Нераскрытое преступление 1984г

Михайлов Юрий
Повесть пролежала в столе более тридцати лет... Не хотели печатать, тогда подобного в стране не могло быть по определению. Намекали: надо бы кое-что переписать. Наверное, у молодого журналиста и опыта работы с большими жанрами было маловато. Но одно качество в повести бесспорно: она правдивая, почти документальная.


Глава первая

Вот и все. Отстучала земля по крышке гроба, обитого красным бархатом. Я схоронил школьного друга Гену Петрова. Его жена, Таня, не плакала, смотрела сухими глазами. Маму Геннадия, тетю Дусю, отнесли в автобус, потом ее забрала «Скорая помощь».

Я отошел к старой искривленной сосне, от которой начиналась аллея. По ней бегал маленький визжащий поросенок, сбежавший из сарая сторожа. В толпе милицейская форма выделялась на фоне гражданских пальто и плащей. Было много одноклассников. Они кивали, поднимали руки для приветствия. Молчали. Думали, что еще успеем поговорить позже, не сейчас.

Раздражал лысый полковник в позолоченных погонах и очках. Он покрикивал на почетный караул, расчищал дорогу генералу, вышедшему из машины, что-то шептал ему на ухо. Другой полковник, седой, коренастый, неподвижно стоял у края могилы. Прощаясь, он крепко поцеловал Геннадия в черные губы. В морге Гену старательно загримировали. Правый глаз и большая часть лба были перевязаны бинтом, от чего он походил на раненого солдата.

Подошел седой полковник, молчавший во время панихиды, повертел в руках очки с толстыми стеклами, сунул их в карман и сказал:

- Нелепость, - долго молчал. – Мне докладывали, что вы друг Геннадия Николаевича. Вам могу сказать, почему все так произошло…

- Что все? – перебил я его.

- Нелепость вся эта… Приходите завтра в райотдел. Уголок памяти капитана Петрова сделаем. Слова нужны будут. Бумагу поможете составить...

Я молчал.

- Понимаю. Мертвому ему ни к чему…

- Полковник Кузьмин! – я вздрогнул от резкого голоса. – Надеюсь, на поминках не будете отмалчиваться? Это поручение отдела по политико-воспитательной работе УВД, наконец… - лысый полковник не успел договорить.

- Да, Фетров. Отмалчиваться не буду. Я – к генералу, - бросил Кузьмин на ходу.

- Старость, - сказал Фетров. Он смотрел на меня через запотевшие очки. Снял их, достал из записной книжки лайковую тряпочку и тщательно протер стекла. – Как столица? – спросил. – Читали ваши опусы. Крепко сбито. Завидую. Сам когда-то грешил, был редактором одного издания, правда, милицейского. А вот сейчас отдел городского управления возглавляю… Сколько бесед провел с капитаном Петровым. Строптив был, покойник, неуживчив. Хлопот с ним было… Как-то привел ко мне на квартиру семью патрульного сержанта. Вот, говорит, будет у вас жить. Я не сдержался, виноват, рявкнул, скомандовал им « кругом» и «марш». Он попросил сержанта, а у того малыш на руках, подождать у подъезда. А мне говорит: «Слово надо держать!» Как дитя, право дело. Ведь не буду я объяснять ему, что обещанную квартиру присмотрел наш главный кадровик из управления. Между прочим, ветеран войны… А вы надолго? – без перехода спросил он, увидев, что к нам направляется первый секретарь обкома комсомола Светлана Абалкина, моя однокурсница по институту.

- Доброго здоровьечка, Светлана Аполлинарьевна, - поприветствовал Фетров, вскинув руку к фуражке.

- Поедем со мной, - сказала она мне.

- Куда?

- Надо. Поговорить хочу. – И, не дожидаясь ответа, пошла к стоянке машин.

В машине молча смотрели друг на друга. Светлана сказала:

- Ты мало изменился…

- Как твои дела?

- Что мои? Старая дева. Некогда мужа подобрать… А ты как?

Я пожал плечами.

- Помоги разобраться. Ты - школьный товарищ Геннадия. Твой интерес здесь оправдан. Как все глупо получилось!

- Что все? – задал я тот же вопрос, что и старому полковнику.

- Зачем я пошла на поводу у Петрова? Отпустила его в милицию. Ведь он же совсем неподготовленным был.

- Свет, тысячи людей идут в органы МВД. И ничего. Осваиваются. Делают конкретное дело…

- Но он-то шел как виноватый. Ты думаешь, я не знаю, что он влезал в самое пекло, сутками торчал в райотделе. Все знаю. Кое-кто хотел бы представить его не в том свете…

А в каком свете, думал я, можно представить Генашу Петрова? Он всегда был для меня в чистом свете. Второй день ношу в кармане телеграмму: «Погиб Генаша. Похороны субботу» и второй день не могу поверить в случившееся.

...Прочитал телеграмму, бросился к телефону. Частые гудки сменялись длинными, абонент молчал. Позвонил жене:

- Я сегодня уеду…

- Опять что-нибудь? – сказала она. – Возьми сына из садика…

- Дня на три. Может быть, больше.

- А что сказать детям?

- Скажи: у папы погиб друг, уехал его хоронить…- то, что говорила жена, я уже не слышал.

«Жигули» завелись сразу. Бензина, думаю, хватит, чтобы заправиться основательно уже на выезде из города. Телеграмма лежала в кармане. Я несколько раз пытался достать ее, но в последний момент передумывал. Подъехал к редакции, поднялся на шестой этаж, не дожидаясь вечно занятого лифта.

- Редактор не приходил? – спросил секретаршу. – У меня друг погиб. Предупреди Виктора, что я уехал. В понедельник - буду. Если что, позвоню.

- Напиши записку…

Сбежал по лестнице. Думал: что-то я не доделал. Нет, что-то я не то, не так делаю. Я не верил телеграмме. Надо остановиться. Потом. В машине.
За город выбирался долго. На кольцевой дороге заправил бак и, наконец, вырвался на восточное шоссе. Я все время думал о Геннадии. Последний раз мы виделись несколько лет назад. Прилетел я с Севера, где работал в газете, перед самым Новым годом. Был вечер. Таксист ворчал: одинаковых домов на бывшей окраине с традиционным названием «Сортировочная» настроили много, а дороги остались старыми, с колдобинами и колеями от тяжелых «МАЗов».

Дверь открыла молодая женщина. Из квартиры доносились детские голоса, бас дяди Коли, отца Геннадия.

Я разглядел миловидное лицо Татьяны. Рот по-детски чуточку приоткрыт, в черных глазах что-то домашнее.

- Вы – Таня!

- Да…

- Я – Андрей. С Севера…

- Генаша! Андрей!

Он крепко обнял меня:

- Ну-ка, выйди на свет. – И вытащил меня в большую комнату.

На диване сидели отец и мать. Из-под большого стола высовывались две русые головки – сыновья. Татьяна прошла на кухню, загремела посудой.

Друг мой возмужал, а, может, и постарел. Волосы поредели, большие залысины делали его намного старше. Во рту блестело золото. Говорил он с паузами, медленно. Голубые глаза – вот что осталось без изменения.

Институт Геннадию пришлось заканчивать вечерний: как-то вдруг сразу сдал отец, ушел на пенсию по инвалидности. Он устроил сына в свою бригаду на текстильную фабрику, учеником печатника рисунка на ткани. Любил говорить: «Сын в меня пошел, продолжает мое дело».

Дядю Колю, крупного, костистого мужика, на текстильной фабрике любили. Он всю жизнь проработал в печатном цехе, исключая четыре года войны. Тетя Дуся, маленькая, беленькая, доходила мужу до подмышек, была словоохотлива. Прямо из деревни пришла в областную газету курьером, доработала до пенсии, и вот уже который год была вахтером редакции. Это она в свое время посоветовала мне поработать в газете курьером, раз есть тяга к писанию. Мы с год виделись почти ежедневно, когда вечерами я приносил корректуру. Она надевала очки, просматривала полосы и, если находила мою заметку, то радовалась, наверное, больше, чем я.

Когда Генка стал работать, мы виделись реже. Потом я учился, служил в армии. Мы писали друг другу письма, вспоминали наших друзей. А когда я уехал на Север, то встречались совсем редко. Но я знал о нем, кажется ,все. Были у меня новые друзья, женился, мотался по городам и стойбищам оленеводов, а о Генке помнил всегда. Его письмам радовался искренне, отвечал ему длинными посланиями.

И вот я снова вижу все его семейство. Разговор повел дядя Коля:

- А что, Андрей, про Китай слыхать?

Мать толкает мужа в бок, смеется, прикрыв рот маленькой ладошкой:

- Чай, с дороги человек…

- Он редактор сейчас. Должон знать!

- Потом, батя, все потом, - говорит Генка. – У тебя есть что-нибудь? – он сжимает кулак с двумя оттопыренными пальцами.

- Ха-ха-ох-ох! – смеется отец. – Была. Да мать вот березовых почек туда набросала. Отравила отраву! – и опять смеется.

- Эх, лекари-пекари. Сроду в доме нет запасу, - говорит Генка и начинает лихорадочно одеваться.

- А тебе и не положено в доме иметь, - ерничает отец. – Ты теперь сам людей воспитываешь…

- Ну, ты даешь, батя…- отмахивается сын.

- Ночь на дворе, - говорит уже серьезно отец. – А Андрей устал с дороги.

Пьем чай с вареньем, беседуем. Дотошно выспросив все о моем житье-бытье, родители Гены вдруг разом поднялись, стали укладываться спать в своей комнате. Татьяна уже с полчаса возилась с двойняшками, кто из них Андрей, а кто Саша, я так и не научился различать. Приятно было услышать, что первенького, появившегося на свет малыша, назвали как и меня – Андреем.

- Ты теперь у него вроде крестного отца, - сказал дядя Коля, - хоть и не крещеные оне.

Мы остались за столом вдвоем с Геннадием. Доедали домашний салат да капусту с клюквой, которую в этом году удалось собрать на болотах всего лишь ведро. «Захирел торфяник, - басил дядя Коля, - кругом «милиорацию» провели. Ни грибов, ни ягод, ни хрена не стало». А раньше они клюкву бочками мочили.

Геннадий тихо, с паузами рассказывал о себе. Институт закончил хорошо, с фабрики не захотелось уходить. Был мастером, начальником цеха. В неполные тридцать стал руководить отделочным производством, членом парткома избрали. Фабрика выросла до комбината, в его подчинении не одна тысяча рабочих.

- А в прошлом году избрали освобожденным заместителем секретаря парткома, - закончил рассказ Геннадий.

Помолчали. О моей жизни он не спрашивал. Но дал понять, что кое-что знает, читал мои заметки в центральных газетах. Лишь раз спросил: «Не пора ли в родные края?».

Я уклонился от ответа, говорил, что Север затягивает, мне очень хорошо и на работе, и с друзьями, и в семье…

- Твои ребята сейчас в областной газете у руля. Ты только «захоти», - вдруг сказал он, когда мы стояли на остановке, уже не надеясь, что троллейбус когда-нибудь пойдет по маршруту. А таксисты редко наведывались сюда. Надежды, что в ночи мигнет зеленый огонек, не было никакой.

Я опять промолчал. Генка, обняв меня, сказал:

- Ничего, брат, у тебя есть главное: ты хорошо пишешь. Я горжусь тобой…

И в это время из-под горы показался троллейбус, медленно подполз к остановке, едва осветив асфальтовый пятачок тусклым светом салона.

Мы расцеловались. Я не знал, сколько пробуду в городе, когда полечу назад. До Нового года оставался один лишь день.

Больше я Геннадия не видел. На второй день Нового года я улетел на Север. Летом в моей редакции работала целый месяц бывшая однокурсница по институту Ирка Окунева. Она хорошо знала Геннадия, рассказала, как необычно сложилась у него жизнь.

На пленуме обкома должен был выступать секретарь комитета комсомола Генкиного хлопчатобумажного комбината. Но попал в автомобильную аварию. И партком решил, что выступить должен заместитель секретаря парткома – Геннадий Николаевич, куратор комсомола. По словам Ирины, Геннадий выступил блестяще, его речь полностью напечатала областная газета. А потом его пригласила на беседу первый секретарь обкома комсомола Светлана Абалкина. Человек практичный, деловой, она не крутила, а сразу выложила, что хотят, мол, Геннадию предложить комсомольскую работу. Благо, возраст вполне подходящий.

Генка растерялся. А то, что он сразу отказался от предложения, даже не зная, что ему могут поручить, Светлане даже понравилось. Она встречалась с парторгом комбината, директором, первым секретарем райкома партии. Настояла-таки на своем, и Геннадия избрали первым секретарем Ленинского райкома комсомола. Район этот старый, окраинный, с большим количеством текстильных фабрик, тысячами молодых работниц, приехавших со всей страны и живущих в общежитиях.

Я, помню, тогда, с большим опозданием послал Геннадию шутливую телеграмму, назвав его предводителем огромной армии невест.

Он ответил обстоятельным письмом. Показалось, что ему хорошо. Захотелось увидеться, но не получилось сразу: в то время я делал несколько материалов для центральной газеты, которая позже и пригласила меня на работу.

…И вот эта телеграмма.

- Ты устал… - Светлана прикоснулась к лицу. Я прижал худые пальчики к губам, стал целовать их. Слезы набежали неожиданно. В них было все: и боль за Геннадия, и радость от встречи со своей первой любовью, и тоска по ушедшим годам. Она вытирала мои слезы, шептала что-то ласковое, словно мать, успокаивающая ребенка.
Подъехали к старинному особняку с высоким чугунным забором. Красное кирпичное здание обкома едва виднелось за огромными, начинающими зеленеть липами.

- Светлана Аполлинарьевна, вам несколько раз звонили из приёмной... - быстро заговорила секретарша.

- Кто?

- Помощник первого.

Прошли в просторный кабинет. Четыре продолговатых окна, почти полностью закрытых кронами лип, слабо освещали помещение. Светлана сняла пальто, я повесил его во встроенный шкаф. Подошла к столу, включила лампу с ярким зеленым абажуром из ситца. Сели: она за стол, я – сбоку, закурил.

- Детишкам пенсию хлопочем, при случае, успокой жену Геннадия. Ведь он остался членом обкома. Наш был. – И вдруг без всякого перехода: - Глупо, ох как глупо, Андрюша, что отпустила его.

- Что ты себя казнишь? Уже ничего не исправишь.

- А ты знаешь, что заявил Фетров в обкоме? Сказал, что Петров сам шел к этому ЧП. Панибратство допускал с подчиненными. Разрешал называть себя на «ты». Лез куда не надо. А дело не знал.

- Ну, а ты что?

- Вспылила, сказала, что он был любимец не только коллектива милиции. Дошла до оскорблений Фетрова, за что получила замечание от секретаря. Но он поручил генералу Миронову разобраться и доложить ему лично. Ты встретишься с Сергеем Максимовичем? Ты должен помнить его: он работал до милиции в обкоме.

- А честь мундира?

- Глупости. Миронов – не такой.

- Давай разберемся, - сказал я. – Спокойно разберемся во всем. Как Гена попал в милицию?

- Геннадий стал первым секретарем далеко не лучшего райкома. Их оперативным комсомольским отрядом никто не занимался, он по существу стал беспризорным. Дружинники почувствовали свободу, им сходили с рук разные происшествия, в том числе, и превышение власти. Стригли длинноволосых, дрались с хулиганами, обыскивали прохожих. Стали выпивать. На это нужны, естественно, деньги. Тогда они пошли по ресторанам, высматривали подвыпивших посетителей, уводили их в штаб отряда. Там отбирали деньги, запугивали, и те молчали.

Как-то попался им в ресторане главный инженер одного солидного предприятия, отмечал получение премии. Они привели его в штаб, обнаружили при нем крупную сумму денег. Взяли все. Но он не испугался. Сказал, что будет жаловаться. Его били. Потом погрузили в машину и вывезли за город. К утру он скончался. А те – сначала пили, потом молчали. Весь город кипел, когда следствие установило, что преступники – дружинники. Милиция пыталась замять следствие. Но дело все же дошло до суда. Все руководство отряда сейчас в колонии строгого режима.

А Геннадия слушали на бюро райкома, хотели освободить от работы. Но он–то и года не просекретарствовал. Объявили ему строгий выговор. Он был потерянным. Не оправдывался, с наказанием был согласен. А потом попросился в милицию работать. И начальник райотдела милиции Кузьмин Трофим Кузьмич за него просил. Того тоже наказали. Хотя он сразу, как узнал, доложил о преступлении в горуправление. Но там постарались затянуть дело, посоветовали молчать. Это Кузьмин ходил в прокуратуру, оставил там рапорт...

Светлана попросила у секретарши чаю. Я понял, что мы подошли к главному в нашем разговоре. И, действительно, она сказала, что рассчитывает на мою помощь и что за доброе имя Геннадия надо бороться. Я и сам чувствовал, что вокруг моего школьного друга накаляются страсти. Но в то же время, никак не мог понять, в чем можно было обвинить Геннадия. Он погиб на посту, при исполнении служебных обязанностей. Его уже не вернешь, а поэтому разве важно, кто и как думает о нем…

- Пойду, пожалуй, - сказал я.

- Подожди. Я соскучилась. Давай посидим еще…

- В другой раз.

- Куда ты?

- К Татьяне, тете Дусе…

- Ты прости меня…

Вышел из кабинета, спустился по лестнице. Прошел мимо огромного, в полный рост зеркала, в котором промелькнул худой, высокий человек в больших очках, с поднятым воротником плаща. «Что-то раскис я, - подумал о своем отражении в зеркале. – Куда теперь? Поминки, наверное, у Таниных родителей. Адреса не знаю. Поеду к Геннадию на квартиру». Ключи еще утром сунула мне тетя Дуся.

Во дворе вдруг почувствовал страшную слабость. Сел на лавочку под липой. Руки упали на крашенные планки скамейки, на лбу выступили капли пота. Что это, сказывается бессонная ночь? Вспомнил, как въезжал в город, безлюдный, освещенный кое-где тусклыми светильниками. Куда ехать? Родственников и близких в городе не осталось, мама давно живет у дочери, так и не найдя общего языка с моей дорогой «Фелуменой». Конечно, прямо к дяде Коле и тете Дусе. Я умышленно не произносил имя Геннадия. Он был живым для меня, но уже что-то не позволяло мне произносить его имя: Генка, Гена, Генаша.

Удивительно быстро нашел их улицу, только с подъездом перепутал. Понял это, когда глухой женский голос из-за двери на втором этаже спросил:

- Кто тут?

- Мне бы Петровых.

- Это у которых сын погиб? – пауза. Но дверь не открылась. – В следующем подъезде, четвертом…

Кажется, не успел нажать кнопку звонка, как дверь открылась. Тетя Дуся молча, медленно махая рукой и беспрерывно пятясь, вела меня за собой. В черном теплом платке она походила на монахиню. Та же большая комната, та же мебель. От низкого бра свет доходил только до пояса, все остальное пространство - в полумраке.

Мою шею обвили легкие, доверчивые руки. Голова, раскачиваясь в такт словам, длинным, растянутым, билась о мою грудь:

- Скрылось наше солнышко… Осиротило нас, сделало сиротами деток своих. Господи, за что все это, нам старикам, пережившим кровинушку свою…

Тетя Дуся разжала пальцы и стала медленно сползать вниз. Я пытался подхватить ее, но не успел. Она выскользнула из рук, повалилась на пол и тихо завыла.

Из детской выбежала Таня, застегивая на ходу халат. Мы подняли тетю Дусю на диван, укрыли черным платком. Она тихо всхлипывала, из глаз текли слезы. Лежала неподвижно, не замечая и не вытирая слез.

- За эти дни первый раз заплакала, - сказала Таня. – Может, полегчает ей.
Мы присели на край дивана, рядом с матерью.

- А Генаша в морге. – Таня говорила, боясь заплакать, сбивчиво, торопливо. - Детей я к родителям отправила… Он этот год в милиции работал. В районе большая неприятность была. Его дружинники убили человека. Он потерянным был, говорил, что это его вина, на его совести жизнь человеческая…

Лицо у Тани исказилось гримасой, зрачки расширились, из горла вырывались какие-то слова:

- Сам… смерть… не долго… искать пришлось…

Я поднял ее, отвел в детскую комнату, уложил на диванчик, такой маленький, что удивился, как она могла спать на нем. Сел к телефону, дозвонился до Адольфа, двоюродного брата Геннадия. Он не удивился столь позднему звонку, будто ждал его, только спросил: «Там плохо, да? Мне приехать?»

Сказал ему, что приезжать не надо, но было бы хорошо, если бы он рассказал, что произошло на самом деле. Адольф, любивший Генку больше родных братьев, говорил долго, со всеми подробностями, видно, что он в курсе всех дел.

В общем, Геннадий попросился на работу в райотдел милиции. Начальника отдела зовут Трофим Кузьмич, его тоже наказали по партийной линии за дружинников. Вместе проглядели они оперативный отряд. Трофим Кузьмич взял его замполитом, райком партии утвердил. На бюро им сказали: оба и исправляйте положении, раз виноваты, проглядели. Вот Генаша и работал с утра до ночи. Адольф рассказывал, будто мы сидели с ним рядом, не требуя ни вопросов, ни уточнений. Я молчал, слушал, не перебирая.

Геннадия почти и не видели в этом году домашние. Он стал форму милицейскую носить, звание капитана получил. А работу-то эту, продолжал Адольф, он не знал, страдал, но молчал. Говорил, что нравится: конкретная работа с людьми.

В этот вечер им в райотдел сообщили, что пьяный мужик закрылся в доме и палит из охотничьего ружья в каждого, кто его окликнет. Белая горячка, наверное, началась. Там уже был наряд милиции. Но что могут двое человек сделать? Вызвали по рации подкрепление. Ни начальника, ни зама по оперативной работе в отделе не было. Один Генаша из начальства оказался на месте. Он взял людей в машину и помчался на помощь. К дому не подступиться: бьет этот зверь и в окна, и в двери. А район-то наш, Гена хорошо там людей знал, почти со всеми на комбинате работал. Он расспросил соседей, а те сказали, что это Головков закрылся, из ткацкой фабрики, возчик. Гена вспомнил его. Рассказывают потом, что постоял он, подумал и пошел к дверям. Вплотную подошел и говорит тихо так: «Головков, а Головков. Ты что это, хрен моржовый, буянишь? Завтра опять ведь плакать будешь перед коллективом. Но мы тебя уже больше не простим». Молчит тот, в доме-то. Генаша говорит: «Давай-ка, открывай дверь. И ружье сдай мне…»

- А ты с кем? – донеслось из-за двери.

- Один, один я. Ты узнал меня, я – Петров Геннадий Николаевич.

- Подойди к окну, отдам ружьишко. А то я двери подпер – открыть не могу.

Гена вышел к окну, а из него два огненных столба. Один прямо в лицо, второй - в сердце. Второй-то патрон с жаканом был. Гена на несколько метров отлетел. Уже мертвый. Ты и не узнаешь его по лицу-то, изуродовал его, подлец, всего.

Пока перезаряжал тот ружье, милиция вломилась в окна, связала Головкова. Народу – целая улица. Растерзать его хотели, да милиция не дала. А Гену все знали: и по комбинату, и по комсомолу. Господи, сколько, слез было, пока его тело несли…

Остаток ночи я не спал. Тетя Дуся и Татьяна постепенно успокоились. Вскипятили самовар, рассказали за чаем, что дядю Колю пришлось госпитализировать. Микроинсульт с ним случился после смерти Генаши. Но врачи успокоили: он выкарабкается. Родственников много приехало на похороны, остановились у Таниных родителей. Там свой дом, просторный. К похоронам все готово, от милиции его повезут на кладбище. И уже не завтра, а сегодня.

На улице вставало солнце…


Глава вторая

… К моей скамейке подошел капитан милиции, представился:

- Старший инструктор политотдела Стулов. Полковник Фетров приказал дождаться вас и проводить до РОВД. Там поминки…

- Я бы не хотел… То есть, я хочу поехать на квартиру погибшего…

- Его жена и мать тоже в райотделе. А потом поедете к родственникам. Так распорядился полковник Фетров.

Ехали молча. Меня усадили на переднее сиденье милицейской «Волги» с радио и маячком. Сержант за рулем лихо вел машину, нахально проскакивал на красный свет. Замелькали старые, красного кирпича неуклюжие дома. В одном из них я жил почти десять лет. Огромные, почти в сто метров длиной коридоры, на весь этаж одна кухня – место общих сборищ. Двери комнат – друг против друга. Все общее: заботы, радости, печали. Сюда частенько прибегал Генаша. Моя мама кормила нас, в остальное - не вмешивалась. Уроки готовили сами, гуляли по просторным коридорам всех четырех этажей, встречались с молоденькими фэзэушницами, прибавляя себе в возрасте. Если нам не верили, то солидно доставали красные книжечки членов ДОСААФ, которые хранили нашу тайну: возраст в них был записан на три года старше…

Райотдел милиции располагался все в тех же старинных двухэтажных домишках, разбросанных на целый квартал.

- А вот и знаменитый журналист товарищ Мартынов, Андрей…, простите, не знаю по отчеству, - сказал Фетров, как только мы с капитаном открыли дверь в Ленинскую комнату.

Столы стояли в три ряда. У дальней стены, возле трибуны, они были соединены поперечным столом, за которым восседали четыре полковника. Фетрова и Трофима Кузьмича я уже знал. Остальные поочередно представились. Первый оказался заместителем начальника областного управления по кадрам. Второй – Капонин, молодой, подтянутый – возглавлял в облуправлении уголовный розыск.

Трофим Кузьмич усадил меня с собой. С другой стороны стола притулились Татьяна и тетя Дуся. Над трибуной, выше наших голов, в траурной рамке висел портрет Геннадия. Перехватив мой взгляд, Фетров, наклонившись через Кузьмина, зашептал:

- Я дал команду. Все-таки это Ленинская комната… А они и портрет забыли. - Он поднял голову, посмотрел на Кузьмина. Тот вяло сказал:

- Это единственное место, где можно собраться. И занятия проводим, и вечера. Чего ж тут грешного?..

- Вот вы всегда так. Это же место для политических мероприятий…

- Сегодня тоже политическое мероприятие, - сказал Кузьмин, хотел еще что-то добавить, отодвинулся от стола и встал. Медали на его груди тихо звякнули. Он осмотрел зал. Все затихли.

- Товарищи! Сегодня мы проводили в последний путь нашего соратника, бойца, друга, любимого сына, мужа и отца – Геннадия Николаевича Петрова. Смерть нелепо вырвала его из наших рядов. Кто-то склонен считать, что к этому трагическому концу капитан Петров пришел сам. Неправда это!

Кузьмин долго молчал. Заговорил совсем тихо, в раздумье:

 - Смелость – она всегда остается смелостью. Да, он нарушил наши инструкции. Не стал посылать под огонь более обученных и подготовленных сотрудников. Он принял огонь на себя. Но ведь от этого никто не был застрахован. На его месте могли оказаться сержанты Стеклов, Трухин, участковый инспектор капитан Зимин. Петров знал преступника, ему казалось, что не может даже самый озверевший бандит стрелять в безоружного человека. Он верил, понимаете, верил людям. И мы должны запомнить это светлое чувство, которым обладал наш замполит. Как профессионалы, мы должны до конца быть честными, чтобы детям его, сказать со временем, что отец их был настоящим героем.

Выдержав паузу, Трофим Кузьмич закончил:

- Не надо ради спасения чести мундира искать вину в поступке замполита. Он до конца выполнил свой долг. Он поступил так, как ему велела совесть, как поступали в годы войны… Я это знаю. Я это видел на фронте…

- Простите, - не дав закончить Кузьмину, поднялся Фетров. – Трофим Кузьмич, конечно, заслуженный человек, ветеран. Но полковник Кузьмин глубоко ошибается. Мы, и начальство в управлении придерживается той же точки зрения, не можем брать с капитана Петрова пример. Именно потому, товарищ полковник, что, говоря вашими словами, мы профессионалы. Мы не должны лгать себе. Как мы можем учить новое поколение на поступке капитана Петрова?! Я правильно говорю? – повернулся Фетров к заместителю начальника управления по кадрам. – Насколько мне известно, и товарищ генерал Миронов такого же суждения. Да и в обкоме партии…

Зал загудел. Присутствующие на поминках офицеры, рядовые поставили стаканы, стали переговариваться друг с другом.

- Cядь, Фетров, - тихо сказал Кузьмин. – Ты все-таки на поминках, а не на коллегии управления докладываешь. И что ты трясешься? Я пока начальник РОВД, я и отвечу…

Фетров растерялся, сел, хотел снова наклониться ко мне, но Кузьмин оперся о стол. Тогда Фетров повернулся в сторону полковника из кадров и что-то стал ему говорить.

- Трофим Кузьмич, - сказал я, - наверное, мне надо забрать Татьяну и тетю Дусю и уехать. Там родственники ждут.

- Не прощаюсь. Мы еще увидимся, - сказал полковник Кузьмин. – Машину возьмите в дежурной части.


Глава третья

- Сегодня же выходной…

- Я, кажется,  вчера наобещал встреч.

- Не ходи никуда, пожалуйста. Побудь со мной. Впервые за двадцать лет…

Она долго ходила по комнате, но все время возвращалась ко мне, садилась в кресло:

- Любила ли я тебя? Наверное, да. Да! Но потом это как-то забылось. Завертела жизнь. Бессрочная работа, без выходных, без праздников. Был и муж у меня. Но к тебе все примеряла. Не знала уже тебя, а примеряла. Ты для меня был символом каким-то…

- Иллюзия. Напридумывала…

- Не перебивай! Я никогда такого не говорила. Знаешь, каким я тебя вспоминала? Строгим. Помнишь в институте? Ты был редактором газеты… А сейчас? Кто ты сейчас? Какой ты? – Светлана встала с кресла, снова стала ходить по комнате.

Я чувствовал, не о том она говорит, что-то терзает ее. Мы уже переговорили обо всех знакомых, и вот она подошла к чему-то главному.

- Тебя жизнь ломала? – спросила напрямик Светлана. – Можешь не отвечать. Я кое-что знаю. Ведь ты дружил с Окуневой. Я ее всегда не любила: ханжа она. Но тут пошла на унижение, чтобы о тебе узнать. Она, баба, все это прекрасно поняла. С каким-то упоением рассказывала о твоих мытарствах. Хотя я знаю: она тоже переживала. На Север, в отпуск, она приехала из-за тебя. Номер одноместный в гостинице сняла… Ты думаешь, ей Север был нужен? – Светлана, видимо, уже плохо владела собой. – Она и за Семена-то вышла замуж назло тебе. Ты помнишь Семена? Совсем спился. Вызывала его в обком. Ну, что за друзья у тебя были?

- Он талантлив. Помнишь, какой очерк написал он об Ире Самохиной?

- Вот как… И ты туда же? Вы все, чокнутые, любили ее. Она крутила вами, как хотела. Конечно, чемпионка мира. Летчица…

- Свет, ты не о том говоришь.

- О том. Я же видела, все знаю. Ты ездил к ней на Волгу. Ты был у нее! А потом, когда ты уехал, с ней Семен был. Он со многими, черт, пьяница, был. А ты не знал…

- Знал. Так уж вышло. Он ее очень любил.

- Ты и уехал-то, скорее, сбежал, отсюда поэтому.

- Может быть,… Но Семен ее любил. Он потом, через год, прислал мне неожиданное письмо. Это уже после того, как она разбилась. Плакал. Просил устроить его на Севере. А я не ответил ему.

- Ты правильно поступил. Он – подонок. Быстро к Окуневой переметнулся. Ребенок у них теперь незаконнорожденный…

- Господи, Боже мой, откуда ты все знаешь?

- Да уж так получилось. Все это с тобой связано. А когда он не удержал Окуневу от поездки к тебе, то обозлился. Это он распек райком за дружинников. Гадко так: привел слова растерявшегося Геннадия. И статью, первую, назвал «Беспризорный оперативный». А вскоре и вторую напечатал: «Конец беспризорного оперативного».

- Я знаю. Теперь узнал. Татьяна мне показала вчера эти вырезки из газеты.

- Это он тебе мстил. Рад был, что твоего друга приложил.

- Глупости. Он и не знал, наверное, о Генаше.

- Ну, ты словно блаженный. А я думала, что ты приедешь, разберешься. Постоишь за честь друга. Ведь ты из большой газеты. Разве ты не понял, что задумали сделать с добрым именем Геннадия?

- А может, ты тоже честь мундира защищаешь, комсомольского только?

- Да?! – Светлана задохнулась. – Ну, знаешь ли? Мы поссоримся сейчас… Моя вина в одном: отпустила его в милицию. Кому это было нужно? Ему? Нет! Мне? Тоже нет. А в итоге? Я его сорвала с настоящей работы. Ты знаешь, каким он был специалистом по краскам! Он мог по запаху определить, на какой фабрике выпускали ткань.

- Света, каждый должен нести свой чемодан. Понимаешь, свой. И ты права: он тащил не свой чемодан в парткоме, райкоме, черт знает, где еще. Не в свою упряжку влез и в милиции…

- Нет, не скажи. Он ведь был прекрасным замсекретаря парткома на комбинате. Его сразу же полюбили…

- Ты не права. Он был свой человек на комбинате. Потому что вырос там до большого человека. Вот и надо было ему работать на производстве, и никуда не лезть…

- Успокойся, не кури так много. Я знаю, что ты тоже считаешь себя не на своем месте. Но я так не думаю. Читала твои статьи. В них ты мудр, добр…

- Это называется «набить руку». Профессионализм. А здесь нужно что-то от Бога иметь. И это сразу стало заметно в большой газете. Понимаешь, сразу чувствуешь, что есть только опыт, мудрость жизненная. А таланта нет, легкости – ничего нет. Господи, Боже мой, так ужасно…

Я чувствовал, что теперь уже и меня понесло. Вдруг нахлынула такая тоска: потеря друга, неустроенность и неудовлетворенность во всем, болезнь, которой, вроде, и нет, – все разом свалилось на меня. Да еще рядом Светлана. Думал: останься я с ней, тогда, двадцать лет назад, какой бы была моя жизнь сейчас? Работал бы в областной газете, наверное, был бы с ней, растили детей. Неужели она любила меня? Полно, пустое. Я всегда боялся ее большевистской прямолинейности, потери свободы и самостоятельности. Все в прошлом…

- Скажи, ты счастлив? – спросила вдруг Светлана.

- Да. Наверное. Детьми, особенно сыном…

- Я знаю, ты всегда любил детей. Помнишь, как мы были вожатыми в пионерском лагере? Фильм еще о нас снимали. Юля, их редактор, очень хорошо поняла тебя. Она ругалась с режиссером почти за каждый эпизод. Говорила, что ты не такой, каким та представляла тебя. Они не ссорились при тебе. А при нас не стеснялись в выражениях. Ты, кстати, видел тот фильм? Нет? Да, он долго не появлялся на экране. Прошел осенью, незаметно. Но я почувствовала тогда, что дети – это твое дело. И редакторша почувствовала тоже. Она выбросила все надуманные сцены. Тебя почти не видно было в кадрах. Но ты был в каждом ребенке. Они говорили твоими словами, повторяли твои жесты, искали всюду тебя глазами. Это был хороший фильм. Я так и сказала потом Юле. Но, правда, уже через много лет. Когда она была у меня в гостях. А она помнила тебя все эти годы. Ты дал ей что-то светлое, настоящее. Так она говорила.

- Не знаю. Да и не помню никакую Юлю. Они здорово мешали жить, работать с нашими беспризорниками.

Долго молчали. Каждый вспоминал наш подростковый лагерь, где мы, студенты, воспитывали около двухсот трудных мальчишек. Мы не могли объявить даже родительского дня – отцы и матери к детям не приезжали. Тогда мы бегали за четыре километра на станцию, покупали гостинцы, расфасовывали их по пакетам и тащили все это в лагерь. А на вечерней линейке вручали мальчишкам эти пакеты. Говорили, беря грех на душу, что гостинцы им прислали родители…

- Как мне хорошо с тобой, родной…Ты ближе всех, - тихо сказала Светлана. - Будто и не расставались. Словно  мы прожили с тобой все эти долгие годы…

- А кто был твой муж?

- Не надо об этом. Все обошлось, улеглось…

- И все-таки. Мне хочется знать, кого ты выбрала?

- Военного. Он – красавец мужчина, очень любил меня. Но я чувствовала, что лечу в пропасть, в пустоту, что задыхаюсь. Ты знаешь, как плохо, когда не хватает воздуха? Постоянно. Всегда. Мы совершенно не понимали друг друга. Это был робот: все-то ему ясно, предельно понятно, черное – это черное, а не серое или графитное. Ты понимаешь меня? Не хочешь понимать. Я так и думала…

Претензии, одни наслаиваются на другие, думал я. А если бы я оказался на месте этого «робота». Ну, вдруг, почему бы нет? Да со своими комплексами, неудачами. Нет, не хотел бы я такого безапелляционного судью при себе иметь.

- Последняя капля была, когда он пришел как-то вечером в приемную обкома, - продолжала говорить Светлана. – Я вела бюро. Ругань получилась с представителями одного района. Не комсомольскими, хозяйственными. Я распекала их, на высокой ноте держала речь. И вдруг открывается дверь, и входит мой капитан внутренней службы Ваня Абалкин, спокойно так садится в креслице для приглашенных. Я лишилась дара речи. Молчу. Все смотрят на него, потом на меня. Молчат, естественно, тоже. Ваня встает тогда и говорит: «Светлана Аполлинарьевна, не пора ли нам домой? Суббота нынче, помыться еще надо…»

Второй секретарь подхватил эстафету, завершили в спешке бюро. А я сидела и смотрела на мужа. Он достал журнал, углубился в чтение… Он, наверное, до сих пор не понимает, почему я ушла от него. Ходил в обком партии, верните мне жену, просил.

- А где он сейчас?

- На учебе. Присылает открытки на праздники: «Глубокоуважаемая Светлана Аполлинарьевна…». – Ты уже уходишь? Ну, позвони, кому обещал встретиться, откажись. Ну, пожалуйста, не огорчай меня…

Я дозвонился до Кузьмина, он был в райотделе. Попросил меня срочно приехать. Объяснять по телефону ничего не стал. Сказал лишь: «Жду». Светлана стояла, молча смотрела, как я надевал плащ, закуривал. У двери протянула руку, отвела глаза, сказала:

- Прости, Андрей. Я всего лишь женщина. Вот и кончился мой праздник…

Я спустился к набережной небольшой речушки, по берегам которой притулились старые ткацкие фабрики. Сквер был ухожен, построили рядом с ним стадион. Здесь я взял первую свою информацию о городском субботнике, напечатал ее в газете. Сорок строк, но какой это был праздник – заметка в газете! Она до сих пор хранится у меня. Сколько потом было встреч, поездок, статей. Но эту маленькую заметочку всегда вспоминаю с особым чувством.

Мостик через реку. Такой же шаткий, качающийся из стороны в сторону. Стоп. Здесь мы впервые поцеловались со Светланой. Сбежали с лекции, ходили по этому скверу, ели мороженое. На этом мосту Светке стало страшно, она остановилась, закрыла лицо ладонями. Я отнял руки, посмотрел ей в глаза. Она потянулась ко мне, ткнулась в губы. Мой закомплексованный секретарь! Как любил я тебя! И как боялся твоей непогрешимой серьезности, с которой ты относилась к любому делу… и ко мне.


Глава четвертая

Кузьмин пребывал не в духе. Я понял это, когда вошел в кабинет. Он чувствовал себя неуютно в темно-сером с модным рубчиком костюме. Горела настольная лампа.
Не глядя, Кузьмин отключил селектор, вышел из-за стола. Стоял, набычившись, поверх очков смотрели колкие серые глаза.

- Можем говорить. Я всю аппаратуру переключил на зама. Слышали о Маркине?

- Нет.

- Мой ученик. Носил погоны старшим лейтенанта, когда я сделал его замом. Небывалый случай. Молод, конечно, но нюх. Опер – классный. Возраст не позволяет сделать его начальником. И тщеславен. В остальном – хоть куда. Впрочем, что это я? Старею что ли?

- Вы ради меня приехали в воскресенье в райотдел?

- А я и не уезжал. Хотел вчера поехать в семью Геннадия, но Маркин не отпустил, захмелел я. Закрыл в кабинете, вот так и сижу здесь, только переоделся в "гражданку". Когда  Маркин узнал, что вы едете, предлагал мне сбежать... Боится он вас. То ли за меня, то ли за себя. Да, дочь звонила и зять. У Фетрова мой родственник в отделе служит. Говорил, что я тому козыри в руки даю. А я плевать хотел. Пусть он боится. Я отбоялся свое. Но дело не в этом. Вчера узнал я плохое: Фетров добился своего. Не надо писем писать, ходатайствовать. Не будет доброй памяти о Геннадии Николаевиче. Даже уголок в райотделе запретили открыть. Завтра большое начальство из Москвы прилетает. Потом коллегия управления будет...

- А как генерал Миронов?

- Не допустили к нему. И правильно сделали. Я сильно выпимши был, когда Фетров мне доложил об этом решении. Это сразу после того случилось, как вы с мамой Геннадия уехали. Фетров сам молчал, он устами замначуправления сказал. И если его, полковника горотдела, я мог послать куда подальше, то здесь все – кранты. Служба. Субординация.

- Поедемте отсюда.

- Только хотел предложить. Я вызову машину. Поедем на кладбище. Там тихо. Там и поговорим.

- Опять с мигалками?

- Нет, у нас есть и обычный транспорт, «Жигули». Я знаю, вы на машине приехали в город. Но я хочу, чтобы вы поехали со мной. Посидим, поговорим, вспомним…

- Я пришел в райотдел пешком...

Кузьмин позвонил, закрыл ящики стола на ключ, осмотрел кабинет и твердой походкой пошел к дверям.

Сказав, что догоню его, набрал телефон Светланы. Она, к удивлению, спокойно выслушала меня, сказала, что весь день будет дома. Пошел к двери. В приемной разговаривали:

- Удобно ли, товарищ полковник? – говорил кто-то. – Ведь он из Москвы. Вы его не знаете. Не повернет ли он все против вас? Ваше положение и так хуже некуда…

- Молчи, прошу тебя, молчи, Маркин. Он друг Гены. Понимаешь, друг?! Мне Петров рассказывал о нем. В общем, все! Ты на хозяйстве. Меня нет. Я с сердцем, печенками, с чем угодно: в деревне, на рыбалке, как угодно, но нет меня. Ты – голова. Действуй! Часа через три пришлешь машину на кладбище… И молчи. Он за дверью стоит и все слышит.

Дверь открылась. Рядом с Кузьминым стоял капитан, высокий, с  румяными по-детски щеками. Черные, вьющиеся волосы закрывали уши, спадали на большой белый лоб. Глаза острые, живые.

- Капитан милиции Маркин, - сказал он. – Заместитель полковника Кузьмина по оперативной работе. Машина ждет у входа… На два слова можно вас? – обратился Маркин ко мне и открыл дверь напротив.

- Потом, капитан. У тебя будет еще время, - оборвал полковник и потянул меня на выход.

Вышли в коридор, перед лестничной площадкой стояло зеркало в полный рост: смотри, разглядывай себя со всех сторон. Кузьмин заметил, что я остановился у этого огромного зеркала, сказал:

- Петров придумал. Во всем отделе расставил зеркала в полный рост. Все видно, не спрячешься…

У подъезда ждала обычная машина - "Жигули".


Глава пятая

Машину полковник сразу же отпустил и направился к центральной аллеи кладбища.

- Вот здесь чуток посидим, - сказал он, останавливаясь у памятника солдатам. – Помянем ребят.

Сели на лавочку, закурили. Он достал узкую фляжку с коньяком. Отпили армянского по несколько глотков.

- Ты... Вы странный какой-то, газетчик. Молчишь все больше. Ну, да это ваше дело. Вы будете писать о Геннадии? Только не надо писать в наш ведомственный журнал, - сказал Кузьмин. – Я понимаю, вам неудобно в своей газете печататься. Во-первых, друг, во-вторых, сложности появились с фактом его смерти. Но и в журнал тогда не надо. Не поймут там, дополнительными проверками замучают. Ведь они каждый подготовленный материал перед печатанием в управление присылают. И начинается перестраховка: как бы чего не вышло. С одной стороны, хорошо, что о нас вроде бы вспомнили, а с другой – лишние хлопоты.

- У них есть сильные журналисты, - сказал я.

- Наверное. Читаем иногда. Но, по правде говоря, нам не встречались. Значит, не везло нам.

- Вот и сейчас не повезло, - усмехнулся я. – Честно говоря, пока сам не знаю, что делать…

- Вообще ничего не пиши. Можно на «ты»? - Я кивнул. - Ты, Андрей, приехал к другу. Ты отдал ему должное. Тебе тяжело. Знаю по себе, хотя я с Геннадием прослужил лишь год. Я однажды послал к нему провинившегося офицера. Для воспитательной беседы. И забыл об этом. Забегаю к замполиту через полчаса взять справку для селекторного совещания. Остолбенел, когда увидел, как он с этим провинившимся сидит, в шахматы играет. Засверкал я глазами, ноздри раздул. А он спокойно так говорит: «Вот тебе мат, Иванов. И серьезно подумай, о чем мы с тобой говорили. А сейчас – свободен». «Что это значит, замполит?», – спрашиваю, как только офицер вышел. «Воспитательная беседа, - смеется Геннадий. – Не волнуйся, Трофим Кузьмич, все, что нужно, он получил, думаю, понял. А в шахматы он классно играет».

Вспылил я, закричал на Петрова. Он выслушал, говорит:

- Вот если с ним еще раз повторится подобное, то накажете меня. И не надо кричать. Он с норовом, не смотрите, что молодой специалист. Физико-технический факультет университета окончил с отличием, мог бы в КБ на космос работать. Но пошел в милицию. Потому что убежден: его место здесь, с нами. Простите за высокопарность, но он пришел в милицию бороться с социальным недугом нашего общества. А на занятия он опоздал потому, что у сына ветрянка, а жена в школе не могла сорвать урок.

Помолчали. Потом Кузьмин сказал:

- Пойдем к Геннадию…

Прошли тропинкой возле гранитных плит и лестницы, ведущей на возвышение, к стеле. Вышли на боковую дорожку, по обе стороны ее – недавние захоронения. Часть могил просела.

Подходим к совсем свежему могильному холмику. Венки прислонены к штакетнику. На ней – черная гранитная плита: «Капитан милиции Петров Геннадий Николаевич». Дата рождения и смерти. Ниже: «От сотрудников Ленинского РОВД, родителей, жены и детей. Память о тебе навсегда останется в наших сердцах».

Обошли памятник, на боковой стенке успел прочитать: «Хозо УВД».

- Маркин пробил в хозяйственном отделе УВД, - сказал Кузьмин. – Заготовили дюралевую стелу, но не понадобилась, стоит в райотделе. Через пару недель земля чуточку осядет, тогда придем еще раз и приведем могилу в полный порядок. Надо дёрна нарезать, цветы посадить. Я все-таки думаю, что будем еще сюда молодых ребят приводить. Пусть постоят, подумают, как надо жить.

- А Фетров? – спросил я.

- Что Фетров? Это уж, простите, не его дело. Да он и знать не будет…

- И все-таки с генералом Мироновым надо поговорить. Светлана Абалкина поможет.

- Если дойду до генерала, то непременно поговорю, - перебил меня Кузьмин. – А что у вас со Светланой Аполлинарьевной? – он снова достал флягу, но налил коньяк уже в маленький стаканчик.

- Друзья, с института. А что вас заинтересовало?

- Да Фетров вчера что-то шептал замначуправления о ваших особых отношениях. Откуда он знает, что вас связывает еще студенчество?

- Трофим Кузьмич, мы же договорились на «ты»? Это, во-первых. Во-вторых, все, что касается Светланы – это наше личное дело. И никого не касается…

- Все так, если бы ты, Андрей, скажем, приехал погостить к своим старым друзьям. А так получается, что слишком заинтересован ты во всей этой истории. Лишний повод Фетрову…

- Да что это такое, в конце-то концов?! Откуда вам-то все это знать? Ну, милиция, ну, органы!

- Да, это милиция в понимании Фетрова. От тебя исходит потенциальная опасность. Вот потому и шевеления всякие, сбор информации. Чтобы упредить не только твои действия, но даже предполагаемые шаги. Представь, ты со статьей выступаешь в газете. Надо реагировать. Вот тогда он и выльет всю грязь: о тебе, твоем поведении, связях…

- Но ведь это же гнусно!

- Уезжай, Андрей. Побудь с родственниками Геннадия… и уезжай. Оставь свои координаты. Я скоро выйду на пенсию. Обязательно приеду. Мы будем вспоминать нашего друга.

- Ведь он вам в сыны годился…

- Не повезло мне. Не дал Бог сына. А зять – у Фетрова...

- Знаете что, Трофим Кузьмич? Останусь я. Не дождется Фетров моего отъезда. Я другое сделаю…


Глава шестая

Понедельник начался со звонка в редакцию. Редактор – Виктор, известный и талантливый, хотя и молодой еще журналист, понял меня. Походи, успокойся, пособирай материал. Если будет совсем туго, звони нашему собкору. Он близко, в соседней области, примчится на машине за пару часов. Но, просил в заключение, после среды возвращайся.

Я разместился в гостинице. Мои окна на пятом этаже полулюксового номера, по иронии, выходили прямо на серое, массивное здание управления милиции. Долго стоял на балконе, смотрел на широкие зашторенные окна напротив. Думал: вот где-то здесь кабинет Сергей Максимовича, генерала. Может быть, начать с него? Нет, пожалуй, не стоит. У него комиссия из Москвы. Интересно, зачем и надолго ли она приехала? Начну с другого…

...-Давай, рискнем, - вдруг одобрил мое решение остаться Кузьмин. – Люди увидят, как надо бороться за доброе имя. Я помогу тебе. Всем, чем смогу. Знаю, что Геннадий вел дневник, типа тетради, что ли. Поговори с Татьяной. Скорее всего, записи у него дома.

После этого разговора мы уже не могли оставаться на кладбище. Молча пошли к выходу. Машина стояла у ворот. Водитель спал, откинувшись на сиденье. Заехали в райотдел, простились с Кузьминым прямо в машине. Он вышел, встал у входа в РОВД, смотрел, как «Жигули» развернулись на мизерном пяточке. Я уехал на окраину города, к Петровым.

Надолго запомню я эту ужасающую тишину в когда-то многолюдной квартире. На старом комоде – большая фотография улыбающегося капитана милиции. Угол ее закрыт черной тканью. Окна зашторены, полумрак. Тикают ходики. Каждые полчаса открываются дверцы, но кукушка не вылетает. Что-то сломалось в часах, не срабатывает механизм, чтобы закончить таким знакомым с детства: «Ку-ку». Эти ходики я помнил все годы, когда в третьем классе мы подружились с Генкой. Они висели в простенке двух окон старого покосившегося дома, на самом краю оврага, в котором жили Петровы.

Мы перебегали по тропинке этот овраг, трамвайную линию, стучали в окно Аньке Кобяковой, и вместе с ней, сонной, взбирались на пригорок в школу. Анька - спортсменка, но раскачивалась всегда долго, вечно отставала от нас. Потом, на середине горы, вдруг включала «третью скорость» и вихрем проносилась мимо. Где ты наш мотор, «вечный двигатель»? Слышал, что была экстралыжницей, рано вышла замуж, рано родила, рано сошла с лыжни. А, может, и так хорошо? У нее пятеро детей, счастливый семейной жизнью муж, и ничего больше не надо Аньке…

Я сидел на диване, смотрел на ходики, думал. Тихо. На другой стороне стола приютилась тетя Дуся. Она молчала. Руки, положенные на накрахмаленную скатерть, то сворачивали, то развертывали бумажку. Татьяна в комнате неслышно просматривала бумаги. Она знала, что муж вел какие-то записи. В другое время, наверное, она мигом бы сделала эту работу, точно сказала, есть ли дома тетрадь. Сейчас, как я себе представлял, она машинально перечитывает письма, какие-то документы, справки, старые квитанции об уплате за квартиру, телефон, детский сад. Я уже не надеялся, что она найдет что-то. Сидел, молчал, думал, скорее даже не думал, а вспоминал. Отрывочно, правда, какими-то картинками, но так явственно видел наше детство.

Пожалуй, любил Генаша всего раз в своей жизни. И это случилось в одиннадцатом, выпускном, классе. Я не знаю многого из всего горя, которое досталось ему от Дианы. Широкая, с мощными бедрами и по-восточному раскосыми глазами, она выглядела развившейся женщиной. Слышал, что к ней похаживали студенты из общежития, расположенного недалеко от их частного дома. Мне даже говорили, что она только за учебу в одиннадцатом – дважды была на аборте. Знал ли это Генка? Наверное, да, но это абсолютно ничего не меняло. Он уходил вечерами от нас, шел пешком несколько километров, простаивал, бывало, у окон ее дома до тех пор, пока там не погасят свет. И, наверное, знал, что и в эту ночь еще кто-то остался с ней.

Она рано вышла замуж, сразу после школы. Родила двойняшек, двух девочек. Только они научились ходить, как появился в их семье еще и мальчик. Генка был черным, по крайней мере, после свадьбы Дианы еще не меньше года. Он жалел и ненавидел бедного щупленького очкарика – ее мужа, студента инъяза, куда абитурой завалилась и она, но дальше собеседования не продвинулась. И все-таки за эти несколько дней она сумела подцепить Цезаря, так звали ее будущего мужа.

Я встречался с Дианой, когда уже стал газетчиком. Она похудела, стала удивительно милой и женственной. Мы тогда первый и последний раз говорили о Генке.

- Мальчиком он был, - сказала она. – Я таких терпеть не могла…

- А Цезарь? – спросил я.

- Дорогой, это вынужденная посадка. Что мне оставалось делать? Он с периферии, сынок богатых обывателей. Да не морщись! Я ему дала все. Он, в отличие от вас, придурков, кандидатскую уже защитил. Я ему, может быть, всю кровь отдала…

Динка-Динка (так мы звали её между собой), как в ней может уживаться цинизм и самопожертвование? Просто ума не приложу. Но с Генкой мы никогда не заговаривали о ней. Это была запретная тема, его боль, его печаль, его радость.

...Так я вспоминал, думал, сидя на широком диване, а часы тикали. И тетя Дуся все крутила в руках бумажку.

Татьяна ничего не нашла. Может, плохо искала? Скорее всего, ей было сейчас не до этого. Я попрощался и поехал в гостиницу.

Номер в гостинице мне дали сразу. Будто обо мне позаботился добрый дядя. И только я успел принять душ, как раздался телефонный звонок.

- Кузьмин беспокоит. Как разместился? К тебе сейчас заедет Маркин, привезет тетрадь Геннадия. Он, наверное, напросится на разговор. Не гони его. Он тоже, по-своему, любил замполита. Договорились?

Положил трубку, спустился в буфет, взял несколько бутылок «Жигулевского», холодного, необычайно вкусного в этих приволжских местах, пива, и стал ждать Маркина.

В коридоре орал, стрелял, взрывался телевизор: показывали войну. Я посмотрел на малогабаритный ящик в номере, но включать его не хотелось. Встал, закрыл плотнее входную дверь. Сел в кресло, и, видимо, задремал, не слышал, как вошел Маркин. Он стоял напротив меня, улыбался. В руках держал бутылку пива и открывалку.
 
- Не хотел будить. Но и уходить не собирался, - сказал он. – Вот сидел бы и с огромным удовольствием потягивал «Жигулевское».

- Давай. Только я уже не сплю. Пей прямо из бутылки: стаканы в ванной, а мыть их не хочется.

- Меня зовут Леня, - сказал Маркин, усаживаясь в кресло напротив. – Диктофон не включен? - и постучал по дереву.

Я замотал головой. Он полез во внутренний карман и достал обычную клеенчатую тетрадь.

- Думаю, ценности она не представляет. Но идею вашу с Кузьминым я полностью поддерживаю. Это, наверное, снимет многие вопросы в нашем коллективе. По отношению к капитану Петрову. Его любили  в отделе. Мне сложно было с ним. Я не привык с кем-то делить должности, славу, уважение. Ведь я – первый зам. А Геннадий частенько вставал на моем пути. По-умному, корректно, но поправлял меня. Поверь, это все равно было неприятно.

- Он, наверное, не по оперативной работе поправлял? – спросил я.

- Какая разница! Что я хуже его что ли политическую обстановку знаю? Вуз закончил. Да и не в этом дело. Понимаешь, я во всем копировал Кузьмина: начальник должен быть волевым. Его авторитет непререкаем. Геннадий спокойно вел себя в присутствии полковника, не встревал в ход совещаний. Но как только я оставался на хозяйстве, он давал волю своей демагогии. А у нас надо говорить: «Есть!» – и выполнять приказ.

- А мне Трофим Кузьмич рассказывал, как Геннадий частенько не соглашался, спорил с ним, правда, когда они оставались один на один. Нередко, дело принимало острый оборот…

- Об этих фактах мне неизвестно. Но я помню несколько случаев, когда полковник отменял свои распоряжения…

Карие красивые глаза Маркина забегали, лоб наморщился, отчего он еще больше стал походить на прилежного школьника, столкнувшегося с трудной задачей.

- А как Геннадий разговаривал с тобой? – спросил я.

- Ровно, всегда дружески. Иногда даже называл: «дружище, старина». Меня сначала коробило от такого обращения, а потом стал привыкать. Это так неофициально, по-свойски. Ведь он старше меня был, в прошлом первый секретарь райкома комсомола. Уровень его знаний, общественное положение были явно выше моих. Вот опять я закомплексовал: «уровень», - Маркин засмеялся, откинулся на спинку кресла, расплескав пиво. – Нет, ты знаешь, хорошо с ним бывало. Особенно вечерами, когда в отделе нет народу, молчат дежурная часть и телефоны. Он так умел говорить, рассказывать...

Ты знаешь, как я курировал его в раскрытии одного преступления? Он сам напросился на это. Бабка принесла заявление: пропал поросенок. Геннадий был в это время в дежурной части. Забрал бабку с собой в кабинет. А сам прибежал ко мне. Леня, говорит, дай попробую дело самостоятельно. Рассказал суть. Я хохотал до слез. И он со мной смеялся. Но совет я ему дал: поспрашивай, говорю, бабулю, кого она подозревает, кто ее соседи. И не только по дому, но и по улице. Есть ли пьющие? В общем, дал ему «наводку». И что ты думаешь: через два дня раскрыл Геннадий преступление, с поличным взял вора.

Узнал он у бабки, что на втором этаже, прямо над ней, проживает сильно пьющий мужичонка. Уговорил бабку устроить ночью дежурство в ее квартире. Та долго не соглашалась, но настырен был Геннадий. В общем, уломал ее: ушла бабка к подруге, а ключи Геннадию оставила. Далеко заполночь слышит наш детектив, кто-то повизгивает наверху. А потом по потолку «цок-цок-цок». И снова визг. Выбежал Геннадий из квартиры и на второй этаж. Дверь заперта. Стучит тихонько. «Кто?» – спрашивают из-за двери. «Михалыч, открой на чуток. Дело есть». И ждет. То ли за дружка принял капитана мужичок, то ли еще какая причина, но дверь открыл. Ввалился к нему Геннадий и чуть на того беленького поросеночка не наступил.

Решил сосед живность ночью покормить, выпустил поросенка из огромной коробки. Тем и выдал себя. Как гордился Петров своим первым делом! Я его уговаривал, чтобы он никому не рассказывал об этом. Куда там! На другой день весь райотдел знал. А смеху было! Но, чувствовалось, что это хороший смех, добрый. Говорили: замполит «рецидивиста» поймал. Поздравляли его, жали руку. И столько искреннего было в этих рукопожатиях. А Кузьмин запсиховал, знаю, что выговорил он Геннадию, мол, авторитет руководителя подрываешь. У нас, мол, стажеры такими делами занимаются. Считайте, сказал Геннадий, что и я стажер.

Помолчали, выкурили по сигарете.

- Свободен я сегодня. Может, чего покрепче? – спросил Маркин. – я мигом.

- Нет. Надо подумать, - ответил я.

- Тетрадь покоя не дает? – Маркин вмиг преобразился, стал злым. – Знаешь, что я подумал, когда ехал сюда? Не доложить ли все Фетрову? Дать ему записи на ночку. А тебе сказать, что, мол, завтра тетрадь привезу. Ведь ты уедешь, мне, нам – оставаться. И служить с Фетровым.

- Ты же сам сказал, что там ничего нет, - я решил закончить разговор.

- Я так думаю, но ведь я не читал тетради, - сказал Маркин. – Вряд ли что-то компрометирующее меня или отдел мог написать Леонтьев…

- Так почему же ты не передал тетрадь Фетрову? – спросил я.

- Да, полковник Кузьмин сказал, что голову оторвет, если я только подумаю об этом. А он оторвет. Это точно.

- Хочешь, Леня, совет? – спросил я. – Слушайся во всем Трофима Кузьмича. Тогда, может, и станешь начальником РОВД. Не этого, где ты сейчас служишь, нет. Тебе никогда не заменить полковника Кузьмина. Но другого, возможно, даже центрального. Только честно служи и слушайся полковника.

Так мы закончили разговор. Осадок от него остался неприятный. Наверное, Маркин расскажет Кузьмину. Но меня это не волновало. Почему-то думал о Лене Маркине, в общем-то, хорошем парне, настоящем сыщике. Вот с кого можно героя делать, думал я, кинематографического, на несколько серий. Но делать это надо сейчас, пока он не стал начальником.

В холле затих телевизор. Я посмотрел на часы, набрал номер телефона Светланы.

- Вас слушают! – раздалось сразу в трубке.

- Приемная обкома? – спросил я.

- Ты все шутишь? Глупо. Я вес день просидела дома, просмотрела на телефон. Ты где?

- В гостинице я...

- Мне звонил Трофим Кузьмич, - перебила меня Светлана. – Сказал…

- Что? – быстро спросил я.

- Нам не надо встречаться. Это тебе может навредить. Я согласна с ним. Но я знала, что ты позвонишь, обязательно позвонишь. Вот мне уже и лучше. И плевать на всех. Хочешь, я к тебе приеду? – Светлана спешила высказаться. Но вдруг замолчала. Ждала, что я отвечу.

- Приезжать сейчас не надо. Свет, милая, завтра рабочий день, хочу, чтобы он начался по-рабочему. Так будет лучше. А к тебе – приду, разыщу тебя: на работе ли, дома. Я буду здесь еще несколько дней…

Потом лег в постель, включил бра и несколько часов читал записи Геннадия.


Глава седьмая
 
От помощи собкора я отказался: слишком много личного в деле, за которое взялся. В этом меня окончательно убедила тетрадь Геннадия, которую прочитал залпом. Некоторые места в ней приходилось перечитывать несколько раз, продираясь сквозь сокращения, какие-то незнакомые мне фамилии, дела, заботы, высказывания людей. Это был скорее даже не дневник, а рабочая тетрадь. Писалась дата, день недели, перечислялись дела, которые необходимо решить. Их было много: 18-20 на каждый день.

Писал он категорично: «пробить кроватку Ж-ву». «Уломать жилотдел райисполкома». В скобках записывал фамилии людей, номера телефонов. Некоторые записи обводил красным карандашом.

После деловой части писал о том, как удалось выполнить поручение, что нового Геннадий узнал из разговора, встречи. Были здесь и почти законченные рассказы о каких-то операциях, людях, о том, что они думали, как действовали, как сами оценивали свои поступки.

Я не хотел отступать от той части плана, которая выводила меня на конкретных людей райотдела. Записи в тетради нацелили меня на встречу с начальником уголовного розыска капитаном Владимиром Гусевым. Ему Геннадий посвятил много добрых слов. Позвонил Кузьмину. Он ведет селекторную планерку, сообщила мне секретарша. Попросил телефон Гусева. Без расспросов, мне его сразу дали. Подождал несколько минут, позвонил. Гусев был на месте.

- Приезжайте, - коротко сказал он. – Жду. Только времени мало...

Через час я сидел в маленьком прокуренном кабинете в одно окно. Большой шкаф с бумагами закрывался висячим амбарным замком. Стол с календарем, телефоном, почти без бумаг. Рядом, в углу, солидная картотека с алфавитом от «А» до «Я». Сбоку на гвозде висел огромный плащ-дождевик, из-под него высовывалась пара резиновых сапог.

Гусев, перехватив мой взгляд, сказал:

- Так мы же – всепогодные! – и такое крутое «о» прокатилось по кабинету, что не оставалось сомнения: передо мной земляк.

- Зовите меня Владимиром, - сказал Гусев. – Я знаю, о чем вы хотите поговорить. Но это не важно, что полковник заходил. Я для себя решил: или сам разыщу вас в гостинице, или письмо напишу, большое, обстоятельное. – Он закурил «Беломор», смял мундштук, затянулся. Что-то угловатое, резкое было в его движениях. Он едва заметно поводил левым плечом, отчего пальцы на руке вздрагивали, сжимались, но не в кулак, а в щепотку, с далеко оттопыренным большим пальцем. – Сам бы пришел… Но начну я о себе: так принято в разговоре с журналистами. Все так непривычно: часами, бывало, сам вел допросы. Ну, еще до следователя. Когда срочно кого-то надо было «расколоть». Чтобы по «горячим следам», как принято писать в газетах, раскрыть преступление.

- Давайте, Володя, пройдемся по улице. Дойдем до стадиона, покажите, расскажите, как Петров брал «пахана», - попросил я.

- Откуда известно? – быстро спросил он. – Писал? При встрече рассказывал? Не должно, вроде, быть. Геннадий не трепач. – Он все спрашивал, а сам уже одевался.

Левую руку вложил в рукав плаща, не застегиваясь, пошел к дверям.

- Что же не спрашиваете больше? - съехидничал я.

- Догадался… Кузьмин рассказал. Вот чудик: то намертво приказал молчать, то сам и доложил.

Мы вышли в коридор, прошли возле зеркала. Гусев на ходу осмотрел себя, попытался застегнуть плащ, но передумал, направился к лестнице. В коридоре, у дежурной части, усадил на стул вскочившего было младшего лейтенанта:

- Сиди, Жора! Я на часок. Прикроет меня Евграфов. Приготовьте «меченого». Покажем его журналисту. – Жора заулыбался, глядя на меня, все-таки поднялся, расправил ремни, снял, снова надел фуражку. Сказал: «Добро!»

Вышли на улицу. Народу было мало: текстильщики на смене, пересменок будет только в половине второго. Студенты, школьники еще учатся.

- Покажем, если не успеют забрать у нас одного кадра. Шесть судимостей, лет двадцать с гаком отсидки. Взяли сегодня перед рассветом в старом общежитии на мясокомбинате. Ну, не на самом комбинате, конечно, а в бараке еще довоенной постройки. Там Лёлька - «Вислуха» обитает. Я знаю ее лет тридцать. Она уже тогда была гулящей. Потом исчезла, затихла что ли? И вот через столько лет я встречаю в бараке, где и жить-то уже невозможно, ее и этого кадра. Кличка «Моля». Монстр, вор с тридцатилетним стажем. Что-то у него случилось в парке, средь белого дня, с пацанами. Так, пижоны, пластинками торгуют, записями. Они отшили Молю, крепко обидели, хотя он вежливо попросил у них о каком-то одолжении. Ушел он, но через час в кустах детишки нашли верзилу-подростка с перерезанным горлом. Наряд доложил: резали опасной бритвой…

Я все это где-то слышал, может, и видел, но давно, так давно это было.

– Не интересно? – спросил вдруг Владимир.

- Нет, почему же. Тем более, Молю я хорошо знал, - сказал я.

- Ни фига себе! – Не удержался Владимир. – И Лёльку, тогда?

- И Лёльку. И Геннадий их знал. Мы жили давно, конечно, рядом со знаменитым «Шанхаем». Почти каждый день ходили туда гулять с девчонками - фэзэушницами, - сказал я.

- Так, что же я лапшу-то на уши вешаю, - засмеялся Гусев. – Ведь я и забыл, что вы – местный, росли с Геннадием. А ведь, честно, я о нем подумал: его бы сейчас, Геннадия бы. Он бы разговорил и Молю, и Лёльку. В общем, Трофим Кузьмич сказал, надо искать убийцу у мамонтов. Так вышли на барак, на Лёльку, на Молю.

Подошли к забору стадиона юных текстильщиков. Гусев вошел в раскрытые ворота, остановился, о чем-то думая. Обычный стадион, с двумя рядами скамеек по всему полю, вратарскими воротами, флажками у боковых отметок. Зимой его заливают под каток. Но в отличие от всех городских катков - этот всегда был бесплатным.

- Вот здесь. Зовут его Ризван. Особо опасный. Был в бегах. А сюда пришел, видите ли, соскучившись, повстречаться со своей подругой.

- Как тот с Лёлькой? – спросил я.

- Нет, моложе, крепче намного. Да и не мамонт он, - продолжал Гусев.

Он так живо рассказывал эту историю, что я невольно поймал себя на мысли: вижу все, будто сам в ней участвовал.

...Вечерело. На серовато-синий снег падал свет неярких фонарей. По улице, путаясь в длинных полах пальто, бежал человек.

- Только бы успеть, не упустить, – Геннадий тихо чертыхался, во всем райотделе не нашлось гражданского пальто покороче. – Стадион небольшой. Территория катка сейчас - еще меньше. Наряда хватит, чтобы перекрыть все три выхода. А там – пусть бежит, такие сугробы набросали при очистке снега, что с головой утонет. Только бы наряд не замешкался…

Его он увидел сразу. Прогуливается с женщиной по краю катка, ближе к выходу, ведущему на дорогу в гору. Вроде бы, спокоен. Надо ждать, пока часть наряда перекроет тот, самый удобный путь к отступлению…

- Э-э-эх! – Геннадий чуть не застонал, когда увидел: через центральный вход почти строевым шагом марширует весь наряд. – Головотяпы… Сам виноват. Но ведь времени не было…

Ризван тихо, под руку с женщиной, пошел к дороге, ведущей в гору. Как только вышли с катка, он бросился бежать. Геннадий за ним. Сгоряча забыл даже снять свое неуклюжее пальто, так и несся, путаясь в полах, и все-таки постепенно настигал преступника.

- Стой, стрелять буду!

Тот остановился, как раз под фонарем на столбе, нехотя повернулся к Геннадию. Но, когда увидел его без оружия, в дурацком пальто, улыбнулся и вынул из кармана нож. Геннадию совсем не страшно было в ту минуту - досадно. Это чувство не покидало его с того момента, как он увидел наряд милиции, входящий на стадион.

- Он бросился, сбил его с ног, - заканчивал рассказ Гусев. – Я еле успел растащить их. Бежал на гору верхом, увязал в сугробе, выбиваясь из сил, но успел вовремя. Задушил бы его Геннадий. Преступник уже и сопротивляться перестал. Глаза вылезли из орбит, руки беспомощно барахтаются в снегу. А Геннадий рычит: «Убью гада!». Одной рукой держит его за горло, а другой бьет.

Помолчал Гусев, соображая, говорить ли о самом главном в этой истории. А ведь было оно, точно было. Сказал:

- Он прокурору жалобу подал, гадёныш. Но с финкой-то он был, а не Геннадий. Обошлось, короче. Но с Геннадием серьезно говорил полковник. Во-первых, почему в это дело влез, когда начальник Угро был на месте? Почему не проинструктировал наряд, как положено? Почему это дурацкое пальто надел? В общем, этих «почему» набралось с лихвой...


Глава восьмая

...Чувствовалось, со стадиона Гусеву уходить не хотелось. Мы сели на скамейку.

- Володя, я не допрашиваю, как выразились вы. Мне просто надо знать. Все знать о последнем годе жизни Геннадия, - сказал я.

- Понял. Тем более, готов был сам разыскать вас. – Владимир достал «Беломор», спички упали на землю.

- Что с рукой? – спросил я. – Серьезно?

- Сухожилие перерезано. Но это пройдет. Нужна тренировка. – И без перехода:

- Вы лучше знали Геннадия. Он был весь на виду. Это был друг. Понимаешь, настоящий друг. Во всем: когда в кино ходили, или когда в засаде сидели. Когда чей-то юбилей отмечали, или когда было невыносимо тяжело. Знаете, что такое эрозия? Мы, оперативники, подвержены ей разве чуточку меньше, чем ребята, служащие в колониях. Но им, я думаю, легче. У них контингент уже отбывает срок. Все эти «шавки, машки, воры, паханы» уже получили свое, успокоились, настроились тянуть лямку. Многие затихли, не бузят, не врут, не изворачиваются. Питают надежду, что за них, после истечения половины срока, похлопочут родственники. Авось, скостят полсрока. То есть, они знают: надо вести себя примерно, скромно, трудолюбиво.

А у нас? Его, этого подонка, надо не только выследить, но взять, желательно с поличным, доказать его вину. А он тебе в глаза смеется. Торгуется, кого «продать», на кого свалить всю вину. Силы небесные, думаешь, удержите меня от греха. Не дайте затмения рассудку, чтобы не прибить этого гада. Ты послушай, о чем мы говорим в своем кругу в свободное время. Все о тех же подонках, только в разных вариациях. Я понятно говорю? – спросил Владимир. – Ты слушай, не перебивай только. Что-то не поймешь, не важно. Я о Геннадии хочу сказать. Уверен, не будь он замполитом, он все равно был бы для нас отдушиной. Мы семьями стали дружить. В театр, кино пошли. А рыбалки, лыжные походы с детишками? Ни капли спиртного с ухой или шашлыком.

- Володя, в чем ошибка Геннадия в той операции с забаррикадировавшимся мужиком? Скажи, как думаешь? – спросил я.

Владимир задумался. Я понимал, что Геннадий многое сделал не так, как предписывали инструкции. Знал, что нарушать их нельзя: они писаны не только многолетним опытом, но и кровью таких вот ребят.

- Знаешь, что сказал Нансен? – спросил Володя. – Главная добродетель полярника – терпение. Умение ждать. И Геннадию надо было ждать. Пока приедут из горуправления, УВД более опытные, из группы захвата, в пуленепробиваемых жилетах. Наконец, пока этот подонок не расстреляет все патроны. Просто подождать.

- Но, ведь, Кузьмин не зря сказал, что Петров верил людям…

- К сожалению, это мало что оправдывает…

- А как бы ты поступил? – задал я вопрос напрямик.

- Я? Просто. Двое стали рубить топорами дверь, отвлекли бы его, а я ввалился в окно. С оружием, естественно.

- Совсем плохой вопрос: в конце концов, никто не пострадал, кроме Геннадия? Зачем же его так винить?

- Понимаешь, это все - не разговор. Он поступил, с нашей точки зрения, непрофессионально. Это главное. За это наказывают. И вышестоящее начальство, в том числе. В первую очередь, Кузьмина надо наказывать. Ну, а так как Петров был замполитом, то надо наказывать и Фетрова. А вот это – ни в какие ворота. Фетрова нельзя наказывать. Во всяком случае, он все сделает, чтобы выйти сухим.

- Но, прости, я служил в армии. Там и дисциплина, и порядок построже. И все-таки случаются ЧП. А минеры на разминировании? Всем ясно, на какой риск они идут…

- С армией все понятно: там практически нет случайных людей. У нас  - сколько хочешь. Там с детства мечтают стать офицером, представляя, на что они идут. У нас же – приходят через кино, телевидение: схватки, погони, приемы, самбо, свист пуль… Зло наказано, справедливость торжествует. Это одна сторона медали. Теперь, обратная: ты видел, чтобы в армию брали человека под сорок да присваивали ему звание майора или подполковника? Я – нет. А у нас же - сколько хочешь таких старших офицеров. Такое от них наслушаешься, уши отваливаются. Да еще норовят поучаствовать с тобой в деле, чтобы потом, в кабинете большого начальства, небрежно бросить: «Принял, мол, личное участие в задержании особо опасного преступника». Да мы больше тратим сил, чтобы подстраховать его, чем взять того же преступника. Вот такие пироги, товарищ журналист.

- Значит, Фетров не военный? – спросил я.

- И не милицейский. Все-все, о нем больше ни слова не скажу. Хотя нет… Надо сказать. В общем, если он задумает пакость сотворить, ты найди меня. Я такое про него выложу, что всем чертям будет тошно…

Час давно прошел. Пора было возвращаться в райотдел. Группа мальчишек в черных трико и желтых футболках осторожно вышла на поле. Они прощупали землю у ближних от нас ворот, о чем-то поспорили, видимо, выбирая вратаря, и белый с черными клинышками мяч взметнулся в небо. Мальчишки не разогревались, как это обычно делают мастера. Азарт сразу и полностью захватил их.

Мы с Владимиром посмотрели друг на друга, улыбнулись.

- С кем советуешь еще поговорить в райотделе? – спросил я.

- С парторгом. Он любил Геннадия, как сына. Или с замом по службе. Он ненавидел Геннадия всеми фибрами души.

- Ладно. Как вашего зама по службе величают? И чем он занимается?

- У него в подчинении практически весь рядовой и сержантский состав, постовые, патрульные милиционеры, медвытрезвитель. А зовут его Николай Федотович. Полковник Салов. Сгорел, вылетел из замначальника отдела областного управления. Трудно тебе с ним будет. Хотя я знаю, что Кузьмин и с ним успел поговорить.

Вернулись в райотдел. Жора выразительно посмотрел на стенные часы в дежурке, помотал головой.

- Что, Жорж Сименон, крутишь головой? – сказал Гусев. – Где «меченный», еще не сменил прописку?

- Звонили. Приедут за ним после обеда. Плохо. Придется кормить его. А чем? – Жора показал на кефирные пакеты, стоявшие рядком на подоконнике. – Это наш паек…

- Не жадничай. Он ведь стар уже, размочит хлебушек в кефире и будет шамкать за твое здоровье. Пойдем, - вдруг серьезно сказал мне Гусев.

Прошли длинным коридором с тусклыми желтыми лампочками. По обеим сторонам – двери, с глазками, массивными задвижками. Я понял, что камеры пусты, задвижки были открыты. Поворот направо, лесенка из пяти ступенек и сразу уперлись в тумбочку, за которой сидел сержант-милиционер. Он встал, хотел доложить, но Гусев поднял руку, показал на тяжелую, обитую железом дверь.

- Сидит, товарищ капитан, - сказал сержант.

- Ты юморист, - засмеялся Гусев. – Чтобы его посадить, знаешь, сколько надо крови попортить?

И ко мне:

- Посмотришь в глазок?

Сержант предупредительно поднял квадратную задвижку, в которую подают еду. Сквозь вторую, решетчатую дверь была видна вся камера. Окно на противоположной стене было не только зарешечено, но и закрыто снаружи железным противнем. Справа, на цепи с замком к стене был подвешен топчан. Слева – пустая стена, только в углу водопроводный кран и чугунный унитаз. Под топчаном стояла замурованная в пол тумба. Я увидел его. Он сидел на корточках, обхватив руками колени, торчащие выше головы. Спиной прижимался к батарее. Лица я почти не видел. Желто-белый лоб, редкие русые волосы всклокочены.

- Хочешь, зайдем? – сказал Гусев. Я кивнул, говорить почему-то не мог. Передо мной - Моля. Еще мальчишками мы знали, что это «пахан». Он редко наведывался к своей сестре, жившей в «Шанхае», но иногда ночевал там. Был приветлив с жильцами, здоровался с каждым встречным. Любил поиграть со стариками в подкидного дурака. Одного его взгляда хватало, чтобы усмирить подвыпившую шпану, игравшую с утра до поздней ночи в «очко» за столиками под огромными тополями. Мы никогда не видели его пьяным, не слышали от него нецензурной брани. Худой, жилистый, он ходил быстро, любил носить под мышкой выструганную палку. Подходил иногда к картежникам, залезал на лавку с ногами. Колени торчали у него выше головы.

Дверь заскрипела и открылась. Сержант толкнул решетку внутрь. Я сделал шаг в камеру, слышал за своей спиной дыхание Гусева. И тут вдруг Моля вскочил, прыгнул ко мне. Я видел его глаза, мутные, маленькие, слезящиеся. Лицо перекосила гримаса. Он выставил руки, и они почти коснулись меня. В это время справа от моей головы промелькнул огромный кулак. Моля с визгом отлетел к тумбе, обхватил ее руками и заскулил. Он шептал непонятные слова: «шутро, фраер», еще что-то, вытирал грязной рукой лицо, потом стал медленно подниматься.

- Пойдем, - сказал Гусев. – Озверел твой старый знакомый. – Двери закрылись, задвижка опустилась. – Он, видимо, принял тебя за прокурора. Дело-то ведь «мокрое».

Когда поднимались по лесенке, Гусев спросил:

- Ну, узнал его?

- Нет. Оторопь берет. Человек ли это?

- Пока человек. Вот еще докажи, что за ним убийство. Бритвой, по горлу… пацана, - Гусев заскрипел зубами. – Я тебе хотел показать его глаза. У него на веках наколка. Знаешь что там? На левом веке - «не буди», на правом – «они спят». Вот так-то. Встречал таких? А мне приходится. Не часто, правда, но приходится и с монстрами работать.

Вышли к дежурной части. Гусев спросил у Жоры.

- Полковник Салов у себя? Позвони, скажи, что журналист к нему.


Глава девятая

- Не выйдет у нас разговора, - сразу сказал Салов. – Да и права я не имею на такой разговор. Ну-ка, подождите...

Он подтянул телефонный аппарат, снова отодвинул его и в первый раз посмотрел мне в глаза. Лицо толстое, с багровыми пятнами от щек к шее. Глаза маленькие, близко посаженные к переносице, удивительно грустные. Несмотря на явную асимметрию, лицо -  доброе. Он походил на школьного завхоза, уставшего от ребячьих проказ, от какой-то несправедливости по отношению к нему. Сказал:

- Я сейчас позвоню. Так, приемная? Мне бы полковника Фетрова? Нету? А заместителя? Все у начальника. Ладно, хорошо, говорю. Все. – И уже ко мне:

- Нет начальника отдела. К сожалению. А без его разрешения, извините, не имею права.

- Так вы еще не знаете, что я хочу у вас спросить, - сказал я.

- Знаю, знаю доподлинно. Но Кузьмин, простите, мне еще не указ. Надеюсь, вы понимаете ситуацию, в которой я сейчас нахожусь? Надеюсь, что в райотделе – я временный человек. Вам уже говорили о моем житье-бытье? Конечно, говорили! Вот и войдите в мое положение. Попал из огня да в полымя. Только принял службу, а тут ЧП с дружинниками. Слышали, надеюсь? Я тщательно разобрался, выявил тех сотрудников, которые потворствовали дружинникам и даже, простите, выпивали с ними. Они не проходили по следствию, но из органов их убрали. Так что совесть моя чиста.

- А потом Петров пришел? – спросил я, надеясь, что разговор не угаснет.

- Да. И сразу меня осудил за решительность действий. Он мыслил глобально. Ухватился за воспитательный процесс, считая, что мы совершили ошибку, наказывая людей так строго. Говорил, их воспитывать надо, что это слишком легко - убрать из органов. Но поезд ушел, приказ уже подписан. Да и поверьте, там, наверху, наверное, видят и думают не хуже нас. Что сделано, того не вернешь. Не вернешь, - повторил Салов и опять придвинул к себе аппарат. – Странно, что вы от меня-то хотите? Я с Петровым не ссорился, в день его гибели был на выходном. Служба моя работала нормально, все наряды на местах. Были проверяющие из управления, объехали все посты. Все нормально. По записям. Тут и у полковника Кузьмина никаких вопросов не возникло. 

И он снова набрал по телефону номер. Долго держал трубку, боясь оторвать ее от уха. Вдруг каким-то не своим голосом заговорил:

- Товарищ подполковник? Это Салов из Ленинского беспокоит. Да, Дмитрий Григорьевич, вот тут у меня корреспондент, из Москвы. Просит разговора. Так что я? Меня, кроме полковника Кузьмина никто не уполномочивал. Да и нечего мне сказать товарищу корреспонденту. Я в этой истории крайний, ничего не видел. А слухами - не живу. Нет, нет, я не располагаю никакой информацией, что касается Петрова. По моей службе? Что ж, если вы приказываете, я готов. Могу, говорю, рассказать. Хорошо, сейчас дам.

Он зажал рукой трубку, тихо и быстро заговорил:

- Начальник политотдела области подполковник Денисов, Дмитрий Григорьевич.

Я взял трубку, она была теплой и влажной.

- Андрей, - услышал несколько тягучий на гласных звуках голос. – Это ты, бродяга? Дмитрий Денисов говорит. Да, тот самый, из обкома. Вспомнил?

Я, действительно, теперь только узнал бывшего секретаря обкома комсомола. Он был куратором нашей областной газеты, частенько приходил в редакцию, играл с нами в настольный теннис, слушал бесконечный треп «борзописцев», сам не писал, но с уважением относился к нашему брату. Мне приходилось бывать с ним в командировках, помогать бригадам, проверявшим райкомы комсомола. Дмитрий на несколько лет старше меня, кончал тот же факультет, что и я когда-то. Я понял всю глупость ситуацию, в которой оказался. Смотрю на Салова и в грустных глазах его читаю недоумение.

- Ситуация, - сказал я, наконец. – Рад слышать, Дмитрий Григорьевич…

- А что тебя Николай Федотович вдруг заинтересовал? – не унимался Денисов в трубке. – Если ты по делу Гены Петрова, то ты ошибся адресом. Вот что. Ты возьми у Кузьмина машину и приезжай прямо сейчас ко мне. У нас, правда, комиссия из Москвы, но они от меня уже отстали. А мне, действительно, надо с тобой поговорить. Я, к сожалению, только сегодня узнал, что ты в городе. То есть, что ты на похороны Гены приехал. В общем, жду. А трубку не клади, дай Салову.

Я передал трубку Николаю Федотовичу, а сам подошел к окну. Во дворе двое милиционеров возились с машиной. На здании напротив висела вывеска красного цвета. Надписи я не смог прочитать. Но чуть выше ее, прямо по салатному цвету краски неровными белыми буквами было крупно выведено: «МЕНТвытрезвитель». Я чуть не расхохотался. Двери в это заведение были плотно закрыты, как говорят, «час волка» еще не наступил. Сейчас там час профилактики.

- Подполковник Денисов недоволен ходом нашей беседы, - сказал Салов, садясь в узкое жесткое кресло. – Я не знал, честно говоря, что вы старые друзья... У нас, в райотделе, есть люди, достойные, чтобы их отметили в прессе. Вот сейчас посмотрим по документам…

- Спасибо, - сказал я. – Меня ждет Дмитрий Григорьевич. Мы еще вернемся к нашему разговору, товарищ полковник. А кто это на стене вывел надпись?

- Да, забулдыга какой-то, из краскопульта. Мы иногда их привлекаем на работы. – Что-то не так? – Он встал, подошел к окну, прочитал по слогам: «Мент-вы-трез-витель». – Ай-ай-ай, - запричитал. – Вот ведь: в чужом глазу – соломинка бревно. А мы проглядели. – Он вдруг полез на подоконник, высунулся в форточку, заорал: - Эй, как тебя там? – Один из милиционеров оторвался от работы, посмотрел в окно. – Пойди сюда.

- Сержант Кварталов, - донеслось с улицы.

- Вот что сделай. Быстро к начальнику медвытрезвителя, доложи, чтобы он вышел и прочитал надпись. Грамотеи! – крикнул он вдогонку убегавшему милиционеру. И уже мне:

- Все сделаем. Сейчас же закрасят. Недавно надпись-то появилась. Вчера или позавчера. Вы уж, пожалуйста, полковнику Кузьмину не докладывайте. Глаз да глаз нужен…

- А Трофим Кузьмич у себя?

- Так точно. Недавно со мной говорил по селектору. Давайте я вас провожу?
Он открыл дверь, пропуская меня вперед. Шел по коридору, чуточку поотстав, довел меня до лестницы на второй этаж.

- Вот сюда, по лестнице вверх и налево. – И шепотом: - Только уж прошу, о надписи не говорите полковнику. Мне это так некстати. Пожалуйста… - Он еще что-то бормотал, но я уже не слушал, взбежал по лестнице и остановился перед зеркалом. Машинально достал расческу, пригладил волосы. Потом вынул платок, снял, протер и снова надел очки. Думал: « Зачем я все это делаю? Влезаю в чью-то жизнь, создаю людям неудобства? Кому это нужно? Что мог сказать мне Салов, этот обиженный судьбой человек? Стоп. Почему Гусев направил меня к нему? Что-то было в отношениях этого полковника и Геннадия. Что?

Без стука вошел в кабинет Кузьмина. У него были люди. Маркин встал, улыбаясь, первым пожал мне руку. Пожилой капитан с пегими волосами назвался Тихоновым, парторгом. Третьего капитана, показалось, я где-то видел. Так и есть, это был сотрудник Фетрова – Стулов, который отвозил меня на поминки. Кузьмин поднялся из-за стола, показал на стул рядом с собой. Я сел. Трофим Кузьмич как-то неловко чувствовал себя, не знал, то ли ему продолжать разговор, то ли еще что-нибудь предпринять. Наконец, сказал:

- Покурите у Маркина, отдохните. Да и я, честно говоря, устал от вас. Как дела, Андрей? – спросил, обращаясь ко мне, Кузьмин.

Я промолчал, дождался, пока выйдут сотрудники, сказал:

- Противоправных действий не совершал. Ходил с Гусевым на стадион. Пытался поговорить с Саловым.

- Ну и как?

- Никак. Ничего не понимаю...

- Это, небось, Гусев натравил тебя на Салова? – криво улыбнулся Кузьмин. – Ну, я ему устрою… В двух словах обрисую ситуацию. Салов за кляузы, неэтичное поведение офицера убран из областного управления. Был там заместителем начальника отдела. Это высокая должность. Но ты уже знаешь чуточку из его бурной биографии. Когда-то он командовал десятками таких РОВД, как наш, да и покрупнее. Но мучил всех анонимками, письмами во все инстанции. Долго его не выявляли, не хотели верить в эту грязь. Но нашли все-таки, пакостника. Надо бы его гнать, да решили, недопонимал чего-то человек. Боролся за правду не теми методами. Вот формулировка! – Кузьмин прошелся по кабинету, снял очки, положил их на большой стол у стены, уставился на меня.

Я отвел глаза и лишь неопределенно кивнул.

– У нас он притих, - продолжал Кузьмин. – Хотя сложно у меня с ним складывались отношения. Да и где же было взяться лучшему? Потом это ЧП с дружинниками. Ты знаешь уже, я надеюсь? Он мне – рапорт на постовых милиционеров. Все правильно, пришлось некоторых уволить. Пришел к нам Геннадий. Чутьем своим сразу понял, что основной объект воспитания – рядовой и сержантский состав. Говорил несколько раз с Саловым, тот докладывал мне. Я поддержал Геннадия. Тогда на имя Фетрова пошли анонимки. Вот отсюда и появились термины: «Панибратство с подчиненными» и т.п.

Обсуждали их взаимоотношения на служебном совещании, потом на партбюро. Открещивается от всего Салов. Мол, ни сном, ни духом, не писал и все тут. Но у нас-то не облуправление. Чихнул на первом этаже, а я уже знаю, кто это чихнул. В общем, опять комиссии пошли. Только теперь уже в отдел. Вот, черт, удивительное дело: видят, что это бумажка – дрянь, кляуза, разорви ее да выброси. Нет, все возведено в ранг важного документа. Фетров умело пускал их в ход. Петрова потаскали, нервишки ему попортили за этот год порядочно. Да и мне, старому дурню, досталось. Выгнать бы Салова, да жалко. До пенсии три года осталось. Вот и мучаемся. Поэтому и разговор у тебя с ним не мог получиться. Я прав?

- Да, - сказал я. – Но это уже неважно…

- Ни к чему это тебе. Наши болячки. А их сейчас столько, что голова пухнет. Вот, видел, Стулов здесь сидел. Первая ласточка. За ним Фетрова с членами комиссии жди. Все будут смотреть, всю документацию поднимут. И нераскрытые преступления вспомнят, и строевые занятия проверят, и чистоту в гальюне посмотрят. Как будто от этого Петров остался бы жив… У тебя какие планы?

- Еду к Денисову. Мы с ним случайно у Салова поговорили по телефону. Тот, испугавшись нашей встречи, звонил Фетрову, чтобы попросить разрешения на разговор. Но Фетрова не было. Тогда он до Денисова дозвонился.

- Вот человек! И так все время!

- Дмитрий меня вспомнил. Он в обкоме секретарем работал. Сказал, чтобы я прямо сейчас ехал к нему.

- Так, это хорошо. Дмитрий – голова. Это хорошо. Да и здесь сейчас не стоит торчать. Вот-вот Фетров приедет. Бери-ка мою машину и в УВД. Потом обязательно найди меня, позвони. Обязательно, слышишь?


Глава десятая

Ехать к Денисову не хотелось. Выйдя от Кузьмина, пошел по коридору.

Я знал, что рядом с комнатой Гусева есть дверь с табличкой «Кабинет технического обеспечения». И чуть ниже – «Капитан милиции Тихонов С.С.» Ноги сами привели к этой двери. Постучался. Из кабинета донеслось:

- Прошу, входите!

Открыл дверь. Из четырех широких окон в глаза ударил яркий солнечный свет. На подоконнике буйно цвела герань, стояли ящики из пластмассы, в них - кактусы. Кабинет походил на школьный класс, в котором двумя рядами разместились столы. На них – радиостанции, походные, стационарные, с паутинками антенн. На стене висела черно-белая доска, на полке лежали мелки и желтая губка. За учительским столом сидел капитан Тихонов. Он смотрел на меня приветливо. Не проходило ощущения какой-то близости с этим человеком: будто мы были с капитаном Тихоновым на рыбалке, где вели неторопливый разговор за жизнь.

Тихонов поднялся со стула, одернул китель:

- Рад приветствовать земляка. Вы ведь родом из поселка текстильщиков? Вы, конечно, не помните меня? Это и не удивительно, столько времени прошло… Но я почти каждый день бывал в знаменитом «Шанхае», помните, надеюсь, этот дом? Да и в ваш многоквартирный муравейник частенько заходил…

Тут и я вспомнил этого рассудительного офицера. Он несколько раз бывал у нас в угловой квартире, расположенной на третьем этаже. Два окна большой комнаты выходили прямо на ларек, называемый «чапком», в котором продавали спиртное в розлив. Возле него с утра до позднего вечера толкались мужики, вели свои неторопливые разговоры, сидя группами на «зеленой конференции». Так называлась неглубокая, но широкая канава, поросшая густой травой. Выкопали ее для проводки газа давно, но газ почему-то не проводили. Стенки канавы осыпались, заросли травой. И, видимо, многие уже забыли, для чего же предназначалась эта траншея.

Участковый приходил к нам в квартиру в конце рабочего дня, вел разговоры с матерью, пил чай. Потом подсаживался к окну, доставал из милицейской сумки подзорную трубу и долго рассматривал в нее очередь у ларька, записывал что-то в блокнот. Он походил на таинственного капитана на корабельном мостике. Я сидел во второй, маленькой комнате, зубрил: шли экзамены в школе. Участковый не мешал мне, хотя через тонкую перегородку в тесовую доску, обклеенную обоями, доносилось шуршание страниц блокнота, скрип стула, скрежет выдвигаемого окуляра, видимо, уже старой, видавшей виды подзорной трубы. Слышал разговор:

- Шура, спасибо тебе, родная. Ты - настоящий человек! Хорошие у тебя дети. Ты скажи младшему-то, чтоб он, значит, не рассказывал обо мне никому. Смотрим мы тут кое-кого: в больших бегах находятся двое «шанхайцев». Так что не имеем права их спугнуть. И на воле не имеем права оставить. Вот так-то. А за своим-то приглядывай: больно уж шустрое у него окружение. Не ровен час, подобьют на какую-нибудь пакость.

- Что ты, Сергей Сергеевич! – уверенно заявляла мать. - Некогда ему: подрабатывает, учится. Экзамены начались, так спит по несколько часов в сутки. Решил все добить одним махом. Говорит, что потом времени на экзамены не будет.

- Стоящий парень! Да жаль вот, отец не увидит его, мало потянул после войны. Помнит ли он отца-то?

- Почти не помнит. Ему ведь семи не было, когда Харитон-то скончался. Как он его любил, Андрюшку-то…

Мать всхлипнула, и я представил, как она утирает кончиком платка свои уже совсем выплаканные глаза.

- И Харитон у тебя хороший был, трезвый, руки золотые имел. Ведь у меня все цветы на его подставках стоят. Какой кровельщик был!

- Кровельщиком-то он после войны стал, когда инвалидность получил. Не мог без дела сидеть, - мать опять всхлипнула.

- Ну-ну, Шура, крепись. Не пропадем! Чай, при социализме живем. Вон, гляди и Андрей уже работает, слышал, по писательской линии пошел. Хорошо-то как, свой писатель растет. А, главное, уже с делом на всю жизнь определился…

...- Писателем-таки стали? – спросил вдруг Сергей Сергеевич, как будто прочитал мои мысли. Я даже растерялся.

- Какое там, газетчик, - ответил я, все еще мысленно находясь в юности своей. С Сергеем Сергеевичем вот где привелось встретиться. Через столько лет свела нас судьба. И до сих пор Тихонов капитан…

- О Геннадии будем говорить? – спросил Сергей Сергеевич. – Я знал, вернее, чувствовал, что вы придете ко мне. Вот и встретились.

- А как подзорная труба, жива еще?

- Да полно, - Тихонов всплеснул руками, засмеялся, - внуки разломали. Вот теперь я точно знаю, что вы меня вспомнили. А ведь я тогда высиживал часы в вашей квартире. Вышли мои подопечные на Молю, накрыли мы их прямо на «зеленой конференции». Видите шрам, - показал он на кривую ниточку, сбегавшую от левой ноздри к подбородку. – Это меня Моля опасной бритвой. Хотел по глазам полоснуть, да увернулся я. Так и оставил память на всю жизнь.

- Сергей Сергеевич, вот стечение обстоятельств, ну, прямо, как в кино. Расскажи кому – не поверят…

- Вы о Моле? Говорили мы с Кузьминым и Гусевым о нем, когда парня с перерезанным горлом нашли в парке. Я, думаю, не зря вспомнили о Моле. Это его почерк. – Тихонов подошел к окну, открыл фрамугу, потом достал «Беломор», закурил. Перехватив мой взгляд, сказал:

- И Кузьмин когда-то, до инфаркта, курил «Беломор». И Гусев смолит папиросы: удобно, табак не лезет в рот, работать не мешает.

Значит, Кузьмин уже надорвал сердце, думал я, давая Тихонову возможность докурить папиросу. Гусев весь резаный - перерезанный, почти инвалид. Видимо, и у Тихонова не сладкой была жизнь, если за двадцать с лишним лет он так и не вышел из капитанов. Что-то неладно у них в жизни…

- Сергей Сергеевич, о Геннадии мне, думается, не стоит говорить отдельно. Расскажите о себе. Может быть, я ошибаюсь, но что-то вас всех тяготит. Я имею в виду Кузьмина, Гусева, того же Геннадия. Вчера я прочитал его дневник – не дневник, так тетрадь для записей на каждый рабочий день. Неспокойным был у вас год, я не ошибаюсь?

- Смех, прожил всю жизнь, а вот на вопросы журналиста приходится отвечать впервые. – Тихонов загасил папиросу, пепельницу спрятал внутрь стола, видимо, на потайную полочку. – Иногда покуриваю, хотя давал слово больше не баловаться табаком. – Он подошел ко мне, положил руки на мои плечи и с силой усадил на стул, который ловко пододвинул ногой. Сам обошел учительский стол и сел в узкое железное кресло с подлокотниками. – Будешь чай? – спросил. – Ты извини, Андрей, но мне проще с тобой на «ты».

Я кивнул, соглашаясь и на чай, и на обращение на «ты». Тихонов нагнулся к селектору, сказал в микрофон: «Ниночка, сделай два чая, пожалуйста, и покрепче».

- Долгим, значит, будет наш разговор, - продолжил Тихонов. – Ты кури, - достал снова пепельницу, поставил ее на край стола с моей стороны. – Мы с Кузьминым почти вместе пришли в райотдел. Он начальником, я – старшим участковым. За плечами многие годы работы в милиции. Только Кузьмин-то уже с войны – кадровый офицер, служил в СМЕРШе. А я – рядовой. Долго был постовым милиционером, первое офицерское звание получил, когда дети мои уже школу заканчивали. Потом и сам пошел учиться, заочно закончил радиотехникум. Кузьмин назначил меня начальником отделения по техническому обеспечению. Нет в штатном расписании такой должности, но Трофиму Кузьмичу наплевать на это. Он точно знал, что без технического прогресса нынче не обойдешься. У нас ЭВМ есть, и современнейшая радиоаппаратура, и еще кое-что найдется. И все это против преступности направлено.

- Сергей Сергеевич… - мягко перебил я его.

- Не перебивай, Андрей, - умоляюще посмотрел он на меня. – Иначе у меня не получится. А рассказать я решил тебе все. Понимаешь, надо что-то делать со всей нашей системой. Так нельзя больше ни жить, ни служить. Я был у первого секретаря райкома партии товарища Борисова. Он, после четырехчасовой беседы, заверил, что в райотделе наведут порядок. Но дело-то выходит далеко за пределы района, города и даже области. – Тихонов вдруг замолчал. Я уже пожалел, что перебил его. Но тут вошла секретарша полковника Кузьмина, высокая, красивая блондинка, поставила на стол поднос с чаем, сахаром и сухарями. Сергей Сергеевич погладил ей руку, улыбнулся. Секретарша молча вышла. Тихонов стал пить горячий чай. Прошло несколько минут, прежде чем он снова заговорил:

- Я семнадцатый год избираюсь секретарем парторганизации. Семнадцатый, Андрей! Ведь это для кого-то целая жизнь. Всякое бывало: и подлецы встречались, и карьеристы, и головотяпы. Но мы точно знали, кто есть кто. И черное не называли белым, судили подлецов судом офицерской чести, выгоняли карьеристов, нарушителей соцзаконности, разгильдяев и пакостников. А сейчас в своем райотделе не можем навести порядок. Раздирают нас склоки, образовались какие-то группы: кто-то за Кузьмина, кое-кто с Саловым спелся, интригуют, письма во все инстанции пописывают. Только и успеваем комиссии принимать. Я понимаю: не всех в городе и области устраивает Кузьмин, хотят его выпроводить на пенсию. Но почему? Он еще крепок, хотя и перенес инфаркт. Он мудр, у него целая школа учеников образовалась. Вспомни того же начальника угрозыска области Капонина, семь человек стали начальниками райотделов милиции. И все они прошли когда-то школу Кузьмина, служили в его подчинении.

- Почему-то уверен, что не обошлось здесь без полковника Фетрова, - сказал я.

- Это отдельный разговор, - отпарировал Тихонов. – Но мыслишь верно. Все осложнилось с приходом в горуправление Фетрова. Ты знаешь о нем? Нет. Я так и думал. Хотя говорят, что в Москве он занимал известную должность, был старым знакомым генерала Колунова, который прилетел ныне к нам с комиссией по расследованию дела капитана Петрова. Похоже, что Фетров так вляпался там, в Москве, что даже Колунов не сумел его спасти. Перевели его к нам на должность редактора газеты для заключенных. Был  полковником милиции, стал подполковником внутренней службы. А через год снова надел погоны полковника милиции, занял кресло начальника отдела в горуправлении. Это уже не мелкота, типа редактора многотиражки, это уже пост. Решает судьбы людские, кого – поднимает, а с кем в два счета расправляется…

Тихонов достал из стола свой «Беломор», прикурил папиросу от моей сигареты и жадно затянулся. В клубах дыма его лицо походило на лик святого со старой палехской иконы. Розовая ниточка шрама шевелилась, словно живая. Тихонов всей пятерней пригладил волосы, в которых седые пряди чередовались с русыми. Затем открыл верхний ящик сейфа, не глядя во внутрь, достал папку, положил ее на стол. Сейф не закрыл. Не спеша, вынул из папки листы, исписанные шариковой ручкой.

- На-ка вот, почитай, - протянул он мне листочки. – Это пока не факты, ибо требуется скрупулезная проверка. Но я убежден: все так и было, как пишет автор.

Я стал читать. В правом верхнем углу: «Секретарю партбюро райотдела, капитану Тихонову С.С. от коммуниста Ивлева С.Ю., ст. лейтенанта милиции, старшего инспектора отделения ГАИ». Читал медленно, хотя почерк был каллиграфическим, буковки выводились одна к одной, и чтение такого текста не вызывало затруднений. «…Довожу до вашего сведения, что на поставленные вами вопросы, - писал Ивлев, - я со всей определенностью ответить не могу. Одно точно: около двух месяцев назад меня вызывал начальник ГАИ города майор милиции Сизый И.В. И сказал, что у них вакантна для меня должность старшего инспектора. Он подчеркнул, что она для меня была бы сейчас кстати, так как я заканчиваю заочный юридический институт. Есть мол, перспектива роста, возможность инспектировать все районные отделения ГАИ. И за очередным званием дело бы не встало. Но здесь есть одна заминка: представление должен завизировать полковник Фетров К.И. А он, сказал Сизый, не будет визировать, так как у меня есть выговор от Кузьмина Т.К. То есть он завизирует, если я дам на полковника милиции Кузьмина Т.К. компрометирующие материалы. Во-вторых, эта должность стоит определенного подарка. И Сизый назвал сумму в одну тысячу рублей.

На следующий день после нашего разговора я принес снятую со сберегательной книжки одну тысячу рублей и передал их Сизому. От дачи компрматериалов на полковника милиции Кузьмина Т.К. я отказался. После того, как в райотделе узнали, что я засобирался переходить в городское ГАИ, меня вызвал начальник угрозыска капитан милиции Гусев В.И., мой давнишний друг. Он очень сожалел, что я ухожу, так как хотел забрать меня в угрозыск. Мне очень хотелось работать с ним, и я попросил не отпускать меня в город. Видимо, он говорил с полковником Кузьминым, а тот, в свою очередь, с майором Сизым, который вызвал меня к себе и долго кричал, что теперь полковник Фетров сгноит меня. Тогда я, не желая больше мучиться совестью, рассказал обо всем капитану Гусеву, который был взбешен, приказал мне принести сберкнижку и после чего отправил меня с повинной к вам, секретарю партбюро райотдела внутренних дел.

Я понимаю, что заслуживаю самого сурового наказания и готов его понести».
Держал листы в руках, смотрел на Тихонова. Он завязывал и развязывал тесемки на папке, глаз не поднимал, молчал.

- Борисов в райкоме знает об этом рапорте? – наконец, спросил я.
Тихонов поднял глаза, и я понял, что он ждал этого вопроса.

- Я уже говорил, что нужны факты, неопровержимые. Одного заявления и сберкнижки Ивлева с отметкой о снятии тысячи мало. А с другими людьми я не имею права вести расследование, они состоят на учете не в нашей парторганизации. В общем, на сей час дело обстоит так: я Борисову рассказал о заявлении Ивлева, но показывать его не стал. Попросил у него разрешения провести партийное расследование этого факта. Я уверен, что всплывут еще факты, ибо за последний год от нас ушли в горуправление еще четыре человека. В том числе и в отдел Фетрова…

- Есть идея, Сергей Сергеевич! Вы, как бог техники, можете прямо сейчас связать меня с Москвой? – спросил я.

- Ничего нет проще. Только, если не секрет, что ты задумал?

- Вот телефон редакции, соедините меня с ребятами. Уверен, они к вечеру дадут информацию о Фетрове, - я написал в блокноте семизначную цифру и передал вырванный листок Тихонову.

Он прочитал номер телефона, снял трубку, нажал несколько клавиш на селекторе. Пауза. Вдруг заговорил:

- Это редакция? Сейчас с вами будет говорить Андрей…» и, назвав мою фамилию, передал трубку мне.

- Слушаю, слушаю, - раздался в трубке голос редактора отдела Олега Горлова. – Андрей, это ты что ли? Что стряслось? Почему так официально?

- Олег, слушай: до вечера прошу выяснить о полковнике милиции Фетрове, - я посмотрел на Тихонова, который сходу сказал: «Константин Иванович, центральный аппарат МВД…», - он полтора года назад служил в аппарате МВД. Сейчас пребывает у меня на родине. Был разжалован до подполковника, редактировал многотиражку для заключенных. Но вот уже снова полковник милиции, возглавляет отдел в горуправлении.

- Не части, - сказал Олег. И после паузы:

- Так, записал. А зачем тебе это вдруг понадобилось? Ну, ты даешь! Все-все, не ворчи, понял. Дам команду «уголовщикам», выяснят, не волнуйся. Сам позвонишь или меня заставишь тебя разыскивать?

- Позвоню к концу рабочего дня. Будь на месте, ладно? Обнимаю!

Сергей Сергеевич положил протянутую ему трубку, посмотрел на меня, улыбнулся и нажал еще клавишу на селекторе. Раздался шорох перематывающейся пленки, щелчок, и я услышал наш с Олегом разговор.

- Сохраним в анналах? – улыбнулся Тихонов.

- Ну, вы даете, Сергей Сергеевич! – сказа я.

- Будем считать, что наш разговор временно прерывается? – спросил Тихонов. – Куда ты сейчас? И вечером от меня будешь звонить?

- Не знаю, могу из гостиницы, - сказал я.

- Недооцениваешь Фетрова. Он может узнать о твоем разговоре с редакцией. Так что лучше звонить не из гостиницы. – Тихонов встал, высыпал окурки на листок бумаги, тщательно завернул его и, нагнувшись, положил в урну.

- А я сейчас должен ехать к Денисову в облуправление, - сказал я, вставая. – Он знает о ваших делах?

- Нет, да и бесполезно, я думаю, с ним говорить. Фетров, как я понял, ни в грош его не ставит. Так что делай выводы. И вообще – будь осторожен. А вечером снова ко мне…

- Чтобы вы снова записали меня?


Глава одиннадцатая

Вышел на улицу. К Денисову ехать совсем расхотелось. Тревога – вот что навалилось на меня. Зачем я нужен Денисову? Почему меня прячет Трофим Кузьмич? Похоже, мы с обоюдного согласия не говорили с Тихоновым о Геннадии.

«К черту, все к черту», - думал я, идя по незнакомой улице. По обеим сторонам ее тянулись частные дома с садами. Наконец, улицу вспомнил: если идти прямо, то она вольется в широкий проспект, а там – несколько кварталов и обком комсомола. Понял, что иду к Светлане. Не сейчас, остановился, позже. Я должен посидеть. Нашел ближайшую скамейку у дома, сел, раскрыл «дипломат», достал тетрадь Геннадия. Надо найти о Фетрове, Денисове, Салове. Ведь Гена писал о них. Правда, имя Фетрова почти не упоминалось. Это так, но есть ссылка на разговор с Гусевым, потом ниточка тянется к Ивлеву. Там еще было много вопросительных знаков, стоящих против фамилий, обведенных кружочками и квадратами.

Вот кажется о Салове: «…душный человек, Николай Федотович. От него боль исходит. Людям от него больно становится. Он - разрушитель: мелок, пакостен. В перевоспитании уже безнадежен. Фетров всецело за него, хотя внешне это ничем не выдает. Кузьмин его, по-моему, побаивается. Значит надо говорить с Денисовым».
Это была не единственная запись о полковнике Салове. Он частенько бывал объектом каких-то разговоров. Геннадий недоумевал, возмущался по поводу его, с кем-то вел переговоры, куда-то писал объяснительные. Нет, это были не сами объяснительные, а скорее мысли, некоторые формулировки отдельных позиций.

Вот одна из них: «Довожу до вашего сведение, что таких слов я не говорил, что подтверждает первый замначрайотдела по оперработе капитан милиции Маркин Л.И. Ввиду того, что я, действительно, пока слабо разбираюсь в структуре управления РОВД, я никогда не отдавал распоряжения об отмене приказания полковника Салова Н.Ф. Переобмундировать наружные посты приказал я, т.к. погода в эту ночь испортилась, температура упала до минус 25. Наряды подменялись силами дежурной части и мною лично, пока их возили на переодевание».

Геннадий оправдывался. Объяснял, доказывал, что ничего лишнего он не допустил. Но писал, похоже, на имя Кузьмина. Впрочем, так и должно быть. Анонимка, думал я, пришла к Фетрову, тот поручил разобраться полковнику Кузьмину, и Геннадий писал ему. А Кузьмин его наказал за самовольное снятие людей с постов. Гена-Гена, тебе досталось даже за то, что ты проявил заботу о людях...

Вот разговор с Гусевым: «Владимир был белым. Я его не видел еще таким. Сказал мне, что при нем, к счастью, не оказалось оружия, когда он говорил с Ивлевым. Он был готов пристрелить его. А ведь они – друзья, вместе учились в сельскохозяйственном техникуме, входили в оперативный комсомольский отряд дружинников. Значит, если я правильно понял, Ивлев передал 1000 руб. для Ф. Как, каким образом? Через С.? Или З., или Ст.? Кто начинает цепочку? Но то, что она заканчивается на Ф. – это бесспорно».

Сокращения для меня были вроде бы понятными: «Ф.» – это Фетров, «С». – Сизый, а может, Салов? «З.» – наверное, Зимин, а «Ст.» – скоре всего, Стулов. Но почему Фетров обведен кружком, а остальные квадратами, осталось загадкой. Что за смысл вкладывал Геннадий в эти обозначения? Ответа в тетради не было.

Стало тошно. Да что же это за клубок? Куда я влез! Все они повязаны, берут взятки, юлят, изворачиваются, не хотят портить отношений, трясутся перед начальством, дрожжат за свою близкую пенсию: как бы чего не вышло. Злость дикая, яростная закипала во мне. Вот машина! Переломает, перемелет, кого угодно.

Ну, а Денисов? Ведь и о нем есть что-то в тетради. Курил, пепел падал на листы. Я даже не стряхивал его. Мне становилось все хуже и хуже. Перехватило дыхание, под левой лопаткой тихонько зажгло. Ну вот, подумал, не хватало еще точек с хвостиками перед глазами…

От Денисова не отбояриться. Значит, надо приготовиться. Быть во всеоружии. Но ведь он тоже, как Генка, из «новобранцев». Как он-то прижился? Может быть, пост у него намного выше? Может, ему дано право решать, а не отчитываться и оправдываться. Ни черта! Над ним тоже вон сколько начальников: генерал, несколько его замов.

Вот и о Денисове: «Ему проще, наверное, - писал Геннадий. – Они с секретарем парткома полковником Огурцовым могут любому сделать «вилку». Власть партийная и политическая  - это сила»…

Решил: хватит себя терзать. Надо идти. Но сначала все-таки в райком партии, к Борисову. Наплевать, в конце - концов, что ждет Денисов, что Кузьмин, то ли боясь Фетрова, то ли еще по какой причине выпроводил меня из райотдела.

В двух кварталах от райотдела милиции, тоже на такой же тихой улочке, размещалось четырехэтажное здание райкомов партии и комсомола. Здесь нам с Геннадием вручали комсомольские билеты. Здесь пионер Гена Петров приветствовал делегатов районной комсомольской конференции. Голос у него был звонкий, приветствие он читал так, что у взрослых на глаза набегали слезы. Генка спрашивал у старшей пионервожатой: почему плачут взрослые? Люба говорила, что все очень просто: у взрослых есть дети. А дети - это самое дорогое в жизни. И в тебе, Генаша, они видят своих сыновей и дочерей, потому и радуются за вас, детишек, что живется вам хорошо и весело.

Люба, конечно, знала, что нам не живется хорошо и весело. Бедно жили мы в эти послевоенные годы. Матери шили нам ковбойки из матрацной ткани, сумки от противогазов заменяли портфели. В единственных резиновых сапогах вся семья выходила на двор, а обувь старших в семье после капитального ремонта переходила к младшим. Но учились мы хорошо: Генку избирали председателем совета пионерской дружины школы, позже – секретарем комсомольской  организации.

Здание райкома партии не изменилось за эти годы. Лишь подросли у входа голубые ели, да на стоянке выстроились новенькие «Волги». Я помнил, приемная первого секретаря располагалась на втором этаже. Женщина с короткой стрижкой, в очках на гнутых дужках, сильно пахнущая никотином, долго изучала мое удостоверение. Наконец, спросила:

- Вы не звонили Федору Ивановичу заранее?

- Я не успел, откровенно говоря. Но дело у меня к нему весьма срочное. И, думаю, не задержу его надолго, - сказал я, как можно мягче.

- Подождите, - ответила секретарша и, прихватив мое удостоверение, зашла в кабинет к первому секретарю. Я стал ходить по приемной, обдумывая, как начну наш разговор. Семь шагов - часы, выше меня ростом, с огромным маятником. Семь шагов – двойные двери с табличкой «Песков А.А.». Видимо, это второй секретарь. Круто разворачиваюсь, опять семь шагов…

Начну с того, что говорил с капитаном Тихоновым. Нет, не то. Важнее - другое: почему я здесь? И что мне надо во всей этой истории? Может, мне и не к Федору Ивановичу нужно идти? А к кому тогда? К прокурору района, а может, города, или даже области? Ну, уж тогда бы прямо к Генеральному прокурору Союза! Как мы все любим стучаться сразу к первым лицам. Не верим, что ли в районное или городское начальство? Если пойдет бумага на самый верх, тогда спокойнее, надежнее. Вот уж тут непременно отреагируют, поставят бумагу на контроль, будут ею заниматься в Москве,  области,  городе и, наконец, районе. Потом через все эти инстанции пойдет обратный ответ наверх. И ведь невдомек, что готовить его будет какой-нибудь безвестный управдом Сидор Матрасович Пупкин. Он соврет, и все будут врать, переписывая, приглаживая и причесывая его безграмотную справку…

Вышла секретарша, протянула мне удостоверение, молча открыла дверь в кабинет первого секретаря. Я поблагодарил ее и вошел. Из-за стола смотрел на меня Федя Борисов, бывший первый секретарь горкома комсомола. За маленьким столиком сидел мужчина, седой, в мундире с тремя большими звездочками в петлицах. Видимо, прокурор района.

- А я думаю, ты это, Мартынов Андрей, или ошибаюсь? Ну, подойди, обойди стол-то. Трудно мне, брат, вставать, одна штанина у меня пустая. Иди, иди сюда, писатель, я обниму тебя.

Я наклонился к Федору, он крепко обнял меня. Расцеловались. Слышу какой-то грохот: это я уронил палку, приставленную к креслу. Смутился, полез за ней под стол, стал подниматься и стукнулся о приставной стол с селектором и телефонами. Вконец смущенный, высоко поднял тяжелую эбонитовую палку и стал разглядывать инкрустацию на металлическом набалдашнике.

- Ей-ей, ты медведь, Андрей. Дай-ка сюда мое орудие. – Федор Иванович забрал у меня палку и спрятал с правой стороны кресла. – Знакомьтесь, прокурор района Силантьев Иван Николаевич. Кстати, коренной москвич, но вот прикипел у нас на всю оставшуюся жизнь. А, Иван Николаевич, не сбежишь, когда на пенсию выйдешь?

- Дожить бы до пенсии-то, - только и сказал прокурор. – Мы как, завершим разговор, Федор Иванович, или в другой раз?

- Андрей, садись к журнальному столику, - сказал Федор Иванович. – Мы скоро закончим. – Он повернулся к прокурору и тихо заговорил.

Я сел в низкое кресло, положил голову на руку, закрыл глаза. Боже мой, как мне здесь спокойно, надежно, и почему я раньше не пришел сюда? Как это я не вспомнил Федора? И почему он с палкой? Как понять его слова: одна штанина пустая? Федя был лауреатом всех городских конкурсов исполнителей бальных танцев, хорошо пел, играл на баяне. Федор создал первый в городе молодежный эстрадный оркестр, на премьере которого был сам Леонид Осипович Утесов. Я хорошо помню фотографию: в пять рядов сидят музыканты с инструментами, в середине – Леонид Осипович и Федя. Внизу фото, на белом поле, надпись: «Молодцы, веселые ребята! Всегда ваш – Утесов». Или что-то очень похожее, но слова «Веселые ребята» там точно были.

- Уснул что ли? – пробился, наконец, ко мне голос Феди. Я огляделся: прокурор стоял в дверях, смотрел на меня. Он сказал: «До свиданья», - потом, помолчав секунду, добавил: «Лучше, прощайте. Не советую со мной устраивать свидание». Федор засмеялся: «Ну, шутник, Иван Николаевич! Ну, отмочил!»…

- Федор, - сказал я, - у тебя мало времени, а мне нужно хотя бы вкратце изложить суть дела. Поэтому наберись терпения, и, пожалуйста, не перебивай. - Он сразу посерьезнел, кивнул головой. – Я приехал на похороны Геннадия Петрова, замполита вашего РОВД. - Федор опять кивнул головой. – Он был моим школьным товарищем, секретарем твоего райкома комсомола. Погиб трагически, но, как герой. А кое-кто, в частности, полковник Фетров, начальник отдела горуправления милиции, хотел бы представить все в другом свете. Мол, что ЧП закономерное, к нему Петров шел, допуская панибратство с подчиненными, разваливая строгую дисциплину системы органов внутренних дел. А главное, что Геннадий оказался, якобы случайным человеком в милиции, не знал дела, службы и не хотел их познать. Безграмотно повел себя в экстремальной ситуации и, как результат, получил жакан в лоб...

Я передохнул, достал сигареты, закурил. Федор нажал кнопку на телефонном столике. Тут же вошла секретарша с пепельницей в руках. «И чаю, нет, лучше кофе, Сима», - сказал Федор. И уже мне: « Извини, что перебил. Слушаю».

- Не знаю, насколько ты в курсе этой истории, но я вижу здесь такое второе дно, что страшно становится. Чем я располагаю?

Во-первых, Петров вместе с Тихоновым, секретарем партийного бюро райотдела, и Гусевым, начальником угрозыска, вышли на факты взяточничества. Нити привели к Фетрову, в горуправление. Думаю, что Фетров уже кое-что знает об этом или, по крайней мере, догадывается.

Во-вторых, не только Фетров, но и полковник Салов из РОВД и еще кое-кто в управлении хотели бы в срочном порядке отправить начальника райотдела Кузьмина на пенсию. Он мешает им, он для них опасен. Имея такие факты, он не станет молчать, придет к тебе, Федор, в прокуратуру или все выложит на комиссии, которая приехала из Москвы.

В-третьих, все делается для того, чтобы и я был нейтрализован: чтобы ни как друг Геннадия ни тем более, как журналист, не смог влезть в эту историю. Но я уже влез в нее по уши. Я прочитал, проанализировал рабочий дневник Геннадия, и должен сказать тебе откровенно, что шевеления Фетрова мне понятны. Я читал объяснительную Ивлева, наконец, долго беседовал с Кузьминым, Гусевым. Они не захотели говорить мне о деяниях Фетрова, но предупредили, чтобы я опасался его.

Видишь, теперь сам того не желая, я оказался в центре этого круга. И поверь, Федя, я об этом не жалею. О каком-то страхе вообще не говорю. Если без громких слов, то я могу и умею честно выполнять свой долг, молчать я не стану. Тем более, мой приезд сюда, сбор материалов о Геннадии санкционировал главный редактор нашей газеты…

- Кури, кури, - как-то отрешенно сказал Федор, - я сам не балуюсь, но дым люблю. Если я правильно понял, то ты пришел не только и не столько за советом, но за координацией наших действий. Прости, но тебя что-то гложет, чего-то ты боишься: уж больно запальчиво о смелости говорил. Не прав я, а?

- Прав, наверное, Федя, прав, - сказал я после небольшой паузы. – Смущает меня многое. Геннадий мой друг, и потому в этой истории я слишком заинтересованное лицо. Всегда можно перевести на личное, эмоциональное, предвзятое. И потом – у меня была непростая жизнь: высоко взлетал и сильно падал… А это при умном раскладе - уже факты. В итоге пострадает дело…

- Не ошибается тот, кто ничего не делает. Так говорят в народе? – Федор улыбнулся своей банальной шутке, но в следующий момент уже серьезно сказал:

- Твоя прошлая или личная жизнь здесь никого не касается. Я как прочитал в удостоверении все твои титулы, аж, страшно стало. Не в лесу живем, читаем газету, встречаем твою фамилию. Давай этот вопрос раз и навсегда снимем.

- Я не знаю, как, в конечном итоге, поведут себя Тихонов, Кузьмин, Гусев? Ведь им жить, служить в системе, которую называют органами внутренних дел…

- Ну, это ты зря, так-то, - искренне обиделся Федор. – И Кузьмин, и Тихонов как ветераны войны, уже заработали свою пенсию. За них будь спокоен. Гусев - прекрасный специалист, его уже несколько раз собирались забрать в областное управление, но Кузьмин все делал, чтобы его не отпустить. Так что бояться им нечего, они не пропадут. Да и о нас, райкоме, ты что-то совсем не так думаешь. Я в курсе, говорил с Тихоновым. Вот ты прокурора у меня видел. Знал бы я, что с этим делом ты ко мне придешь, не отпустил бы Ивана Николаевича. Мы с ним как раз и об райотделе милиции говорили. Значит, ситуация такая: тебе нужно реабилитировать имя Геннадия, защитить его. От кого? У нас, в райкоме, мнение однозначное: смерть трагическая, но Петров – герой. Слышал я, что Фетров пытается спустить на тормозах дело капитана Петрова. Это его личная и только фетровская позиция. Мы в районе будем принимать решение о присвоении школе, в которой Геннадий учился, его имени. Вот так, думаю, и обком поддержит нас.

Открылась дверь. Сима внесла на подносе кофе, поставила его на большой стол для проведения совещаний.

Федор встал, щелкнул замком протеза, вышел из-за стола и без палки пошел по кабинету. – Что смотришь? – спросил, - Не узнаешь плясуна-весельчака? Это, брат, моя афганская командировка. Помогал им новую жизнь налаживать, да вот на мине подорвался. Лежу в кювете, трогаю руками оторванную ногу, а боли не чувствую. Боль только здесь, - он показал на сердце. – Вот, думаю, и отплясал свое, Федька. И так мне стало жалко себя, что заплакал.

Федор походил по кабинету, слегка поприседал, уселся за стол, напротив меня:

- Пей! Кофе настоящий, по-восточному заварен. Уж поверь, там я научился это делать. Хотя, чай зеленый тоже хорош.

Я почувствовал терпкость кофе, едва уловимый привкус чеснока. Руки сами потянулись к сигарете. Федор удержал меня:

- Ты не кури пока, попей, прочувствуй. Это ж – блаженство! – и без перехода:

- Теперь рассказывай о Фетрове. То, что он подонок и взяточник, надо доказать. Он юрист, кандидат наук, к тому ж. Поэтому спешить не будем. Так и прокурор сказал. А уж Иван Николаевич знает, что говорит. Возьмем мы его, никуда он от нас не денется

- А генерал Колунов? – быстро спросил я.

- Есть разговоры, что они старые друзья. Что их связи еще в Москве прослеживались. Но ведь перед законом-то все равны…

- Я сегодня буду говорить с редакцией о Фетрове. Ребята все узнают…

- Хорошо: для нас каждая бородавка в весе прибавка. Я бы о нем мог узнать и по другому каналу. Но раз уж ты влез, ладно, подождем твоей информации.- Федор задумался. Он сидел напротив меня, свет из окон лег на его лицо. У серых глаз – частые морщинки, нос чуточку великоват, но на продолговатом лице он не казался большим.

Молчали довольно долго. Я думал о нашем разговоре. Что-то я не совсем то делал, не то говорил. Начнем с того, что я не определился в своих действиях. Я-то чего добиваюсь? Наверное, чтобы всуе не полоскали доброе имя Геннадия. Но стоило ли тогда влезать в дела милиции, вести разговоры с Саловым, Тихоновым, наконец, брать на себя Фетрова. Я ведь не работник аппарата МВД, тем более не представитель Генеральной прокуратуры. Я знаю там многих, но что это дает мне в нынешней ситуации? Дает главное: возможность готовить материал для газеты, но только заручившись их поддержкой. Думаю, что с прокуратурой уже связался Олег, прояснил и для себя, и для них ситуацию с Фетровым. Но о реакции прокуратуры можно говорить не раньше, чем через день, а то и два. Значит, сейчас надо помочь райкому партии, Федору раскрутить дело «Фетров и К».

- Думай, голова, картуз куплю, - то ли мне, то ли себе сказал Федор. – Я, наверное, понимаю, что тебя мучает. Да, перед партией все равны, никому не дано право прикрываться занимаемым постом или служебным положением, на которые тебя она поставила. Это относится и к генералу Колунову! Он тоже состоит на учете в одной из первичных парторганизаций. Это, во-первых. А во-вторых, ты, Андрей, можешь поступать так, как велит тебе совесть. Я понимаю, что ты зацепил это дело профессионально, и с крючка его не упустишь. То, что мы вляпались и о нас напишут в центральной газете, я тоже не сомневаюсь. Другого и нельзя предположить. Я бы просто не понял тебя и, прости, не стал бы уважать, как газетчика. Только одно соображение: после нашего разговора пока не принимай никаких шагов. Доверься нам, райкому. А наши действия будут просты и логичны: на завтра мы договорились встретиться у первого секретаря горкома. Поедем втроем: я, Иван Николаевич, прокурор района, и секретарь партбюро РОВД Сергей Сергеевич Тихонов. Я уже говорил с ним перед твоим приходом, он готовит записку для горкома.

Федор поднялся, прошел за письменный стол, долго усаживался в кресло. Потом сказал:

- Поживи здесь, повидайся с ребятами-одноклассниками. Ведь это приятно, правда? Даю твердое слово: буду держать тебя в курсе дела.

Я понял, что настала пора прощаться. Федор протянул мне листочек бумаги с номерами телефонов, сказал:

- Первый – мой прямой, без секретарши. Второй – домашний. Звони в любое время. И наберись терпения. Это все, что я могу сказать в настоящее время.

По улице шел быстро, стараясь унять внутреннюю дрожь: Федор или перестраховывается, или не до конца искренен. Он, видимо, тоже впервые столкнулся с милицией. Ведь мы привыкли к расхожей фразе о честности людей в синих шинелях. Я руку положу в огонь за Геннадия, Гусева, Кузьмина. Тихонов перед выходом на пенсию принял на себя такую ношу. Но почему же тогда там есть и другие люди? Почему сегодня они процветают, вольны решать судьбы людские? Ответа не находил.

Опять прошел мимо райотдела, потом и той скамейки, на которой сидел, перечитывал тетрадь Геннадия. Нет, сердцу не прикажешь: ноги вели меня к Светлане.


Глава двенадцатая

- Ну, здравствуй! - сказал я.

- Что с тобой? Ты серый весь! – Светлана прикоснулась к моим волосам. – Сейчас окно открою. Я только вернулась, была в большом обкоме. Чай или кофе будешь? Нет, лучше чай…

- Не суетись, ладно. Посиди вот так, как ты сидела за начальственным столом. А теперь скажи, Свет, ты на своем месте?

- Что с тобой? – повторила вопрос Светлана.

- Тошно. Давай уедем куда-нибудь?

- Куда, зачем? У меня весь день расписан: встречи, разговоры… Подожди, что-то я не то говорю. Тебе плохо?

- Да. Я еще раз посмотрел тетрадь Геннадия. Я заново открыл его для себя. Ну, почему ты отпустила его в милицию? Почему не помогала ему? Ты, твои заместители? У тебя в милиции тысячи комсомольцев. Ты знаешь о них? Ты понимаешь специфику их организации? Что такое субординация тебе известно? Единоначалие, власть командира, начальника - тебе знакомы такие понятия?

- Я сейчас наговорю тебе такого…

- Говори, пожалуйста, говори. Что хочешь, только объясни, что я не прав. Что чего-то я не понимаю во всем этом. Света, мне всегда казалось, что я честный человек. Я часто молчал, но никогда не лгал. Почему сейчас так часто прикрываются «мнением сверху», распоряжением такого-то начальника, диктуемой обстановкой, хотя нет этой обстановки? Почему вы, ответственные работники, не возьметесь, наконец, за милицию? Ты почитай Генкину тетрадь. Укрытие преступлений, приписки по раскрываемости… Кто-то должен за все это отвечать? Почему вы свыклись с якобы какой-то спецификой органов? Какая специфика? Там люди, две трети из которых пришли в милицию от станка, со студенческой парты. С чем они столкнулись? С ложью. С вседозволенностью. Все это потому, что вы, руководящие работники, там не бываете. Так проще, удобнее. Поймали преступника – указ, награды милиции. Вы едете поздравлять, вручать медали. А об их жизни, что вы знаете?…

- А вы? Хорошо, мы не знаем, а вы знаете? Что вы, журналисты, о них пишите, показываете в кино, по телевидению? Без подвига вам милиционер – не милиционер. Слушай, Андрей, вопросов этих сейчас будет до бесконечности много… - Светлана подошла ко мне. - Что тебя прорвало? Что я могу сделать для тебя?

- Ничего, - сказал я. – Мне стало трудно дышать, толкнул рукой единственную раму, белую, вымытую до блеска, вдохнул терпкого весеннего воздуха. – Не могу я больше, Света. Все завязаны, перевязаны. Генка один был. Понимаешь, один остался. Без меня, тебя, без поддержки. Я это понял. Я знаю, что это такое, когда человек остается один...

- Ну, полно, - уже как-то жестко сказала Светлана. – В конце - концов, свою жизнь мы строим сами. Я не знаю, что тебе посоветовать. Одно тебе обещаю: завтра ты встретишься с секретарем обкома… Не просто все складывается. У него сегодня встреча с генералом Колуновым из Москвы. Думаю, что многое решится... Вечером звони, жду.

Уходить не хотелось. Необъяснимо откуда появившееся чувство досады задело меня. "Может плюнуть на все? – думал я. - Зачем мне, в конце - концов, обком партии нужен? Федор высказал свою точку зрения. Он просил меня не вмешиваться в это дело. Доведут до конца и без меня.

Раздражение на Светлану не проходило, и говорить с ней, понял, бесполезно. Я вынул из дипломата тетрадь Геннадия, протянул ее Светлане. Она что-то хотела сказать, но я, не оборачиваясь, пошел к выходу.

Из автомата на улице позвонил в УВД и сразу услышал в трубке: «Подполковник Денисов…»

- Это Андрей. Извини, что так вышло, но я не хочу встречаться…

- Ой, ей-ей! – запричитал Дмитрий. – А у меня служба, поручение сверху – повидаться с тобой. Вот так, дорогой. Очень тебя прошу: приезжай. А то я уже разыскивать тебя стал, знаю, что ты райком партии посетил. Куда еще пойдешь? День рабочий заканчивается, приезжай в УВД. Хочешь, машину пришлю?

- Нет! Хочешь повидаться? Хорошо, жди. Как пройду в УВД?

- Дежурному покажешь удостоверение, я предупрежу его. И на четвертый этаж, в левом крыле – наш отдел. Договорились? Я очень хочу с тобой поговорить.
 
До трамвайной остановки было недалеко. Вот только на каком номере трамвая ехать? Забыл. В конце - концов, не все ли равно, доеду по кольцу, заодно посмотрю город. В чешском мягком трамвае проехал несколько остановок: дома слева, справа, магазины, кинотеатр. Все это было для меня новым. Пристанционные постройки и вокзал узнал сразу: мало что изменилось за эти двадцать лет. Сюда мальчишками мы бегали смотреть поезда. Осторожно забирались на перекидной мост, крепко держались за перила, смотрели на двигающиеся составы. Куда мы только ни уезжали на этом мосту в своих мечтах! Вот и мост промелькнул, маленький, обшарпанный. Старое здание вокзала, новое. Хотел сосредоточиться на предстоящей встрече и не мог. Чувство досады от разговора со Светланой, раздражение на нее сменились на стыд за свое поведение.

Все эти годы, когда ее не было рядом, мне казалось, что я любил свою жену. Я встретил ее на Севере, она была студенткой. Девочка, с наивным лицом, чистая, абсолютно домашняя, как котенок. Она и не думала о замужестве. Когда я был занят, она гуляла с однокурсниками. Я знал, что ее целовали другие, и что она к этому относилась равнодушно. Это задевало мое самолюбие, не давало возможности забыть ее. Летом мы вообще не виделись. Она тихо, без приветов и прощаний уезжала к родителям в маленький поселок, и мы не встречались до осени.

Мне хотелось ее расшевелить, увлечь что ли. Надо честно сказать: так и не удалось этого сделать. Я спрашивал, любит ли она меня? Она поднимала чистые родники глаз и говорила рассудительно: «Мне хорошо с тобой»…

- Надо узаконить наши отношения, - как-то сказал я.

- А зачем? Разве тебе плохо сейчас? Что будет, если я объявлю родителям! Сборы, хлопоты, гости, машины, ателье. Не, не хочу.
 
Но близилось распределение. Ее могли услать куда-нибудь в медвежий угол. Она, уверен, и это бы восприняла спокойно: везде можно жить, спать и читать. Но, в конце - концов, меня это все не на шутку разозлило. В одну из суббот, утром, я повел ее в ЗАГС. Мы написали заявление, зашли оттуда в «Ювелирторг» и купили два золотых кольца. Она долго выбирала не золото, даже не кольцо, а красивую коробочку. Радовалась обручальному кольцу, сразу же на другой день пошла с ним в институт.

- Подожди, - говорю я ей. – Через месяц нас распишут, соберем ребят, отпразднуем свадьбу…

- Хорошо, - сказала она. – Пусть так и будет. Только зачем кольцо снимать? Ведь мы с тобой и так муж и жена.

Я брал ее на руки, легкую, похожую на большого ребенка, а она улыбалась.

- Ты замерзшая, - говорил я ей. – Как тебя оттаять? Тебя, может, обидели? Не сейчас, когда-то раньше?

- Может, - отвечала она. – Только я не помню.

- Господи, Боже мой! – не выдержал я. – У тебя отличная память. Ты прочитала сотни книг, свободно говоришь по-английски…

- Скажи мне что-нибудь. Скорее! А то ты так сейчас похож на моего папу…

Я говорил ей ласковые слова, она плакала, не вытирая слез, обхватывала мою шею руками, целовала лоб, глаза, щеки. Через минуту мое лицо становилось мокрым.

- Кстати, а кто твои отец, мать? – как-то спросил я.

- Служащие. Папа – горняк, мама – медик.

- Хорош ответ. А приданое они дадут? – глупо шутил я.

- Дадут, - вполне серьезно ответила она. – Они всю жизнь на Севере. У них, наверное, есть сбережения.

- А когда ты меня познакомишь с ними?

- После свадьбы…

- Ну, все! Вопросов к тебе больше нет. Меня ты устраиваешь. А я тебя?

- Да, только я иногда тебя боюсь.

- Как так?

- Ты похож на папу.

- Естественно, я ведь старше тебя. На сколько лет?

Она шептала, загибая пальцы, потом сказала:

- На семь лет, семь месяцев и четыре дня.

- Это много?

- Да. Потому что я узнала тебя совсем девочкой, сразу после школы. И вот таким старым запомнила.

- Ну, хорошо. Я буду твоим вторым папой на всю жизнь. Согласна?
Она кивнула головой, в улыбке – робость.

- Мне кажется иногда, что ты меня не любишь. Это я просто приручил тебя. Привык тебя к себе.

Она молчала. Потом качала головой, едва шевеля губами, говорила:

- Я теперь очень люблю тебя.

Жилось мне с ней легко. Она скучала, когда я бывал в командировках. Безропотно ждала вечерами, когда я задерживался на выпуске газеты. Оставляла на кухне ужин, ложилась обессиленная ожиданием поперек тахты и засыпала.

- Ты почему легла поперек постели? – спросил ее в самый первый раз. Она сказала:

- Чтобы ты меня разбудил, когда придешь. Иначе я умру от горя, если не увижу тебя.

- Ну что за чудное создание! – Я целовал ее маленькое ушко, она зажмуривалась, и смешно вздрагивала ее спина.

Она ничего не умела: ни шить, ни стирать, ни готовить. Временами меня прорывало, объявлял большую стирку и уборку. Она старательно делала что-то одно, потом говорила: что еще? Я давал ей очередное задание и тут же переделывал первое. Вечером мы шли в кафе, получившее претенциозное название «Театральное». Там меня все знали: артисты, журналисты, в общем, областная богема. Жена была неотразима своей детскостью, и ребята нарасхват приглашали ее танцевать.

Домой возвращались поздно. Я видел ее усталые глаза, спрашивал: - Тебе не понравилось? – Она отвечала: - Я устала. И дома с тобой лучше.

Потихоньку, незаметно мы перестали ходить в гости. К нам тоже без энтузиазма шли друзья. Подруг у нее не было, а мальчишки собирались на кухне, где полным хозяином был я.

Все изменилось с рождением дочки. Всю страсть, любовь она теперь отдавала ей. Я по-прежнему много работал, ездил по области. Ее родители были так молоды, что я не воспринимал их всерьез. На шутку переводил все разговоры об оседлости, привязанности к семье. Главное, говорил, для мужчины – работа, настоящее дело.
Вернувшись однажды из командировки, нашел дом пустым: ни жены, ни дочери, ни чемоданов. В записке подробно говорилось, где продукты, чтобы поесть, какие квитанции необходимо оплатить. В конце сообщалось: мы поживем у мамы. Это необходимо дочке, так как я, как оказалось, многого не умею. Я нашел тогда это решение вполне разумным. Они пробыли у бабушки год. Дочь подросла. Меня звала «деда», была крупненькой, ухоженной.

Мы съезжались, хорошо жили, потом они опять уезжали к бабушке. А я все работал. Так вполне нормально прошло несколько лет. Писал ей письма, скучал, ездил на день-два в этот поселочек. И не видел, что жена становится другой. Мы, наверное, совсем отвыкли друг от друга.

Дочь готовилась к школе. Жена первый раз твердо сказала: отпуск возьми на сентябрь. Взял. Слонялся по квартире, тянуло на работу, не мог найти себе дела. Вечерами уходил к друзьям. Возвращался заполночь…

Она стала меня «спасать». Самозабвенно, с упорством и упрямством, которому может позавидовать любой педагог. Мне стыдно сейчас вспоминать, как она на выходные прятала мою обувь, потом одежду, чтобы я оставался дома. Я зверел, делал все назло. Так тянулось довольно долго. Жена словно окаменела, спасая свой дом, свою тишину, свое благополучие. Я ушел, потеряв все. Много писал, видимо бездарно получалось: меня не хотели печатать ни журналы, ни газеты. Не было своей темы, наверное, того нового, чем можно было поделиться.

Совсем сломленным я вернулся в дом. Жена приняла меня, как будто я и не уходил. Она сделала все, чтобы мне хорошо жилось, сытно, уютно. Снова стал писать, прошло несколько публикаций в одной центральной газете. Жена не задавала вопросов, кормила, содержала меня. Я понял, что она выполняет юридическую ответственность за близкого ей человека.

Потом неожиданно для всех нас родился сын. Он был слабенький. Я ходил за ним долгие месяцы. Он был мой: ни дня он не провел у бабушки, которую я постарался больше не видеть. Три года, почти до самого садика, я нянчил его, ночами, примостившись рядом с его кроваткой, писал. Почувствовал что-то новое в своей жизни. И с женой стало по-доброму, хорошо. Но я всегда чувствовал, что струнка, связывающая нас, натянута до предела. Жена пережила по отношению ко мне все: и жалость, и ненависть, и стыд. При таких чувствах не до любви. Она лишь знала, что до последней капли, до самозабвения я люблю детей. Особенно сына. Что ж, и так жить можно. В конце - концов, до их совершеннолетия за семью можно быть более-менее спокойным.

- Вот так и живем, - почти вслух сказал я. Трамвай катил по рельсам. Остановку, на которой нужно выходить, я давно проехал. Но не жалел об этом. Вспомнил детишек: стало как-то легче. Решил: сегодня вечером обязательно позвоню домой...

- Ну-ка, повернись, сынку, - старался насмешливо говорить Дмитрий, подходя ко мне. В глазах хитринка, лицо молодое, чисто выбритое. Он обнял меня, отошел на пару шагов. Мундир на нем был мешковат, брюки мятые выше колен. Левой рукой он как-то неловко дотронулся до левого погона с двумя большими звездочками:

- А я вот, батенька, военным стал. Не скрою, горжусь. Хотя пребывал в растерянности, когда мне, второму секретарю райкома партии, предложили эту должность. Я в Октябрьском райкоме работал, курировал парторганизацию областного управления. Вот такие, брат, дела. Ну, а как ты? Читал, читал твои статьи. Радовался за тебя. Только, по-моему, ты разбрасываешься. То кабак протащишь, то за шабашников возьмешься…

- А мы всепогодные, - вспомнил я фразу начальника Угро Гусева.

- Хвалю, хвалю, - в голосе Денисова было что-то покровительственное. Может быть, работа в райкоме, а теперь и здесь, в управлении, приучила его к подобному тону. Но мне был неприятен этот неоправданный ни возрастом, ни положением тон. Я знал, что за таким вступлением, следует неприятная часть разговора. Пошел в наступление:

- Почему ты не был на похоронах Геннадия?

- Я же говорил, что этим делом занимается горуправление.

- Но ведь ты же начальник политотдела области? Геннадий работал непосредственно в твоем подчинении…

- Андрей! – сухо сказал Дмитрий. – Нам лучше знать, где, с кем и когда мы должны быть. И давай не возвращаться к этой теме. Ты многое из того, что случилось за сегодняшний день, просто не знаешь. А я знаю. У меня, наконец, есть указание генерала Колунова с тобой поговорить.

Я молчал. Ждал, о чем будет говорить подполковник Денисов. Мне вдруг стало все равно, что он скажет, спросит, предложит.

- Скажи прямо, тетрадь Геннадия у тебя?

- Вот что тебя так волнует!

- Да, и не только меня. Если говорить прямо, то ты не имеешь на нее никакого права. Это служебный документ. Тогда причем здесь ты? Мы выясним, кто тебе ее передал. Ох, и не завидую я этому человеку.

- А если допустить, что мне ее передала жена Геннадия. Что это – их семейная память о муже, сыне, отце…

- Стой, стой! Такие реликвии дома не хранят. И ты это отлично понимаешь. Там, насколько мне известно, такое понаписано… В общем, я уполномочен тебе от имени органов внутренних дел предложить: сдай тетрадь. Ее место здесь, у нас. В противном случае…

- Интересно! – жестко сказал я. – Что в противном случае? Арестуешь меня? Посадишь в «кутузку»?

Я достал сигареты и, несмотря на дурацкую табличку «Просьба не курить», закурил. Денисов стоял весь белый.

- Андрей, - он долго молчал, освобождаясь от хрипа в горле. – Извини, я переборщил, сглупил. Понимаю, что за твоей спиной всесоюзная газета. Но, ты и нас пойми. Знаешь, есть такое положение: мы отстраняем юриста от ведения дела, если он связан с потерпевшим или с преступником какими-то узами.

- Я не уверен, что Геннадий подходит к тому или другому определению. Да, он мой школьный друг. И он погиб. Я журналист и хочу о нем написать. Вот какая здесь логика, на мой взгляд. И нет тут ни пострадавших, ни преступников. А чтобы закрыть тему, скажу прямо: нет у меня никакой тетради. Это все. – Я встал, загасил окурок в цветке, собрался уходить.

- Подожди. Сядь, Андрей! Как бы тебе объяснить всю деликатность ситуации? Понимаешь, Фетров знает о тетради доподлинно. В беседе с генералом Колуновым он сказал о ней. Назвал твою фамилию. Нагнал на свою голову тысячу чертей. Но действовал он точно. Фетров добился санкции генерала: во что бы то ни стало забрать у тебя эту тетрадь. Я с тобой, как со старым товарищем, предельно откровенен. Он все сделает, ни перед чем не устоит, чтобы тетрадь у тебя забрать. Но это его дело. Я просто хотел не допустить чего-то лишнего. Думал, что ты здраво поразмыслишь, отдашь ее мне. И все. Нет конфликта. Он умрет сам по себе. Но ты заходил в обком комсомола. Значит, тетрадь ты оставил там? У Светланы Аполлинарьевны? Так, да? Скажи: ты там ее оставил?

- Откуда ты знаешь о райкоме партии, о том, что я был в обкоме комсомола? Что это, слежка? Дмитрий, неужели ты не понимаешь, как это гнусно?

Потом объясню. Один лишь вопрос: обо мне написано в тетради? Нет, не то. О Фетрове там есть?

- Успокойся. О тебе – только правда. А о Фетрове – одни догадки. Но Гена знал за ним что-то такое, отчего Фетрову стоит волноваться. Ему рассказали ребята из уголовного розыска.

- Ты должен доложить мне… Понимаешь, я не могу Фетрова ухватить. Еще раз говорю: буду с тобой откровенен. Если там есть что-то стопроцентное против Фетрова, я твой союзник. Не официальный, конечно. Но я тебе тогда помогу. А ты мне! А? Ну же, говори.

- Дмитрий, неужели ты не понимаешь, как это мерзко?

- Спокойненько. А ты знаешь, что Фетров «охотится» за тобой? Что он дважды в день проводит «оперативки», на которых ему докладывают о каждом твоем шаге. Неужели до тебя не дошло, что такое «быть под колпаком»? Не завидую я тебе, ох, как не завидую. Больше скажу: он собирает материал на тебя. Запросы послал кое-куда… Сегодня - завтра ответы получит на многие вопросы о твоей личной жизни…

- Подлецы! – тихо сказал я. – Запомни, бывший секретарь райкома партии: ты плохо знаешь нашего брата – журналиста. У нас неплохие головы. И возможности, которые позволяют нам бороться с вами. Диктофоны не только у вас есть, но и у нас, - я похлопал по «дипломату» и повернулся к двери.

- Андрей! Ан… Не глупи! Извини. Я не от себя все это. Какой диктофон? Где? В «дипломате»? Стой!

Я повернулся к Денисову. Он сидел на стуле, и я не узнал его: губы посерели, зрачки почти исчезли, рукой он дергал узковатую на шее рубашку.

- Что с тобой? Тебе плохо? – я пытался расстегнуть галстук, но это мне никак не удавалось.

- Дай… воды, - совсем тихо сказал Дмитрий.

Он отпил несколько глотков, налил в трясущуюся ладонь воды, смочил виски.

- За что ты так, Андрей? - еле слышно произнес он.

- А ты за что так? По отношению ко мне, к памяти Геннадия? Не умирай от страха. Нет у меня диктофона. Нет, - сказал я. – Прощай, Дмитрий.

- Будь осторожен. Дотяни до завтра. Сейчас же уезжай к родственникам Геннадия. Я дам тебе своего человека и машину. Езжай прямо к ним. Я не могу тебе всего сказать. Но я прошу тебя: езжай прямо к ним…

- Спасибо. Гостиница моя напротив. – Я подошел к двери.

- Тогда сиди в номере. Иди прямо в гостиницу…

Он еще что-то говорил, но я уже шел по коридору. Дежурному у дверей показал удостоверение. Он взял его, против обыкновения, в руки, по слогам прочитал фамилию, название газеты.

- А вас искали, - сказал, - звонили из горуправления. Просили срочно позвонить туда вот по этому телефону.

- Кто? – спросил я.

- Фамилии, по-моему, не назвали.

- Передайте: я в гостинице, что напротив, - и буквально вырвал удостоверение из рук милиционера.

Я выбежал во внутренний дворик: массивный, обшарпанный забор красного кирпича закрывал управление до второго этажа. Окна цокольного и первого этажа были зарешечены. На многих окнах выше – также виднелись решетки. Подошел к будке: надо пройти еще одни ворота, чтобы выйти на свободу. Один из милиционеров, не глядя, нажал рукой на какой-то ящичек. Ворота заскрипели, медленно пошли в сторону. Во двор стала въезжать темно-стальная машина. Когда ворота закрылись, дверца в коробке на колесах бесшумно распахнулась и оттуда один за другим высыпали трое солдат с автоматами. В руках одного из них был поводок. Он скомандовал, из машины выпрыгнула огромная черно-рыжая овчарка. Из кабины вылез прапорщик, сказал мне:

- Проходите! Нечего здесь стоять.

Когда входил в будку, услышал голос прапорщика: "По одному!" Потом донеслись рык овчарки и нецензурная брань.

- Быстро! – сказал дежурный сержант, открывший мне вторую дверь, – ходят всякие в неурочный час.

Неприятная картина, думал, идя к переходу на противоположную сторону улицу. Но это надо. Там преступники. А разве мы сейчас с Денисовым не преступили закон? Как же неприятно все это. Но сил ни на возмущение, ни на злость у меня уже не осталось. Было пусто внутри. Скорее в гостиницу. Приму душ и спать. Отдохнуть, надо расслабиться. А встреча в обкоме? Вот и приготовлюсь, все разложу по полочкам. Домой бы не забыть позвонить.

Не доходя до гостиницы сотню метров, увидел на обочине дороги милицейский "Уазик". Поравнялся с ним. Дверца, слева за водителем, открылась. Вышел человек в гражданском, за ним выпрыгнул на тротуар второй, совсем еще юноша. Они оказались возле меня.

- Товарищ! – обратился ко мне старший по возрасту. Я остановился. Как-то неприятно засосало под ложечкой, - ваши документы, пожалуйста.

- А ваши? – как можно спокойнее сказал я.

- Вот, - и протянул мне красную книжечку. Я успел прочитать: старший лейтенант милиции Кирсанов, – ну, а где ваши документы? – достаю удостоверение, протягиваю.

- А паспорт? – спрашивает.

- Зачем? – отвечаю вопросом на вопрос.

- Так положено.

Начинаю искать в кармане паспорт и тут вспоминаю, что сдал его на прописку в гостиницу.

- А что, удостоверения личности вам мало? – перехожу в наступление, – мы по нему даже на пограничные заставы ездим.

- На границу? Может быть, но нам нужен паспорт.

- Слушайте! Бросьте Ваньку валять! Вы же знаете, что мой паспорт в гостинице.

- Проверим. Садитесь в машину. Подъедем к гостинице...

И он взял мою руку, сжал отработанным приемом локоть. Молодой напарник помог пропихнуть меня в машину. Я очутился в «Уазике». За мной втиснулся старший лейтенант, а молодой, обежав кузов, сел справа. Водитель, то же в гражданском, рванул с места.

Я не успел опомниться, как машина развернулась и поехала в потоке транспорта от гостиницы. Сидел, молчал. Страха не было. Сначала недоумение, потом апатия навалилась на меня. Соседи тоже молчали.

- Далеко? – тихо спросил я, – вы даже не представляете, что вы делаете...

- Мы? Выполняем приказ. И прекратить разговоры! – вдруг резко выкрикнул старший лейтенант.

Вот то, о чем предупреждал меня Денисов, думал я, почувствовав, наконец, всю глупость положения, в которое попал. Машина лихо промчалась по широкой улице, свернула влево, скатилась с горки, переехала мост через речушку. Этот район я хорошо знал. Он был соседним с Ленинским, тоже окраинным. Пошли фабрики, замелькали частные домишки, большие старые четырехэтажные строения. Притормозили, осторожно въехали в глухой двор. У одного из подъездов остановились. Над дверями висела табличка: "Общественный пункт охраны порядка".

- Это произвол, - сказал я.

- Нам приказано доставить вас. И мы выполним приказ, - старший открыл дверцу, вышел, подхватил меня под руку и повел к общественному пункту. Я посмотрел по сторонам: ни души.

- Идите спокойно. Так будет лучше, – молодой уже успел обежать нас и открыть дверь. По лесенке спустились в полуподвальное помещение. Темновато, затхлый запах лежалого картофеля. Двери слева, справа. Заходим в одну из них. Просторная комната посредине разделана фанерной перегородкой, образуя традиционный барьерчик. За ним два стола, сидят двое людей. В штатском костюме Фетров походил на домоуправа. Второго, неопределенного возраста мужчину, в плаще, я не знал.

- Товарищ Мартынов! – мягко сказал Фетров, – какая встреча! Вот уж извините, потревожили вас. Вы избегаете меня. Кузьмин вас прячет, опекает. Что мне, бедному, оставалось делать? – он снял позолоченные очки, достал лайковую тряпочку и начал их протирать. Тщательно, дыша на стекла и разглядывая их на свет лампочки без абажура. Потом убрал тряпочку, вынул платок, вытер лысину. Очки так и лежали на столе.

Подойдя к барьерчику, я положил на него "дипломат", смотрел на Фетрова.

- Знаем, знаем, что вы скажете. Мол, произвол творите, полковник Фетров. Что жаловаться вы будете, – он смотрел мне в глаза. Близорукое, беспомощное без очков лицо, никак не подходило к ситуации, – не будете, голубчик. Не в ваших это интересах, – он наклонился, бросил стоявшим за мной сотрудникам, - погуляйте. Надо будет – позову, – и опять, обращаясь ко мне, - неприятный разговор у нас будет, товарищ писатель, – ехидно сказал последнее слово, гадко, – а то, что "дипломатик" захватили с собой, это хорошо. Дайте-ка мне его сюда.

Я повернулся к выходу, "дипломат" оставил лежать на барьерчике. От дверей пошел молодой сотрудник. Он сделал обманное движение и вдруг ударом кулака свалил меня с ног. Приподнявшись на локоть, я стал шарить по грязному, заплеванному полу, ища очки.

- Дуб! – выругался Фетров, – надо было ждать команду. Или очки снять. Помоги-ка ему.

Молодой наклонился надо мной, и тут я, что было силы, двинул его ногой. Метил в грудь, а попал в плечо. Его развернуло, и он сильно ударился головой о скамейку. Держась рукой за затылок, он медленно встал и двинулся на меня. Я уже успел подняться, пятился задом, пока не уперся спиной в стену. Его чистое, детское лицо перекосилось.

- Вон! – заорал Фетров, – вон отсюда! – он выбежал из-за барьерчика и буквально вытолкал парня за дверь. Повернулся ко мне, – это не сотрудник! Это общественник. Распустились тут, понимаешь. Но и вы хорош! Он вам этого не простит. Будет ловить, где только можно. Это зверь, маньяк!

- Что вы лепечете, - сказал я, сплевывая кровавую слюну, – не боюсь я ни вас, ни ваших маньяков. Ну, держись, Фетров...

Он, не спуская с меня глаз, пятился к проходу за барьерчик.

- Смотрите, смотрите, товарищ Рогов! Будьте свидетелем. Он пьян. Пьян в стельку! Учинил драку! Без документов, - визгливо, по-бабьи выкрикивал Фетров, – щас мы тя в вытрезвитель зз-дадим. Ах ты, алкаш, несчастный! Пощекочем твою карьеру, писака московский. Сука ты очкастая! Я все о тя знаю. И как с работы тя перли. И еще попрут за ночку с Абалкиной. Коровой этой, глазастой...

Я все-таки успел настичь его, но удара не получилось. Тогда в последний момент, уже чувствуя, что меня обхватили крепкие руки, я, собрав последние силы, толкнул его. Он как-то боком летел точно под стол, круша и ломая на пути стулья.

Били меня долго и умело, очнулся я через какое-то время, лежу лицом кверху. Скосил глаза: все та же комната, я на скамейке распластан, ноги на полу, руки связаны на животе. До слуха долетают слова, вернее, я и очнулся-то от знакомого голоса. Уже совсем четко слышу:

- Мне рапорт писать, Фетров, или сам напишешь? Я тебя сгною. Пусть сам вылечу на пенсию по минимуму, но тебя, гада, сгною, – пауза, – ну-ка, подними журналиста, - сказал Трофим Кузьмич.

Подошел капитан Гусев. Он тяжело дышал, левая рука дергалась больше обычного.

- Андрей, прости, - тихо заговорил он, – я виноват, не доглядел. Понадеялся, что не допустит такого Денисов. Твари, твари! Что делают...


Глава тринадцатая

Плохо соображаю, куда мы едем. Но машина была уже «Волга», не «УАЗик». Потом Кузьмин с Гусевым уложили меня в постель. Володя принес мокрое, холодное полотенце, обвязал им мою голову. Присел на край кровати. За столом сидел в полковничьем мундире Кузьмин. Он посмотрел на меня:

- Как самочувствие? – спросил.

- Нормально, - как можно бодрее ответил я.

Гусев молчал. Наверное, так и надо: молчи, раз молчит начальник.

- Я не оправдываюсь, - заговорил Кузьмин. – Скверное дело вышло. Твои шалопаи зеванули, - выругал он Гусева. – Но теперь ничего не вернуть, – он помолчал.

Я звонил в обком, доложил помощнику первого обо всем. Мне обещали, что, по возможности, постараются Григорию Викторовичу доложить сегодня. В крайнем случае, завтра утром. Мы вместе пойдем к нему. Вместе,- он снова замолчал. Затем сказал: - Не уберегли, сыщики! И ты хорош. Он же специально провоцировал тебя. Чтобы задержать по обвинению в хулиганстве. Или сдать в медвытрезвитель. Исчез бы твой «дипломат»: ищи его после посещения этого заведения… Гусев, - обратился он к начальнику угрозыска, - бери-ка бумагу и пиши рапорт. Все о Фетрове выложи. Хватит! Надо хоть раз дать ему по морде…

- Как вы меня нашли? – спросил я. – И где мы?

- У меня в квартире, - сказал Гусев. - Твой «дипломат» вон на стуле лежит.

- Тебя сильно ударили по голове? - Кузьмин скверно выругался. – Но мы в судмедэкспертизу не пойдем. Нет. Мы по-другому сделаем. Не было мордобоя…

- Его и так не было. Было зверское избиение человека, - Гусев посмотрел на Кузьмина.

- Андрей набил шишку Фетрову. Того из-под стола еле вытащили. Так что будем считать, что они квиты. Мы по-другому поступим, - повторил Кузьмин. – Не теряй времени, садись, пиши. Все как есть пиши, по-умному, с фактами, людьми, деталями.

- А генерал Колунов? – спросил Гусев. – Он ведь завтра будет в горуправлении, а потом уже приедет к нам, в райотдел. У Фетрова преимущество во времени. Он раньше его увидит, доложит. А уж, как он доложит, вы знаете.

- Это хорошо, что утро у нас свободно. Мы утром и пойдем в обком. А потом встретим высокого гостя…

Раздался телефонный звонок. Гусев взял трубку:

- Да. Здесь. Минутку, – и к Кузьмину:

- Вас, Трофим Кузьмич. Из приемной обкома.

- Слушаю, - сказал Кузьмин. – Да, Василий Петрович, это я. Приехать? Ты знаешь, друг, я не думал, что это будет сегодня, времени-то уже девять, десятый вечера, - он замолчал, слушал. Потом сказал:

- Нет, не волнуйся, я в норме. Сейчас я спрошу журналиста, – и мне:

- Ты можешь поехать в обком? Первый ждет.

Гусев замотал головой, скорчил гримасу. Я поднялся с подушки. Голова была тяжелой. Неуверенно пожал плечами.

- Это помощник первого, мой фронтовой товарищ. С ним надо честно, – сказал Кузьмин, зажимая трубку широкой ладонью с короткими пальцами. Потом в трубку:

- Слушай, Петрович, он не совсем еще здоров. Но решай ты. Если надо, мы готовы, – потом сказал коротко:

- Добро!

Положил трубку на аппарат и буквально скомандовал:

- Подъем! Едем. В конце  концов, часто выигрывает тот, кто делает шаг первым. Слушай сюда, Андрей. Тебя незаконно арестовали, доставили не в отдел милиции, а в пикет. Обвинения не предъявили, глумились над тобой. Первого ударили, разбили очки. А потом уже была самооборона. Запомни: твоя оборона. Фетрова ты задел случайно. О дружиннике вообще не говори. Теперь: ради чего весь сыр-бор. В подробности не вдавайся: о Геннадии Григорий Викторович, в принципе, знает все. Не агитируй его. Если он сегодня обговорил этот вопрос с генералом Колуновым, он и без тебя скажет, что решили. И последнее, наверное, гнусная просьба: тетрадь в райотделе мы тебе не давали. Тут мое малодушие, мне и отвечать, если понадобится.

Я не понял сути последней фразы, но переспрашивать не стал. У подъезда ожидала черная «Волга». Гусев, постояв у открытой дверцы машины, вдруг решительно влез в салон и уселся рядом со мной. Кузьмин спросил:

- А ты куда? Думаешь, я без тебя не смогу доложить? Ты бумагу пиши. Авось пригодится…

- Я буду свидетелем, если понадобится информация о Фетрове, могу доложить лично.

- Добро! В обком, - сказал Кузьмин.

Помощник первого секретаря близко подошел к Кузьмину, сказал:

- Веди себя тихо, – потом посмотрел на меня, улыбнулся. Он скрылся за широкими, черной полировки дверями. Его не было уже минут пять. Я заволновался.

- Спокойно, - сказал Кузьмин. – Он вкратце информирует первого.

Двери открылись.

- Здравствуйте, садитесь, - проговорил первый секретарь, как только мы вошли в его огромный, полупустой кабинет. Он сидел за столом, рукой показывал на два кресла у приставного столика. – Мне доложил Василий Петрович. Что ж, хочу извиниться перед вами, товарищ Мартынов. Я искренне огорчен, Андрей. Можно мне вас так называть? Не гоже, не гоже так поступать с земляками, - он едва улыбнулся. – Как здоровье в целом?

- В целом, нормально, - я тоже улыбнулся.

- Вот и хорошо, – и без перехода:

- Хотите писать о замполите Петрове? Трагический случай. Вот, полковник, вы не досмотрели, молодежь подставили, - обратился он к Кузьмину. – С вами будет завтра отдельный разговор. У генерала Колунова. Потом он мне доложит. Для оргвыводов. – И уже ко мне:

- К тому времени, как заметка будет готова, мы уже точно скажем: школа ли, улица ли будет носить его имя. На таких примерах надо воспитывать…

Помолчали. Я внутренне напрягся, почувствовал, что надо что-то сказать.

- Спасибо, Григорий Викторович. От детей его и от родных, от друзей школьных. - Я встал. Первый секретарь тоже поднялся, но Кузьмину показал рукой, чтобы сидел. Подошел ко мне.

– Выводов пока делать никаких не будем. Рано. Но мне звонили секретари горкома и Ленинского райкома. Мерзкая история. Мы на вечер завтра назначили заседание бюро. А сейчас работает бригада во главе с прокурором области. Фетров, Сизый, еще кое-кто уже под стражей. – Секретарь обкома повел меня к дверям. – Вы, Андрей, отдохните сейчас. Завтра мне будете нужны. – Он еще раз пожал руку, открыл дверь.

В приемной на меня долго, изучающе посмотрел помощник. Женщина в белом передничке вкатила маленькую тележку, на которой стояли кофейник, чашки, горкой лежали бутерброды с копченой колбасой. Официантка ловко налила в две чашки дымящийся кофе. Помощник показал глазами на бутерброды:

- Вы ведь не ужинали? – и рассмеялся, громко, заразительно.
Я вдруг тоже начал смеяться. А потом меня уже невозможно было остановить. Я запрокидывал голову, стряхивал слезы, кашлял, вытирал платком нос, глаза. И смеялся. Василий Петрович вторил мне.

- Ну, ... и попал… ты, друг, ... в переделку, - говорил он сквозь смех. – Хорошо, Кузьмин тебя быстро отыскал. Не обижайся, земляк. Не суди по одному человеку обо всех. Не гневись на нас. Бывает и на старуху проруха.

Мы ели бутерброды, запивая горячим кофе. Помощник налил мне еще одну чашку.

- Светлане Аполлинарьевне позвони. Скажи ей, что ты уже встретился с Григорием Викторовичем. В общем, сам ей скажешь, что надо. И постарайся завтра увидеться с генералом Колуновым. Он будет после обеда у Кузьмина в райотделе. Вот и дождись его там. Это будет даже кстати, а то над стариком сгустились тучи. Да, вина его тут бесспорна. Как это ни жалко: ведь он мой фронтовой товарищ.

В дверях показался Кузьмин. Василий Петрович пошел к нему навстречу.

- Потом, Вася. Все потом. Пойдем, Андрей, - сказал мне Кузьмин.
Василий Петрович быстро завернул в салфетку оставшиеся бутерброды и буквально сунул их мне в руки. Провожая нас до лестницы, он все говорил:

- Ничего, Триша. Все перемелется. Успокойся. Тебе уже ничто не может быть страшным. Ничто.

- Вася, - раздраженно сказал Кузьмин. – Да замолчи ты!
Василий Петрович остановился, смотрел на Кузьмина. Мы начали спускаться по лестнице.

В гостиницу ехали молча. Гусев посмотрел на меня. Я пожал плечами: что можно было сказать. У гостиницы, я думал, что будем прощаться. Но Кузьмин вылез из машины первым, бросил шоферу:

- Свободен. Завтра, как обычно. – И уже Гусеву: - Хоть из-под земли достань выпить. Мы в номере.

У стойки дежурного в холле Кузьмин задержался, что-то сказал женщине. Та заулыбалась. Дала ключи, видимо, от моего номера и громко сказала:

- Поняла, Трофим Кузьмич. Отдыхай спокойно, родной.

В номере Кузьмин сел к телефону. Позвонил, видимо, домой, говорил не больше минуты. Потом еще куда-то позвонил, наверное, в райотдел. Я побежал в буфет. Когда вернулся с винегретом в глубокой тарелке и котлетами, Кузьмин полулежал в кресле. Глаза его были закрыты.

- Спишь, Трофим Кузьмич? – спросил я, расставляя на столе закуску и стаканы. Он молчал. Медленно приоткрыл веки, тихо спросил:

- У тебя есть что-нибудь от сердца?

- Да. – На тумбочке возле кровати я взял пенальчик с нитроглицерином. Он достал два маленьких шарика и бросил их в рот.

- Хреново, когда так-то, - сказал Кузьмин. – Ну, ничего, сейчас водочкой запью.

- А, может... – начал я.

- Сиди! Вот здесь, рядом со мной, и не суетись. Я знаю себя. – Он помолчал. – В общем, так. С Фетровым – труба, его точно посадят. Это первое. Второе: завтра мою судьбу решит генерал Колунов. Думаю, что сыграю марш на пенсию. Я не жалею. Одно другого стоит. Третье: Денисова накажут приватно. Знаешь такое словечко? Не за прямую подлость накажут, а за упущения, мол, не досмотрел. Не удивительно сие решение: мало поработал. Но биографию он себе испортил. Четвертое: буду обивать пороги в исполкоме, чтобы улицу назвали именем Петрова. - И вдруг опять замолчал.
Я включил выключил телевизор. Зная о больном его сердце, не хотел рассказывать о своих встречах с капитаном Тихоновым и первым секретарем райкома Борисовым.

- Ты знаешь, мне что-то хорошее хочется тебе сказать. – Кузьмин смотрел мне в глаза. – Но что? Ты мне как сын, понимаешь? Как бы я гордился, если бы у меня был такой сын. Не дал бог, не дал. И зять был у Фетрова в порученцах. Я о тебе многое знаю. Так уж получилось. Особенно Светлана хорошо о тебе рассказывала. Да и сам не без глаз. И за тетрадь Геннадия не обижайся на меня… Э-э, приезжай ко мне, когда хочешь. Когда соскучишься по родине. Прямо ко мне. У меня дача, банька. Будем там жить, рыбку ловить, счастье копить. А, Андрюх? Согласен? А сейчас, сынок, запомни: завтра хочу тебя видеть в райотделе. Будем ждать генеральской милости или строгости.

Дверь открылась, на пороге стоял Гусев. Он слышал последние слова Кузьмина, с ходу включился:

- Хотите тост? – из задних карманов брюк он с трудом вытащил две бутылки «Столичной». – Хотите тост? – повторил Владимир.

Кузьмин открыл обе бутылки, налил полный стакан, протянул его мне. Потом разлил поровну еще в два стакана:

- Слушаем, капитан. Твое слово! – сказал Кузьмин.

Гусев взял стакан, чуточку отпил из него, заговорил:

- Трофим Кузьмич, Андрей. Я страшный человек. Да… Битый, резанный, стрелянный. Почти инвалид. Но я люблю свою работу. До безумия люблю ее, проклятущую. Чтобы было со мной, если бы ее не было? Она дает мне бесценные минуты радости: когда во всем этом дерьме вдруг видишь, что ты нужен людям. Так, как сегодня мы оказались нужны Андрею. А он нам. Знаешь, Андрей, я бы взял тебя в угрозыск. Трофим Кузьмич! За нашего нового сотрудника! Стоя, молча и до дна…


Глава четырнадцатая

Светлана позвонила около двенадцати часов ночи:

- Ты почему так долго молчишь? – спросила.

- Устраиваюсь поудобнее, - ответил я.

- Зря. Машина с тобой?

- Она в гараже у Гениных родителей.

- Вызови такси и приезжай ко мне.

Долго молчал. Думал: надо ли сейчас ехать по пустынным улицам, а главное – что я скажу Светлане…

- Ты плохо себя чувствуешь? Ты один? – продолжала она спрашивать.

- Один. Чувствую себя в норме. Завтра непростой разговор с генералом Колуновым.

- Вот поэтому я и жду тебя, - перебила Светлана, - Мне надо кое-что показать тебе.

- Ладно, жди, - сказал я.

Такси остановилось у кирпичной многоэтажки. В подъезде в вольтеровском кресле дремала бабуля. Я поздоровался с ней, назвал номер квартиры. Она кивнула, махнула рукой в сторону лифта.

Светлана стояла в дверях: голубоватый стеганый халат, на ногах мягкие домашние туфли. Что я вижу: ресницы накрашены, веки подведены синевой.

Целовал ее мягкую, податливую, теплую. Она гладила мои волосы, тихонько снимала плащ. Обнявшись, прошли в большую комнату. На столе стояли тарелки, были разложены приборы. В центре – бутылка «Шампанского» из подвалов «Нового света».

- Открывай, - сказала Светлана. – Я сейчас принесу мороженое. – И вышла на кухню.

С трудом раскачал пробку в бутылке, налил два хрустальных фужера. Тонкий аромат «Брюта» наполнил комнату. Закурил.

- С лета прошлого года храню вино. Специально в отпуске ездила в Судак, - сказала появившаяся с подносом Светлана. – Ты знаешь, я поняла, что эта ночь у нас последняя. Что я больше тебя не увижу… Ты ведь уезжаешь завтра? Да?

- Не знаю. Наверное, нет. Мне надо уехать?

- И чем быстрее, тем лучше для тебя. И опять мы расстанемся на десятилетия. Может быть, навсегда…

- Ты мудрая, как всегда, ты права. Но я не могу уехать, еще не все довел до конца.

- Я не гоню тебя. Ты поступаешь честно. Это я всегда ценила в тебе больше всего… Давай выпьем за мою одинокую любовь. Я знаю, что коротать мне век свой одной. Ну, что ж. Значит, судьба. Значит, так тому и быть. Я не сетую на судьбу. Не обижаюсь на тебя. Я люблю, буду любить тебя всю жизнь…

- Ты все решила?

- Да, постаралась все предусмотреть. Ты сегодня молчи. Сиди вот так. Тихо. Мне больше ничего не надо. Вижу тебя и живу. Мне больше ничего не надо…

Господи, Боже мой, думал я, это наваждение какое-то. Двадцать лет: неужели не хватило этого срока? Вон ведь, у тебя морщинки, ты должна спешить, найти человека, устроить свою жизнь. Понимаешь, я не смогу уйти от себя. Я вспоминаю глаза сына – мне легче умереть. Чтобы только в этих глазах не было слез… Я решил: буду с ним. И когда я пойму, что не нужен ему, что я могу снять с себя ответственность за его нелюбовь, разочарование во мне, я сам уйду… Но слушал Светлану и молчал. Да и можно ли говорить такое? Вдруг она остановилась, посмотрела на меня и, опустив глаза, тихо сказала:

- Пойми, мне ничего не надо от тебя. Ни-че-го! Только живи хорошо, только не болей, только не терзай себя, не мучайся. Только найди себя. Только не уходи от жизни. Ты все для меня. Я буду раз-два в год получать от кого-то как-то весточки о тебе, и мне будет достаточно. Я сильная. О, я очень сильная…

Она поднесла хрусталь к накрашенным губам. Но выпить не смогла, заплакала беззвучно. Из глаз ее текли слезы. Я молчал. Светлана подняла фужер, посмотрела через него на люстру. Улыбнулась жалко, робко, перевела взгляд на меня.

- Ты моя, ты самая родная для меня, - только и всего, что я смог сказать.

- Я знаю. И потому счастлива. Счастье ведь бывает разное. У меня вот такое – горькое. Но счастье. И поэтому мне покойно. Я знаю, что твою жизнь я не устрою. А ведь могла бы, ох, как могла бы! У тебя было бы все. Только работай, пиши. Поверь, мне от тебя ничего не надо. Странно устроена жизнь: человеку предлагают все, а он отказывается. Другой все сделает, на любую подлость пойдет, чтобы получить это все. А ты не хочешь. Нет, не то. Ты не можешь?... Ведь ты же талантлив! Да, я знаю, талантлив! Ты так понимаешь людей, так сочувствуешь их страданиям, так раним...

- Ты придумала меня. Ты же совсем не знаешь меня сегодняшнего. Да и как прикажешь сердцу… Тем более, когда оно вот такое… Зачем я тебе нужен такой?

- Я все знаю... Но у тебя был бы душевный покой, любимая работа, любимый человек рядом… Нет, я не об этом. Что возвращаться к тому, что уже решено?

Маленький будильник на полке показывал третий час ночи. Я посмотрел на шампанское в своем фужере. Оно все еще пузырилось. Говорили, что «Новый свет» несколько дней будет пузыриться: настоящее, выдержанное в подвалах графа Воронцова, шампанское.

- Свет, хочу выпить за тебя, – сказал я. – Ты даже не представляешь, что ты для меня значишь. На всю оставшуюся жизнь у меня есть своя звездочка, мое второе дыхание, моя надежда, наконец…

- Твоя соломенная вдова, наконец, - сказала тихо Светлана. И вдруг неожиданно резко: - Все! Не будем больше… Тебе пришел телетайп. Из редакции. Я прочитала, прости. Сначала даже не хотела отдавать тебе послание. Мне вдруг стало страшно за тебя. Но потом я поняла, что это и есть твоя работа. – Она подошла к полке с будильником, взяла аккуратно свернутый тонкий рулон бумаги.

От восковки повеяло чем-то родным. Я сел к журнальному столику, быстро стал читать, развертывая рулон строка за строкой. По первым же фразам понял, что пишет Олег Горлов:

«Глубокоуважаемый обозреватель. Ты поверг нас в смятение своей просьбой. Ленок не выдержала стресса, ушла в декретный отпуск преждевременно. Остальные полтора десятка «зуавов», уняв первое волнение, в течение дня добывали тебе сведения. Когда я собрал все добытое вместе, все мои три волоса на голове зашевелились. Куда ты опять влез?! Мало тебе уральской истории, когда вся прокуратура на ушах стояла? Извини, но пошел к заму главного, тот – к шефу. Долго совещались, потому и задержался с ответом. Выводы: мы абсолютно уверены, что ты зря не стал бы делать такой запрос. Благословляем, хотя и пришлось на бланке ставить гриф: «Сугубо для служебного пользования…»

Далее шел сухой телеграфный текст:

« Константин Иванович Фетров, 1937 г. рождения, уроженец села Высокое… Окончил Всесоюзный заочный юридический институт. Работал в нотариальной конторе, в райкоме комсомола, заведовал консультационным пунктом в техникуме. По непроверенным данным, из консультпункта он ушел с формулировкой «по собственному желанию». Коллеги из областной газеты информировали, что «след» был в прокуратуре, но дело о взятках прекращено за недостаточностью улик.

Работал в колонии строгого режима. Не исключено, что здесь и познакомился с нынешним генералом Колуновым (на восковке эта фамилия была обозначена буквой К), который в звании капитана служил начальником отряда. Далее – частая смена работы, с юриспруденцией не связанной. «Следов» не обнаружено. Завтра должны дать расшифровку полуторамесячной деятельности в должности заместителя начальника строительного управления по общим вопросам. Ушел оттуда с явным понижением: инспектор отдела кадров одного завода».

Я успевал быстро прочитывать строки телетайпограммы, не обозначенные абзацами, знаками препинания. Навык был хороший: иногда за дежурство по газете приходилось перелопачивать десятки таких восковок, переданных ТАСС.

Текст был однообразным, деловым до тех пор, пока Фетров не появился в Москве. Сотрудник одного из изданий системы МВД, прописка подмосковная. Ответственный сотрудник отдела МВД, звание майор, прописка –  московская. Потом что ни год – повышение по службе. Последняя запись – руководитель крупного подразделения, звание полковник. В это же время защитил диссертацию. «Годы службы Фетрова в МВД совпадают с приходом туда сначала майора, а вскоре и генерала К.», - писал Олег.

Да я и сам отлично помнил, как головокружительно шел наверх Колунов: за шесть лет от майора до генерал-лейтенанта. Но это все еще «семечки», думал я, не главное.
Олег был подробен, сообщая о периоде службы Фетрова в министерстве. Он рассказал о том, что за полтора года было издано две толстенные книги генерала Колунова, написанные, естественно, профессиональными журналистами. Группу возглавлял Фетров.

Скандал возник внезапно: журналисты узнали, что львиную долю гонорара Фетров присвоил себе. Дело замяли, журналистам сделали перерасчет. И вот, наконец, главное: брал за каждый принятый сценарий или рекомендуемую к изданию книгу о сотрудниках милиции от 30 до 50 процентов предполагаемого гонорара. Авторов искал на стороне, с москвичами больше не связывался. Так, начинающий писатель, бывший сотрудник милиции Ф.А. из Сибири выплатил ему в счет будущего гонорара три тысячи рублей за издание своей книги. Таких клиентов у Фетрова набиралось около трех - четырех десятков за год!

Как известно, все тайное становится явным. О деятельности Фетрова сообщили его же сотрудники. Олег Горлов был осторожен в оценках событий того времени: видимо, сообщал он, Фетров с кем-то мало поделился, или еще какая причина, только руководству министерства пришла анонимка. Ей хода не дали, но сделали контрольные «замеры». Факты, приведенные в письме, подтвердились. Фетров с обострением язвы лег в госпиталь, лежал три месяца. По возвращении из госпиталя его ждала новая должность, позволяющая сохранить и звание, и оклад. Короче, он был переведен в учебное заведение. Тогда «доброжелатели», естественно, анонимно сообщили о новых фактах его деятельности в партком. «Дело» Фетрова генерал Колунов принял на расследование как поручение парткома. Через неделю Фетров в звании подполковника отбыл из Москвы на должность редактора газеты одного из управлений исправительно-трудовых учреждений.

Я искренне был благодарен Олегу за дотошность и оперативность. Впрочем, так и должно быть! Будь я на его месте, сделал бы то же самое. В редакции поняли, что мне нужны факты, неопровержимые доказательства против Фетрова. И там все сделали, чтобы они у меня появились. Олег так и заканчивал послание:

«За каждую строчку ручаюсь головой. Сюда же положили свои буйные головы Андрей, Сергей, Павел, Никита и все остальные парни отдела. Все данные запротоколированы, записаны на диктофон, зарегистрированы в картотеке. Недостающие подтверждения по некоторым фактам будут в ближайшие дни. Но, думаю, и того, что мы тебе сообщили, вполне достаточно для проведения первого раунда. Удачи тебе и здоровья! Не спеши: все равно ведь завершение дела будет в Москве. Это истина, о которой ты постоянно забываешь».

Закурил, сидел, молчал. Светлана тоже молчала, хотя, конечно, поняла, что я давно закончил читать. Вдруг с такой очевидностью мне стало ясно, что теперь за судьбу Фетрова и гроша ломанного никто не даст и что материал у меня уже почти готов. Остается лишь генерал Колунов. Он не дурак, конечно, сумеет признать свое поражение. Интересовал он меня теперь лишь в связи с дальнейшей судьбой полковника Кузьмина. Колунов должен понять, что, прими он решение о наказании Кузьмина, тем самым он становится сообщником Фетрова.

Я пока не знал, как построю разговор с генералом Колуновым. Но это будет непростой и для меня, и для него разговор. И не только Кузьмина он будет касаться, и не столько даже Геннадия.

С Геной вопрос решен, как бы ни пытались его винить во всех грехах. Я буду обвинять генерала Колунова в том, что, благодаря ему, появились Фетров, Сизый, Салов, Денисов… Это, наверное, далеко не полный перечень пакостников. Они всплыли лишь в данной конкретной ситуации, связанной с гибелью Геннадия. Видимо, далеко не все благополучно в системе, которая называется органами внутренних дел. И мне важны, с профессиональной точки зрения, первая реакция генерала, первые его ответы на мои вопросы. Потом, при основательной подготовке материала, можно будет набрать других примеров, фактов из жизни милиции. И они дадут повод для размышления, обобщений, выводов.

Но это потом. А сейчас как бы хорошо было проверить информацию из редакции на Кузьмине, Гусеве, Тихонове. Но время позднее, надо ждать утра. Хотя Кузьмин, видимо, из гостиницы направился в райотдел. Я почти был уверен, что он находится там. Звонить от Светланы не стал. Видел, как потеряна она, не понимая происходящего со мной и боясь спросить об этом.

- Мне надо срочно уйти, - сказал я.

- Я понимаю, - первое, что пришло на ум, сказала Светлана. – Ни о чем не спрашиваю, об одном прошу: будь осторожен. Завтра, нет уже сегодня – встреча с первым секретарем обкома…

- Мы уже встречались с ним. Все вопросы о Геннадии решены. Спасибо, Света, за тетрадь, за Василия Петровича, помощника первого. Теперь важно помочь Трофиму Кузьмичу. – Подошел к Светлане, взял ее руки в свои, поцеловал. – Не беспокойся, - сказал. – Прощай и прости.


Глава пятнадцатая

Рассвет неохотно опускался сверху, из серых туч, поредевших на востоке. Среди их продольных линий просвечивало темно-синее небо. Холодный ветер гулял по улицам города. В телефонной будке набрал номер райотдела. В трубке тут же ответили:

«Дежурный младший лейтенант Магомедов».

- Вы, Жора? – спросил я. – Это журналист, который заходил к вам…

- Помню, - бодро сказал дежурный. – Что случилось?

- Трофим Кузьмич в отделе? – спросил я.

- Понимаете, - пауза. – В общем, да. Но он спит. Просил разбудить в семь утра. Так что его время еще не вышло.

- Ну и хорошо. Пусть спит. Пока я доберусь до вас, будет самое время, - сказал я.
Шел сонными улицами: не было еще даже дворников. Спали дежурные комхозовские машины, спал город. У реки слышался монотонный гул фабрик: текстильщики трудятся и в ночную смену. От порывов ветра было свежо, пришлось застегнуть плащ, завязать пояс. Быстрая ходьба очищала голову: я уже точно знал, что в райотдел спешу не зря.

Мысленно прокручивал будущий разговор с генералом Колуновым. Задавал ему вопросы, сам же на них отвечал. На Кузьмине вдруг споткнулся. А что если, подумал, Кузьмин сам решил для себя - выйти на пенсию и ловить рыбу на тихой речушке, что бежит рядом с его дачей? Нет, дело сейчас не в том, уходить ему на пенсию или нет. Главное, как уйти Трофиму Кузьмичу на эту пенсию. Он заслужил почетного ухода. Торжественного. С построением всего личного состава. С речами. Так уж заведено, когда хороший человек подошел к этой черте – заслуженному  отдыху.

Вот опять та тихая улица с частной застройкой, где днем сидел на скамейке. Скоро уже и райотдел будет. Жарко от быстрой ходьбы. Расстегнул плащ, пояс убрал в карман.

- Определенно, что-то случилось, - сказал Жора. Надел, снова снял фуражку. - Я провожу вас к Трофиму Кузьмичу. Здесь у нас в учебном классе диванчик. Так вон он там. Пойдемте.

Прошли по коридору, в противоположную сторону от камеры, в которой я встречался с «меченым». Дверь с вывеской «Учебный класс» скрипнула, внутри было темно. Жора вошел первым, раздался его шепот:

- Товарищ, полковник. Тут до вас. Проснитесь, товарищ полковник.
Кузьмин замычал, закряхтел. Скрипнули пружины дивана.

- Кто? Что ты, младшой? Сколько времени? – хрипло сказал Трофим Кузьмич.

- Седьмой час. К вам журналист московский.

- О, Господи! Тащи его сюда и чаю. У вас есть, наверное?

Жора выскочил из двери. Я пошарил рукой на стене, нащупал выключатель.

- Не включай, - сказал тихо Трофим Кузьмич. – Сейчас такая иллюминация будет. Свет из коридора - вполне обойдемся.

Я подошел к едва различимому в темноте дивану. Кузьмин подвинулся к стенке. Я сел. Жора принес два стакана чая. Когда он вышел, я стал рассказывать Трофиму Кузьмичу о телетайпограмме. О своем решении зачитать информацию из редакции на заседании бюро обкома. Говорил, что писать буду не только о Геннадии. Я не смогу умолчать о Фетрове и его компании, но для этого нужен разговор с генералом Колуновым. Вот и постараюсь его провести здесь, в райотделе.

Не мог не сказать Кузьмину и о том, что меня терзало: видимо, его судьба предрешена и его уход на пенсию неизбежен.

Кузьмин слушал внимательно, не задавал вопросов, молчал.

- У тебя все? – спросил он. – Встань, открой шторы, вот здесь, слева.

В сером свете увидел воспаленное лицо Кузьмина, звездочки на кителе.

- Многое из того, что ты сказал, я знаю. Информация и до меня доходила. Да, вопрос со мной решен: отставка неизбежна. А вот к встрече с генералом, к разговору о Фетрове надо приготовиться. Пойдем ко мне в кабинет. Пока я умоюсь, побреюсь, ты должен обдумать, что скажешь генералу. Только не пытайся его запугать – не выйдет… Все, пойдем.

Я сидел за длинным столом и выводил рожицы на листе бумаги. Но вот рука автоматически нарисовала стелу со звездочкой, посредине ее – овальную рамку и даты рождения и смерти Геннадия...

Вошел Кузьмин, включил свет. Я подал ему листок с рисунком. Он долго смотрел на него, спросил:

- В чем смысл?

- При входе у дежурной части мы поставим стелу, ту самую, что хранится в райотделе. На ней - портрет капитана Петрова в траурной рамке. Чуть ниже – прикрепим некролог. Положим гвоздичек…

Он еще раз посмотрел на листок бумаги:

- Пиши некролог. Остальное я беру на себя.

Не раздумывая, я начал писать: «Трагически оборвалась жизнь капитана милиции Геннадия Николаевича Петрова…»

Кузьмин прочитал написанное, сказал:

- Сейчас ребята перепишут, укрепят текст и фото на стеле. А зеркало мы рядом поставим. Чтоб каждый смог увидеть себя…

Райотдел наполнялся шумом, голосами. Заглянул Маркин. На нем были парадный мундир с золотыми погонами, белоснежная рубашка.

- К встрече приготовился? – спросил я.

- А как же! Большое начальство требует больших хлопот. Что-то Кузьмич плоховато выглядит? Не ты ли спозаранку его расстроил? – Маркин говорил тихо, отвернувшись от стола Кузьмина.

- Больно наблюдательный, - ворчливо сказал Трофим Кузьмич. – Спал маловато. Попроси-ка у Нины Львовны таблеточек. Она знает.

- Аспиринчику? – улыбается Маркин.

- Сердечных. Что-то давит в груди…

Потом я ушел к Гусеву. Мы курили в его кабинете, молчали.

- Как добрались-то? – спросил, наконец, я.

- На ПМГ. Соседи до райотдела Кузьмина подбросили. А меня – домой.

- Выспался?

- Я – в норме. А полковник как?

- Маркин нашел его не в лучшей форме. Просил тот таблеток. От сердца.

- Ничего. Сейчас закрутится колесо, некогда будет о сердце думать. Здорово вы придумали со стелой и портретом. А зеркало-то зачем притащили туда?

- Ритуал своеобразный…

Щелкнул селектор, раздался голос Кузьмина:

- Гусев? Ты на месте? Андрей у тебя? Зайдите оба ко мне.

Секретарша Нина Львовна водила щеткой по мундиру полковника. Он, медленно поворачиваясь на месте, показал нам рукой на стулья.

- Все, Нина, спасибо. За все. Свободна, - и уже к нам: - позвонили из УВД. Генерал Колунов не будет заезжать в горуправление. Едет прямо к нам. Значит, так. Ты, Андрей, растворись, не высовывайся, когда я буду генералу рапорт отдавать. Встанешь за поворотом на лестницу. Тебе все будет видно и слышно. Ты, Гусев, будешь рядом со мной, вместе с Маркиным и Саловым. За то, что парадный мундир не надел, получишь по башке. Учись у Маркина: как на парад собрался. А где Салов, что-то я его не видел? – Кузьмин нажал на клавишу селектора. – Салов? На месте? Крутись внизу, жди меня. Наверх не поднимайся. Лучше будет, если дежурного на улице поставишь. Пусть даст нам знать, как машины подъедут. Понял? Давай, с Богом!
Кузьмин взглянул на часы, тихо сказал:

- Душно, что-то давит. Надо окна открыть, проветрить…

Спустились по лестнице. Повернули налево и тут же увидели коническую стелу с портретом Геннадия. Техслужба райотдела успела прикрепить к потолку лучевой прожектор. Яркий сноп света бил прямо на портрет и белый ватманский лист с ровными черными строчками некролога. Две гвоздички были умело прикреплены ниже листа. До дежурной части, закрытой огромным стеклом, оставалось пространство в десяток шагов.

- Зеркало не на месте, - ворчал Кузьмин. – Я же сказал: поставьте его слева, у стены.

Подошел полковник Салов.

- Пост выставил? – спросил Кузьмин.

- Так точно. На улице.

- Классы, кабинеты проверил? С личным составом поговорил? – продолжал допрос начальник райотдела.

- Так точно! Все в парадной форме.

- Что? И на посты пойдут в парадной форме? Вот это зря! Ну, да теперь не исправишь, - и, повернувшись к дежурной части, крикнул: - Тихо там! Как бабки на базаре. Сейчас Гусев вас по инструкциям погоняет.

Гусев посмотрел на Кузьмина, пожал плечами, направился в дежурку.

- Вот всегда так. Нет бы молча выполнить, так рожу скорчит, умник, - сказал Кузьмин в спину начальнику угрозыска.

Не успел Гусев дойти до дежурки, как в парадную дверь ввалился старшина милиции. Лицо белое, на пороге споткнулся. Выдохнул:

- Приехали!

Я пошел к лестнице. Было видно, как Гусев замер у двери дежурной части. Ну, что же медлит Кузьмин? Почему стоит у стелы, не идет встречать начальство? Слева от него и чуточку сзади топтались на месте Маркин и Салов. Старшина широко распахнул обе входные двери, вытянулся, приложил руку к фуражке. Сутулясь, вошел генерал Колунов. За ним начальник управления области, еще кто-то, всего человек семь. Все в форме.

- Смир-на! – раздался звонкий голос и, четко печатая шаг, навстречу генералу пошел Маркин. Что это? Почему Салов обнял Кузьмина? Он не может его удержать! Кузьмина повело вправо…

- Происшествий не случилось… - врывается в тишину петушиный голос Маркина.

Кузьмин выбросил руку, хотел опереться о стену. Рука не дотянулась, упала на зеркало. Салов запнулся за ногу Кузьмина. Падает. Зеркало резко накренилось к стене. Треск. Хруст. Огромные зеркальные куски переломили отражающуюся в них стелу с красными гвоздиками, поплыли вниз. Они падали на лежащего ничком полковника Кузьмина.

Гусев бежал, пригнувшись, выставив вперед руки. Обхватил Кузьмина, резко перевернул его на спину, положил голову полковника на свои колени. Салов, по-бабьи скуля, полз на четвереньках к генералу. Колунов сделал несколько шагов вперед и остановился. Повернул голову к сопровождающим, сказал отчетливо:

- Пьян, мерзавец. Заготовьте приказ на неполное служебное…

- Мёртвый он! – тонко закричал Гусев. – Мёртв…

Я смотрел на лицо Трофима Кузьмича, не мог оторвать глаз от темно-синего треугольника, очертившего нос, уголки губ и подбородок…