По пыльной дороге, широко расставляя ноги и тяжело впечатывая в землю каждый шаг, идет большая женщина. Идет, закинув на плечо растрепанную метлу, перетянутую старым шерстяным чулком. На голове ее, почти не прикрывая нечесаных, рыжих с седыми клочьями, волос, висит нечто, отдаленно напоминающее детский чепчик, к которому пришиты обрывки разноцветных кружев и лоскутов. Из-под ситцевого линялого платья выглядывают грязные кружева комбинации. В такт шагам перекатываются под платьем большие повисшие груди. Но страшнее всего ноги женщины – босые, с огромными растоптанными ступнями, растрескавшимися пятками, в которые въелась многодневная, а быть может, и многолетняя грязь.
Завидев эту женщину, я, восьмилетняя девчонка, вжимаюсь в доски забора, около которого стою, и задерживаю дыхание, как будто это спасет меня, задумай она недоброе. Но женщина проходит мимо, и взгляд ее тяжел и неподвижен.
Это – Христя, сумасшедшая. Идет она на работу – подметать базарную площадь. Никто не помнит, откуда она взялась однажды на окраине нашего Ташкента и почему осталась тут навсегда.
Боюсь я Христю до дрожи в коленках, до заикания. Боюсь еще, может, и потому, что в раннем детстве, когда я не слушалась, меня пугали, что отдадут ей. И в то же время эта странная женщина чем-то неудержимо притягивала меня. Если мне случалось оказаться на базаре в то время, когда Христя работала, я, прячась за спины продавцов, раскинувших товар прямо на площади, перебегала туда, где приезжие торговцы на день оставляли повозки. Здесь всегда стояло несколько ишаков, задумчиво потряхивающих мягкими ушами и пожевывающих клевер.
Ишаков я любила и жалела. Почему-то всегда эти животные вызывали у меня чувство сопереживания, какой-то даже обиды за них. И если я оказывалась рядом, то старалась как бы невзначай, осторожно провести ладонью по серому выпуклому боку, коснуться жесткой торчащей челки.
Среди этих повозок и ишаков я пряталась от Христи. Затаив дыхание, смотрела я со смешанным чувством страха и брезгливости на нее, шаркающую метлой по грязному асфальту, по арбузным коркам и пустым кукурузным початкам, вглядывалась пристально в скуластое лицо со сжатыми в полоску бледными губами и прищуренными глазами.
Иногда она останавливалась и замирала, как будто прислушивалась к чему-то, что звучало только для нее. А мне казалось, что она чувствует мой взгляд, я пугалась и быстро опускалась на корточки за колесо какой-нибудь повозки, и в животе моем начинало противно ныть и холодеть. А может, она и вправду чувствовала. Пересидев, как мне думалось, опасность, я выбиралась из укрытия и неслась домой.
У Христи была дочь. Моя ровесница и тезка. Правда, глядя на эту худую голенастую девчонку, никто не давал ей ее законных восьми-девяти лет. Ну, в крайнем случае, шесть-семь. А черные, кудрявые, спутанные волосы наводили на мысль о заезжих цыганских таборах.
- Господи, и кто только польстился на эту лошадь, - услышала я как-то разговор соседок.
Однажды Христину дочку попытались забрать в детский дом. В отсутствие сумасшедшей приехала комиссия, быстро оценила обстановку, составила протокол и увезла орущую и царапающуюся девчонку. Вернувшись домой и узнав о случившемся, Христя озверела. Она на удивление быстро обнаружила местонахождение дочки и учинила над похитителями расправу. Была выломана дверь, опрокинут шкаф, перебита посуда. Заведующая, оставив в руках Христи рукав от платья, спаслась в окно. Кто-то из нянечек втолкнул к матери девочку. Та моментально успокоилась, ворча, содрала с дочки казенную одежду, нацепила на нее свою широченную кофту и увела. После этого от Христи отступились.
Росла я быстро. Мама считала даже, что слишком быстро. Во всяком случае, каждую весну и осень гардероб мне приходилось обновлять целиком.
- Христе, что ли, отдать? – огорченно размышляла как-то вслух мама, созерцая лежавшую перед ней кучу платьишек и кофточек, ставших мне за лето безнадежно маленькими.
Мне же особенно было жалко нарядный шерстяной костюмчик, зеленый в белую полосочку. И всего-то я его надела один-единственный раз – в прошлом году на школьную елку. Кстати, подобная участь постигала многие мои вещи. Они береглись, надевались только по большим праздникам, которых было не так много, во всяком случае, гораздо меньше, чем будней, когда я бегала в стареньких, латаных-перелатанных платьишках.
- В самом деле, отнесу-ка я их Христе, - решила, в конце концов, мама.
Она достала большую клеенчатую сумку, аккуратно сложила в нее вещи и прибавила сверху кусок домашнего пирога с яблоками.
Я увязалась за мамой.
Мы долго шли по темнеющим улочкам – вечерело, пересекли пустырь, заросший пыльными лопухами и мальвами, и вышли на полотно железной дороги, где валялось множество битого бутылочного стекла. Я скакала на одной ножке по шпалам и искоса посматривала на вздыхающую маму.
Через пролом в бетонной стене мы попали еще на один пустырь, закиданный металлоломом. Среди сараев, стоявших побоку, выделялся один, покосившийся и вросший в землю. Здесь жили Христя с дочкой.
Мама последний раз вздохнула, переложила сумку из одной руки в другую и негромко постучала в окошко, за которым дрожал огонек керосиновой лампы, - электричество на пустыре не водилось. Окошко поразило меня – это был просто неровный кусок стекла, вмазанный в стену. Я раньше никогда не видела таких окон. А еще, когда мы вошли в этот дом-не дом, домом назвать подобное жилище было трудно, меня удивили полы. Они были земляными, плотно утрамбованными. Я невольно скосила глаза на Христины ноги – такими ногами только полы и утрамбовывать.
Мама стала выкладывать принесенное на стол, и я внезапно пожалела, что пришла. Быть в роли благодетеля оказалось стыдным и неприятным. Чтобы скрыть смущение, я отвернулась и стала разглядывать закопченные стены. Христя принимала подарки молча, не меняя своего обычного «мертвого» лица. Только раз она повела глазами в мою сторону и хмыкнула. Уши мои загорелись, и мне захотелось заплакать.
Вдруг откуда-то сбоку бесшумно вытянулась тоненькая грязная лапка с нестрижеными ногтями и потянулась к пирогу. Христя равнодушно отбросила ее, как отгоняют муху или комара. Лапка исчезла.
Я невольно вскрикнула, и мама неодобрительно глянула на меня. Выражение ее лица мне не понравилось. Такое лицо у мамы бывало, когда мы ходили с ней на кладбище «проведать бабушку и дедушку», и по пути мама раздавала медяки облепившим дорогу нищим.
- Господи, ну и дух! – только и сказала мама, когда мы вышли, и так до самого дома не проронила больше ни звука.
Ночью мне приснилась худенькая, похожая на мышиную, лапка. А еще мне снились две обструганные палочки, связанные крест-накрест куском шпагата. На конце одной из них была намотана тряпичная шишка. Эти палочки я разглядела вчера у Христи. Они валялись на груде засаленных байковых одеял. Вечером я просто отметила их наличие, а во сне до меня вдруг дошло, что это была кукла.
Мое открытие мучило меня весь день. Я рассадила всех своих кукол – настоящих, нарядных – на диване рядком, перебирала их, и чувство вины перед девочкой, у которой нет ни одной настоящей игрушки, все сильнее охватывало меня. И я решила подарить ей лучшую куклу.
Одного я страшилась – встречи с Христей. Но по дороге я завернула на базар, удовлетворенно отметила, что она скребет метлой дорогу, и бегом припустила к Христиной мазанке.
С замирающим сердцем я постучала в окошко. Долго никто не открывал, потом внутри завозились, и дверь приоткрылась. На меня настороженно глянули угольки-глаза.
- На, держи! Это – тебе! – осипнув от волнения, сказала я и протянула в щель куклу.
Опять, как вчера, мелькнула лапка, выхватила подарок и втянула внутрь. Дверь тут же захлопнулась, и щелкнула задвижка.
Я было разочарована. Стольких сомнений и страхов стоил мне мой поход, и все так быстро кончилось. Нет, совсем не такой виделась мне наша встреча. Я понуро поплелась домой. По дороге я твердо решила ничего не рассказывать маме, но потом как-то так вышло, что за ужином я ей все выложила. Мама похвалила меня и прослезилась, и я пожалела, что так быстро выболтала свою тайну. Я почувствовала, что после маминых похвал мой поступок перестал быть добрым и бескорыстным.
Вечером я лежала в постели и тихо, чтобы не услышала мама, плакала. Не жалко мне было, конечно, куклы. И спросили бы меня, о чем я плачу, я не смогла бы объяснить. Но так не по-детски тяжело мне было. Я пыталась успокоиться и представляла, как Христина дочка баюкает куклу, радуется игрушке и показывает ее матери. А Христя водит заскорузлым пальцем по блестящему эмалевому лицу и добреет.
На другой день я долго маялась и, наконец, не выдержала.
Улица, пустырь, железная дорога и снова пустырь. Вот!
Девочка сидела на корточках у порога, ко мне спиной, и что-то мыла в тазике. Она услышала мои шаги и обернулась. На маленьком смуглом личике багровел кровоподтек.
Быстро вскочив на ноги, она запустила в меня камнем. Я отпрянула в сторону. От второго камня увернуться не удалось, и он больно ударил в плечо. Я побежала по пустырю, зацепилась за запутанную полынью велосипедную раму и перекувыркнулась через голову.
Потирая ушибленную коленку и постепенно приходя в себя, я вдруг увидела свою куклу – с раздавленной головой и оборванными руками. Жутко подрагивал на проволочке вывалившийся стеклянный глаз. Я вскочила и опять побежала, но уже не от камней, а от этого глаза.
Много лет спустя я догадалась, что Христя решила, будто дочка украла дорогую игрушку, и жестоко прибила ее. А куклу растоптала своими громадными ножищами. Хотя, может быть, все было не так…