность? – спросил Яков.
– Да никакой, в общем-то, – ответил Андрей.
– Это плохо, – сказал Яков, – определят мыть песок.
– Чем это плохо? – спросил Андрей.
– Ежедневно я из каждого барака по два–три трупа вывожу на кладбище. Многие – из этих мойщиков и сеятелей. Посуди сам: лето и зима – в воде. Дневные нормы высокие. Выполнил – хорошо. Перевыполнил – спасибо. Не выполнил, – хоть всю ночь сей. Но норму – на стол. А он-то, этот сердяга, норму эту только на глаз чувствует. У них там такие специальные банки за номерами. Смену закончил, – золотишко в банку сложил и закрыл. Открыть её можно только спецключом в лаборатории. Лаборанты проверяют металл на достоверность, чистоту, определяют вес. Если меньше нормы получилось – досевай. Превышение нормы на завтра не переходит. Вот и начинают хитрить мужики – стараются лишек припрятать, чтобы в другой раз покрыть недостаток.
– И что, можно припрятать? – спросил зачем-то Андрей.
– Всё можно. Только узнают – срок добавят, – ответил Яков, – есть такие, что и пришли сюда за этим, чтобы припрятать, а затем взять и убежать. Среди сеяльщиков «зэкни» много. 
– А побеги удаются? – поинтересовался Андрей.
– В основном, нет. Но риск, говорят, – благородное дело. Но ты в это дело не ввязывайся. Иначе уготовано жизнь прожить в бегах, как волку, – предостерёг Яков.
– А какие перспективы при честной жизни? – поинтересовался Андрей.
– У нас тут один профессор есть. Мужик умный, правильный. Так, вот он говорит: «Пройдёт время: и либо шах, либо ишак сдохнет». Я по-простому мыслю: нам надо ждать кончины шаха.
– Я умею работать с деревом. Это у меня хорошо получается, – сказал Андрей.
– Что же ты молчишь, дурья голова! Это же твоё спасение! – воскликнул Яков. – Я ведь тоже плотником работал. Перед концом срока ногу сломал. С лесов свалился. Срослась неправильно. Здесь какие врачи?!
Яков нежно погладил свою ногу и сказал:
– Что Бог ни даёт – всё к лучшему.  Не сломал бы ногу – угодил бы на войну. Может, уже и убили бы. А так живу надеждой, что жизнь шаха не вечна.
Андрей только сейчас понял, о ком идёт речь. Ему  стало горько на душе. 
– Я поговорю сегодня с прорабом, чтобы тебя взяли плотником, – сказал Яков. – И надо спешить. Можно не успеть.
– Согласен, – сказал Андрей.
На этом они попрощались. Подошла очередь Андрея идти в баню.
Яков выполнил своё обещание. Андрей был зачислен в бригаду,  производящую крепёжные работы в шахтах.
Прораб Уськов собрал всех новичков и рассказал им о характере их будущей работы.
– Крепёж в шахте – главное дело, – несколько раз подчёркивал в своей вводной лекции Уськов. – Здесь нужно хорошее чутьё и опыт. Надо уметь чувствовать грунты и, соответственно с ними, определять виды и способы крепежа. Попадётся плывун или мягкий грунт – шахта вмиг скособочится. До беды недалеко. Непрофессиональная ваша работа может привести к гибели людей.
Уськов до войны работал горным мастером на шахтах Донбасса. Как он попал сюда, никто не знал, но он был знаток своего дела, за что его все без исключения уважали. То, что этот человек мастер, Андрей  понял сразу, а потому слушал его очень внимательно.
Работа у Андрея, что называется, пошла. Уже через месяц Уськов его назначил бригадиром. А через полгода взял к себе заместителем. Такому быстрому продвижению способствовал в какой-то мере случай. Просматривая ведомость с закрытыми нарядами, Андрей обнаружил   ошибку в составленной смете и указал на неё прорабу.
Уськов посмотрел на него удивлённо, а потом сказал:
– Молодец! Откуда у тебя такой намётанный глаз?
– Работал в колхозе бригадиром. Отчёты составлял, – пояснил Андрей.
У Андрея, действительно, был почти годовой опыт работы в качестве бригадира полеводческой бригады. Попал он на эту должность благодаря организаторским и математическим способностям, о которых говорил ещё отец Даниил. Уйти с должности колхозного бригадира ему пришлось под давлением – уговорили жена и брат.
– Брось, Андрей, эту работу, – настаивал брат Афанасий. – На ней ты либо сопьёшься, либо сядешь.
Тревога Афанасия за судьбу брата была не случайной. Используя  малосемейное положение Андрея, колхозное руководство облюбовало его дом как место, где можно было в рабочее время пропустить  чарочку первачка. На закуску и выпивку Андрей не скупился. Руководство тоже не обходило его вниманием и снабжало регулярно продуктами из колхозной кладовой. Жена плакала, умоляла: 
– Андрей, не доведёт до добра тебя такая жизнь.
– Как же мы будем с тобой жить на колхозные палочки? – задавал Андрей ответный вопрос и добавлял: – К тому же ты ещё и инвалид.
После этих слов жена безутешно рыдала, а Андрей её безрезультатно успокаивал. В конце концов он принял решение уйти с должности бригадира. С этого момента он стал работать скотником на молочной ферме.
Как оказалось, тот короткий отрезок в его биографии сыграл здесь положительную роль.
– Ну, что ж, – сказал Уськов, – будешь и здесь отчёты составлять. Беру тебя в помощники.
Начальник прииска, Митрофан Васильевич, сразу заметил порядок в подаваемых на подпись бумагах.  Через непродолжительное время Андрей настолько вошёл к нему в доверие, что тот его отчёты подписывал не глядя.
Ещё через полгода Андрей стал прорабом, заняв место Уськова. Самого же Уськова отозвали в Донбасс. Туда срочно требовались специалисты горного дела. Туда же, начиная ещё с сорок четвёртого года, пошли эшелоны с бывшими военнопленными и другими гражданами, провинившимися перед Родиной. Их отправляли туда по той же статье, что и их собратьев в Магаданскую область – спец переселенцы. И на тех же условиях – вольное, бесконвойное проживание. Надо было срочно, но недорого восстанавливать загубленную в войну угольную промышленность.  Требовались не только подсобники, но и специалисты-угольщики. Многие профессиональные шахтёры погибли на фронте.
В должности прораба Андрей пробыл полтора года. За короткое время он освоил это ремесло на уровне опытного горного инженера. Руководство прииска им было довольно. И всё же однажды его вызвал к себе Митрофан Васильевич и, извиняясь, произнёс:
– Прости Андрей, но больше в должности прораба я тебя держать не могу. Приходят молодые спецы, с дипломами. Я их обязан ставить на должность. Некоторые приходят с такими протекциями, хоть своё место уступай.
Андрей пожал плечами.  Ему, конечно, обидно было слушать такое предложение, но он понимал и положение начальника.
– Я завтра готов выйти в бригаду, – сказал Андрей.
– Нет, – возразил решительно Митрофан Васильевич. – Я подумаю о твоём трудоустройстве. Погуляй недельки две-три. За оклад не волнуйся. Он останется пока за тобой.
Когда Андрей поднялся, чтобы уйти, Митрофан Васильевич сказал:
–Зови, Андрей, сюда жену. Домик вам здесь уютный поставим. Будете жить, Сибирь осваивать.
Митрофан Васильевич, сузив хитро глаза, уставился на Андрея, ждал его реакции.
– Подумаем, – сказал Андрей неопределённо.
– Что-то все медленно думают, – заметил Митрофан Васильевич. Скоро с меня и за это начнут стружку снимать. За недостаточную агитацию.
Сам Митрофан Васильевич на прииске тоже жил бобылём. К нему раз в два года  приезжала на месяц жена. Тогда он уходил в неплановый отпуск и круглосуточно пропадал с ней в своём домике, который был тут же, рядом с управлением. Иногда их видели гуляющими у реки.
Но Митрофану Васильевичу было полегче. Каждое лето на месяц, иногда и на полтора, он уезжал в плановый отпуск. Где он его проводил, – никто не знал. Вообще о нём по прииску ходили разные слухи. Одни утверждали, что раньше он был управляющим прииска на Урале. Там, якобы, и прихватили  его за крупные махинации с золотом. И статья у него, утверждали эти рассказчики, расстрельная.  Другие, наоборот, считали, что он человек партийный, член ЦК и послан сюда правительством на руководящую работу. Последнее больше было похоже на правду, хотя, как часто бывает, истина, может быть, находилась где-нибудь посредине.
Андрей уже и сам не раз обдумывал вопрос о приглашении жены. И даже делился такими сокровенными мыслями с Яковом.
Яков, как всегда, философствовал и возражал:
– Ну, с десяток декабристок нашлось. Да, этим семьям дали отдельные углы. Да, обещают помочь с домиками. И место для будущего посёлка выделяют хорошее. Возле речки. Летом там красиво.
– Это я без тебя знаю, – перебил Андрей. – Ты говори, что плохо.
– А разве хорошо, что сотни голодных глаз ежедневно и ежечасно сжирают  этих женщин? И результат налицо.
Яков покачал головой и продолжил:
– Часть из них уже обслуживает не только мужей, но и половину шахтоуправления. Я же знаю.
– Да, – сказал Андрей неопределённо, – история.
– Слухи ходят, что сюда колонну «зэчек» пригонят. Тех, которые сроки дотягивают. Вот их в полувольном режиме  держать здесь собираются.
– И что они делать будут? – удивился Андрей.
– То, что им положено, то и будут, – отрезал Яков. – А если в смысле производства, то на дробилку да на мойку песочка поставят. А тех, которые пожилистей, и в откатчики запрут. Пусть тачки с отсевом таскают. У нас же равенство мужчин и женщин.
Последнюю фразу Яков произнёс с невероятной злостью. Андрей знал, что Яков часто общается со своим другом, бывшим профессором, и тот у него уже сформировал устойчивое антисталинское мировоззрение.
– Зима здесь какова! Заиграет на целую неделю. От барака до конюшни невозможно попасть, – продолжал Яков рассуждения. – А представь, покойничка вывозить! Иной раз думаешь: тут с ним и останусь под снегом. Да кабы не лошадь, так оно бы уже и случилось. А держать его в леднике сутками я тоже не могу. Душа улетела – тело надо земле предать. Да-а-а. Уснуть не могу, пока не прикопаю. Пока выдолбишь в этой мерзлоте четверть метра, сто пудов пота сойдёт. Закопаешь иного, особенно если молодого, и поплачешь. «Ни маменька, ни папенька не узнают, где ты, касатик, лежишь», – приговариваю, чтобы ему и себе легче было.
– Зимой здесь несладко, – согласился Андрей. – Если бы не поручни -поводыри, по пурге от здания до здания не перейти.
И, поразмыслив, решил: «Нет, лучше я пока поживу здесь сам».

После разговора с начальником прииска Андрей гулял целый месяц. Он уже начал думать, что о нём, как о работнике, забыли. Однако, как выяснилось, это было не так. Митрофан Васильевич взвешивал все «за» и «против». Однажды в конце апреля, он пригласил Андрея к себе в кабинет. Подал руку для приветствия и сказал:
 – Нашёл я тебе, Андрей, работу, садись, потолкуем.
Митрофан Васильевич долго не мог начать разговор. Всё сидел, смотрел на Андрея и барабанил при этом пальцами по столу.
«Что же он хочет мне предложить? – терялся Андрей в догадках. – Судя по его поведению, предложение необычное. Но что здесь на прииске может быть необычного? В строительную бригаду он отдать меня не хочет. Тогда куда же? В старатели, что ли? Но там и без меня народу хватает. Да и такое предложение он решил бы и не в личной беседе. Но тогда что?»
Митрофан Васильевич, между тем, встал с кресла и зашагал по кабинету. Это его поведение ещё больше будоражило Андрея.
Наконец, начальник  вновь уселся в кресле и начал:
– Я тебя, Андрей, хочу назначить начальником экспедиции.
– Какой экспедиции? – удивился Андрей.
– Геологоразведочной.
– Растолкуйте подробней, – попросил Андрей.
– Прииск должен расширяться. И нам надо подумать о новых территориях. Мы их должны нанести на свои карты раньше, чем это сделают наши соседи. В правительство эти карты должны попасть от нас, а не от кого-либо другого.
– Я же ничего не смыслю в геологоразведке, – возразил Андрей.
– Зато ты разбираешься в людях. И умеешь управлять ими. Это я уже понял. Экспедиция уже мной сформирована. В ней есть все, кто нужен: картографы, топографы, медики, охранники, радисты, лаборанты, повара и конюхи.   Нет начальника. И я остановился на тебе.
– Не понятен Ваш выбор, – удивился Андрей.
Митрофан Васильевич наклонился через стол и, глядя Андрею в глаза, сказал:
– Многие специалисты на фронте. Мне пришлось выбирать из тех, кто есть. Не всем я доверяю. Не столько, как специалистам, сколько, как людям.
– В чём Вы им не доверяете? – спросил Андрей.
– Например, я не уверен, в скольких экземплярах будет сделана карта и подлинной ли будет та, которая попадёт ко мне, – сказал Митрофан Васильевич озабоченно. И как бы успокоил: – Я не стремлюсь делать из тебя детектива, но ситуацию с картой ты должен иметь в виду.
– Но почему, всё-таки Вы решили остановиться на мне? – опять поинтересовался Андрей.
– Потому что ты не один сюда приехал. Твоя военная биография тоже. По ней я знаю, как ты вырвался из плена.
Андрей с недоумением поднял глаза на Митрофана Васильевича.
– Поэтому я выбрал тебя. Мне нужен там надёжный и решительный человек.
После некоторой паузы он продолжил:
– В экспедиции вместе с тобой будет пятьдесят человек. Все они в твоём беспрекословном подчинении.  В твоём распоряжении:  амуниция, палатки, продукты, спирт, аппаратура, инструмент, медикаменты.  В общем, всё, что необходимо для работы. Я тебе даю две недели для детального ознакомления с целями и задачами экспедиции. Ознакомься с картой местности, а также с биографиями и характеристиками тех, кто пойдёт с тобой. Эти две недели будешь работать ежедневно со мной. И только со мной. О планах экспедиции никому ни слова. Ну что?
Андрей, проанализировав сложившуюся ситуацию, понял, что выбора у него нет. Конечно, отказаться было можно, но это означало навсегда потеряться из виду. А этого он не хотел.
– Я возьму с собой пятьдесят первого, – сказал Андрей.
– Кого?
– Родионыча.
– У тебя будет два хороших штейгера. Зачем тебе ещё этот дед. Он уже еле ходит, – заметил Митрофан Васильевич.
– Я с ним буду лясы точить. Надо же время коротать. А Родионыч любит всякие байки о золоте рассказывать.
Митрофан Васильевич усмехнулся. После некоторой паузы сказал:
– Ты меня лишний раз убедил что я не ошибся в выборе, остановившись на тебе. Да, Родиныч – хороший штейгер. Его на мякине не проведёшь. Интересно, как ты с ним так близко сошёлся? – поинтересовался Митрофан Васильевич.
– Когда Уськов уехал, и я стал прорабом, Родионыч был моим учителем. Он открыл мне много секретов. И о пластах залегания, и о горизонтах добычи. Где верная жила – и под каким углом она заходит. Где только россыпь – и насколько она рентабельна. Полагаю, что всего он мне не рассказал. Так, что с ним будет, о чём потолковать.
– Ты, Андрей, молодец. Хотеть и уметь учиться – большое искусство, – похвалил Митрофан Васильевич. – Я знаю, что ты на старика всё время наряды закрывал. Удивлялся, но молча подписывал. Видишь, и я молодец, что не мешал твоей учёбе, – засмеялся Митрофан Васильевич.
Затем он дал подробные наставления, что надо сделать Андрею  перед выездом в тайгу.
Экспедиция вышла в путь во второй декаде мая. Шли по правому берегу Бёрёлёха, к его верховьям. Стояла необычайная для этого края теплынь. В середине дня температура достигала пятнадцати градусов в тени. На солнце было ещё теплее. Тайга, проснувшаяся от спячки, дарила путникам истинную прохладу и наслаждение.
Постоянный лагерь разбили на восьмой день пути. Андрей поселился в отдельной палатке. Родионыча он определил отдельно из тактических соображений. Он пытался извиниться перед стариком, но тот остановил его:
– Фёдрыч, неужто я не разумею обстановку.
Когда Андрей приглашал его в экспедицию, предупредил:
– Будут интересоваться, как ты сюда попал, скажешь: «Скука заела. Упросил Митрофана Васильевича сжалиться над стариком».
– Фёдрыч, да неужто я не разумею обстановку, – только и сказал Родионыч.
В своей палатке Андрей разместил небольшой сейф с документами и канистры со спиртом, а также часть лекарств и медикаментов, несмотря на то, что предусматривалась отдельная медицинская палатка. В сейф он бросил и пистолет ТТ, который в день отправления экспедиции дал ему Митрофан Васильевич. 
– На всякий случай, – сказал он, вручая Андрею оружие.
Возле своей палатки Андрей подвесил к сосне старую кастрюлю, которую он решил использовать в качестве гонга. Вечером он всех собрал и огласил распорядок дня на завтра и на последующие дни. А также ознакомил вкратце с планом работ.
– В детали вашей работы я вмешиваться не буду, – сказал Андрей. – У вас есть инженеры, есть лаборанты, есть опытные штейгеры. Есть, кому бурить шурфы, есть, кому мыть золото. Я за собой оставляю общее руководство. Старших групп я прошу каждый день вечером докладывать о результатах выполненной работы. Если будут срочные вопросы, будем решать их в любое время дня и ночи.
Он оглядел всех и спросил:
– Задача понятна?
– Отдельные детали требуют уточнения, – прозвучал голос картографа Васильева.
– Уточняйте, – сказал Андрей.
– Чтобы был успех, место, по славянскому обычаю, надо закрепить.
Андрей, слегка поразмыслив, какую принять линию, решил  не осложнять обстановку. А потому спросил:
– На чём и как рассядемся?
– Начальник, рассесться – не сесть, – сказал Васильев.  – Это мы вмиг. Ты своё готовь.
Не успел Андрей моргнуть и глазом, как лагерь стал походить на растревоженный муравейник. Кто тащил для сидений валежник, кто рубил дрова для костра, кто стелил брезент, а кто уже готовил закуску. Через час уже разливали выданный Андреем спирт.
Утром Андрей умылся, сделал зарядку и, дождавшись нужного времени, объявил подъём, постучав палкой о кастрюлю. Никакой реакции, однако, на этот стук не последовало. Андрей подождал ещё десять минут и повторил сигнал к побудке. Опять никакой реакции. Когда же он постучал в третий раз, на входе одной из палаток показалась лохматая голова бурильщика Сонькина.
– Начальник! Ты чего тарахтишь? Мы тут все уважаемые люди. С утра не похмеляемся. Забей колышек в свою память.
Сказал и скрылся. «Вот это номер, – подумал Андрей. – Вот так подложил свинью мне Митрофан Васильевич. Если бы людей подбирал я,  такого бы не было».
Андрей потоптался в нерешительности, затем пошёл к палатке, где дрыхли охранники, и разбудил одного из них.
– В чём дело, начальник? Ты чего кипишь, как самовар без воды? – бубнил тот себе под нос.
– Быстро поднялся и пошёл за мной!  – приказал Андрей грозно.
Охранник  нехотя поднялся.  Андрей подвёл его ко входу своей палатки и скомандовал:
– Стоять в карауле, пока я не вернусь. Если хоть гвоздь пропадёт, тебя не спасёт даже побег. Понятно? – спросил Андрей и строго посмотрел на ошарашенного охранника.
– Гвоздь-то не пропадёт, а вот что-нибудь другое хрен его знает, – промямлил охранник.
– Я тебя на то сюда и поставил, чтобы цело было всё, – сказал Андрей. – В мою палатку никого не впускать. Это приказ. Понятно?
– Ясное дело, понятно. Куда ясней, – сказал охранник испуганным голосом.
Выставив часового, Андрей ушёл в тайгу. От лагеря он решил далеко не уходить, поскольку по неопытности можно было заблудиться. Он сел на сваленное бурей вековое дерево и задумался. «Как быть в таком случае? – задал он себе вопрос. – Команда явно бастует, – рассуждал он далее. – Среди них,  безусловно, есть зачинщик. Но кто он? Неизвестно. А если станет известно, то какие надо принять меры? Кто-то бастует за компанию, а кто-то за личный интерес». Андрей поднялся, походил вокруг дерева. Вновь сел.
«Во всяком случае, кто-то хочет меня держать в узде. Кто-то не хочет, чтобы я держал контроль над золотом, которое должно быть разведано», – размышлял Андрей далее.
Ход его мыслей прервал треск сучьев. «Ищут меня, кажется», – подумал Андрей и поднял голову.  В это же мгновение словно электрический разряд пронизал его с ног до головы. Из кустов, не более чем в двадцати шагах, смотрела на него волчья морда. «Почему я не взял оружие?» – мелькнуло в голове Андрея.
Сколько времени они смотрели в глаза друг другу, Андрей сказать не смог бы. Ему казалось: прошла целая вечность, пока зверь не повернулся и не скрылся в кустах.
Андрей ещё посидел некоторое время неподвижно, а затем медленно поднялся и поплёлся в расположение лагеря. Он готов был бежать, но понимал, что суетиться опасно.
В лагере уже все сидели за вчерашними импровизированными столами и, похоже, ожидали Андрея.
Андрей подошёл к своей палатке и сказал охраннику:
– Свободен.
– Начальник, – раздались голоса со всех сторон, – надо закрепить наше положение.
Андрей, осознавая, что ситуацией он сейчас овладеть не в силах, пошёл в палатку и вынес оттуда двадцатилитровую канистру со спиртом. Он поставил её у дерева и молча удалился. В палатке он лёг на надувной матрац и лежал, стараясь ни о чём не думать. Возможно, какую-либо информацию или совет ему мог дать Родионыч, но он его решил сейчас не трогать. «Пусть думают, что я здесь один», – решил он.
 Минут через десять в палатку заглянул всё тот же бурильщик Сонькин и пригласил Андрея к столу.
– Нет, спасибо, – сказал Андрей, – у меня сегодня рабочий день.
– Твоя воля, начальник, – сказал Сонькин, – у нас праздник.
– Хорошо, я не возражаю, – сказал Андрей в ответ и подумал: – «Даже при таком раскладе спирта хватит ещё на целый месяц».
Попойка продолжалась целую неделю. Андрей к обеду выставлял полную канистру и, ничего не говоря, молча удалялся. К столу его уже не приглашали. В первые дни подолгу точились пьяные разговоры, а в последующие, в основном, молча напивались и разбредались кто куда. Андрей в этой ситуации нашёл простое решение: «Жду, пока не вылакают последнюю канистру, и даю команду на возвращение. Митрофану Васильевичу пишу короткий отчёт – всего из одного предложения – что дал, то и получи!»
По прошествии недели, в понедельник, Андрей проснулся довольно поздно. Ввиду создавшейся обстановки он нервничал, долго не мог уснуть. Когда он вышел из палатки, то сразу же почувствовал какую-то перемену в лагере. Через мгновенье до его сознания дошло, что лагерь пуст. Первая мысль, что пришла в голову, была: сбежали. Не успел он опомниться, как из своей палатки показался Родионыч. Андрей ему несказанно обрадовался.
– Где все? – спросил он.
– Давно на работе. Чуть свет ушли.
Андрей смотрел на Родионыча, не скрывая удивления.
– Да не беспокойся ты, Фёдрыч. Гляжу на тебя, лица нет. Это у них, у бусурманья этого, закваска такая: по приезду неделю пить. Теперь будут работать до первого результату. Набиваться будешь – и пятьдесят грамм не выпьют.
«Вот это номер», – изумился Андрей.
– Но ты, заметь, им понравился, – сказал Родионыч, – не всем, конечно. Но с этими мы постепенно разберёмся.
Результат появился в конце третьей недели. Штейгеры Васютин и Мишин сходились во мнении, что экспедиции посчастливилось выйти на сильную золотоносную жилу. Это Андрея радовало. Особенно он был доволен тем, что докладывали ему о результатах работ все старшие групп без напоминания. Он даже усомнился в словах Родионыча, что не все им довольны.
Четвёртая неделя прошла по тому же сценарию, что и первая, словно повторилась в зеркале. Пили,  ели, разговаривали. Потом пили и пели. Песни были унылые, тоскливые. И в каждой – надежда на то, что  где-то ждёт женщина. После песен только пили, некоторые до невменяемости.
Разница между первой и четвёртой неделями была в том, что Андрей с Родионычем усиленно работали. Старик из разговоров выведал всю нужную информацию: где бурили, что показали пробы, найдена ли только жила или есть рассыпное золото. Затем они обошли все шурфы и обозначили их на карте.
– Ты, Фёдрыч, пока про карту молчи.  Работы тут не меньше, чем на полтора месяца. А там оно всё прояснится.
– Какая кому выгода от того, что у нас окажется ложная карта? – поинтересовался Андрей.
– Свинья завсегда в грязи найдёт выгоду, – сказал Родионыч. – Например, не покажут россыпи. Есть, мол, только жила. Пока прииск развернётся, дикие старатели подберут золотишко, как куры зёрнышко. Покупатели у карты найдутся. Меня даже смущает легкомысленность Митрофана Васильевича в подборе команды. Одна охрана чего стоит! За утечку информации по залежам и ему башку могут снести.
– Может быть, – согласился Андрей.
– Мы вот тут с тобой и без анализов увидели, что жила сильная. Куда идёт – понятно. И россыпи богатые. Значит, искушение полакомиться огромно.
– А как они вывозят ворованное золото? Всё же перекрыто кругом, – удивился Андрей.
– Золоту преград нет. Даже совесть перед ним падает ниц, – заметил философски Родионыч. – Несут по тайге, аж к железке. И даже в Китай некоторые дорогу знают. И в охране, и в руководстве не всё чисто.
– Хорошо. По россыпям понятно, – сказал Андрей. – А в остальном – зачем им карта? Пробы-то в банках. Реальную картину узнают только в лаборатории. А она за семью печатями.
– Я же тебе сказал, что если номера на банках не будут соответствовать месту добычи, то прииск, когда развернёт работы, будет ковырять в одном месте, а дикие старатели в другом. И грош цена нашей карте.
– И нашей экспедиции тоже, – заметил Андрей грустно.
– Ты носа не вешай. Реальную картину мы будем знать, – успокоил Андрея Родионыч.
Экспедиция работала в стабильном и уже ставшим  для Андрея привычным режиме. Недельный запой команды сменялся неистовым трудом. Андрей не переставал даваться диву: как может один и тот же человек быть безвольным пьяницей и целеустремлённым, с неуёмной энергией к труду человеком. Причём создавалось впечатление, что, кроме него и Родионыча, все члены команды были на одно лицо, даже охранники. Для последних, а также медиков и радиста, работа в экспедиции была настоящим курортом. Недалеко от лагеря они облюбовали живописное озеро и ходили на него ловить рыбу. Едва не каждый вечер на весь коллектив повара готовили уху. Единственно, кто неустанно портил нервы и не давал спокойной жизни ни людям, ни лошадям, – это мошка и комары. Люди спасались у костров. Лошади тоже не прочь были постоять в дыму и отдохнуть хотя бы некоторое время от кровососущих насекомых.
Несколько раз выходил на связь Митрофан Васильевич. Андрей каждый раз докладывал о состоянии дел. Митрофан Васильевич благодарил за работу и передавал благодарности через него остальным. И спрашивал:
– Людьми доволен?
– Да, – отвечал Андрей.
– Ну, вот видишь, как я тебе угодил с подбором кадров, – говорил Митрофан Васильевич вполне серьёзным голосом.
Но, когда работа подошла к завершению, он, как бы между прочим, напомнил:
– Не забудь о нашем разговоре.
О разговоре Андрей не забывал, но не представлял, что он должен в этом смысле делать. Они объехали с Родионычем едва не все точки, в которых брались пробы грунта и нанесли их на свою собственную карту. Но сделать вывода по этим отметкам Андрей пока никакого не мог.
Когда работы в экспедиции подошли к завершению, к Андрею подошёл Родионыч и кивнул, что означало: «Идём  в палатку, дело есть».
– Доставай свою карту, – попросил Родионыч.
Андрей разостлал карту на столике, который он за время экспедиции смастерил собственными руками.
Родионыч достал лист бумаги с какими то пометками и цифрами.
– Этот документ, – Родионыч сделал ударение на последнем слоге, – мне ребята-буровики составили.
Лицо Родионыча светилось от счастья. На нём можно было прочитать: «Ну, как тебе Родионыч!»
– Ты хоть объясни, что это за знаки и что это за цифры? – попросил Андрей.
– Левый столбец – координата места, где бурили, а правый – номер банки с пробой. За координаты не беспокойся – взяты с карты Васильева.
– А это что за значки? – указал Андрей  на третью и четвёртую колонки. 
– То были пробы с шурфов, – пояснил Родионыч, это – с россыпей.
– Это хорошо, – сказал Андрей уже более весёлым голосом.
– Теперь затребуем карту у Васильева. Посмотрим, что наш картограф обозначил, – сказал Андрей.
– Я тебе наперёд скажу, – Родионыч поднял палец вверх, дав знак, чтобы Андрей слушал внимательно. – Васильев человек нормальный, но им, как конём за вожжи, правит Сливко, инженеришко наш. Вот он мне непонятный. Я себе смыслю, что он птица невысокого полёта, но на авантюру способен. И, заметь, имеет влияние на охранников.
– Хорошо, – сказал, наконец, Андрей. – Спасибо тебе за информацию. Иди, и если что, дашь знать.
–Это ещё не всё, – сказал Родионыч и, пошарив за пазухой, начал извлекать оттуда какие то узелочки.
– Что это? – изумился Андрей.
– Это золото с россыпей. В каждом мешочке бумажка с пометкой, откуда оно взято, – лицо Родионыча расплылось в улыбке.
Андрей же наоборот нахмурился. Его лицо выражало крайнюю озабоченность.
– Ты чего расстроился? – удивился Родионыч.
– Эту находку, по закону, надо сдавать под охрану. А при таком раскладе Сливко может нас отправить на прииск под конвоем.
– Да не усложняй ты, Фёдрыч, ситуацию. Если так рассуждать – надо весь прииск вместе с его охраной брать под охрану.
– Ну, хорошо, убедил, – сказал Андрей повеселевшим голосом и положил пробы в сейф.
Когда Родионыч ушёл, Андрей стал размышлять над складывающейся ситуацией. Пока она выглядела не безоблачной. «Если карта Васильева окажется «липой», что будет понятно по значкам ребят-буровиков, то кто возьмёт на веру эти значки? Все карты будут объявлены фальшивкой. А экспедиция будет считаться проваленной».
В последний рабочий день к полудню все собрались в лагере.
– Ну, что, начальник, на сколько дней здесь заляжем, чтобы ублажить душу? – раздалось сразу несколько подобных голосов.
– А сколько вы хотите? – спросил Андрей, стараясь казаться весёлым.
– Чего здесь залегать, мы же не медведи?! – вмешался в разговор Сливко, – дело сделано. Можно отправляться. По приезду – это другое дело.
– А я считаю, – сказал Андрей, – славно начали, славно и закончим. Погода пока благоприятствует.
– Значит, неделя наша! – загудели радостные голоса.
– Вы её заслужили, – сказал Андрей. – Готовьте стол.
– Ура–а–а, – прокатилось по лагерю.
Пока суетились с обедом, Андрей не терял времени. Он под незначительным предлогом пригласил в свою палатку Васильева.
– Покажи карту с нанесенными тобой, – он подчеркнул слово «тобой», – обозначениями шурфов, россыпей, номерами контейнеров с пробами  и пометками штейгеров о местах залегания жилы.
– С чего вдруг такая срочность? – спросил Васильев испуганно.
– Посмотрим на работу полусотни человек трезвыми глазами, – сказал Андрей.
– Она у меня в планшете. Планшет опечатан, – сказал Васильев.
– Быстро её сюда. И не привлекай внимания, – скомандовал Андрей. И для острастки прибавил: – Прошу без фокусов. Ты помнишь установку начальника прииска о том, кому ты непосредственно и беспрекословно подчиняешься?! 
Лишь Васильев раскрыл карту, Андрей понял, что она сильно искажена.
– Почему здесь, или здесь, или здесь, – Андрей тыкал в точки на карте и пристально смотрел на Васильева, – не показаны места забора грунта?
– Значит, там проб не брали, потому и не показаны места, – голос Васильева слегка дрогнул, хотя он и старался сохранять спокойствие.
– За достоверность карты ты отвечаешь волей, – сказал Андрей. – Он посмотрел в глаза собеседнику, а затем, наклонившись к лицу Васильева, тихо произнёс: – Если ты её любишь и не хочешь постоянно чувствовать приставленное к спине дуло автомата, встань на мою сторону.
– Как это сделать? – спросил Васильев с надеждой в голосе.
– Для начала – рассказать правду, – сказал Андрей.
Васильев поведал, что картой непрерывно интересовался Сливко и брал её неоднократно себе.
– Ты разве малое дитя? – спросил Андрей
– Нет, – ответил Васильев, не поднимая глаз.
– Разве ты не заметил изменений на карте?
Васильев молчал.
– Или тебе её делал Сливко? – продолжал Андрей допрос.
– Вместе делали, – признался Васильев.
– Где подлинник? – спросил строго Андрей.
– У Сливко.
– Где он его держит?
– Карта при нём. Зашита под подкладкой, – сказал угрюмо Васильев.
– Скажи, пусть придёт ко мне. Сам, без тебя, – подчеркнул Андрей и проводил Васильева до двери, сказав на прощанье: – Помни своё обещание: быть на моей стороне.
Сливко вошёл в палатку как хозяин.
– Вызывал, начальник? – спросил он бесцеремонно.
– Да, – ответил Андрей.
– Ну, вот я и пришёл. Встречай гостя. Чем потчевать будешь?
«Храбрится, – сделал заключение Андрей уже с первых слов Сливко. – Пожалуй, прав, Родионыч: птица невысокого полёта». Андрей достал из стоящего в углу ящика поллитровую алюминиевую кружку, налил полную спирта. Затем раскрыл банку тушёнки, наложил сухарей.
–Угощайся чем Бог послал, – предложил Андрей.
– И себе налей, начальник, – сказал Сливко.
Андрей достал вторую кружку, налил себе чуть поменьше.
– За что пить будем? – спросил Сливко.
Андрей сел за стол напротив входа в палатку так, что Сливко оказался по его правую руку.
– За карту, на которой отражена работа экспедиции, – сказал Андрей спокойно.
– Это не ко мне. Это к Васильеву, – ответил Сливко, сохраняя спокойствие, но Андрей уловил дрожь в его голосе.
– Не валяйте дурака, Виктор Сергеевич, – Андрей назвал Сливко по имени отчеству.
– Нет у меня никакой карты, начальник. Разберись сначала, кто у тебя чем занимается, потом наезжай, – сказал Сливко. Голос его выражал уже крайнее раздражение.
– Ветровочку сними! – потребовал Андрей.
– Чего?! – возмутился Сливко, – ты меня лапать собираешься!
– Сам зашивал, сам и достанешь, – сказал Андрей, сохраняя спокойствие.
– А вот это не хочешь выкусить?! – Сливко свернул кукиш и направил его в сторону Андрея. – У тебя, начальник, в сейфе золотишко лежит. А под дверью охранник стоит. Я сейчас его кликну и пару понятых. Придётся тебе в наручниках возвращаться.
Сливко презрительно ухмыльнулся и начал подниматься со стула.
– Сидеть! – скомандовал Андрей, мигом достал из кармана ТТ и взвёл курок.
– Не играй, начальник, на нервах. Я твоей пушки не боюсь. А тебя сейчас мы обыщем. Сливко опять сделал попытку подняться.
«Выстрелить первым», – пронеслась в голове, как молния, установка сержанта Агеева.
Андрей, почти не целясь, выстрелил в стоящую перед Сливко кружку. Пуля, пробив тонкую стенку, с шипением вошла во внутрь. В образовавшееся отверстие полился спирт, запах которого стал слышен яснее пороховых газов.
Сливко побледнел и сидел, не двигаясь.
– Если ты не хочешь, чтобы из твоей головы забил такой же фонтан, как из этой кружки, карту на стол, – приказал Андрей.
  Сливко послушно выполнил приказание. Снял ветровку, отпорол подкладку и, не мешкая, достал карту.
– Всё, свободен. Иди, – сказал Андрей.
– Куда? – спросил Сливко растерянно.
– Куда хочешь, – сказал Андрей. – Хочешь – в бега, хочешь – за стол вместе со всеми.
– А ты меня по возвращению сдашь? – спросил Сливко.
Нет, – ответил Андрей.
– Почему?
– Ещё тебя на моей душе не хватало. Хватит того, что немец мне покоя не даёт.
– Какой немец? – удивился Сливко.
– Чтобы убежать из плена, пришлось переступить через него. Теперь вот совесть мучит. Спрашивает: надо ли было это делать? – сказал Андрей грустно.
– Ты разве воевал? – удивился Сливко.
– Да.
– Прости, начальник. Если честно, то я всё это сдуру сделал. У меня даже плана на эту карту не было.
– Я это понял, – сказал Андрей. – Идём, нас уже ждут.
И Андрей протянул Сливко руку.
 Ещё два сезона Андрей руководил экспедицией. Каждая из них была более многочисленна по людям и более обширна по решаемым задачам. Благодаря опыту и накопленным знаниям, работа в эти два сезона шла спокойно и гладко. По завершении третьей экспедиции Митрофан Васильевич, как обычно, поблагодарил Андрея за добросовестный труд и, как бы между прочим, справился о здоровье.
Андрей ответил честно:
– Хвастаться нечем, но деваться некуда. Будем работать.
– Ответ похвальный, – сказал Митрофан Васильевич, – но работу я тебе подобрал другую. Причина прежняя: дорогу молодым, образованным. – Андрей такому повороту событий огорчился, но не удивился.
– Какова же будет работа теперь? – спросил Андрей.
– Хочу предложить тебе, Андрей, стать директором, – сказал Митрофан Васильевич и замолчал, словно ожидал, какова будет реакция. Андрей   удивился, но вопросы решил не задавать, пока начальник сам всё подробно не объяснит. Митрофан Васильевич после непродолжительной паузы произнёс:
– Хочу, Андрей, чтобы ты стал директором бани. Принимай на себя всё банное хозяйство и трудись потихоньку. Оно, конечно, прилично запущено. Постройки  морально устарели, не говоря уже об их ветхости. Но помаленьку, с Божьей помощью, всё осилишь.
Митрофан Васильевич окинул Андрея взглядом и сказал:
– Вижу, не в восторге ты от моего предложения.
Андрей и вправду поначалу огорчился такому повороту событий. Дело-то оно не столько ответственное, как хлопотное. При бане прачечная с её вечным подсчётом и списыванием белья. Но потом, поразмыслив, обрадовался. Всё-таки жизнь на новой должности будет спокойней. А Митрофан Васильевич, между тем, продолжал:
– Надо, Андрей, сделать баню для людей, а не для быдла, каковой она есть сейчас. Чтобы хоть одно место здесь было светлое. 
Митрофан Васильевич замолчал. Молчал и Андрей. Он понял, что спокойной жизни ему минимум два сезона не видать.
– Чего молчишь, Андрей? – спросил, наконец, Митрофан Васильевич.
– Не специалист я в банном деле, – сказал Андрей.
– Я тебя обеспечу литературой, – сказал Митрофан Васильевич. – Ну, это так, для общего развития. А специалистов ты уж сам подберёшь. В этом деле тебя учить не надо. 
Два сезона Андрей занимался строительством бани. Самая трудная задача заключалась в подборе специалистов. Но благодаря неуёмной энергии Андрея она была решена. Ему посчастливилось найти даже настоящего архитектора, который хорошо ориентировался и в банном деле. В людской силе и материальных ресурсах у него проблем не было.
– Ты мне только заявочку на стол, – говорил Митрофан Васильевич.  – Всё тебе выделим. Главное – баньку толковую сделай.
В этой бане Андрей сделал и для себя комнатушку. Поставил в неё топчан и два стула. Один для себя, второй – для гостя. И сразу же переселился в неё из общего барака.
Яков подшучивал над ним:
– Теперь у тебя, Андрей, собственная изолированная квартира. Можно и жениться.
– Я женат. Развод мне, как  уже  многим здесь, пока не пришёл, –ответил Андрей грустно.
С этого момента они часто в этой комнатке пили чай и беседовали ни о чём. Лишь бы скоротать эту однообразную, физически и морально тяжёлую жизнь.

В один из мартовских дней тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Андрей лежал на топчане в своей коморке. В этот день ему особенно не здоровилось: ныла, словно разваливалась на части, спина, «ломили» суставы на ногах, «резали» почки. Окопы в Ленинградских болотах и магаданское золото сделали своё дело.
«Что-то я совсем скисаю. Помереть бы уж скорей», – подумал он в который раз и принялся упрекать судьбу за то, что она зачем-то держит его на этом бесперспективном для него свете.
Вдруг устоявшийся на прииске порядок нарушили три гудка пожарной сирены. «Что ещё за чертовщина? – удивился Андрей. – Не горит ли кто?»  Превозмогая боль, он поднялся, обул унты, одел шапку и фуфайку, и вышел на улицу. Он оглядел со всех сторон баню – объект, за который нёс персональную ответственность, а затем уж принялся озираться по сторонам. Он увидел движущегося в его сторону Якова. Яков  тоже в последнее время, когда заглядывал к Андрею, всегда жаловался на здоровье.
–Ты же уже давно вольный. Какого ты хрена здесь сидишь? – упрекал его Андрей. – Со мой всё ясно. Я – спецпереселенец. А ты?
Яков, как всегда в таких случаях, доставал кисет, крутил медленно цигарку. Закуривал. Затягивался. Андрей уже знал, что вести разговор в это время с ним нельзя. Процесс раскуривания Яков  считал высшим наслаждением в его жизни здесь, на Севере.  После нескольких крепких затяжек, он пояснял свою позицию:
– Посуди сам, Андрей. Приеду я в свой колхоз. Кем я там буду работать? Кому я нужен хромой? И что я там, кроме пустых палочек в тетради бригадира, буду иметь. Здесь я уже своё дело знаю. Сам Митрофан Васильевич, начальник прииска, со мной здоровается. Придёт время, какие никакие денежки получу. И уеду на них доживать  свой век. Много нам уже не осталось.
– Ты прав, что много нам уже не осталось, – соглашался Андрей. – А вот то, что придёт время, – это, как говорят: вилами по воде писано.
Увидев земляка, Яков подстегнул лошадь и помахал шапкой, чтобы тот подождал.
– Чего сирена гудела? – спросил Андрей, когда Яков подъехал.
– Кажись, свершилось, – ответил Яков и перекрестился.
– Что свершилось? – не понял Андрей.
– Садись, подвезу. На митинг зовут, – сказал Яков. Когда Андрей сел в сани, сказал: – Шах преставился. Слава тебе, Господи!
Андрей вздрогнул от неожиданной новости.
– Откуда знаешь? – спросил он у Якова.
– Все уже знают, – ответил Яков уклончиво. – Сейчас это подтвердит начальство.
На митинге со вступительной речью выступил начальник прииска.
«Весь советский народ понёс невосполнимую утрату, – начал свою речь упавшим голосом Митрофан Васильевич. – Умер вождь и мудрый  учитель всего мирового пролетариата». Далее начальник перечислил все заслуги и звания усопшего и лишь затем сказал, словно выдавил из себя: «Товарищ Сталин».
Затем Митрофан Васильевич провозгласил минуту молчания. А после неё призвал всех сохранять спокойствие и порядок. «Главное, не впадать в панику. Страна находится под уверенным руководством партии большевиков», – сказал он.
Несмотря на то, что ожидаемое событие свершилось, радости Андрей не испытывал. На душе была горечь и пустота от сознания утраченной жизни.
 Прошло ещё три однообразных года. И вот, наконец, по прииску прокатилась весть о состоявшемся двадцатом съезде КПСС и об амнистии за плен.
Андрея включили в первую партию счастливчиков, получивших право свободного выбора места жительства. Документы, как и положено вольным гражданам, выдали на руки. Выдали и сберкнижки. Суммы у многих, по тогдашним меркам, были внушительными. Радости не было границ. Упавшие духом – воспрянули им.
В момент отъезда Андрей поймал себя на мысли, что ему жаль расставаться с этим суровым северным краем. В то, что он едет домой, Андрей поверил, когда поезд покинул Владивосток.
Домой возвращались в таком же товарняке, как и тот, что вёз их сюда. Только в нём не было ни параши, ни конвоя, а двери всю дорогу были распахнуты настежь. Каждый норовил высунуть руку навстречу свежему потоку воздуха. Воздуха свободы.
В Петропавловске Андрей вышел из вагона, чтобы размять начавшие отекать конечности. Вдруг его окликнул до боли знакомый голос:
– Краснотал! Краснотал! И ты здесь, Краснотал!
Андрей обернулся и не без труда узнал Гросса. «Как же он изменился за эти двенадцать лет!» – изумился Андрей. Они обнялись, как братья. А может даже крепче и искренней. Окопы и плен сроднили их души.
Рядом с Гроссом стояла стройная симпатичная женщина.
– Знакомься. Это моя жена, Хильда, – представил Гросс свою спутницу. 
Как мало времени им было отпущено, чтобы рассказать всё друг о друге! Но о главном они успели узнать.
Оказалось, что Гросс, так же как и Андрей, на соседнем прииске  добывал золото. К нему в гости всего два раза за эти двенадцать лет приезжала Хильда. Благодаря этому теперь Гросса дома ждали два сына.
Хильда приехала в Петропавловск его встречать. Дальше они должны были уехать вглубь Казахстана.  Там в колхозе жила и работала Хильда. Там жили и родители Хильды. Там были могилы родителей Гросса. Там было место ссылки немцев Поволжья. Части немцев. Остальных разметали по  огромным территориям Сибири и северного Казахстана.
– Я в колхозе не задержусь, – сказал Гросс. – Я уже в письмах обо всём договорился с начальником стройки. Он берёт меня прорабом. Он меня ещё не забыл. Обещает ключи от квартиры через год.
Потом он спросил адрес Андрея. И они попрощались.
– Андрей, я тебе обязательно напишу, – кричал Гросс во след уходящему поезду.
Они с Хильдой махали руками на прощанье, пока поезд не скрылся из виду.
Встреча с Гроссом приободрила Андрея. Влила в него жизненные силы. Однако дома его ждало разочарование. Жена была по-прежнему на костылях. Получала она смешную пенсию и была фактически на иждивении семьи брата. Самого брата, увы, тоже в живых не было. Он лежал где-то в смоленских лесах.
В колхозе картина была неприглядной. Но на стройку Андрей, по примеру Гросса, уехать не мог из-за инвалидности жены. Впрочем, и его здоровье уже не позволяло этого сделать. Да и по родным местам  соскучился невероятно.  Погуляв с месяц, он устроился ночным сторожем на скотном дворе.
Выполнил он и своё обещание повезти жену на курорт. Однако, ввиду давности болезни,  от лечения нужного результата не получилось.
Здоровье самого Андрея таяло с каждым годом. Однажды – было это  в тысяча девятьсот шестьдесят четвёртом году – почтальон вручил Андрею письмо с иностранным штемпелем.
Письмо было от Гросса.
«Привет из Германии, – писал Гросс. – Пишу тебе, Андрей, и плачу. Мне пришлось покинуть Родину. Так захотели дети и Хильда. Нам, немцам, разрешили выехать. Теперь там у вас остались мои стройки, моя Сибирь и могилы моих родителей. Но что я мог сделать? Я же не мог разорваться надвое. А возраст у меня уже такой, что я должен ступать следом. Здесь кругом чисто. Всё ухожено. Везде порядок. Хильда и дети в восторге. А мне здесь тесно. Мне лучше там, дома.
Прости, Андрей, что мы больше не увидимся. Пишу тебе и плачу. Прощай, Родина. Прощай, Андрей. Твой друг, Алфред Гросс».
Андрей неоднократно перечитывал письмо и в который раз рассказывал жене, как он подружился с Гроссом в окопах, где они стояли насмерть, защищая Ленинград. Рассказывал о плене и о побеге, умалчивая лишь о том, как он лишил жизни конвойного ради своей свободы обернувшейся новым пленом.
Спустя два или три месяца после получения письма Андрей умер. В последнюю минуту жизни он сказал:
– Как всё-таки хорошо, что я на родине.

СОДЕРЖАНИЕ

ОТ АВТОРА
Часть первая
ВЗРОСЛОЕ ДЕТСТВО
ВОЕННАЯ ЮНОСТЬ
Солёный арбуз   
В ОККУПАЦИИ
Ситчик
Стратегическая операция
Добрая весть
Циркуляр
Хлебушек
Чёрная метка         
Первые ласточки
Говорит Москва  
ПРОЩАЙ ДЕТСТВО
Метрика
В армии
Часть вторая
МАРШРУТЫ СУДЬБЫ
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕПРАВА
ЛИНИЯ ЖИЗНИ
Выстрелить первым
Миссия чрезвычайной важности