МАЯКОВСКИЙ
Кончая свои писательские воспоминания, думаю, что Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства, по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь, - тут не в счет, конечно, только один Горький, пропаганда которого с его мировой знаменитостью, с его большими и примитивными литературными способностя-ми, как нельзя более подходящими для вкусов толпы, с огромной силой актерства, с гомерической лживостью и беспримерной неутомимостью в ней оказала такую страшную преступную помощь большевизму поистине "в планетарном масштабе". И советская Москва не только с великой щедростью, но даже с идиотской чрезмерно-стью отплатила Маяковскому за все его восхваления ее, за всякую помощь ей в деле развращения советских лю-дей, в снижении их нравов и вкусов. Маяковский превоз-несен в Москве не только как великий поэт. В связи с не-давней двадцатилетней годовщиной его самоубийства московская "Литературная газета" заявила, что "имя Ма-яковского воплотилось в пароходы, школы, танки, ули-цы, театры и другие долгие дела. Десять пароходов "Вла-димир Маяковский" плавают по морям и рекам. "Влади-мир Маяковский" было начертано на броне трех танков. Один из них дошел до Берлина, до самого рейхстага. Штурмовик "Владимир Маяковский" разил врага с воз-духа. Подводная лодка "Владимир Маяковский" топи-ла корабли в Балтике. Имя поэта носят: площадь в цент-ре Москвы, станции метро, переулок, библиотека, музеи, район в Грузии, село в Армении, поселок в Калужской области, горный пик на Памире, клуб литераторов в Ле-нинграде, улицы н пятнадцати городах, пять театров, три городских парка, школы, колхозы..." (А вот Карлу Либкнехту не повезло: во всей советской России есть всего-навсего один-единственный "Гусиный колхоз имени Кар-ла Либкнехта".) Маяковскому пошло на пользу даже его самоубийство: оно дало повод другому советскому поэту, Пастернаку, обратиться к его загробной тени с намеком на что-то даже очень возвышенное:
Твой выстрел был подобен
Этне в предгорье трусов и трусих!
Казалось бы, выстрел можно уподоблять не горе, а какому-нибудь ее действию, - обвалу, извержению... Но поелику Пастернак считается в советской России да мно-гими и в эмиграции тоже гениальным поэтом, то и выража-ется он как раз так, как и подобает теперешним гениаль-ным поэтам, и вот еще один пример тому из его стихов:
Поэзия, я буду клясться
тобой и кончу, прохрипев:
ты не осанка сладкогласца,
ты лето с местом в третьем классе,
ты пригород, а не припев.
Маяковский прославился в некоторой степени еще до Ленина, выделился среди всех тех мошенников, хулига-нов, что назывались футуристами. Все его скандальные выходки в ту пору были очень плоски, очень дешевы, все подобны выходкам Бурлюка, Крученых и прочих. Но он их всех превосходил силой грубости и дерзости. Вот его знаменитая желтая кофта и дикарская раскрашенная морда, но сколь эта морда зла и мрачна! Вот он, по воспо-минаниям одного из его тогдашних приятелей, выходит на эстраду читать свои вирши публике, собравшейся по-тешиться им: выходит, засунув руки в карманы штанов, с папиросой, зажатой в углу презрительно искривленного рта. Он высок ростом, статен и силен на вид, черты его лица резки и крупны, он читает, то усиливая голос до ре-ва, то лениво бормоча себе под нос; кончив читать, обра-щается к публике уже с прозаической речью:
- Желающие получить в морду благоволят становить-ся в очередь.
Вот он выпускает книгу стихов, озаглавленную будто бы необыкновенно остроумно: "Облако в штанах". Вот од-на из его картин на выставке, - он ведь был и живописец: что-то как попало наляпано на полотне, к полотну при-клеена обыкновенная деревянная ложка, а внизу подпись: "Парикмахер ушел в баню"...
Если бы подобная картина была вывешена где-нибудь на базаре в каком-нибудь самом захолустном русском городишке, любой прохожий мещанин, взглянув на нее, только покачал бы головой и пошел дальше, думая, что выкинул эту штуку какой-нибудь дурак набитый или по-мешанный. А Москву и Петербург эта штука все-таки за-бавляла, там она считалась "футуристической". Если бы на какой-нибудь ярмарке балаганный шут крикнул тол-пе становиться в очередь, чтобы получать по морде, его немедля выволокли бы из балагана и самого измордова-ли бы до бесчувствия. Ну, а русская столичная интел-лигенция все-таки забавлялась Маяковскими и впол-не соглашалась с тем, что их выходки называются футу-ризмом.
В день объявления первой русской войны с немцами Маяковский влезает на пьедестал памятника Скобелеву в Москве и ревет над толпой патриотическими виршами. Затем, через некоторое время, на нем цилиндр, черное пальто, черные перчатки, в руках трость черного дерева, и он в этом наряде как-то устраивается так, что на вой-ну его не берут. Но вот наконец воцаряется косоглазый, картавый, лысый сифилитик Ленин, начинается та эпоха, о которой Горький, незадолго до своей насильственной смерти брякнул: "Мы в стране, освещенной гением Вла-димира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина!" Воцарившись, Ленин, "величайших гений всех времен и народов", как неизменно называет его теперь Москва, провозгласил:
"Буржуазный писатель зависит от денежного мешка, от подкупа. Свободны ли вы, господа писатели, от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порногра-фии в рамках и картинках, проституции в виде "дополне-ния" к "святому искусству" вашему?"
"Денежный мешок, порнография в рамках и картин-ках, проституция в виде дополнения..." Какой словесный дар, какой убийственный сарказм! Недаром твердит Мо-сква и другое: "Ленин был и величайшим художником слова". Но всего замечательней то, что он сказал вскоре после этого:
"Так называемая "свобода творчества" есть барский анахронизм. Писатели должны непременно войти в пар-тийные организации".
И вот Маяковский становится уже неизменным слугою РКП (Российской Коммунистической Партии), начи-нает буянить в том же роде, как буянил, будучи футури-стом: орать, что "довольно жить законами Адама и Евы", что пора "скинуть с корабля современности Пушкина", затем - меня: твердо сказал на каком-то публичном со-брании (по свидетельству Е. Д. Кусковой в ее статьях "До и после", напечатанных в прошлом году в "Новом Русском Слове" по поводу моих "Автобиографических заметок"):
"Искусство для пролетариата не игрушка, а оружие. Долой "Буниновщину" и да здравствуют передовые ра-бочие круги!"
Что именно требовалось, как "оружие", этим кругам, то есть, проще говоря, Ленину с его РКП, единственной партией, которой он заменил все прочие партийные орга-низации? Требовалась "фабрикация людей с материали-стическим мышлением, с материалистическими чувства-ми", а для этой фабрикации требовалось все наиболее заветное ему, Ленину, и всем его соратникам и наследни-кам: стереть с лица земли и оплевать все прошлое, все, что считалось прекрасным в этом прошлом, разжечь са-мое окаянное богохульство, - ненависть к религии была у Ленина совершенно патологическая, - и самую звер-скую классовую ненависть, перешагнуть все пределы в беспримерно похабном самохвальстве и прославлении РКП, неустанно воспевать "вождей", их палачей, их оп-ричников, - словом как раз все то, для чего трудно было найти более подходящего певца, "поэта", чем Маяков-ский с его злобной, бесстыдной, каторжно-бессердеч-ной натурой, с его площадной глоткой, с его поэтично-стью ломовой лошади и заборной бездарностью даже в тех дубовых виршах, которые он выдавал за какой-то но-вый род якобы стиха, а этим стихом выразить все то гнусное, чему он был столь привержен, и все свои лжи-вые восторги перед РКП и ее главарями, свою предан-ность им и ей. Ставши будто бы яростным коммунистом, он только усилил и развил до крайней степени все то, чем добывал себе славу, будучи футуристом, ошеломляя публику грубостью и пристрастием ко всякой мерзости. Он наливал звезды "плевочками", он, рассказывая в сво-их ухабистых виршах о своем путешествии по Кавказу, сообщил, что сперва поплевал в Терек, потом поплевал в Арагву; он любил слова еще более гадкие, чем плевочки, - писал, например, Есенину, что его, Есенина, имя публикой осоплено, над Америкой, в которой он побывал впоследствии, издевался в том же роде:
Мамаша
грудь
ребенку дала.
Ребенок,
с каплями на носу,
сосет
как будто
не грудь, а доллар -
занят серьезным бизнесом.
Он любил слова "блевотина", - писал (похоже, что о са-мом себе):
Бумаги
гладь
облевывает
пером,
концом губы поэт,
как ****ь рублевая.
Подобно Горькому, будто бы ужасно ненавидевшему золото, - Горький уже много лет тому назад свирепо на-звал Нью-Йорк "Городом Желтого Дьявола", то есть зо-лота, - он, Маяковский, золото тоже должен был нена-видеть, как это полагается всякому прихлебателю РКП, и потому писал:
Пока
доллар
всех поэм родовей,
лапя,
хапая,
выступает,
порфиру надев, Бродвей:
капитал -
его препохабие!
Горький посетил Америку в 1906 году, Маяковский через двадцать лет после него - и это было просто ужас-но для американцев: я недавно прочел об этом в москов-ской "Литературной газете", в почтенном органе Союза советских писателей, там в статье какого-то Атарова ска-зано, что на его столе лежит "удивительная, подлинно ве-ликая книга прозы и стихов Маяковского об Америке, что книга эта плод пребывания Маяковского в Нью-Йор-ке" и что после приезда его туда "у американских масте-ров бизнеса были серьезные причины тревожиться: в их страну приехал великий поэт революции!"
С какой же силой, с какой он устрашил и разоблачил Америку, он воспевал РКП:
Мы
не с мордой, опущенной вниз,
мы - в новом, грядущем быту,
помноженном на электричество
и коммунизм...
Поэтом не быть мне бы,
если б
не это пел:
в звездах пятиконечных небо
безмерного свода РКП.
Что совершалось под этим небом в пору писаний этих виршей? Об этом можно было прочесть даже и в совет-ских газетах:
"3-го июня на улицах Одессы подобрано 142 трупа умерших от голода, 5-го июня - 187. Граждане! Запи-сывайтесь в трудовые артели по уборке трупов!"
"Под Самарой пал жертвой людоедства бывший член Государственной Думы Крылов, врач по профессии: он был вызван в деревню к больному, но по дороге убит и съеден".
В ту же пору так называемый "Всероссийский Старо-ста" Калинин посетил юг России и тоже вполне откро-венно засвидетельствовал:
"Тут одни умирают от голода, другие хоронят, стре-мясь использовать в пищу мягкие части умерших".
Но что до того было Маяковским, Демьянам и многим, многим прочим из их числа, жравшим "на полный рот", носившим шелковое белье, жившим в самых знаменитых "Подмосковных", в московских особняках прежних мо-сковских миллионеров! Какое дело было Владимиру Ма-яковскому до всего того, что вообще свершалось под не-бом РКП? Какое небо, кроме этого неба, мог он видеть? Разве не сказано, что "свинье неба вовеки не видать"? Под небом РКП при начале воцарения Ленина ходил по колено в крови "революционный народ", затем крово-пролитием занялся Феликс Эдмундович Дзержинский и его соподвижники. И вот Владимир Маяковский превзо-шел в те годы даже самых отъявленных советских злоде-ев и мерзавцев. Он писал:
Юноше, обдумывающему житье,
решающему -
сделать бы жизнь с кого,
скажу, не задумываясь:
делай ее
с товарища Дзержинского!
Он, призывая русских юношей идти в палачи, напоми-нал им слова Дзержинского о самом себе, совершенно бредовые в устах изверга, истребившего тысячи и тысячи жизней:
"Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдает свою жизнь за других".
А наряду с подобными призывами не забывал Маяков-ский славословить и самих творцов РКП, - лично их:
Партия и Ленин -
кто более
матери истории ценен?
Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов
от Политбюро
чтобы делал доклады Сталин.
И вот слава его, как великого поэта, все растет и рас-тет, поэтические творения его издаются "громадными ти-ражами по личному приказу из Кремля", в журналах пла-тят ему за каждую строчку даже в одно слово гонорары самые что ни на есть высокие, он то и дело вояжирует в "гнусные" капиталистические страны, побывал в Амери-ке, несколько раз приезжал в Париж и каждый раз имел в нем довольно долгое пребывание, заказывал белье и костюмы в лучших парижских домах, рестораны выби-рал тоже наиболее капиталистические, но "поплевывал" ив Париже, - заявил с томной брезгливостью пресы-щенного пшюта:
Я не люблю
парижскую любовь -
любую самочку
шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
сказав "тубо"
собакам озверевшей страсти.
"Большим поэтом" окрестил его, кажется, раньше всех Горький: пригласил его к себе на дачу в Мустамяки, чтобы он прочитал у него в небольшом, но весьма из-бранном обществе свою поэму "Флейта-Позвоночник", и когда Маяковский кончил эту поэму, со слезами пожал ему руку:
- Здорово, сильно... Большой поэт!
А всего несколько лет тому назад прочитал я в журнале "Новоселье", издававшемся тогда еще в Нью-Йорке, нечто уже совершенно замечательное:
"Потуги вычеркнуть Маяковского из русской и все-мирной литературы отброшены последними годами в да-лекое архивное прошлое".
Это начало статейки, напечатанной в "Новоселье" г-ном Романом Якобсоном, очень видным славистом, весьма известным своими работами по изучению "Слова о Полку Игореве", - он, русский по происхождению, когда-то учившийся в одной гимназии с Маяковским в Москве, был сперва профессором в Праге, затем в Нью-Йорке и наконец получил кафедру в Харвардском уни-верситете, лучшем в Америке.
Не знаю, кто "тужился" развенчать Маяковского, - кажется, никто. И вообще г. Роман Якобсон напрасно бес-покоится: относительно всемирной литературы он, конеч-но, слегка зарапортовался, рядом со "Словом о Полку Игореве" творения Маяковского навряд будут в ней, но в будущей свободной истории русской литературы Мая-ковский будет, без сомнения, помянут достойно.