Сход

Александр Васильевич Стародубцев
  Утро над Москвой в этот день занималось хмурое, холодное. Несмотря на то, что на дворе был уже март и снега уже подтаяли и осели, с северного океана дохнуло на редкость лютым холодом. Гигантский воздушный гриб зарождался в Арктике, раскручивался и рос над промороженными льдами океана. Всасывал в себя стылый воздух. Набрал силу в Карском море и двинулся на материк..

Циклон не поместился в северные ворота Русской равнины между  горами Новой земли и северным Уралом. Большая часть потока отхлынула за Обскую губу, и пошла гулять по просторам севера Западной Сибири. А малая его часть, через Печёру и Северную Двину, устремилась в сторону Балкан. Она и правила сегодня погодой в Москве.               
               
За ночь заморозило так основательно, что, казалось, весны, как будь-то, и не было. Редкие лужицы на асфальте, какие остались от моросящего накануне дождика, ещё с вечера подёрнулись ледяной коркой, захрустели под колёсами машин и под ногами запоздалых прохожих, а сейчас не собирались оттаять. Деревья в парках покрылись лёгкими накидками инея. Ночью небо было чистое и звёздное, а наутро натянуло с Рыбинского моря редину чечевичных облаков. Солнышко едва пробивалось через белёсую рябь.

По набережной Москвы-реки и по Красной Пресне непрошеным гостем гулял пронизывающий сквозняк. Не мало досаждал прохожим; подхватывая с реки сырость холодных струй,  заставлял поднимать воротники демисезонных пальто и капюшоны курток, прятать руки в карманах. В Москве  сегодня явно не климатило.

Климат политический, в конце двадцатого столетия, зарождался тоже на берегах Северной Америки. Наползал на Россию через Западную Европу. И хотя на пути его лежали воды Гольфстрима, и обласканное теплом средиземноморье, погодой Москву не баловал. Высокие каменные стены Кремля ему не были помехой. Обитателям его часто приходилось ёжиться, втягивать голову в плечи, поднимать воротники, прятать руки в карманах.

Ближе к полудню, на Красную Пресню, стали съезжаться автобусы и машины. Из них выходили крестьяне и с интересом осматривались по сторонам. Человеку, редко появлявшемуся в столице  интересно всё. Даже одна улица может многое рассказать о любом городе. Кто-то не бывал в столице несколько лет, кто-то больше десятка. «Так вот какая ты теперь стала, Матушка -белокаменная » – написано было на лице почти каждого пассажира.

 Привычные к просторам полей и лугов люди чувствовали себя стеснённо, неуютно. Они словно потерялись среди громады домов, нависавшими каменными глыбами с обеих сторон неширокой улицы. Не привычному к городскому быту человеку, на мгновение могло показаться, что дома клонятся  друг к ругу и  могут упасть. Люди, время от времени взглядывали на эти, всплывающие айсберги. Не задавило бы, прости господи…

Взгляд крестьянин скользил на аркам проездов, зацеплялся за вывески магазинов, кафе, ателье, офисов. От многочисленных рекламных щитов – рябило в глазах. Щиты были везде: на стенах домов, на столбах, между столбами и ещё там, где селянин не вздумал бы его приладить. Не мало удивил щит, выкрашенный в белый цвет, на  чистом поле которого были чёрной сажей аккуратно напачканы  всего два слова, но какие: « Где жена? »…

 Мужики похохатывали, читая эти лукавые слова, бедово поглядывали друг на друга.
– Может быть: « Где Жанна?»  – предположил кто-то из приезжих.
– Такую ошибку не напечатают,  – поправили другие, – больших денег это стоит. –

 Женщины конфузились и молча отводили взгляд, занимая себя более практичными надписями. Но большую часть рекламы невозможно было прочитать, поскольку написана она была на заграничном языке и люди, ничего не поняв и не в чем, не разобравшись, принимались за следующие ребусы, какими была старательно избезображена вся улица.

– Баловство всё это. Нечем людям заняться, вот и малюют да деньги на пустяки изводят, – подвёл общий итог пожилой, грузный крестьянин, в развалку и с удовольствием вышагивающий по гладкой тверди тротуара. – Лучше бы эти деньги на дело пустить, чтобы и у нас такие же дороги сделать. –

– Пустят, как же, дождёшься… – неопределённо проговорил кто-то из соседей.
Крестьян интересовали не только дома и вывески. Интересным было всё.  Гости столицы внимательно рассматривали прохожих. Как одеты? Что сейчас модно?

 Распахнутые души не привыкших прятаться от соседей людей, веками приученные обстоятельно поприветствовать на единственной улице деревни каждого встречного, пожелать ему здоровья и спросить о благополучии родственников, наталкивались на неприкрытое отчуждение прохожих.  В простоте своей селяне и не догадывались, что  это их радушие стесняет и воспринимается как невоспитанное любопытство. 

И потому спешащие по неотложным делам жители города виделись им замкнутыми, неприветливыми людьми. Кто-то из прохожих иногда окидывал прибывших отрешённым взглядом и не найдя в этой скученности людей ничего для себя интересного, проходил мимо, снова возвращаясь к своим заботам.

Наталкиваясь на это отчуждение, приезжие люди конфузливо сторонились, стараясь сгладить неловкость встречи радушным выражением лица. Делились своим удивлением с соседями.
– Как они трудно живут, –  огорчилась одна из женщин.
– Почему, трудно? – переспросила другая.
– Видишь, как они заморожены. Мимо человека проходят, как мимо дерева. Значит и сами такие. –
– Может быть не все? – Предположила собеседница.
– Дай то бог… –
Ручейки прибывших крестьян стекались из улиц и переулков на набережную Москвы- реки, К парадному подъезду Дома Правительства, прозванному в народе – Белым Домом. Сюда же, на Всероссийский крестьянский сход, городскими автобусами, троллейбусами и метро, добирались люди, прибывшие в Москву на поездах.

Толпа густела, полнилась и уже начинала звучать, обозначая  своё  появление в столице. Тут и там над головами людей стали появляться транспаранты с именами регионов, направивших на Сход своих ходоков. От вынужденного ничегонеделанья люди осматривали округу: вертели головами, вытягивали шеи, озирались сначала на ближние ряды, определяя – кто рядом?

 Осматривали всю толпу – много ли собралось народу? И не в силах охватить взглядом края людского озера, и не имея возможности  сосчитать всех – облегчённо заключали: « Слава богу. Много. На этот раз услышат! ».

Появились плакаты, старательно напечатанные не твёрдым шрифтом местных ваятелей, они были написаны на полотнах материи купленной в лавках уездных городков. Оба конца полотнищ были обвёрнуты вокруг наспех выструганных шестов. Два дюжих парня растягивали его по груди шеренги и люди придерживали полотно руками, не давая осесть до непопулярного места. Где-то, над головами, мелькали листы картона, расписанные неумелой рукой случайного художника.

Над толпой заполоскались флаги. Они были меньше транспарантов, подняты выше и хорошо чувствовали себя на промозглом от сырости и холода ветру. Каких только цветов и символов не несли они на своих крыльях.

Преобладал красный цвет, богато сдобренный голубым колером профсоюзных знамён. Верные своему крестьянскому консерватизму селяне и сюда привезли флаги, с которыми ходили ещё на ежегодные октябрьские и майские демонстрации Советского периода истории России. Тогда каждый трудовой коллектив был экипирован набором флагов всех пятнадцати Союзных республик СССР.

Потому над головами крестьян России, и сегодня, можно было встретить флаг Туркменской ССР, или ещё более отдалённого последним политическим переделом государства. Но крестьяне заметного дискомфорта от этого не испытывали, и несли стяги гордо и торжественно. А может быть, это был, закамуфлированный под консерватизм, вид запоздалого крестьянского протеста  не согласного с расчленением огромной страны?  Попробуй, разберись в загадочной  крестьянской душе…

Толпа уже начинала шуметь как площадь вокзала. Люди теснились в оживлённом ожидании, переговаривались, перекликались, делились впечатлениями, мужики курили. В глазах многих селян можно было прочитать восхищение осознанием того, что не перевёлся на Руси род крестьянский. Трудно живёт, гнёт и корёжит его держава, а не того корня люди, чтобы от всякого ненастья в мор валиться. И сейчас, вон сколько собралось! И откуда только нет. А, вместе – мы, сила!

Взгляд каждого человека непременно задерживался на громаде Белого дома, под парадными стенами которого собирался сход. Неприступной крепостью возвышался он на холме левого берега Москвы-реки. Многочисленные ряды окон здания были зашорены изнутри кремовыми портьерами.

 Над головой дома реял государственный флаг России. От того, что он был вознесён на недосягаемую высоту и не виделся подробно, являл собой, каждому взирающему на него картину величественную. Венчая пирамиду власти и развеваясь над ней вольно и свободно – сравним был с флагом могучего корабля уверенно плывущего к новым берегам неведомого. Все  собравшиеся смотрели на него одинаково, но виделось в нём сегодня – каждому своё. И чувства рождались разные.

Одни – ощущали гордость. У других – он рождал чувство уважения.  В третьих – будил досаду. Четвёртые взглядывали на него с откровенной враждебностью, как смотрят на самозванца.. У каждого из них были свои основания и причины так взирать на Государев флаг, потому что, на какую бы высоту он ни был бы, воздвигнут, это делают всегда государевы слуги. А от них, в конечном итоге – зависит судьба каждого человека. Нынешние государевы слуги были явно не на стороне большинства этих людей.

Молодёжь, не искусившая ещё лиха и издержек совершённого перелома, а только наблюдающая  за его бойкими переменами – смотрела на символ нового передела праздно и любопытно. Среднего возраста люди, испытавшие на своих спинах и перестройку и последовавший за ней перелом – смотрели насторожённо. Слово пытались угадать, на какую сторону будет их заваливать новый разворот.

Поколение пожилых людей, кому уже было с чем сравнивать всю эту чехарду-реформацию, которая обобрала их до нитки и унизила  – поглядывали на крепость мстительно. Были в толпе и люди нейтральные, наверное, ещё с молочных зубов заражённые пофигизмом на все случаи жизни; они, разнообразия ради, торчали здесь, отрабатывая гроши, полученные на поездку.

Крепость правительства, с недавних пор, была обнесёна крепкой стальной оградой,  вмурованной, в облицованный мрамором, бетон. Стойки решётки были сварены из таврового проката, частокол панели из стальных прутьев, вокруг каждого из которых можно было натуго застегнуть браслет мужских часов.
– Ишь, загородились! – воскликнул кто- то из туляков.

– От кого прячутся?! – подхватили тверичане.
– Стерегутся… / дальше неразборчиво / – подхватили вятичи.
– Буржуины-ы-ы-ы… – покатилось по толпе, умножаясь и разрастаясь вширь и вдаль, докатилось до края и отхлынуло в гущу толпы. Растеклось по рядам.

Заглавие схода объявило, что сход будет проходить на Горбатом мосту, на задворках Белого дома, так распорядились власти.
– На задворки гонят, – возмутились скобари.
– Чем крестьяне хуже других, – загалдели уральцы.
– Никакого уважения, – выкрикивали кубанцы.

Через некоторое время толпа уже сбивалась в колонну, подтягивала подол и полы своего пёстрого кафтана и, скоро первые ряды людей устремились к Конюшенной улице. За ними, стараясь не отставать, потянулись следующие, и вот уже вся подвижная масса людей, словно огромная пёстрая тысяченожка медленно потекла от берега реки. Из окон же правительственного дворца, она, наверное, виделась боярам крохотной безликой вереницей. Червяк – не более того…

Когда колонна повернула на Конюшенную улицу на правый её тротуар, откуда- то сбоку, вышагнула рота военных наглухо закупоренных в униформу и шлемы. По три человека в ряд они  вышагивали рядом, не обгоняя и не отставая то толпы. Чёрные пластиковые дубинки, пристёгнутые к поясам, мерно покачивались в такт шагов жандармов, матово отсвечивали отполированными бойками. Люди притихли, враждебно поглядывая в сторону неожиданной силы.

– Жандармов нагнали, – глухо переговаривались белгородцы, сторожко и хмуро косясь на строй упитанных костоломов.
– Ишь, откормились, на народной шее, – ворчали северяне.
– На кого дубинки навострили? – злобились сибиряки.
– Охранители, прости господи… – ёрничали приморцы.

– За сколько серебряников нанялись, – гомонили смоляне, – баб да стариков гонять, ума не надо. Вишь, как дубины очесали! –
Рота продолжала двигаться рядом с толпой. Не привычные к тихому шагу строевики подволакивали ногу и, от этого гул их шагов был не рубящий, а какой- то шаркающий. Крестьянам он слышался шипением кнута, зловещим зигзагом занесённого над живым телом: « Бунтовать вздумали? На кого сермяжное рыло подняли? На чего, замахнулись? А вот я вас… Ещ-щ-ё… Ещ-щ-ё… Ещ-щ-ё…»
 
– в такт шагов жандармов, шепелявили тротуары.
Толпа глухо загудела. Насторожённо. Враждебно.
Солдаты ловили на себе неприязненные взгляды людей и от этого оловели лицом. Хмурились. Отворачивались. Шагали. Собственные шаги им слышались: « Мы – власть. Мы – здесь. Мы – власть. Мы – здесь… »

Каждый человек в колонне понимал, что власть руками трогать – нельзя. Собственно, никто из крестьян об этом и не помышлял, за исключением разве что горстки анархистов, где-то, на половине дороги прилепившихся к  хвосту колонны. Шли они под своими экстравагантными стягами. Флаги самозванцев были чернее ночи и перекрещивались от угла до угла двумя белыми полосами. Из образовавшихся треугольников пугали людей безглазые черепа и обглоданные кости.

– Вот бы электрикам, на опасное место, эти флаги вешать, –предложил кто- то из рядов, шедших впереди красноярцев.
– Чубайсу бы на известное место повесить, чтобы его никто с добрым человеком, если придётся, не перепутал, – подхватили, шагавшие рядом с ними, омичи.

– Угомонитесь мужики, – осадил их средних лет мужчина, вышагивающий по, другому краю колонны. – Наговоритесь ещё на мосту, – добавил он уже мягче, с улыбкой посмотрев на, возбуждённых, сибиряков. –   

На Горбатый мост повернули обогнув крыло Белого дома. Брусчатка моста была тёсана из чёрного песчаника, а уложена так небрежно, что то и дело приходилось посматривать под ноги.
– Говорят, в 93-м, осенью, все эти булыжники выломали, когда в октябре здесь пластались… – проговорил кто- то из тамбовских крестьян.

– Тяжелы камушки… – отозвались из соседнего ряда мурманчане. – Как судьба…  И цвет тот же… –
Заполнив перекат моста и все близкие к нему площади, люди снова замерли в молчаливом ожидании.
Ждали Премьера.
Ждали терпеливо. Надеялись. Вот выйдет вершитель судеб и скажет слова утешения. Многого не пообещает. Но, хоть слово приветливое скажет. Посочувствует…

Ожидание затягивалось. Люди ждали. Курили. Топтались. Роптали. Послали ходоков. Снова ждали. Мёрзли. Озирались по сторонам. Глазели на глыбу белого дома.
На высоте пятого этажа, за парапетом здания, на козырьке, кто-то заметил людей в одежде тёмного цвета и масках. Маски были чёрные. Для глаз прорезаны небольшие отверстия. Люди-маски поглядывали в сторону толпы.

Некоторые не спешили упрятать за барьер стволы стрелкового оружия. На них мало кто обращал внимания. Но те, кто знал, что ухо человека в прицеле снайперского карабина видится не мельче груздя среднего возраста – взглядывали на эти фигурки не по одному разу. «Маски» вели себя покладисто и не выказывали никаких враждебных намерений. Но, они были здесь. Зачем?

Ходоки вернулись от премьера – словно и не ходили. Не захотел Черномырдин разговаривать с крестьянами, не изволил посмотреть людям в глаза. Вспомнил наверное, как три года назад, на Цветном бульваре проводили его крестьяне с трибуны гробовым молчанием. Вспомнил, как в зале раздались два – три хлопка и повисли в мёртвой тишине зала. Понял тогда боярин чувств  закабаленных людей. Окаменел лицом тогда Виктор Степанович. Люто осерчал на толоконное сословие. Теперь припомнил…

Но толпа не расходилась. Еще плотнее сгрудилась на продуваемом промозглым ветром мосту. Ждала ответа. Копила протест против державного произвола.

Митинг начался тут же. На трибуну его, в кузов грузовика, поднялись полтора десятка человек. Включили микрофон. Площадь затихла. Речь первого оратора, вожака крестьянской партии, мало чем отличалась от выступлений застойной поры, только цифры в ней шли в сторону упадка, как и все крестьянские дела…

Речь была выстроена по всем правилам ораторского искусства, но звучала бесцветно, нагоняла уныние. Людям сделалось ещё холоднее. В крайних рядах, продуваемые стылым ветром, люди переступали с ноги на ногу, приплясывали, стараясь хоть как-то отогнать стужу.

Но, вот заговорила молодая казачка. Голос её, сильный и взволнованный, разом всколыхнул толпу. Люди подвинулись ближе к этому голосу. Услышали, почувствовали родное, близкое, выстраданное. То, что волновало каждого, оседало обидой и болью в каждой душе..

По рядам время от времени, прокатывался одобрительный гул. Люди преобразились Перестали быть разрозненной, безликой толпой.  Теперь на площади стоял митинг. Митинг протеста. С каждым словом нового оратора, этот протест становился всё отчётливее.

 В нём была вся Россия, распластанная по всем северным и южным землям от одного океана, до другого. Большая. Больная. Забитая. Забытая.
 Слышался в этом голосе стон метелей, на заброшенных полях и нивах где из под сугробов уныло топорщились чёрные стебли чертополоха. Глухим эхом этот стон отдавался в разоренных коровниках, лютыми сквозняками врывался в пустые глазницы окон. Неизбывной тоской струился из глаз голодных детей. Таился и таял в потерянном взгляде обездоленных стариков.

Горечь и обида, тревога и боль – звучали в каждом голосе.
Кажется вся Москва отрешилась от своей обыденной суеты и внимательно слушала людей, брошенных и забытых за кольцом столичной столбовой дороги. Так вот какова ты Россиюшка, глубинная да уездная? Совсем – совсем не та, какой видишься с экранов. Про такую бабушки в детстве и рассказывали. Гордая. Обидчивая. Трезвая. 

Тысячи людей стояли под стенами крепости правительства. Люди замерзали на пронизывающем ветру. Но они уже не были толпой, они стали монолитом закаленных  людей, испытавших стояние под воротами державной власти. Они не считали себя униженными и оскорблёнными.  Они видели и понимали, что власть унизила сама себя, позволив  так непочтительно обойтись со своими подданными. Этот безответный монолог крестьян России, не был напрасным. Трусость власти – ещё раз открыла обществу глаза на подлинность её намерений.

Смолкли последние слова ораторов а голос земли всё плыл над головами людей. Отзывался в каждом сердце честного гражданина своего Отечества. Ему уже мало было места на горбатом мостике задворков вельможного двора, он многоголосым эхом летел над площадями и улицами столицы; вырывался на просторы Русской равнины; уходил далеко за Уральский хребет достигал берегов Великого океана; эхом отзывался в загадочных далях Заполярья.

 Не мог не слышать этот голос Премьер министр.
Он помнил день и час, когда назначили его главой кабинета министров. Не забыл охватившее его ликование, когда после долгого и томительного ожидания, назвали его фамилию. Помнил, как вскочил с места, и едва попадая в ступени спешил на трибуну и на весь мир заявил: « Мы построим рынок! До сих пор был базар! »
Рынок Черномырдина – умертвил село России.

        Холодный арктический антициклон, миновав Русскую равнину, рассеялся не достигая Средиземноморья. А политический барометр России предвещал новые погодные катаклизмы, какие рождались и выгуливались на североамериканском континенте, ползли через Гольфстрим, тешились над Европой и обязательно не обходили стороной Москву.
 Скоро московским боярам  снова придётся ёжиться от непогоды, поднимать воротники, прятать руки в карманы и хоронить глаза от народа …