Как дышло...

Александр Васильевич Стародубцев
     С той поры времени миновало уже половина века. Может быть так бы все и ушло в былое и скорее всего вряд ли кто бы вспомнил о том. Да вот навеяло воспоминаний...

Поселок лесорубов носил название Нейский. Видимо корни этого названия были где-то вблизи протекавшей в шести километрах реки Неи. Ее имя носило и местное лесничество. Река эта была не шире деревенской избы. Правда в омутах, особенно у старой мельницы под селом Горлово ширина ее была несколько десятков метров, а измерить глубину не хватало лошадиных возжей.

 На улицах поселка почти никогда не было тихо. Спокой укрытого лесами поселения будоражили грузовые и пассажирские составы поездов пробегавших от Москвы в сторону Дальнего Востока и обратно. Гудки паровозов резко прорывались сквозь стук и скрежет железных колес. Рушили тишину улиц. Долгим эхом гуляли в окрестных лесах.

Через короткое время едва успокоенную округу вновь взрывала пулеметная очередь тяжелых ударов железа о железо. Это растягивал состав встречный поезд ожидавший когда освободится путь и можно будет сдвинуть с места и разогнать до полной скорости в несколько тысяч тонн состав в сторону Урала. А за ним вдогонку уже вот-вот помчит через входные стрелки состав с каменным углем, с лесом, с хлебом, с машинами. И так день и ночь.

К этому шуму, грохоту и перекличке поездов люди постепенно привыкали и уже не вскакивали среди ночи от внезапного рева и грохота. Потревоженное в очередной раз подсознание своими, ведомыми только ему способами, сообщало спящему организму, что просыпаться не надо. Тревожиться не о чем, что повторяемые уже в бессчетный раз эти звуки никакой опасности не несут. И люди доверяя внутреннему голосу даже не просыпались.

Это неудобство имело все же и свою положительную сторону. В поселке не знали случая, чтобы кто-то заблудился в лесу. Со всех сторон можно было услышать голос родной сторонки.

До обеда на улицах поселка было почти пусто. Основная масса рабочих уезжала в лесосеки  рано утром на узкоколейном паровозике. Дети садились за парты школы-семилетки. Малыши собирались в детский садик. В поселке оставались трудиться только рабочие нижнего склада, грузчики занятые на отгрузке леса, да бригада плотников. Еще немного мужиков трудилось в ремонтной мастерской и на электростанции.

Электростанция была паровая. Утром, на обеде и вечером в шум и крик поездов вплетался долгий и слегка осевший голос старой паровой машины. Люди заслышав этот знакомый гудок дружнее собирались на работу, на обед, на отдых. Котлы электростанции топили отходами от шпалозавода. Он исправно снабжал обрезками горбыля электростанцию, а опилки от него тачками вывозили в отвал. Через нужное время бульдозер грудил эти опилки. За несколько лет нагребли целую гору. То-то радости было ребятне кататься с нее зимой на санках и лыжах.

Несмотря на последствия войны на детей в поселке был урожай. Самодеятельные остряки шутили что это от скупого освещения  домов в вечерние часы. На улицах в послеобеденное время, было людно. Домохозяйки и старшие ребятишки тянулись в магазин за хлебом. Пацаны помельче сновали по тротуарам в тот и другой дворик улицы.

 Играли в войнушку. Кто-то поспешал по другим делам. Иной мальчишка катил впереди себя на проволочной "правилке" стальное колеско. А кто-то тащил на пояске от старого мамкиного платья побитый грузовичек. Разрывая тишину и щели в тротуарах, лязгом изношенных шарикоподшипников, проносились самокаты.

 Это зачастую были грубо сработанные из дерева самоделки. А поскольку тротуары  были сработаны из трех опрокинутых горбом вниз горбылин, не редко  стальные колесики транспорта проваливались в огромные щели тротуаров. Разрывали их еще шире. Иногда среди мальчишек случались и столкновения. Столкновения перерастали в сшибки. А иногда в затяжную вражду.

Длинную улицу Нейского поселка пополам перерезала станция Северной железной дороги. На станции было пять железнодорожных путей. Именовалась она: Супротивный, а до того на ее месте был разъезд-четырехпутка под именем: 765 - ый. Ровно столько километров было от этого разъезда до Москвы.  Станция получила название от маленькой речки: Супротивной, протекавшей невдалеке от входных стрелок станции с восточного направления.

От разъезда на север уходила железнодорожная ветка, по которой вывозили лес из лестранхозов Костромской области. По мере удлинения ветки она обрастала  разъездами и поселками. Жители этих поселков и окрестных сел и деревень направляясь в дальние края, выбирались на железнодорожную магистраль этой дорогой.

Налажено было и регулярное движение пассажирских дрезин. Потом их сменил пригородный поезд с несколькими вагонами и в расписании движения поездов его именовали: Супротивный -- Малораменье. А всей дороги этой было 50 километров до так и не построенного до сих пор моста через реку Ветлугу. В связи с тем, что поток пассажиров через станцию увеличился, на ней  появился штатный пост железнодорожной милиции. И при нем состоял сотрудник -- старшина Иван Васильевич.

Человек он был вежливый и доброжелательный и скоро стал добрым знакомым всех жителей поселка. Встретив по пути в магазин пожилого человека, обязательно первым поприветствует его и извеличает по имени и отчеству: "Доброго здоровья, Михаил Ефимович!"

И обязательно при этом приложит правую руку, словно взмахнет, к головному убору. И если здоровался с человеком за руку, все равно повторял это заученное годами казенной службы движение. Ребятишкам на приветствие он отвечал тоже не как-нибудь и все ребята поселка включая и несмышленышей, любили с ним поздороваться.

 Его уважали. Доходило до того, что обиженные мужьями жены из поселка иной раз обращались к нему с жалобами. И хотя поселок лесорубов не был его подконтрольной территорией, Иван Васильевич принимал меры.

 А меры были просты. Постыдит дебошира до подавленного состояния пока тот не устыдится своей выходки и не раскается. Отпустит с миром.

 А если пьяный лесоруб забредет на перрон станции и начнет там кичиться дурным характером или грозить кому-то из пассажиров, Иван Васильевич на него бумагу марать не станет, а исчерпав все назидания и уговоры, поставит его лицом к дому и скажет:"Иди по доброму или сейчас такого пендаля получишь, потом неделю на пятую точку не сядешь." И помогало. Почувствовав превосходящую силу дебошир трезвел и убирался восвояси. На другой день непременно заторопится с извинениями.

Порядок на станции Иван Васильевич сохранял как-то неприметно. Не выпячивал себя среди публики. Если бы не форма, можно было бы принять его за скучающего пассажира, время от времени неторопливо шагавшего по вокзалу или перрону. Званием и должностью не кичился, положением не злоупотреблял. По пустякам людям не докучал. А если увидит подвыпившего пассажира - предупредит. Покличет его попутчиков и обяжет сопроводить человека на перроне, подстраховать от роковой случайности. "Поезд не грузовик, отворачивать не будет, разрежет на части."

И не пустыми были эти слова. Всяк человек в своей жизни слыхал как кто-то на "чугунке" поплатился за роковую беспечность частями тела или и самой жизнью. А безнадежно пьяного пассажира запирал Иван Васильевич в кутузке. Была у него такая служебная каморка, которую резервисты военной службы прозвали "губой". Видимо по памяти о армейских гауптвахтах. Крановщик Володя Пехтерев как-то рассказывал грузчикам, пока бригада ожидала вагоны под погрузку, как познакомился с такой "губой" на станции Шабалино:

  -- Поехал я прошлым летом с утренним поездом в район паспорт менять. Все дела на редкость скоро исправил и зашел в аптеку. Близкая знакомая моей молодости там работала.
-- К таким знакомым ближе к вечеру заходят... --  ерничал кто-то из грузчиков.

-- Да нет, что ты. Уже сколько годов минуло. Да и замужем она давно.  Ну вот... О чем это я... А... "губа". Эта аптекарша меня таблетками сухого спирта иногда снабжала. Из под прилавка. Такую таблеточку стакашком водички задобришь и словно водочки стаканчик же и воспринял. А стоили эти таблетки копейки, на медицинское применение шли. Ну вот, отоварился я там и в хорошем настроении на вокзал шагаю. Пришел, а времени еще обед. Поезд в девять вечера. Куда время девать?

В лавку зашел ребятишкам кренделей да пряников на гостинцы накупил; отложил денег на билет. Смотрю -- как раз на четвертинку водки остается. Грех не купить. Вышел на перрон. На скамейку присел осмотреться да прикинуть, где бы мне эту четвертинку не надоедая посторонним приговорить? А тут маневровая кукушка подбежала. Остановилась.

 Составитель поездов с подножки соскочил и к дежурному ушел. А из паровоза дым как из трубы валит, ветром его крутит да на меня тянет. Оглянулся, а сзади меня в сквере неподалеку скамеечка под кленом одинокая скучает. Гостеприимная такая скамеечка, чистенькая и прохожим глаза не мозолит. И к ней дым от паровоза не долетает. И эта скамеечка словно манит меня уйти с этого дикого места. Ушел. Да вот беда никогда в жизни не угадаешь, на какое место надо сесть, а какое диким окажется.

А поскольку выпало мне целую смену скуку коротать, не торопясь сходил к станционной водокачке и запасся водой.

--  Там труба из стены торчит. За клюшку потянешь, течет. -- Снова опередил кто-то из мужиков.
-- Верно. Устроился я на той гостеприимной скамеечке и не торопясь четушечку приговариваю. Калачиками закусываю, водичкой запиваю.

Папироску закурю, природой полюбуюсь. Да и опять водочкой разговеюсь. И так мне, братцы, легко на душе стало. Никакого томления от долгого ожидания не чувствую.  Даже наоборот, понравилось мне такое ожидание. А вокруг меня лето пирует. И я от него не отстаю. А как четушку допил  и таблеточкой ее покрыл, то едва ли не впереди лета оказался.

А природа ликует и каждой травинкой, каждым листиком к солнышку тянется. А оно принимает. Ласкает и греет. Печет. Распекло и меня. Уснул.

Разбудил меня уже вечером станционный милиционер. -- Кто такой? -- Спрашивает, --куда изволили? -- Достал я ему новенький хрустящий паспорт. Посмотрел он его. Ничего неправильного не нашел. -- Смотрите не проспите? Поезд ожидать не будет. Останетесь здесь до утра. --
И... накаркал.

Ей Богу накаркал...   Купил я билет. Поезд ожидаю. Скучно. Да и не просто скучно, а как-то бесприютно и томно. Пошел я в скверик и на той скамеечке еще таблеточку водичкой запил. И все равно у меня, как на грех ни фига не ожидается. Время словно заблудилось да назад кинулось. И чувствовать я себя стал снова так же, как  на этой скамеечке в первый раз приютился.

И рассказать охота каждому мимо проходившему пассажиру как мне хорошо и что я природу эту люблю, которая в гармонии... И клен... и скамеечку... А они тоже радуются и мне в ответ улыбаются. А особенно чувственный какой случится так не удержится и от радости хохотнет. Переговариваются между собой озабоченно, а ко мне с улыбкой оборачиваются.

 В таком радостном настроении я и к поезду явился... И поезд подошел во время и я вопреки карканью сержанта не опоздал. И к своему вагону подбираюсь а он то от меня шарахнется, а то на меня скакнет. Того и гляди лоб расшибет. А то еще в сторону покренится. Кому расскажи -- не поверят какой чудной поезд мне заботливый сержант подогнал. Нашел в карманах билет. Не сразу, но нашел.

 Подаю билет проводнице а она, дрянь, рученьки с крашеными ноготками отдернула и мой билет не берет. Я ее уговариваю. Изо всех сил стараюсь. Калачиками вот угостить сулю, пряниками... Почти уговорил, но тут вагон от меня как то разом на несколько шагов отпрыгнул и не успел я от удивления в себя прийти, а уже чувствую, сержант меня сзади под мышки охватил.

-- Эх, браток, браток... подвел ты меня. Говорил же я тебе, предупреждал, что поезд пяных не возит. Не послушал? -- И айда меня в кутузку запирать. Для порядка обыскал, нет ли чего опасного. А чего у меня искать? В сетке гостинцы да коробка таблеток к кармане. Любой поймет, что слабый здоровьем человек к родному дому стремится. Ничего недозволенного со мной нет. Но спички отобрал. Загрустил я. Сколько хватило сил, погоревал. Да   видимо от горя и впал в забытье.

Так в тоске всю ночь я там и провел. Чего во сне видел  не в сказке сказать, ни пером описать.  Проснулся на утре. Рассвет еще только по улице ходит, в застенки не заглядывает. Понимаю, что скоро поезд пригородный на Шарью придет. А у меня трубы горят.

 И в голове кто-то вальс танцует. Да ладно бы танцевал, он же еще зараза каблуками притопывает и разом по обоим вискам стучит. А во рту... Мучаюсь. Озираюсь в незнакомом месте. Присмотрелся и вижу в углу у дверей, бачек с водой к полке прикован и фонтанчик при нем.

Нажми кнопочку и пей. Оказывается и в таком деле рационализации место есть. Перенять новинку захотелось, и у нас в клубе такой бачок-родничек поставить. Умно придумано, никакой посуды не надо. А то видал в некоторых местах даже в городе, у людского водопоя железная кружка для воды на собачьей цепи висит. Эстетика -- называется. Ну ладно...

 И вот я с такого-то удивления не заметил, как вместо одной две таблетки проглотил. А таблетки, они как поезд, пятиться не станут. Были -- да нет.. Сначала-то ничего было. А потом я вспомнил, как недавно под кленом в обнимку с природой царствовал. И ободрился. И чувствую, уходит из меня темная сила. А добрая прибывает. И в виски уже никто не ломится. Не удержался я и от радости-то, видимо и запел:

...Раскудрявый, клен клён зеленый
Клен зеленый... лист резной...
Здесь под кленом
мы расстанемся с тобой...

А мне от этих проникновенных слов уже и с кленом расставаться не хочется. И такие в душе глубокие чувства проснулись, что одной песней не выразишь. И не утерпел. Кинулся плясать. Хорошо хожу. Кругами. И дробь в нужном месте отбиваю. Только пол чего-то не ровный. Пьяные мужики видимо стелили.

Через половицу. Ясное дело, доски пропили и остатками пустое место затыкали. Один раз запнулся и чуть на улицу не выпал, хорошо дверь из целых досок сколочена и заперта. Стукнулся я об двери многими местами и тут же и сел. И кажется что замок на двери от моего удара лопнул и она подалась.

Не верю еще своим глазам, а в проем солнышко  заглядывает и манит меня к нему на волю выйти. Я пытаюсь подняться, а ноги так видимо умаял, что они меня не поднимают. Вот тебе и раз. Надо домой ехать, а ноги не идут. И милиционер словно мои мысли мне же с порога и прочитал.

 И долго удивилялся, как это я мог вчера так крепко напиться, что и сегодня пьянее вчерашнего. И ласково так добавил, что придется меня такого теперь до вечернего поезда оставлять. И оставил...

Как я встретил и проводил этот день -- лучше не рассказывать. Проснусь. Водички попью. Пряничка отведаю. Посижу. Посомневаюсь. Да и еще одну таблеточку в расход пущу. Да и снова засну. А сны такие ласковые снятся... До боли жаль что не выдумали люди фотоаппарата сны фотографировать.

К вечеру, к приходу поезда на Кострому, я опять годен был о кудрявом клене песни петь. Сержант как открыл меня вечером, так сам чуть с ног не упал. Подхватил меня и на перрон тащит. Проводница опять не соглашается везти. Так на этот раз ее сам сержант горячее меня уговаривать кинулся. "Увези, просит, ради Бога увези. А то я от него с катушек съеду. Чем дольше сидит, тем пьянее становится..."

Кто-то из грузчиков прыснул со смеху, кто-то окровенно хохотнул, а бригадир Николай Федорович подвел итог: -- У нашего Ивана Васильевича так бы не пошалил. Он мужик толковый, сразу бы раскусил что у тебя за снадобье. --
А время двигалось по спирали бытия человеческого. Жизнь нагромождала перед людьми ворохи проблем. И помогала их одолевать. Кто-то с кем-то встречался, кто-то расставался. У одних завязывались отношения, у иных портились. Не обошла порча и отношения одной половины мальчишек поселка с другой половиной.

 Не малой причиной тому видимо послужило то, что полотном железной дороги поселок был разрезан на две части: северную и южну. И мальчишки постепенно стали звать пацанов той стороны поселка - "залиненцами". Не редко и дрались. С кем? -- С "залиненцами". И кто кого? -- Мы им надавали. --

А завтра все повторялось с обратным результатом. У одних залининцев было ключевое место куда придут все вчерашние обидчики -- магазин и клуб. Там можно будет и поквитаться. А для надежности собрать дружков. У противников таким местом была школа. Конечно же во время уроков никто никого тронуть не посмеет, а вот после последнего звонка...

Ребята вырастали. Взрослели. Мужали. Но эта невидимая трещина несуразно делившая поселок оставалась. И иногда в поселковом клубе в праздничный или выходной день нет-нет да и вспыхнет ссора. Перегруженный весельем народ зачнет тешиться беззлобной потасовкой. Доходило и до кулачных сшибок. Мирились. Пили мировую. Братались. А иногда снова дрались. Все это было до появления Ивана Васильевича. А при нем постепенно затихло. Один человек смог повлиять на нравы целого поселка.  Но однажды случилось то, что никакими заботами не оградить...

Жил в поселке дядя Саша Кудряшов. На войне попал он под близкий разрыв снаряда. В госпиталях его вылечили, но домой он вернулся со следами тяжелой контузии. Это сильно изменило довольно покладистого в жизни мужика. Внешне ничего не заметить. Такой как и все. Не крупный. Неприметный. Волос темно-русый. Одевался скромно, но опрятно. Летом носил фуражку-восьмиклинку и сапоги. Зимой -- валенки и шапку. Но стоило кому-нибудь обидеть его,  -- уноси ноги, человек.

Не взрывался разом. Нет. В глубине его чувств пробуждался словно невидимый вулкан и он вежливо и поучительно начинал высказывать свою обиду. В этом месте его еще можно было отговорить и не малыми трудами успокоить. Но если этого не происходило, дядя-Саша начинал набирать обороты. Из покладистого флегматика на глазах превращался в агрессивного холерика. Речь его становилась все резче и отрывистее. Он впадал в ярость.  Буянил дядя-Саша люто. Мог в  морду заехать или огреть тем что держал в руках. Мог наверное и порешить человека. Но до этого не допускали.

Однажды летом дядя-Саша направился с сынишкой, еще дошкольником, Колюшкой в баню. Ее лесорубы поставили за поселком, на берегу Супротивной. С нее и брали воду. Топили ее к выходным дням. Мылись по очереди, в субботу -- бабы; в воскресение -- мужики. А было воскресенье. С собой в баню каждый немытый еще человек нес тазик, исподнее белье, кусок хозяйственного мыла и мочалку. Любители париться прихватывали с собой веник.

Дядя-Саша в приподнятом настроении, какое посещает многих людей перед удовольствием поплескаться в желанной водичке, пропарить косточки на ядреном пару, уже одолел половину дороги.

Навстречу случился Ванька Топольнюк. Парень он был задиристый и чем-то обидел приотставшего Кольку. Скорее всего выхватил у него из рук какую-то цацку. Колька захныкал. Дядя-Саша обернулся. Прочитал ситуацию. Оскорбился. Призвал безобразника к порядку. Тот в ответ надерзил. А ему бы повиниться. Еще можно было избежать ссоры.  Дядя-Саша начал "набирать обороты".

-- Ах ты нахал... как смеешь моего сына обижать... -- и дальше непечатное. Он рванулся к обидчику. Ванька кинулся наутек. Дядя-Саша за ним.

А тут привезли кому-то воз распиленных дров и свалили прямо посреди улицы. Ванька выхватил из кучи первое попавшееся под руку полено и запустил в набегавшего преследователя. И хотя было лететь полену не близко и многие бы на том месте промазали, полено Ваньки долетело кувыркаясь до головы и ударило торцем в висок. В самое смертельное место.

Прошедший войну фронтовик и счастливо избежавший десятков смертей был сражен наповал. Хоронили дядю-Сашу тихо и подавлено. Несколько близких родственников и друзей фронтовика. Ваньку посадили на два года в тюрьму за превышение...

Такие и подобные случаи вероятно происходили и в других поселениях и городах. И вот чтобы убавить этого житейского негатива правительство страны издало призыв молодежи собираться в дружины и по вечерам выходных и праздничных дней патрулировать улицы. Пресекать любой негатив. И надо заметить, это немало помогло сократить нехороших случаев. Отвратило немало роковых происшествий. Хулиганам и дебоширам был дан решительный укорот.

С молодежью у Ивана Васильевича отношения были хорошие. Его уважали. И вот однажды, еще задолго до указа правительства, побывав в клубе поселка он обратился к ребятам с предложением вечером приходить на станцию и прогуляться по перрону и междупутью.

-- Бывали случаи, находил пьяных на путях. Иной уснет прямо на рельсах. А поезд не отворотит... Одному мне все не уследить. Особенно когда пассажирские на главной дороге прибывают и с Малораменья  пригородный идет. По праздникам особенно людно и пьяных процент растет... А вы бы неспешно прохаживались да посматривали. Если одного человека спасем -- это же целая человеческая жизнь... -- Дальше парней агитировать не требовалось. Согласились. Ходили. По праздникам, иногда и в воскресенье кто-то парой или группой шагали по перрону.

И не напрасно. Сколько успокоили дебоширов, скольким старикам и женщинам помогли перетащить пожитки и других добрых дел -- это без счета. А вот два раза уносили с рельсов уснувших забулдыг. Спали удобно устроившись прямо на междупутье. Вчетвером, ухватив за руки и за ноги, кулем несли в дежурку. Запирали. Может быть и сегодня живы...

А когда правительство издало указ о создании дружин, предложил Иван Васильевич ребятам принести фотокарточки и выписал форменные билеты дружинника. И хотя билет был невелик, но каждый паренек почувствовал себя причастным к серьезному государственному делу. Это вдохновляло и обязывало.

Через год  поселок лесорубов начал убывать числом жителей. А все от того, что площади лесозаготовок издержались и рабочих стали эвакуировать в северные районы области. Давали бесплатно железнодорожные вагоны и погрузив в него и дом и двор люди отправлялись в дорогу.

Исход людей из обжитого места являл картину грустную. Что не надо было платить за перевозку имущества, утешало слабо. Не просто людям покидать обжитые места где все знакомо и близко, привычно и дорого. И шумная станция и ряды бараков, и родная школа и клуб. А в лесу знакома каждая тропинка, полянка, просека, вырубка. Заросли душистой черемухи, когда молодые деревца на берегу речки-невелички одевались в белоснежный шелк подвенечных нарядов. А кусты смородины, малины,.. россыпи брусники, земляники, клюквы...

 Закаты здесь встречались с рассветами на опушках притихшего леса. Разлапистые сосны, стройные ели, кудрявые березы окружали поселок. Берегли его от натиска бурь и ураганов. Лукавое что-то шептали листвой под порывами шаловливого ветерка. Замирали в безмолвии в пору безветрия. Тяжко вздыхали под ударами бури-урагана. Даже надоедливые комары теперь казались не такими настырными. Грустно со всем этим было расставаться. А там... Что ждало их там в северных краях, густо опутанных колючей проволокой  лагерей?

Но жизнь людей не всегда укладывает рельсы жизненных дорог на то место, какое заприметится человеку. Вот и киномеханику Володе Смертину и его помошнику Семену Ясеневу пришлось запереть двери кинобудки и отправиться на ДОНБАСС учиться на машинистов электровозов, а получив права возить каменный уголь по штрекам и квершлагам каменоломен.

Город им Артема был невелик. Предприятие одно, шахта. Жители городка -- шахтеры с семьями. С востока на запад в северной его стороне простирался  проспект Пионеров. Это главная улица и магистраль. Проспект был обстроен двух и трех этажными казенными домами. А большинство построек в городе были частными, одноэтажными.

На восточной его окраине красовался добротный Дворец культуры а неподалеку, на другой стороне проспекта приютилось училище горняков. Двухэтажное здание красного кирпича от проспекта отделял крохотный скверик, обнесенный палисадником. К крыльцу здания вела асфальтированная дорожка. По обе стороны дорожки волейбольная и баскетбольная площадка.

 Тут же на баскетбольном ристалище по утрам проходили и построения училища, развод на занятия.  Большинство комнат корпуса было приспособлено под общежитие, а часть помещений первого этажа занимали административные службы. Обучалось в училище две с половиной сотни парней призывного возраста, будущих шахтеров: проходчиков, машинистов, слесарей.

 Срок обучения два года. Зимней порой, когда на улице непогода, построения училища проводились в коридоре первого этажа.

Михаил Денисович Тарасов -- директор училища с ребятами разговаривал часто и о многом. Его уважали за справедливую строгость и простоту обращения. Он был доступен и заботился о каждом ученике, но в то же время не допускал панибратства. Затосковавшего по далекому дому парнишку обогреет приветливым словом. Бойкого на скаку осадит. Задиристого усмирит. Результатом такой его заботы было отсутствие стычек между двумя сотнями молодых здоровых парней, которым часто некуда приложить молодецкую силушку.

Еще не минуло и половины месяца обучения, как было объявлено о направлении желающих в состав городской дружины. Добровольно, но обязательно. Всякий выходной нужно было нарядить на дежурство от трех до шести парней. Дежурить следовало с семи часов вечера до полуночи. Иногда с задержкой. Но на другой день разрешалось не ходить на занятия, отсыпаться хоть до обеда. Володя с Семеном согласились. Их записали.

К семи часам прибыли в отдел милиции. Их встретил пожилой и какой-то неприветливый старшина. Малорослый. Суетливый. Семену даже показалось, что походил он на какого-то мелкого зверька  который все время озирается по сторонам, чего-то непотерянное ищет и никак не может найти.

Без искорки приветливости во взгляде, словно он их только что за что-то этакое простил, стал инструктировать, как надо вести себя патрулируя улицы города. Назидал бестолково и нудно. Ребята пробовали объяснить ему, что они не новички. Володя даже вытащил удостоверение, но упертый педант погасил всякие попытки вольнодумства одной короткой репликой:"Разговорчики."

Семен пережидал эту скукоту и сравнивал недалекого служаку с Иваном Васильевичем и дивился, как два таких разных человека вершат одно и то же дело. Он попробовал представить этого зануду на месте Ивана Васильевича и оторопел от такого сравнения. Да к нему бы ни один парень из поселка помогать не пошел. Его бы в поселке и по отчеству никто не звал. да его бы... На счастье ребят пришел молодой и энергичный лейтенант. Начальник отделения. Окинув мимолетным взглядом парней он вопросительно посмотрел на старшину.

   -- Да вот дежурить явились(Сеньке слышалось: явились с повинной), -- произнес старшина. Произнес таким тоном, словно ребята выпросились сюда, где им предстоит не с хулиганами и озорниками бороться а собирать манну небесную. Лейтенант пропустил эту неприязнь мимо ушей и обратился к дежурному сержанту: -- Как дежурство? Что в городе? --

-- Пока тихо, товарищ лейтенант. Должны еще ребята с училища подойти. --
-- Вот и славно, -- и повернувшись к Володе и Семену спросил. -- А вы первый год учитесь? -
-- Первый. -- Почти хором ответили парни.
-- На дежурствах не бывали? --

Ребята молча вытащили удостоверения дружинников и отдали лейтенанту.
-- Ого, какие молодцы! -- Проговорил он глянув в билеты и обращаясь к старшине -- Они едва ли не раньше нас хулиганов правят, а ты им правила патрулирования... -- И подумав и обращаясь сразу ко всем  закончил:

-- Я сейчас с вашими хлопцами по городу пойду а вы тут со старшиной на оперативное дежурство останетесь, -- и наткнувшись на недовольный взгляд старшины добавил: -- Да не журысь ты Петрович, не новобранцы это, еще до начала дружина дежурство заступили. --

Услышав такую аттестацию начальника старшина для убедительности заглянул в один из билетов и молча, вернул корочки ребятам.
-- Петро на месте? -- Снова спросил лейтенант.

-- В кладовке дрыхнет, -- ответил сержант. На немой вопрос лейтенанта добавил. -- Да кто его знает... Сегодня не опоздал... Машину заводил, подлил воды. А теперь дрыхнет. --
Лейтенант Николаенко крутнулся на каблуках, виртуозно прищелкнул пальцами и объявил как боевой расчет:

-- Ладно не буди. Пусть спит. Будут пьяные, разбудишь. -- А вы, ребята, останетесь с Петровичем здесь. Если чего случится, на машину и к нам на подмогу. Можете в шахматы сразиться. -- Заключил он вынимая из своего стола шахматы.

--Слушаем. -- Вразнобой ответили парни принимая из рук начальника отделения деревянную коробку с гремящими в ней деревянными же фигурками.
Старшина принялся выспрашивать ребят, кто они да откуда. Парни отвечали неохотно. Скупо. Не хотелось им распахивать душу перед этим вкрадчивым человеком. В тоне его не чувствовалось бескорыстного интереса, а настораживало желание вытащить из них чего-то такого что заставило бы их почувствовать себя не в своей тарелке.

 Делая вид что они заняты шахматами не на шутку парни отвечали скупо и невпопад. А иногда и скрыто дурачили этого недалекого психолога.
Потеряв интерес к игре, Семен предложил Вовке выйти покурить.

-- А разрешат? -- спросил он.
-- Сейчас узнаем. Можно выйти покурить, -- обратился он к наливавшему чай сержанту.
-- Та смолите тут, хлопцы. У нас можно, -- с готовностью разрешил сержант.

-- На улице привычнее, -- решительно ответил Семен и первым шагнул к порогу.
На улице было свежо. Возвращаться в дежурку. Они курили на крыльце и рассматривали загадочную глубину рано потемневшего южного неба.
-- Чего-то не нравится мне тут. Может слинять? -- Нарушил молчание Вовка.

-- А Иван Васильевич чего бы сказал? Да и в училище наябедают... -- неопределенно тянул размышляя вслух Семен.

-- К Ивану Васильевичу мы сами ходили.  А к таким ты бы пошел? -- уже наседал Вовка.
-- Посмотри на часы, -- вместо ответа переспросил Сенька, взглянув на светящийся в ночи циферблат подаренных старшей  сестрой часов.

-- Двадцать три часа и шесть минут. -- Сердясь на нерешительность товарища подчеркнуто четко выговаривая каждый слог съязвил Вовка, стараясь хотя бы этим выразить свое недовольство нерешительностью друга.

-- Вот видишь, меньше часа осталось. Пока линяем, тут и полночь. Да и завтра целый день сачковать. Ничего.  Дежурим. --

-- Ну, ты как хочешь, а я... -- засобирался уходить Вовка.
--Останешься! -- Не дав договорить отрезал Сенька. Вовка, промолчал. Нервно присасываясь к сигарете, успокаивался. Да и куда ему было против Сенькиной воли вставать. Он одной рукой выталкивал над головой штангу весом шестьдесят два с половиной килограмма.

 А это без крохи две двухпудовые гири. Повторить этот прием никто в училище не умел. Вовка не успел выразить очередного упрека товарищу, как дверь дежурки открылась и до дружинников долетел недовольный голос старшины: -- Ну где вы там, куряки? Живо на выезд. Сейчас машину заведут и едем! --

Парни поспешно загасили окурки и побросав в урну, мышками шмыгнули в дежурку. Сложили в коробку шахматы. осмотрели и одернули куртки. Подобрались. Вскоре под окнами раздался шум мотора грузовика и скрипнули тормоза. -- Поехали. -- Скомандовал старшина и заспешил на крыльцо.
Ночной город баюкала теплая южная ночь.

Непроницаемая бархатная темь густо окутывала огни уличных фонарей. Казалось, что стоит ночи еще немного поколдовать и она схоронит под непроницаемой пеленой эти хрустальные светлячки. Но свет торжествовал свою необоримость и на улицах города было ясно.

Старенький грузовичок устало катил по ровному асфальту. Ребята сидели в кузове и с интересом смотрели по сторонам. Миновали управление шахты. Позади его, уходили в небо и терялись в его непроглядной высоте копры шахтоподъемников.

Только на самом их верху, вырванные из темноты светом прожектора вращались огромные колеса. Шахта работала.  Клети подвешенные на канатах перекинутых через эти колеса ходили по стволу шахты вверх и вниз. Вывозили на гора людей и грузы.

 Опускали на подземные горизонты новую смену и порожняк. По штрекам и квершлагу кучками и поодиночке выходили из забоев горняки. На их место спешили другие. Кто-то из ловкачей уцепился на буфере последней вагонетки  партии угля и дразнил товарищей своей выходкой.

А на гора, на подъездных путях у погрузочной эстакады толпились железнодорожные вагоны-коробки. Маневровая кукушка-паровозик переталкивала их и от натуги или радости то и дело посвистывала тонким и пронзительным голоском. ДОНБАСС на деле оправдывал крылатое выражение:"Даешь стране угля...!"

За шахтой машина свернула в городской сад и затормозила у входа. Ее ждали пять человек. Вернее -- четыре. А пятый наоборот, завидев подъезжавшую машину и двух милиционеров в кабине, выказывал явное желание улизнуть. Да что выказывал -- рвался из рук дружинников. Ярился. Бузил. 
-- В вытрезвитель. -- Прозвучало над его головой и он поняв весь ужас приговора и ожидавших его испытаний. Утих. Обмяк. Заплакал.

-- Ребята, простите подлеца... Маркиз больше не будет... мамой клянусь... -- выкрикивал он свозь пьяные всхлипы.
-- Вытрезвитель. -- Снова прогремело как исполнение приговора и не успели Сенька с Вовкой глазом моргнуть, как выпивоха взметнулся поверх борта и они едва успели подхватить его и устроить в углу кузова. -- Ах... мать твою... -- задыхался от обиды и злости обреченный мужик. Но машина уже тронулась в районный городок Дзержинск.

 На звание маркиза этот тип явно не тянул. Потом ребята узнают, что это был знаменитый в прошлом подпольный карточный шулер. Таскался по курортным городам. Надувал простаков. Теперь он спился и потерял годное хотя бы к какому-то ремеслу умение и охоту трудиться.  Шастал по пивнушкам, перебивался подачками.

Летней ночью ехать в открытом кузове грузовика не холодно а прохладно. Встречный ветерок гладит волосы, играет воротником рубашки. И если ехать не далеко то лишь слегка продрогнешь. Продрогли и ребята.

Наконец шурша свежей посыпкой шлака на дворе вытрезвителя, машина остановилась. Мужика растолкали и высадили из кузова. За дорогу он успел уснуть, сонно мычал и закидывал словно отвязавшуюся в каких-то нужных местах голову.

Семен с Володей вошли вслед за сутолокой конвоя в помещение. Налево от дверей, у окна стоял стол и стул. На стуле сидела неопределенного возраста с крупными чертами лица женщина. На ней был не первой свежести медицинский халат. На столе лежал журнал и какие - то бумаги. Черная карболитовая коробка ртутного тонометра.

 Светлая дужка наушников стетоскопа торчала из нагрудного кармана врача. Посреди видавшего виды стола неопрятным местом выделялась заляпанная кляксами чернильница. Тут же граненый стакан. На стене повыше головы женщины висел ящичек с выдвижной передней стенкой.

 Красный крестик едва виднелся на засиженной мухами фанере.  Аптечка. " Эта тетка  умеет грубить. " Отчего-то пронеслась в голове Семена несуразная в этой обстановке мысль, едва он глянул на лицо этой женщины.

Направо от дверей в углу голого цементного пола и облицованных кафелем стен стояла круглая железная клетка. Нижние прутья ее были вмурованы в пол, залиты бетоном. Клетка имела железную же дверку и потолок. Была эта клетка тесна и уродлива. Ребята не сразу поняли, что это для человека. На стене, был смонтирован водопроводный кран а от него толстой черной гадюкой извивался на полу резиновый шланг.

-- Никак опять "Маркиза" привезли? -- Рассмотрев клиента, удивленно произнесла  женщина с каким-то глухим трубным оттенком в голосе. Мужик словно разом протрезвел от ее вопроса и заискивающе смотрел на нее.

-- Я не пьяный... не пьяный я... Это они пьяные а я не-не-е-е-е... -- лепетал он едва выговаривая слова. Опасливо оглядывался на клетку и снова что-то жалостно лепетал женщине.

С улицы вошел начальник вытрезвителя высокий и худой старшина. Он откуда-то видимо очень спешил и едва притворив за собой двери, снял форменную фуражку и отер носовым платком вспотевший лоб. Бегло оглядев присутствующих с высоты своего не малого роста и заметив выпивоху уставился на него и удивленно произнес. Да и не произнес, а словно прошипел:

-- Маркиз? Ты опять за свое? Не расчухал моей науки?! Ну я тебе сегодня приют устрою... Правнукам закажешь! -- Да так вкрадчиво и с такой затаенной угрозой, что у любого бы человека задергало бы печенку. У "Маркиза" задергало. Он даже заиктал от избытка чувств. И позеленел.

Женщина для чего-то подсунула к губам обреченного стакан. Зачем-то поднесла к своему носу и стала размашисто скрипеть пером в журнале часто макая его в чернила и мелко встряхивая ручку.
Худой старшина для чего-то спросил женщину:
-- Пьян? --

-- Да. -- для чего-то согласно буркнула женщина и снова воткнулась в журнал.
А по вытрезвителю уже гремело:
-- Раздеть! --

-- Не надо... я не-не... не я... ой... -- не успел вымолыить выпивоха как с него уже летели прочь рубаха и майка, штаны и тусы. Ботинки и... носков не оказалось. И вот уже голого мужика пихают в клетку. Он не идет. Упирается. Причитает. Матерится. Плачет.

Вот он уже почти весь тычками и пинками забит в мышеловку. Осталась на свободе только одна босая нога. Одни торопятся запахнуть дверь. Другие давят на нее. Жмут. Но нога в... притворе. Снова наваливаются на мужика. На двери. Кость еще не сломана.

Мужик орет благим матом. Ему больно. Ему страшно. Его тошнит. Он вот-вот выпадет из сознания. Матерятся и старатели. Им тесно и досадно. Досадно от того, что втроем не могут упаковать заморыша. Наконец голую ногу ободрали о голое железо и запихали на место.

 Всего. По щиколотке ноги из ссадины по мраморно-белой коже течет кровь. Стекает на бурую, не знакомую с баней пятку и исчезает в глубоких трещинах.
-- Не будешь кочеряжиться! -- злорадно гудит привстав из-за стола женщина. Она не оправдывается. Нет. Она назидает...

Наконец устанавливается какое-то подобие тишины. Все обессилели и притихли. Старшина нагнулся и подобрал оторванную от мундира пуговицу. Всем хочется передохнуть. Но не тут-то было. Фальшивый покой приемного "покоя" снова рушит нечеловеческий вопль.

 Наверное крики ужаса не достигают такой трагической высоты и силы? Это худой старшина подхватил с пола змею, направил пасть на "Маркиза" и повернул кран. Тугая струя ледяной воды ударила в тело разъятого человека и парализовала его.

Он задохнулся от нечеловеческого приступа озноба, от которого грудь истязаемого сдавило так, что воздух из его легких вырывался с леденящим душу воплем. Все вздрогнули. Нудный старшина ни к кому не обращаясь, злорадно словно выплюнул в лицо несчастного: "Это тебе за пуговицу!".

На другой крик сил у человека в клетке уже не хватило. И хотя струя воды хлестала с прежней силой и уже не замораживала, а жгла его мускулы, прожигала до костей мясо, обреченный на пытки и похожий на человека человек осел, но не упал.

В такой клетке падать не оставалось места.  Он уже не был франтоватым "Маркизом", а  корчился уродливым подобием зигзага. Вода все лилась и лилась. Старшина поводил шлангом, как бережный огородник рачительно направляет струю полива, чтобы вода попала во все нужные места. Но даже для газона заботливые хозяева подогревают воду выстаивая бочки днями на солнцепеке.  А тут живой человек...



Фото автора.