Мои отношения с изобразительным искусством не заладились еще с раннего детства. Рисовать мне нравилось всегда, но моим глазам почему-то совершенно не нравилось то, что я рисовала. Задумаю, скажем, нарисовать слона, с упоением вожу кисточкой по бумаге, делаю последний мазок, а на бумаге какой-то крокодил с хоботом выходит. Впрочем, лет до трех я об этом не задумывалась, и с азартом разрисовывала книжки, стены, а как-то разрисовала огромный мамин чертеж к дипломной работе. Помню, как недоумевала, почему мама так расстроилась, ведь я просто добавила цвета в скучные черные непонятные рисунки.
Первое недовольство собой, как художницей, совпало с посещением детского сада. Домашние совершенно спокойно относились к моему специфическому отображению действительности, но садиковая конкурентная среда окончательно разуверила меня в моих способностях. Рисуем какую-нибудь сказочную красавицу. Я старательно рисую длинную косу, которая за нашей девицей по земле волочится, вывожу большие глаза, что за беда, что нос и губы рисовать уже негде? И тут замечаю, что у девицы, что изображает моя соседка, и губы уместились, и румянец много ярче. А кокошник вообще в самое небо упирается. Ну как с такой красотой поспоришь? Решив для себя, что художницы из меня не выйдет, я переключилась на оттачивание таланта рассказчицы. Этим довольно быстро воспользовались воспитательницы, и с тех пор каждый вечер в нашей группе заканчивался моим сольным выступлением перед остальными ребятишками. Но память уже в то время была совершенно «девичьей», поэтому мои рассказы звучали полнейшим экспромтом.
К суровым школьным годам я уже старательно избегала рисования. Мое желание изобразить что-либо я организовывала со шпионской конспирацией. Даже завела себе тетрадочку, которую тщательно прятала от посторонних глаз. Но как избежать уроков рисования? К счастью, наша учительница не особо строго следила за тем, что мы изображаем на уроках, а оценки ставились исключительно за домашнюю работу. Поэтому у мамы заметно прибавилось обязанностей. Самая сильная ссора с моей лучшей подружкой Светочкой, разгорелась в первом классе именно из-за этого самого рисования. Что нам тогда задали нарисовать, я не помню, но очень хорошо помню, что и мой, и Светкин рисунок имел одного автора – мою маму. Теперь представьте, что я почувствовала, получив за творчество моей, между прочим, мамы «четверку», в то время как в альбоме Светки краснела жирная, наглая «пятерка». Тогда я во время урока подняла руку и сказала нашей учительнице, что это нечестно, и рассказала историю создания этих наших шедевров. После этого Светка со мной не разговаривала, целых два дня молчала. Когда в школе закончились уроки рисования, я вздохнула с облегчением. Кто бы мог подумать, что жизнь еще неоднократно сведет меня с этим видом творчества?
Будучи студенткой, я с ужасом узнала, что изобразительное искусство нам будут преподавать не только теоретически. Уже на первом вводном занятии я неосмотрительно заявила преподавательнице, что меня невозможно научить рисовать. С того момента мое обучение живописи стало для этого педагога, вероятно, вопросом ее профессиональной компетенции. Я часами рисовала какую-то жалкую веточку, торчащую из бутылки, старательно выстраивая композицию. Но после многочасовых мучений понимала, что, в принципе, идентифицировать нарисованное возможно, но с идеей как-то слабовато. Центральным предметом выходила именно бутылка, что навевало нездоровые ассоциации.
Однажды на занятиях нам предложили нарисовать ворону. К доске прикрепили чучело несчастной птицы. Но если к тому моменту срисовать что-то именно с картинки я уже могла, то объемные предметы мое восприятие наотрез отказывалось переводить в плоскость. Моя подружка успокоила, пообещав нарисовать контур, добавив, что с раскрашиванием я, как-нибудь справлюсь сама. Она быстренько набросала птичку на моем листе и занялась своим рисунком. Но в это время, к моему ужасу, наша неугомонная преподавательница решила пройтись по рядам и посмотреть, как мы справляемся. В предвкушении ее удивления я старательно штриховала голову птицы, как вдруг… «Ну я же говорила, что вы, обязательно, научитесь! Пропорции, форма – замечательно. Много лучше, чем у других! Нарисуйте, пожалуйста, ворону на доске», - эти ужасные слова я услышала именно над своей головой. Наша группа, прекрасно осознавая, кто был автором моего альбомного шедевра, отложила свои карандаши и в едином порыве смотрела на мой позор у доски. Впрочем, позора не случилось. С листа я рисовала довольно сносно.
Этой преподавательнице все-же удалось научить меня рисовать, правда, всего два рисунка: лыжника и чайник. Но кто тогда мог предположить, что именно умение рисовать несчастного лыжника поднимет мой авторитет в лице директора школы в самом начале моей педагогической карьеры? Как-то, скучая на педсовете, я рисовала на пленке все, что умею. Это было время декларирования технического прорыва школы, и весьма скромных возможностей к такому прорыву. В классах поставили эпидиаскопы. По задумке этот прибор должен был проецировать на стену и непрозрачные объекты, но, вероятно, в нашу школу отправили бракованную партию, и изображения на стене можно было получить только от пленки. Поэтому учителя нарезали ровные пластинки из обложек для тетрадей и писали на них какие-то задания. Педсовет закончился вовремя, оба рисунка были готовы. Учительница, сидевшая рядом, выпросила одну из пленок для урока рисования, который она проводила в этот день. А так как на улице был теплый октябрь, то, естественно, она выбрала изображение чайника. В этот день я тоже проводила урок рисования, подготовила к нему наглядный материал, но перед самым уроком ко мне подошла директор школы и заявила, что хочет поприсутствовать… Что означает первое в жизни присутствие директора, да еще на последнем уроке второй смены субботы, по счастливой случайности оказавшимся рисованием, поймут только учителя. Усадив свой огромный, состоящий из сорока пяти учеников класс на перемене, я быстренько проверила их готовность к уроку, раздав всем «забывшим» листы и карандаши, заодно попугав их директорской проверкой на предмет выявления хулиганов. Прозвенел звонок, и настало время импровизации. Я чувствовала себя актрисой во время бенефиса! Пришлось давать «Лыжника»… Я прекрасно знала, как выиграет мой урок от «использования технических средств», требования, которое активно продавливали чиновники от образования. Моя увертюра о композиции рисунка и сезонных детских забавах прозвучала уверено… Включив рычащий эпидиаскоп я, даже с каким-то удовлетворением, положила нарисованное за несколько часов до этого пособие. Уже позже, анализируя в кабинете директора данный урок, я понимала, что подобных слов наша «гренадерша», как звали ее за глаза все учителя, не говорила никому. Единственный недостаток, который она озвучила, это то, что эпидиаскоп работал весь урок. С глупой улыбкой возвращаясь в свой класс, я заметила в своих руках золотой директорский паркер. Как я могла отобрать дорогую ручку нашей гренадерши, если сидели мы по разные стороны почти трехметрового стола?
Но вернемся к живописи. Еще в студенческие годы меня увлек абстракционизм. Разглядывая призрачные фигурки, а то и бесформенные мазки, я больше не чувствовала своей ущербности. Мне доставляло удовольствие считывать идеи художников, раскрывать тайный смысл, который если и не входил в его замысел, то был подвластен мне как зрителю. От хрестоматийного «Танца» Матисса с его сочными яркими красками фовизма до абстрактного экспрессионизма с лавиной чувств, застывшей в мазках. Где-то в глубине росла уверенность, что я тоже могу изобразить нечто подобное.
И вот он настал, миг, когда я решила переполняющие меня чувства доверить рисунку. Отсутствие подходящего полотна под рукой меня не смутило. Мой взгляд упал на потолочную плитку, оставшуюся от ремонта. Поэкспериментировав с имеющимися в доме красками, я остановилась на гуаши. Акварель просто стекала с шероховатой поверхности и была слишком прозрачна для пористого полотна. А вот гуашь, с ее сочностью красок, подошла. Первая картина вышла весьма неплохо. На темно-синем фоне проглядывали силуэты двух деревьев, олицетворявших мужское и женское начало. Ветки дерева-мужчины, тянувшиеся к своей возлюбленной, были крепки, прочны, угловаты. Хитро расположенный отросток выдавал принадлежность пола. Стройное дерево-женщина всеми своими тонкими веточками подчеркивала плавность, я бы сказала даже некую томность. Движение кроны, будто отклоняющейся, но меняющей вектор только самой верхушкой, ствол-стан, причудливо изогнутый, манящий… Короче, я была довольна. Такой сдержанный эротизм. Тем более что на написание ушло всего минут пятнадцать.
Вторая картина получилась более осмысленной. Огромный глаз , расположенный в кувшине, аккурат под огромными губами (ох уж эта наивность доботексного времени!), символизировал именно женский взгляд на этот мир. Вместо ручки к этому кувшину я приладила цветущее дерево, как знак новой жизни, а фоном ко второй половинке послужили осколки радуги. Такая вот получилась «Женщина». Признаться, этот огромный глаз иногда пугал меня в темноте, но искусство требовало жертв. В своей «холостяцкой» квартире я вывесила эту безумную галерею, как своеобразный тест для гостей. Интересно, как менялись лица всех, кто видел эти шедевры. Помню, что слесарь, увидев «женщину», даже сделал большую скидку на свою работу. До сих пор ломаю голову над мотивацией этого поступка: его сразил мой талант или он решил не обирать убогонькую? Странно, но чем больше висели картины, тем меньше возникало желание писать новые. Пришло время пробовать себя в написании прозы…