Тайна остается тайной, как не углубляйся в неё, как ни пытайся осветить фонариком фактов, она незыблема. И я не более в неё проник, нежели кто другой. Александр I Благословенный никогда не был в Сибири. Феодор Козьмич, сибирский святой, просиял в Томске, где и упокоился, и остался навсегда. Два имени – одна тайна. Тут впору гадать на пальцах с зажмуренными глазами: если сойдутся указательные персты – правда твоя, если не сойдутся – ответ отрицательный. Уж больно не похожи жизни цесаревича и императора с одной стороны и странника и святого с другой. Но чудеса в нашем мире не так уж редки, они на расстоянии протянутой руки, только замечать умей. Судьбы многих людей делятся на две противоположные половины, и есть примеры, когда человек резко меняет содержание жизни, совершив уход из мира и предприняв путь восхождения к Богу. И в нашем случае ответ на вопрос: мог ли император российский обернуться в старца сибирского – дело веры вопрошающего. Лев Николаевич Толстой поверил, и в его образном повествовании, хотя и бездоказательно, тайна якобы разгадана, пусть не научно, но, несомненно, художественно. Ученые не поверили, ни в одном учебнике отечественной истории подобного сюжета мы не найдем. Ну а если всё же попытаться исследовать тайну?
Миф сильнее факта. Тысячелетиями он может клубиться в сознании людей, принимая причудливые очертания, но так и не стать историей. Будучи по своему рождению и взрослению томичом, я с детских лет знаком с легендой о Феодоре Козьмиче, и до сих пор тайна его жизни остается зыбкой, но незыблемой. Мой отец, Петров Михаил Ильич, профессиональный историк, на рубеже 50-х и 60-х годов прошлого века преподавал в педагогическом училище, расположенном на месте бывшего Алексеевского мужского монастыря. Обитель эта была создана на следующий год после основания Томска (Томский острог осенью 1604 г. казаки срубили на Воскресенской горе), а в 1658 году перенесена на Юрточную гору, большой пологий холм, спускающийся к левому берегу речки Ушайки. По иронии судьбы там, где чинно шествовали мужи-монахи, в советские годы резвились юные девушки, будущие преподавательницы начальных классов. Они были моими «няньками и гувернантками», поскольку отец часто брал меня на работу. Затем я стал учеником Базовой начальной школы, что располагалась в доме рядом с развалинами монастырской церкви. Там же, на сводах выщербленного красного кирпича полуразвалившегося храма и на близлежащем пустыре, играл я с товарищами. Тогда-то отец и поведал мне легенду о старце, заметив, что мы с друзьями попираем кости монахов и святого человека, покоящиеся под культурным слоем. Я ещё подумал: разве кучи щебня и мусора можно называть «культурным слоем»? Рассказ был сопровожден документальными фотографиями. На одной из них была изображена простенькая, даже без маковки, деревянная келья старца Феодора Козьмича, на другой – каменная часовенка на его могиле. Была и ещё одна фотография: стройный и высокий, совершенно седой Феодор Козьмич стоял в полный рост в белой домотканой рубахе. Он был чист и опрятен, весь светился словно лунным, отраженным светом. Царственный старец! Тайна окутывала эти дореволюционные снимки.
Когда я сам стал учителем и преподавал в школе-интернате №4, то вместе со старшеклассниками создал музей истории родного города. Отцовы фотографии я поместил в экспозицию, посвященную 160-летию Отечественной войны 1812 года. Сходство парадного портрета в полный рост императора Александра I и старца Феодора Козьмича поражало всех без исключения. Фотографии кельи и часовенки добавляли достоверности. Так хотелось верить, что наш город причастен великой тайне! Но и без легенды многое можно было рассказать. В нашем городе был сформирован Томский пехотный полк, который сражался под Бородино. На место его формирования, в Лагерный сад, я приходил с учениками, садились мы на самом краю огромного обрыва, смотрели в даль, и я, используя, как природные наглядные пособия, пойму реки, холмы и ручьи, овраги и полосу ленточного соснового бора, рассказывал о ходе битвы, будто она происходила прямо тут. Мы расставляли в воображении редуты, каре и цепи русских и французских войск. Местность эта идеально подходит для генерального сражения. На экспозиции школьного музея, помнится, были приведены четырёхзначные цифры денежного пожертвования томских купцов на народное ополчение. После войны российский император наградил жертвователей-томичей, купцов первой гильдии, о чем был соответствующий царский Указ, фотокопию которого нам подарил Томский краеведческий музей. Рядом красовалась вылепленная из пластилина копия серебряной медали «В память Отечественной войны 1812 г.», которую вручали всем солдатам и офицерам, сражавшимся против многоплеменной орды Наполеона. До сих пор помню, как недоумевали ученики, выводя надпись на медали: «Не нам, не нам, а Имени Твоему». Приходилось объяснять, что речь идет о Боге, о том, что победили мы с помощью Божией и скифской хитростью Михаила Илларионовича Кутузова. Ученики невольно связывали эту надпись с образами Александра I и святого старца. Тайна есть тайна, логике она не подчиняется.
Осенью 1812 года Александр Павлович испытал потрясение, разделившее его царствование на два периода, обратившее его от идеологии эпохи Просвещения к Богу, христианской религии. Одним человеком он был, составляя Высочайший Его Императорского Величества Манифест «На поражение врага, вошедшего в пределы империи», другим начал становиться после сожжения древней столицы России города Москвы. Напомним, что Наполеон в глазах народа был антихристом, а царь – защитником Православия. Но до этих грозных событий Александр был в душе своей «полувером», мыслящим в духе идей эпохи Просвещения (конституция, свобода личности и пр.). От церковной обрядовости он был далёк, на исповедь не ходил, оставляя в глубине души грех молчаливой причастности к насильственной смерти отца, императора Павла I. Сильное влияние на него оказало требование приближенных отстраниться от личного участия в военных действиях. Полководцем-то он был плохоньким. В сознании его возникла мысль: «Что же я такое? – Нуль!»
12 июня 1812 г. Наполеон вторгся в Россию. Александр Павлович, покинув бал, нашел укромный уголок в детской комнатке – и рыдал в одиночестве. Он решился на жертвенное самоустранение. Из действующей армии император выехал вечером. От западной границы империи он тайно направился в Москву. Ему не хотелось ни с кем встречаться. Но тут произошло непредвиденное, на всем пути следования люди выходили провожать его, держа в руках мерцающие дрожащим светом церковные свечи. Так и ехал он со своими горькими думами, словно по центру мироздания, в отблесках огня и звуках пасхальных песнопений («Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…»), стараясь чувствовать и осознавать себя благословенным Богом и Церковью монархом, отцом русского народа. Тогда-то и поднялась в нём волна религиозности, просветляя душу и укрепляя дух. Это ещё не было переломом в мировоззрении, оно все еще оставалось великосветским, но путь был обозначен. Находясь в Санкт-Петербурге, Александр Павлович лишь через пять дней узнал о сдаче Москвы французам. За одну ночь он поседел. Что оставалось? Верить и молиться. Император пожелал обратиться к Священному писанию, но в его библиотеке нашлось лишь французское издание Библии. Тогда он отправился к жене Елизавете Алексеевне и в ее комнате нашёл русскую Библию. Именно тогда он впервые по-русски прочитал священные глаголы. С этого события началось его православное самообразование. Вскоре оно начало давать свои державные плоды: повеление начать подготовку издания Священного писания на русском языке, Указ о возведении храма Христа Спасителя (достроен Александром II в 1860 г.), самоощущение себя как глубоко верующего человека (молитвенность, набожность, паломничества по святым местам европейской части России), создание после капитуляции 19 марта 1814 г. Парижа Священного Союза в Европе, принятие имени Благословенного и пр. На протяжении всего второго периода царствования религиозность царя неуклонно возрастала, что послужило одним из веских общих оснований для появления мысли о его уходе через «мнимую смерть» в странничество под именем Феодора Козьмича. До событий конца 1825 года, когда Александр I Благословенный сошел со своей исторической стези, ещё далеко. На российском троне уже не поросль эпохи Просвещения, а Православный царь! Справедливости ради отмечу, что религиозный опыт императора и второй половины его царствования был весьма своеобразным, утонченно мистическим, далеким от воцерковления. Он оставался равнодушным к повседневной приходской жизни, духовного наставника не имел, но любил странствовать по монастырям и святым местам, любил долгие келейные молитвы, анонимное исповедование вблизи святых мощей, любил вид икон и огонь свечей и лампад. К церковнослужителем император добрых чувств не питал. Уж кому как не ему были известны пороки тогдашних иерархов Церкви и приходских священников, не отличавшихся особой духовностью и благочестивой жизнью. О Серафиме Саровском он не мог знать, поскольку величайший русский святой XIX века вышел из затвора и стал известен уже в Николаевскую эпоху.
Достаточно ли свидетельств, позволяющих определенно судить, что линия жизни императора перешла в линию жизни сибирского святого? Стыкуются ли они? Или тайна остается тайной? Трудно в этом разобраться. Известно, что в течение всей своей жизни мистически настроенный Александр Павлович мечтал и ждал знака и случая, чтобы освободиться от своего венца власти. Поначалу, он был типичным либералом образца конца XVIII столетия и планировал преобразовать всю сорокапятитимиллионную Россию именно в этом временном ключе. Но страны своей он не знал, а благодаря своему учителю Ф. Лагарпу, мыслил ее наподобие швейцарского кантона или Люксембурга. В день рождения Александра солнце повернуло на свет, по народному календарю это был день Карачуна – 25 декабря (по новому стилю) 1777 года. Гаврила Державин в стихах «На рождение в Севере порфирородного отрока» писал:
Будь страстей своих владетель,
И на троне человек!
Это было пророческое пожелание, будущий самодержец выбрал путь человеческий, осуществить который ему постоянно мешали обстоятельства. Долгие годы он просто вынужден был исполнять роль сначала наследника престола, затем императора. Уже в первые годы своей жизни Александр дал повод считать, что он замыслит побег с трона. Но побег побегу рознь. К святости царь явно не стремился. Для него Конституция и республика в России являлись двумя закономерными шагами к личной, частной свободе. Тогда, в юности, его вдохновлял пример Северной Америки, штатов, вернее, Джорджа Вашингтона, который отслужил положенный срок президентом и ушел на покой в свободную, счастливую частную жизнь в своем поместье. Его угнетала мысль о пожизненной власти. В крепостной России царь чувствовал себя самым закрепощенным человеком, не смеющим даже помышлять о личной свободе. Но не подвижническую жизнь, а удобства простой, обеспеченной частной жизни где-нибудь вдали от людей и в слиянии с природой он видел своим идеалом. Правда, и Феодор Козьмич не отличался аскетизмом, имея все необходимое для опрятной и спокойной молитвенной жизни на содержании известного томского золотопромышленника С.Ф. Хромова (1813-1893 гг.). Александровой мечте о частном счастье мешал, по тогдашнему его чувству и разумению, властный император-отец. Значит, это препятствие должно быть устранено. И тут к нему, цесаревичу, пристал как банный лист (дело происходило в бане) Никита Петрович Панин, вице-президент коллегии иностранных дел, сторонник английской ориентации во внешней политике, соблазняя молодого человека возможностью устранения Павла I от власти. Речь шла о его мирном, бескровном отречении. Александр дал свое молчаливое согласие, став невольным отцеубийцей. Павел Петрович даже под угрозой смерти не согласился оставить трон. И погиб. Грех свой Александр Павлович нёс через всю свою жизнь, явственно чувствуя, что он предал отца, кровь которого, как свидетельствуют источники, легла на графа Палена, петербургского генерал-губернатора. Сам Александр, узнав о смерти отца, упал в обморок. В том же 1801 году произошло его помазание и венчание на царство, которое он, пока гроза 1812 г. не грянула, воспринимал лишь как красивый ритуал и новую для него роль. Теперь он думал о пути ухода в частную жизнь через принятие конституции и установление в стране республики. Так он мыслил покинуть самодержавный трон. Ну чем не ранний декабрист! Правда, его заботила не судьба России, а своя, личная судьба. Заметьте, он даже не рассматривал традиционный путь ухода от мира в затвор, в монашескую жизнь, нет, он думал о скромном заслуженном отдыхе, так сказать, об обеспеченной пенсии, которую трудами на троне и старался заслужить, сменив должность царя и самодержца на должность президента всея Руси. Хорошо известна устойчивая фраза тех лет, слышанная от Александра не единожды: «Мы с женою спасемся в Америке, будем там свободны и счастливы, и про нас больше не услышат». Тут скорее некий русский Джефферсон на заслуженном отдыхе, но не Феодор Козьмич, совершающий свой молитвенный подвиг.
О правлении Александра I и его модернизации страны знает каждый школьник, сдающий ЕГЭ. Ему достаточно заучить даты рождения и смерти, основные события царствования. О душе и внутреннем мире – ни слова. Благие намерения по отмене крепостного права (он клеймил крепостничество, как ныне клеймят коррупцию) лишь сохраняли ад на Руси, поскольку император и не думал лишать ни себя, ни дворянство власти, но ограничился указом о вольных хлебопашцах (1803). Создание руками генерала от артиллерии А.А. Аракчеева «райских» военных поселений (1810) на деле превращало деревню в казарму. (А ведь царь замыслил их как идиллические поселения, как некие островки утопического социализма). Победа в войне с Наполеоном трудами и гением М.И. Кутузова, М.Б. Барклая-де-Толли и П.И. Багратиона и, конечно же, всего русского народа, последнему дала лишь разорение и усиление бесправия. Увлечение в послевоенное время западноевропейскими делами Священного Союза было явно в ущерб проблемам многострадальной родины, бедность населения которой дошла до предела. В письме Варваре-Юлии Крюденер в 1815 г. император пишет, что намерен «призвать народы стать в повиновение Евангелию». Но это была ещё одна из царских утопий. Христианский небесный мир на земле создать было невозможно. Оставались проекты, проекты, прожекты… Никаких кардинальных, не говоря уже о революционных, изменений в России за время царствования этого императора не произошло. В 20-е гг. он всё более и более боролся с либерализмом, предпочитая ему глубокую религиозность. Если что и менялось, то по причине того, что на дворе шествовал своим путем «Век девятнадцатый, железный…»( Е.А. Баратынский). О своей личной свободе царь продолжал думать больше, нежели о свободе России. Всё отличие заключалось в том, что к 1825 г. в этом он уповал более на Бога, чем на Священный Союз, либеральные преобразования, министров и губернаторов.
В России не было большего противника самодержавия, чем сам самодержец, крепостью венца обреченный на пожизненную власть, а значит лишенный простых человеческих радостей. Александра Павловича искренне удивляло, что Наполеон столько усилий потратил для того, чтобы стать неограниченным монархом, то есть, по мнению русского царя, тем самым достиг состояния личной несвободы. Ему же власть была дана по наследству, по Закону о престолонаследии. Всю свою жизнь он хотел освободиться от того, к чему Наполеон всю свою жизнь стремился. Но осуществить задуманное Александр Павлович собирался на вершине своего успеха. Этой вершиной должна была стать отмена крепостного права. Однако с годами он все более осознавал, что древо крепостничества в России пустило крепкие корни под фундамент державы, и вырвать его без потрясения всего здания Отечества невозможно. Оставалось лишь подпиливать наиболее угрожающие спокойствию подданных сучки, менять, ничего не изменяя. И ведь он был прав, как показала история. Но не о подвижнической жизни мечтал Александр Павлович, а всё же об уютном райском местечке, где можно было принадлежать лишь самому себе. С лета 1823 г. стало заметно, что царь утомился течением свой венценосной жизни, что время преобразований безнадежно упущено, он жаловался на предчувствие скорой кончины. Тайно, как и все свои важные начинания, он подготовил проект Манифеста о назначении наследником престола Великого князя Николая Павловича, хотя по Закону о престолонаследии на трон должен был взойти Константин Павлович. Но тот уже давно жил частной, совсем не в великокняжеских традициях семейной жизнью. Документ до поры до времени был положен на хранение в московском Успенском соборе. Корона страшно тяготила императора. Это было уже видно не только приближенным. Казалось, что он уезжает из северной столицы навсегда… и в никуда. Осенью 1825 г. он вместе с безнадежно больной женой Елизаветой и ближайшими друзьями, да с немногочисленной прислугой укрылся в одноэтажном каменном доме на углу Греческой улицы и Дворцового переулка в Таганроге. Поражает схожесть этого основательного строения с домом Ипатьевых в Екатеринбурге. Близость Крыма и моря навевали ему мысли о бегстве, таком возможном. Его влекло к Гробу Господню в Иерусалим. Как император он не видел дальнейшего продолжения самодержавного бытия, царский путь завел его в хорошо наезженный предшественниками тупик. Неужели только смерть освободит он муки? Даже солдат русской армии после 25-летней службы достигал права получить отставку и вернуться в свою деревню, пусть уже и переменившуюся, но где его дожидаются жена и дети. Солдат мог, а самодержец не мог. Один лишь способ уклониться от единовластия – бежать. Но куда? Как оставить семью? Каждая собака в России знает, как он выглядит (это явное преувеличение, без короны кому он был бы виден?) Значит, только смерть освободит его! Разве это справедливо? Именно в этом душевном состоянии он сказал широко известную, тиражированную после «мнимой смерти» фразу: «Я скоро поселюсь в Крым… Я буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет…». Это, скорее всего, означало его готовность к отречению, о котором он и сам не раз говорил, но стать, тайно бросив престол и изменив долгу, Феодором Козьмичом – это уже необратимость, это означало начисто вычеркнуть свое будущее из истории, что было много страшнее отречения. Замечу, что никак не вяжется это осеннее высказывание императора с известным образом мыслей Феодора Козьмича, даже если и предположить полное перерождение человека. Но ведь не к духовной жизни был устремлен наш герой на рубеже своей жизни и смерти! Тут, правда, есть одно «но». Феодор Козьмич появляется через десять лет после обряда захоронения императора. Если предположить, что царь и старец одно лицо, то за десятилетие тайной жизни личность могла преобразиться до неузнаваемости. Именно об этом десятилетии нам ничего не известно, а это значит, что тайна остается тайной.
Святой Феодор Козьмич, чья историческая жизнь начинается с 1836 г., ничего не рассказывал о своем происхождении и существовании до сибирского своего бытия, то есть о большей части своей биографии. А ведь многие и так и сяк допытывались, о чем есть немало письменных свидетельств. Но он не подтверждал, хотя и не отрицал предположений и догадок любопытствующих своих собеседников. В истории русского странничества таких примеров практически нет. В житиях известных на Руси святых, как правило, подробно говорится о пути, приведшем святого к подвижничеству. Мне известен лишь один схожий сюжет, а именно, жизнь святого праведника Симеона Верхотурскго ( XVII в.). Александр Павлович вполне мог знать о прославленном чудесами сибирском подвижнике, поскольку именно в 1825 г. проходило освидетельствование мощей праведного Симеона, прославленных своей чудодейственной силой. Симеон настолько тщательно скрывал своё происхождение и всю предшествующую жизнь, что она осталась вечной загадкой. Можно было лишь догадываться, что происходил он от знатных, благородных родителей. Сам же святой жил скромно, занимался портняжничеством, не брал за работу денег, непрерывно молился, отличался усердным коленопреклоненным стоянием. В житии этого святого говорится, что «он восхотел сделаться причастником Царства Христова и гражданином Горнего Иерусалима», что всегда «тайно уходил из дома», где обшивал хозяев, чтобы не брать плату за свой труд. Считается, что он помогает «недугующим неверием», если грешник раскаивается. При желании можно поверить, что линии жизни Александра Павловича и Феодора Козьмича имеют точку соприкосновения, что он сознательно выбрал образец для подражания хорошо известному в России святому. В таком случае всё ложится в некую воображаемую схему: обращение к иконе святого Симеона Верхотурского за помощью, искреннее раскаяние и преодоление своего маловерия, уход с Божьей помощью из мира. Но вот тут-то и закрадывается сомнение. Даже из семьи уйти трудно, о чем так красноречиво написал А.С. Пушкин в стихотворении «Странник». Не удержусь, чтобы не процитировать, хотя лучше было бы перечитать целиком:
Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли…
Побег мой произвел в семье моей тревогу,
И дети, и жена кричали мне с порогу,
Чтоб воротился я скорее. Крики их
На площадь привлекли приятелей моих…
Александр Павлович был старшим в большой семье. За ним следовали его братья Константин, Николай, Михаил и сестры Мария и Анна (Екатерина, Александра и Елена к этому году уже умерли). Жива была мать. А уж приятелей и просто людей, лично знавших императора, было множество и в России и в Западной Европе. И не только в правящих кругах, но и в оппозиционных, например, среди будущих декабристов, о тайных обществах которых он был прекрасно осведомлен с 1818 г. (известна фраза Александра «Не мне подобает карать»), многих знал лично и даже симпатизировал . Для них уход императора Александра I вообще мог означать сигнал к революционному действию, что и произошло на следующий месяц после его «исчезновения». Но куда скрыться? Ни на родине, ни в пределах государств, входящих в Священный Союз, потайного места не было. И в келье Киево-Печерской лавры его бы отыскали, и на Валааме. Именно в этой обители император (1817 г.) решился на долгую исповедь, впервые очищая душу от множества накопившихся грехов. В распространенную историю с подменой тела солдата-двойника по прозвищу «Император», данном за поразительное внешнее сходство, как-то не верится, хотя для стиля жизни Александра Павловича было характерно главные свои дела осуществлять под покровом тайны, а вопрошающим отвечать не прямо, а обиняками, двусмысленно и с приятностью во взоре. Но взирать на близких, оплакивающих твою преждевременную кончину над чужим телом – это уже слишком, это как-то не по-людски, не по-христиански. Лев Толстой, видно, плохо относился к русским царям, если с легкостью поверил, что можно оставить и трон, и семью – и затеряться в сибирских просторах. 15 ноября император исповедовался и причастился. 19 ноября в 10 часов 45 минут врачами констатирована смерть. Император Александр I Благословенный умер, его история закончилась. Но начинается ли история Феодора Козьмича?
Появляется Феодор Козьмич неожиданно и картинно, что, впрочем, в духе почившего императора. Осенью 1836 г., в то время, когда по известному мистическому пророчеству Юнга-Штиллинга должна начаться эра Тысячелетнего Царства Христова, почти шестидесятилетний седовласый странник на коне подъезжает к заставе у города Красноуфимска, направляясь на восток, в Сибирь. Полицейские заставы были тогда на всех дорогах, соединяющих российскую Азию с российской Европой. Об этом знал каждый. При этом человеке нет паспорта, хотя лошадь справная и стоит больше необходимого путешественнику документа, который он мог без сомнения приобрести, но не приобрёл. Не иначе как хотел пострадать. Его, естественно, арестовывают, допрашивают, но добиваются лишь явно вымышленных имени и отчества – Феодор Козьмич. Фамилии он не называет, ничего о себе не говорит. Что тут раздумывать, сослать в Сибирь, да и только. Так и поступили. Никто не обратил внимания на его внешнюю схожесть с давным-давно почившим императором Александром Павловичем. Да мало ли в России беспаспортных, что на них смотреть! И какая разница чиновнику, откуда прибыл странник, да хоть из Святой Земли, из самого Иерусалима. Паспорт у странствующего человека должен быть. Весной следующего года Феодор Козьмич был сослан в Сибирь, на восток Томской губернии, и приписан к деревне Зерцалы. Даже краткое описание неожиданного появления старца заставляет задуматься. Александр Павлович любил театральные эффекты и мастерски исполнял требуемые обстоятельствами роли.
Александр I никогда не был в Сибири, хотя во второй половине царствования любил странствовать и по своей державе и, с не меньшим интересом, по городам и весям Священного Союза. На карте Российской империи, оседлавшей планету единой евразийской плитой, он, конечно, не раз видел точку с наименованием Томск. Она была поставлена историей прямо в середине его необъятной державы. Разве мог он знать, что с его именем будет связана жизнь странника, сибирского святого, упокоившегося в центре России! Огромна Россия, а Сибирь ещё огромней. Когда над тихоокеанским побережьем восходит солнце, в Царстве Польском вечер. Не в одно время живут подданные самой величайшей в мире империи. Сибирь жила одновременно чуть ли не в семнадцатом столетии и почти в двадцать первом. Если в европейской части империи одна эпоха сменяла другую, выплескивая своих лучших представителей в Сибирь, то за Уралом все они жили на одном великом пространстве в своем всевременье. Коренные сибиряки к сосланным относились хорошо, будь то декабристы, петрашевцы, западники и славянофилы, анархисты или перешедшие предел дозволенного чиновники, беглые крепостные, солдаты, разбойники и святые, или другие пришельцы из разных времен. Хорошо отнеслись и к человеку, не помнящему родства, к Феодору Кузьмичу. Тем более что он явно был личностью незаурядной, по-господски образованной, молитвенником и лекарем, то есть умел врачевать и тело, и душу. Никому не отказывал ни в совете, ни в действенной помощи. Монахом-чернецом не был, но предпочитал одиноко жить в келье, подальше от суеты людской. Любил говорить загадками. На вопрос: кто и откуда родом? – отвечал загадочно, мол, «родился в деревах», будто не общество, а сама природа его породила. Похоже, что к таинству исповеди и причастия он в своей отшельнической жизни так и не приступил. Тайну своего происхождения и настоящего имени до конца своих дней никому не открыл. Подобное поведение распахивало широкое поле домыслов, людям уж очень хочется верить, что рядом с ними живет не простой человек. Таким общением Феодор Козьмич тяготился, стараясь поставить свою келейку подальше от людей, благо ему с радостью предоставляли такую возможность, но судьба привела его в 1858 г. в губернский город Томск, где укрыться от досужих глаз было значительно труднее. Всю первую половину XIX в. город расширялся, богател, приобретая свой неповторимый в веках облик. Купцы, соперничая друг с другом, украшали свои бревенчатые двухэтажные дома-терема деревянными кружевами, башенками с резными птицами и драконами. Архитектор А.П. Деев гармонично спланировал город, вписав его в пространство по двум сторонам реки Ушайки и по крутому берегу реки Томи. На северной его окраине пологим холмом поднималась Юрточная гора, пустынная и затерянная, словно само провидение наметило место для упокоения Феодора Козьмича, связанного мифом с Александром Павловичем Романовым, победителем Наполеона и основателем Царскосельского лицея. И сегодня можно встретить ещё не закатанные в асфальт и не упрятанные под гололедную плитку небольшие участки булыжных мостовых, строить которые в послевоенные годы начал Г.Р. Батеньков, что в конце александровского правления был помощником начальника путей сообщения Сибирского округа. Он же спроектировал и первый мост через р. Ушайку, по которому ему пришлось ходить в 1846 – 1856 гг. уже в качестве ссыльного декабриста. На одном берегу Ушайки – Юрточная гора, а на другом – Воскресенская, где в одно и то же время со святым старцем жил ссыльный Михаил Бакунин. С этой горы хорошо видны Алексеевский монастырь и церковь, где ныне покоятся мощи святого старца. Великий анархист и сибирский святой могли много раз встретиться, но история об этом умалчивает. О Томске в деталях и подробностях Александр I мог узнать от графа М.М. Сперанского, сибирского губернатора, который отзывался о Притомье как о райском природном уголке империи и разбойном вертепе одновременно. Феодор Козьмич любил называть себя «великим разбойником». Во вторую четверть XIX в. город охватила золотая лихорадка. Быстрое обогащение исстари любо нетерпеливым сибирякам, потомкам казаков-первопроходцев. Если дело не пошло, то любой был готов сняться с места и отправиться в странствие, благо земли, причем богатейшей, в Сибири довольно, и даже сверх того. Первым из частных лиц, приступившим к поиску томского золота, стал винный откупщик Ф.И. Попов, который и открыл золотосодержащую россыпь в Мариинской тайге на реке Бириколь. Вослед ему пустились десятки авантюристов, включая ссыльных каторжан, некоторые из них в скором времени превратились в местных богачей, денежную элиту города. Впечатляет фигура золотопромышленника Ф.А. Горохова, сколотившего богатство на драгметалле. В центре города он выстроил роскошный дворец, разбил невиданный сад, стал устраивать царские обеды, наливая гостям шампанское в «саженные бокалы» (Г.Н. Потанин). Ему подражали И.Д. Асташев, Н.Е. Филимонов, поражавшие обывателей размахом строительства своих загородных домов-дач, удивляя убранством гостиных, обставленных мебелью в стиле ампир. Любую прихоть новых сибирских богачей воплощал архитектор А.П. Деев. Подобен был им и томский золотопромышленник Семен Феофанович Хромов (1813-1893), в юности входивший в кружок «ревнителей благочестия» при томском епископе Афанасии. Именно он, занимаясь поисками золота, встретил Феодора Козьмича и уверовал, что это тайно обосновавшийся в Сибири Александр I Благословенный. Он уговорил переехать старца в Томск и заботился о нем до последнего часа жизни святого, который жил и молился в построенной специально для него келье прямо на территории городской усадьбы золотопромышленника, расположенной на пересечении улиц Монастырской и Нечаевской. У С.Ф. Хромова, общавшегося с Феодором Козьмичом до самой его смерти (20 января 1864 г.) сомнений в царском происхождении старца не было. И тут не важно, что старец знал французский язык, мало ли кто из благородного сословия грассирует по-иноземному! Не важно и его отличное знание расположения покоев Зимнего Дворца, столичным аристократам туда доступ не был закрыт. Даже его восторженное описание победоносного въезда русского императора в Париж не служило доказательством. Хромову достаточно было просто увидеть царственного старца с прекрасным, добрым, открытым лицом, как он сразу и навсегда уверовал, что предстал перед ним не простой отшельник, а великий человек мира сего. Не иначе как император! Пусть это невозможно доказать, но ведь и опровергнуть нельзя! Стоило Феодору Козьмичу сказать: «Я царь» – и сибиряки пошли бы за ним и в огонь, и в воду. Но он этого не говорил, а, значит, сам хотел, чтобы существовала легенда, чтобы осталась тайна на века. Да, царь замыслил побег, уход с трона без отречения, что само по себе преступно, поскольку ставило под сомнение последующие царствования. Да, он собирался уединенно жить в тиши природы, в гармонии со своей совестью. Именно так и жил старец, навсегда убежав от первой половины своей жизни. Но жил он сам по себе, самоценно, хотя действительно, многие черты его характера схожи с теми, что наблюдались при жизни цесаревича и императора Александра Павловича. Но уход предполагает возврат на новом духовном уровне, с новой силою, чтобы принести людям добытую в одиночестве истину. В нашем случае этого нет. Две линии жизни, одна из которых обрывается в полном расцвете в 48 лет, другая начинается почти с 60-летнего возраста, – не совпадают. Между ними колышется тайна.
В скором времени, по упокоении старца, над его могилой возвели часовню по проекту архитектора В.Ф. Оржешко. Золотопромышленник Хромов специально выезжал в Санкт-Петербург, искал встреч с императорами Александром II и Александром III, чтобы поделиться своей верой, но предполагаемые родственники не снизошли до него. Однако уверенность почитателя старца передалась многим томичам, превратившись в легенду. Могила старца стала местом паломничества, как гостей города, так и самих горожан. Говорят, что, совершая свое путешествие по стране, даже цесаревич Николай Александрович посетил легендарную могилу. При жизни Феодор Козьмич укорял своего восторженного благодетеля в сребролюбии, замечая, что Бог и так питает его, но это не мешало ему принимать от богатого золотопромышленника всё необходимое для спокойной и обеспеченной старости. Святой любил чистоту и опрятность, каждый день менял белоснежную рубашку. На голове носил не клубок, а вязаную разноцветную шапочку. Судя по всему, ему было позволено не говеть в дни поста, не ходить в приходскую церковь, не раскрывать своего имени на исповеди. Монахом-чернецом он явно не был и аскетическими подвигами не отличался. Томичам он запомнился богомыслящим человеком необычайной доброты, беседы с которым утешали, очищали и направляли на путь истинный, молитвенником, на коленях которого образовались специфические уплотнения от долгого молитвенного стояния (подобные были и у Александра Павловича!). Томские священнослужители в лице архимандрита Ионы (в миру Илья Ионович Изосимов) организовали общество почитателей старца Феодора Козьмича. В 1984 г. Феодор Козьмич был признан Православной Церковью сибирским святым. Летом 1995 г. его мощи были перенесены в бывшую монастырскую, а теперь светло отстроенную Казанскую церковь, где и покоятся поныне.
Корона, посох и сума хотят и не хотят стать атрибутами одной личности. Даже для мифа это нечто чрезмерное, по крайней мере, не характерное. И не первое, а скорее второе («посох и сума») отторгается от образа императора, приобретая черты доброго и мудрого человека, не играющего данную ему от рождения роль, но живущего в здравом уме, цельно и невозмутимо в слиянии с божественной природой. Для того властители порой и рядились в незавидные одежды, чтобы лучше узнать свой народ, а затем возвратиться на трон духовно и душевно более богатыми, в новом качестве, зрелыми и благородными правителями. В нашем случае мы видим бескорыстное и необратимое перевоплощение, а в это как-то не очень верится, особенно, когда знаешь наследственную природу и характер российского венценосца. И все же я не дам, как говорится, своей головы на отсечение в пользу определенного выбора. Моё томское сердце тает от тайной радостной надежды, что в самой сердцевине России, в Томске, покоится прах императора, чьё имя связано с победой над злым гением Наполеона и с основанием Лицея, повернувших отечественную историю к свету и наполнивших свежим соком жизни отечественную культуру и поэзию.