«Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают,
Эту взятую с боем, суровую правду солдат».
(из стих. «Мое поколение» Семена Гудзенко)
БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЕ.
Старики, приняв «на грудь» по случаю Дня Победы, разговорились в больничной палате, вспоминая ее проклятую – Великую Отечественную. Мне особенно запомнился один из эпизодов, рассказанный высоким сухопарым дедком, судя по выправке – бывшим кадровым военным. Позвольте, я в подробностях перескажу его воспоминания. Итак…
С первого дня войны у одноэтажного здания военно-учетного стола небольшого городка на северо-востоке Белоруссии образовался многолюдный лагерь. Телеги, лошади с торбами на мордах, мужики с заплечными мешками, бабы с ребятишками переполняли небольшую, выложенную тесаной брусчаткой, площадь. Смех, плач, "рыдание" гармошек и гомон нетрезвых голосов висели над ней с утра до вечера. Сюда сходились пешком и съезжались на подводах мобилизованные из соседних деревень мужики, здесь формировали из них команды и отправляли пешими колоннами за семьдесят верст на сборный пункт военкомата.
Петра призвали в армию на второй день, а так как он один из немногих, имел среднее образование, то его усадили рядом с писарем (толстеньким мужичком в нарукавниках счетовода) и завалили бумажной рутиной. Но он не захотел сидеть на "теплом" месте, а подыскал среди новобранцев худосочного паренька с семилеткой и, усадив того на свое место, сам ринулся на площадь.
Высокий, крепкого телосложения девятнадцатилетний Петр в полувоенном костюме с золотым значком ГТО на груди заметно выделялся среди, одетых кто во что горазд, земляков.
Заводила – секретарь комсомольской организации льнозавода, он собрал вокруг себя парней и провожавших их девчат, и круг закипел в плясках с частушками.
Молодежь, разбившись на пары; парни, заложив одну руку за спину, а другую за голову, девчата, уперев кулачки в бока, выделывая друг перед другом коленца, задорно пели.
Девчата – «Вот мой Ванечка милок в армию собрался!
Чтобы немец без порток к черту убирался!» -
Парни – «Ты, милашка, не грусти и не плачь напрасно!
Через месяц меня жди, замуж собирайся!»
К молодежи потянулись и остальные. Круг раздался вширь. Мужчины и женщины, уходившие на войну, и провожавшие их, заглушая щемящее чувство тревоги за себя и своих близких, пели и плясали все подряд, как в последний раз.
Постепенно пламя горького веселья распалось на отдельные очаги и, затухая, растеклось по площади и прилегающим улицам. Народ, утомив ноги в плясках, заголосил под гармошки. Со ступеней крыльца призывного пункта в вечернее грозовое небо взмыла песня, утверждая: «Если завтра война, если завтра в поход. Мы сегодня к походу готовы…» - это пели парни и девчата, собравшиеся вокруг Петра. С другого края от крестьянских подвод, стоящих полукругом у большого костра, терзали душу надрывные бабьи голоса: «Последний нонешний денечек, гуляю с вами я, друзья! А завтра рано, чуть светочек, заплачет вся моя родня…».
Вторые сутки над городком собирались темные кучевые облака, но долгожданный дождь обходил его стороной. Грозы гремели на Западе. В той стороне по вечерам и ночью можно было видеть их далекие сполохи. Еле слышные раскаты грома, такие далекие и не страшные, не сотрясали толщу жаркого воздуха. Духота висела над городком, изумрудными с голубизной полями льна, лесными урочищами. На площади, кроме детей, никто не спал.
Наконец рано утром третьего дня Петру, назначив его старшим, вручили пакет со списками и личными карточками очередной команды в пятьдесят человек.
Из городка колонна мобилизованных выходила под незабытый в народе марш «Прощание славянки". Бабы причитали, ревели ребятишки, многие мужики, оглядываясь на них,
крестились. В ответ заплаканные женщины крестили уходящих в вечность своих родных мужчин.
Новобранцы, не нюхавшие пороха, хорохорились, крича провожающим: «Мы канитель разводить не будем! Набьем германцу харю и по домам вернемся!» - Запасники же, прошедшие горнило
Финской кампании, молчали, подбирая в такт марша ногу - так легче шагать в строю.
Каждый из уходящих на войну, понимал, что там на ней убивают, но в то, что могут убить именно его, не верил никто или не хотел думать об этом, а ну как не ровен час,накличешь
беду своими мыслями.
По тракту, проложенному вдоль старой границы и выложенному за два года до войны булыжником, шли ходко, отмахав до темноты почти пятьдесят верст, так и не встретив на дороге ни одного человека в военной форме. Кто-то в колонне, не удержавшись, воскликнул: «Братки, а где же наша Красная Армия!? Че ни единого танка, али самолета не гудет?» - «Где, где, знамо где! За границей немца бьет, а мы тута яйца трем, своих…!» - веселя подуставших мужиков, пропел похабную частушку, смачно выводя матерные слова, известный в округе хохмач и задира Васька Кныш. На этом разговор в колонне оборвался – мешал он, дыхалку сбивал.
Изрядно гремя окованными ободьями колес, навтречу проезжали небольшие обозы крестьянских подвод, груженные хозяйственной утварью, узлами с тряпками и малолетними детьми. Лошадьми правили пожилые мужики и старики. Бабы с подростками, как правило, босые, шли рядом с телегами, погоняя хворостинами или ведя в поводу домашнюю скотину. Под вечер встретилось стадо колхозных коров. Буренки, позвякивая колокольцами, пылили во всю ширину дороги, зажатой вековыми соснами. На мобилизованных пахнуло запахами вечерних улиц родных деревень. Мужики, поблескивая глазами, взволнованно оглаживали спины и бока устало шагающих «Зорек», «Машек», «Лысух». Резкие хлопки бичей перегонщиков и протяжное, зовущее мычание коров еще явственней напоминали оставшиеся в мирном времени деревенские сумерки.
На второй день марша с первыми лучами солнца, затоптав костры, команда, выйдя из придорожного леса, зашагала плотной колонной к окружному городу. Чем ближе подходили к нему, тем многолюднее становился шумный поток уходящих на восток беженцев, а на обочинах все чаще попадались распотрошенные чемоданы и узлы. Это покидающие город жители, нагрузившись в спешке непосильной ношей, оставляли ее при дороге. Тут же нашлись и те, кто по-хозяйски подбирал брошенное добро. – «Кому война, а кому мать родная!» - подумал Петр, глядя, как рыжий крепыш забрасывал на подводу очередной узел. – «Что же ты, дядька, мародерничаешь! Ишь ты, кулак недобитый, полный воз нахапал!» - раздались из колонны возмущенные голоса сознательного молодого поколения. – «Правильно, делает! Не пропадать же брошенным пожиткам, чай кому еще и послужат!» - резонно не соглашались старшие. Рыжий молча, не сгибая ногу в колене, обошел воз и, затянув бечеву за боковую решетку, дернул вожжами. Черногривая буланая кобылка резво потянула воз на проселок к виднеющемуся невдалеке хутору.
Тот же голос, что вчера интересовался о том, где Красная Армия, тревожно протянул: «А дела-то, братки, у нашей Армии не так хороши. Смотри-ка, сколько народу в бега кинулось. Одни барахлишко бросают, другие, не боясь, средь бела дня его тянут!» - «Да помолчи ты, зануда! И без тебя видим» - оборвал его Петр. – «Давайте, мужики, поторопимся, Пять верст осталось!»
Может и было у кого какое предчувствие, но путь у всех был один и вел он в неизбежное.
В чистом поле перед городскими окраинами команда попала под бомбовый удар немецкой авиации. Летчики «лютваффе», не израсходовав боекомплекта на узловую железнодорожную станцию, выискивая новую цель, разглядели с высоты организованно идущую колонну мобилизованных. Зайдя из-под солнца, они стервятниками налетели на беззащитных людей. На ровном месте укрыться было негде – до леса или до окраин не добежать – далеко, в неглубокий кювет не спрятаться. Мужики только успели, рассыпавшись не широко по картофельному полю, залечь в борозды. Скоротечный огненный вал накрыл черными разрывами бомб и ливнем трассирующих пуль пулеметных очередей место, где только что они были живыми.
Земля дыбилась и ускользала из-под Петра, утробно ревела, стонала и заходилась в
судорожных припадках. Грохота отдельных разрывов он не слышал. Они слились воедино с отчаянными воплями людей и рыданием Земли. Вцепившись в песчаную почву, как в шкуру живого существа, он старался удержаться в борозде. Оглохший, задыхающийся от тротиловой гари, Петр не понимал, что с ним и вокруг него происходит. А это необстрелянного юнца "крестила" Война. В полутора метрах от него лежал, повернув к нему белое, как простыня, лицо, Васька Кныш. Глаза у него были как в молоке. И тут землю под ними гулко сотрясла дрожь приближающихся фонтанчиков пуль от пулеметной очереди, и вместо Васькиной головы образовалось кровавое месиво, а его ударило в ногу. Боли он не почувствовал, только нога стала как бы деревянной. Шарахнувшись от убитого Васьки, Петр вскочил. Перед ним воронки, истерзанные тела и сползающая в сторону леса черная туча с космами пыли… и тишина. В глазах потемнело, и он рухнул ничком на землю.
Петра и еще троих, таких же нашпигованных металлом его земляков – все, что осталось от команды, подобрали в переполненный кузов полуторки проходившей мимо автоколонны эвакуируемого военного госпиталя.
Молодость и крепкий организм помогли ему не просто встать на ноги, а вернуться в строй. Потом был запасной полк, артиллерийское училище и три года у смерти на прицеле, но она, пометив его раз, почему-то всегда в последний момент щадила его. То осколком не в грудь, а бинокль вдребезги разнесет, то снаряд из немецкого танка перед самым орудием рикошетом отправит по немыслимой траектории и там взорвет, то у белобрысого эсэсовца патрон в автомате перекосит и Петр успеет всадить тому пулю в лоб из своего ТТ.
День Победы он встретил в эшелоне, увозившем его воинскую часть с дивизионом полковых пушек на войну с Японией. После разгрома Квантунской армии Петра не демобилизовали, а оставили служить в Дальневосточном военном округе. В отставку вышел через тридцать лет подполковником, начальником артиллерии полка с семью боевыми наградами, две из них - иностранной державы.
В Беларусь после войны приехал только в пятьдесят третьем, когда стало ему известно место братской могилы, в которой лежали все его родственники, погибшие в марте сорок третьего от рук карателей, наступавших на партизанскую зону. Тогда же и заехал в тот город, на окраине которого разом легли в землю в первую неделю войны сорок шесть его земляков. Ни могилы, ни памятника, даже прежней дороги на том месте не было, только поле с пасущимся стадом и широкая полоса оплывших окопов по его краю. Огороды крайних домов начинались сразу за этой израненной землей.
Петр, как бы надеясь что-то увидеть под ногами, с полчаса ходил по этой полосе, перепрыгивая через разрушенные траншеи. Иногда останавливался и оглядывался по сторонам, стараясь увидеть ориентиры, а по ним определить то место, где их накрыли бомбы. Тщетно – вместо леса из вековых сосен и елей, молодой сосонник в березово-ольховом окружении и поле выглядело каким-то скукожившимся, а об окраине города и говорить нечего. Вместо хат среди рослых яблонь и груш - свежесрубленные дома под дранкой, а кое-где и железом крытые. Под ногами же супесь с оттенком пепла и заросшая редкой и жесткой травой разрушенная сеть ходов сообщения со стрелковыми ячейками и пулеметными гнездами. Кое-где глаза выхватывали темные осколки металла и почерневшие с зеленцой «макаронины» гильз.
- «Майор, ты воевал, что ли здесь, чо ищешь то?» - сухой надтреснутый голос пастуха заставил оглянуться. Невысокого роста с лицом, темным от загара, и рыжевато-седыми волосами, торчащими из-под выгоревшего картуза, мужичок лет за шестьдесят смотрел на него светло-голубыми пронзительными глазами. – «Да, батя, ищу место, где меня и еще сорок с лишним моих товарищей накрыло в июне сорок первого бомбами. Нас тогда всего четверо в живых осталось. Тут еще дорога была, булыжником мощенная. Смотрю, нет ни дороги, ни могилы с памятником. Списки команды тогда у меня были, но меня в беспамятстве санитары подобрали и пакета при мне они не видели – взрывами, видно, или засыпало, или унесло куда. Так что без имени и фамилии они теперь где-то здесь лежат».
- «Эй, мил человек! Дорога была. В тот месяц на ней много народу полегло. Место то открытое, вот они – изверги, и налетали. Хоронили тогда здесь же, при дороге в бомбищах, а потом и вовсе перестали по ней ездить. Вон там, где лес был, по опушке и ездили то. В сорок третьем немчура пленных нагнал и оборону строить начал. Все, что откапывали, или сжигали, или заваливали в других яминах. Потом уж наши тута бомбами да снарядами все перепахали. Вся земля тута костями да железом напичкана. Не найти сейчас, где кто лежит». - Старик снял картуз, перекрестился и, вздохнув, добавил: «Земля наша их всех в себе упокоила».