– Ой, Петровна, ой, беда! – голосит Дуня на половину деревни. – Старик - то мой совсем умом тронулся. Ой, горюшко мне!
Петровна накидывает стираную рубаху на верёвку и торопливо ковыляет навстречу соседке.
– Что случилось, Дуня? Чего непаханое – боронишь? –
– Рехнулся! Ей - богу, рехнулся, – причитает запыхавшаяся, ещё не остаревшая женщина. – Завтракать не стал. На сеновал залез. И обедать не идёт. А мелет - то, мелет - то чего? Никому не понять, – взмахивая сразу обеими руками, палит Дуня.
– Ну-ка, не части. Говори толком, да по порядку, – поняв, что дело не требует срочного вмешательства, строго говорит Петровна.
– Ну, я и говорю... Залез на сеновал. Обедать не слезает. Зову его, а он одно твердит: "Не слезу".–
– Дак, может быть, бутылку где подстрелил да и сосёт там втихомолку? Деньги -то проверила? –
– Нечего проверять, последнюю денежку, ещё на неделе, в лавку снесла, – досадливо отмахивается жалобщица. – Залезла к нему на сеновал, а он сидит на отмёте да оттуда и голосит: "Заявление тебе делать буду. Такой дискриминации, говорит, больше терпеть не намерен. Объявляю суверенитет!" –
–Вышитую накидку на стропилину повесил, глаза на неё пялит:"Это, говорит, у меня временный государев флаг, а ты теперь сюда без визы шагу не ступи". А как я теперь Зорьку - то кормить буду? В обед, правда, охапку сена дал, а к вечеру без визы, говорит, и не появляйся. А где я ему эту проклятую визу возьму? – снова затосковала Дуня. – Я речь-то его слышу. И слова эти нехристовые запомнить могу, а только ничего понять в них не умею. А глаза дикие. Одним словом, рехнулся Егорша... –
Выплеснув всё самое горькое и словно смирившись с обрушившимся горем, уже по деловому заканчивает: – Нашего доктора покликать или "скорую" звать? Наш - то лучше бы, да справится ли? –
– Он вчера трезвый был? – успокаиваясь и скучнея, спрашивает Петровна.
– Что ты, уже неделю злого духу не слыхала. Всё по избе да по двору слоняется да ярится. То пустое ведро лягнёт, то кошку брыскнет. Четвертинки-то носить не на что, вот и лютует. На сеновале-то ещё пригрозил: "Обьявляю тебе ультиматум: если, говорит, до заката на четвертинку не аккредитуешь, альтернативу тебе искать буду." Ты, Петровна, поучёнее меня, случаем, не слыхала про альтернативу - то? Ой... –вспомнив особо страшную угрозу, закатывает один глаз Дуня, – каким-то тракторризмом грозился и глаза лютые делал. –
– По телевизору диктор это слово с опаской говорит, – вторит Дуне, Петровна, угадывая истинную причину сегодняшнего Дуняшиного переполоха.
– Вот и я про то, – не чувствуя разоблачения, продолжает тревожить соседку Дуняша. Как возьмёт да трактором баню раскатает?! –
– Нет, тракторризм, это что - то другое, – со значением призносит Петровна.
– Ой, Господи, чего теперь делать-то буду? Как бы чего не запалил... –
– Не запалит, – уверенно отрубает Петровна. – Такие сначала женскую душу до донышка выжгут. А в тебе, как его приняла, ещё и половины не убыло. Избаловала ты его, вот теперь и маешься. На работу надо было гнать. Застоялая лошадь всё время гужи сорвать норовит, – назидательно заканчивает Петровна.
– Так ведь кризис у него был... –
– Это аппендицит - то, кризис? –
– Вот-вот, сама это слово едва выговорила, а ему всё это на собственном теле перенести пришлось. –
– Так ведь у половины народу эту операцию делают, – ещё раз не удивилась её простоте Петровна.
– Да что ты, матушка, он ведь у всякого человека разный бывает. У Егора - то моего был с ущемлением слепого отростка. А этот отросток-то со слепу знаешь чего может в брюхе наделать? – снова закатывает один глаз Дуня.
– Кишка и кишка. На червяка, говорят, похожа... – уже явно скучает Петровна.
– Что ты, что ты! Это просто доктора так говорят, чтобы люди не пугались. А мой-то Егорушка с доктором доверительные отношения установил, примерным поведением... –
– Это он умеет. Как почувствует, что палёным запахло, ниже травы стелется, – прерывает Петровна.
– Ну, вот доктор-то ему всё по секрету и разъяснил. "По большому, – говорит, –секрету тебе, Егор Петрович, скажу, что отросток тот – очень коварное образование. Его вырежут, а если кто вином злоупотреблять будет, – снова отрасти может. И полезет по всему животу, да так, что и ничему живому там места не оставит". –
– А чего же он не ожил? Больше твоего Егорки никто в деревне вина не выхлебал. –
– Так ведь не разом, не разом. Да и употреблял не со злом, а по доброте душевной, – заступается за Егора супруга. – Тут секрет один есть, больше одной четвертинки за один присест – не принимать. Доктор так и сказал: " Больше чекушки – не пей." –
– На работу его надо было гнать. – Уже сама с собой продолжает вслух размышлять Петровна. – Хотя бы сторожем на ферму. На работе за баловство по головке не погладят. И он бы в общей колее ходил, а не по сеновалам лазал. –
– Так ведь нельзя ему, – испугалась за супруга Дуня. – Обострение может случиться, а он на дворе один. Утром придут доярки, а от его уже и душа отлетела. А то ещё не заметят, да транспортёрами в котлован выгрузят, – пугает сама себя Дуняша. Нет, – тут же решает она, – пусть при мне будет. Обоим спокойнее. –
– Вашим покоем уже вся деревня сыта, – явно досадует соседка.
– Да он ничего. Мужик покладистый, если обострения не случится, – успокаивает собеседницу Дуня.
– Обострения у него от вина случаются. А чекушки ты ему сама по деревне собираешь. – Строго произносит пожилая женщина, и внимательно посмотрев на соседку, добавляет – Вот и сейчас, похоже, на тот же промысел кинулась. –
– Как не принесёшь,- доверяя соседке задуманное, обреченно признаётся Дуняша. – Как начнёт про операцию рассказывать:
" Привезли, – говорит, – меня на трёхколёсной тележке в закрытую комнату. Все стены и пол особым белым кафелем обложены. Тело обнажили и на специальный стол кладут, а он холодный, словно каменный. Руки и ноги разъяли и ремнями к скобам вяжут. А по краям люди рядами стоят, и у всех лица белой тканью повязаны." –
– Зачем, – говорю, – Егорушка, им лица - то завязали? –
– А это, чтобы кто-нибудь от жалости, а кто от страха – не вскрикнул.
– Слушаю я его, а сама горючими слезами заливаюсь. А он ласково так поглядит да и скажет:" Не печалься, милая. Лучше организуй маленькую, вот обоим и полегчает." Ну, я и побегу. Отпробует он немного, мне в стопочку плеснёт, да дальше и рассказывает: "А над столом особая лампа висит. Семиглазая. Когда операция пустяшная- один глаз зажигают, когда посложнее- два, а уж на трудную операцию – четыре или пять жгут." –
– А Егорке-то твоему, – лукаво спрашивает Петровна, – сколько зажигали?-
– Егорушке-то, – не замечая насмешки, увлечённо рассказывает соседка, – все семь засветили. Доктор сказал, ещё бы надо, да уж больше не было. –
– Могли бы и керосиновую добавить, – проговорила Петровна взглянув на остывшую и размягчённую до бесконечных разговоров соседку. И поняв, что теперь Дуня не скоро вспомнит – за чем кинулась по деревне, решительно повела разговор к завершению. Четушкой благословлять соседку она сегодня явно не собиралась, не той закалки была эта пожилая и строгая женщина.
– Дам я тебе муки. Замеси тесто покруче, да налепи пельменей. В крутом кипятке до половины свари и на сковороду опрокинь. Луку и сала не жалей, чтобы на сковороде всё шипело и румянилось, а сытым духом за версту веяло. Как готово будет, неси своему террористу.
Сытый дух голодные ноздри когтями ухватит. Тогда и веди его куда придумаешь. Он тебе и без визы все суверенитеты вернёт, и про альтернативу забудет, – проговорила Петровна и, припадая на обе ноги, словно утица, двинулась за мукой.