Зашёл дядя Костя, пожилой наш сосед, спросил отца:
- Васильич дома?
Я писала сочинение за столом, заваленным книгами.
- Нет, Славка Егоров его на мотоцикле к себе увёз, попросил насос наладить в колодце. Да он обещал скоро, подождите.
- Вот и мне он, прямо край, как нужен. Ремень вентилятора полетел, воскресенье, нерабочий день, где достанешь. А у него, знаю, есть в запасе. Мне к вечеру – «кровь из носа», машина должна на ходу быть. Директор звонил, чтобы к девяти я подъехал.
- Куда это вашему директору в ночь? - не вникая,
равнодушно, продолжая писать, спрашиваю я.
- Мала ещё ты, Галька, вопросы старшим такие задавать. Не твоего ума дело.
- Нисколько не мала! Мне в феврале шестнадцать исполнилось.
- А что это ты книжками-то обложилась, списываешь, поди?
- Да, нет, сочинение пишу о «Мёртвых душах».
- О мёртвых, говоришь? А о живых ничего нет?
- Почему нет? Есть. Вот стихи. Наверно, про любовь.
- Про любовь, говоришь? Может, дашь почитать?
- Ха, дядя Костя! Вам-то зачем? – задаю невообразимо глупый вопрос, но, по молодости, ещё не знаю, что - «глупый».
- А вот поеду вечером с директором, пока буду их с Верой Николаевной ждать, там как раз и почитаю.
- А кто это – Вера Николаевна, дядь Костя?
- Ох, Галька, беда с тобой!.. Проговорился... Но уж, если тебе шестнадцать, говоришь, скажу по секрету. Правду сказать, сам переживаю.
Наш директор «Сельхозтехники», Роман Петрович, человек городской. И семья у него в городе живёт. Жена – кандидат наук. Тесть, отец его жены, большой какой-то начальник. И завязался у моего директора здесь роман с учительницей одной. Хорошая женщина, я её знаю, одинокая. Немолодые оба, а… ничего не поделаешь. Тоже вот, как ты говоришь, в книжке у тебя - любовь.
Я слушала, навострив уши. А дядя Костя рассуждал, словно сам с собой:
- Уж как они встречались, не знаю. А нынче жена его приехала. Говорят, будет здесь докторскую печатать. Вот он меня на днях вызвал и попросил: «Нужно мне, Константин Иванович, чтобы ты меня после работы, вечерком… по колхозам с проверками повозил. И Веру Николаевну, учительницу, значит, с собой возьмём».
- Слушаюсь, - говорю. - Галька, ты не проболтаешься? Чай, не маленькая, понимаешь!
- Что вы, дядя Костя! Могила!
- А книжку-то дай на вечерок почитать.
- Да это же стихи, дядя Костя.
- Ничего! Я большую книжку не осилю, какой из меня читатель! А они коротенькие. Как раз для меня. Как название-то?
- НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ. Стихи. Я сама ещё не читала. Вчера на скамейке в парке нашла, кто-то оставил. Не потеряйте, дядя Костя.
Вернулся отец, и дядя Костя, погрозив мне пальцем «молчать», ушёл с ним во двор.
***
Книжку он принёс в воскресенье. Родители были в гостях. Я, как всегда, с уроками. Сел возле стола. Чую - выпивши. Задумчивый какой-то, смирный.
- Вот тебе, Галька, твоя книжка. Душу она мне растревожила. Как же так, вот уж старый я, седой весь, а никогда, слышишь, никогда не знал, что такие стихи на свете бывают. Ты оставь на минутку уроки-то свои. Я вот здесь… листочками кленовыми заложил. Послушай про стариков, в лагерях сталинских замерзавших где-то в поле возле Магадана:
Вот они и шли в своих бушлатах –
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека...
...
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела…
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
Заплакал старый шофёр, дядя Костя.
- А вот тут, словно живую, вспомнил мать свою, когда хоронили отца. Погост наш старый вспомнил, давно там не был:
Это было давно,
Исхудавший от голода, злой,
Шёл по кладбищу он
И уже выходил за ворота,
Вдруг над свежим крестом
С невысокой могилы сырой
Заприметил его
И окликнул невидимый кто-то.
И седая крестьянка
В заношенном старом платке,
Поднялась от земли
Молчалива, печальна, сутула,
И, творя поминанье,
В морщинистой тёмной руке
Две лепёшки ему
И яичко, крестясь, протянула…
- И ведь как получилось, дочка. Случайно рассказал я тебе про директора нашего, об их свидании. Проговорился, переживаю, чтоб не открылось, а Заболоцкий-поэт, словно вместе со мною в окошко машины смотрел, записал, да в книжке напечатал. Ты вот послушай-ка!
Задрожала машина и стала,
Двое вышли в вечерний простор,
И на руль опустился устало
Истомлённый работой шофёр...
...
И они, наклоняясь друг к другу,
Бесприютные дети ночей,
Молча шли по цветочному кругу
В электрическом блеске лучей...
...
И машина во мраке стояла,
И мотор трепетал тяжело,
И шофёр улыбался устало,
Опуская в кабине стекло.
Он-то знал, что кончается лето,
Что подходят ненастные дни,
Что давно уж их песенка спета, -
То, что, к счастью, не знали они.
- Сколько же у человека, у Заболоцкого этого, души. Как же нужно людей любить, чтобы так написать. Прямо сердце у меня защемило. Выпил вот. Ты уж не подведи меня, не проговорись.
- Что вы, дядя Костя! Могила!
Давно это было. Полвека прошло. Улеглись страсти. Ушли люди. А старенькая книжечка - вот она! Передо мною лежит.