Василий Дмитриевич Дубинин неспешно отвинтил колпачок «Паркера», и дал понять секретарше, что готов приступить к работе.
Леночка наклонилась над столом, чтобы шефу было удобно заякориться намасленным взглядом на чарующем содержимом ее декольте, и открыла папку с золотым тисненьем «На подпись».
Василий Дмитриевич на долю секунды скосил глаз на открывшийся документ, уперся пером в нужную графу, после чего снова вперился взглядом в белокочанный бюст Леночки, и размашисто поставил свой росчерк. Дальше — следующий документ. Все повторяется. Леночка вновь замирает в соблазнительном полунаклоне. Василий Дмитриевич подносит перо «Паркера» к нужному месту, поднимает глаза на прелестницу, и ставит визу на документе. Чем дольше это продолжается, тем больше Василий Дмитриевич хмурится: в последнее время ему приходится подписывать эти опостылевшие бумаги так часто, что он, кажется, мог бы ставить свои подписи даже во сне.
Зазвонил один из телефонов на столе, однако этот звонок ничего не нарушил в процессе делопроизводства: Дубинин по-прежнему ставит подписи, но теперь еще и беседует по телефону, придерживая трубку плечом.
— Да… Слушаю… — шевелит губами Дубинин, продолжая черкать в документах. — Несчастный случай?.. Что-о-о?!!!!!! — вскричал он, и почти катапультировался из кресла.
Леночка от неожиданности отскочила от стола, и застыла, округлив в недоумении свои прелестные глазки.
— Это точно?! — кричал ее шеф в наглядном ужасе.
Видимо ему дали утвердительный ответ, так что теперь Василий Дмитриевич застыл истуканом, и уставился на телефон пустым, невидящим взглядом. Потом прошептал: «Все, я пропал... Конец мне…»
За три года работы Леночке еще не доводилось видеть своего шефа таким подавленным, и она сочла за благо оставить его теперь одного. «В последнее время с ним происходит что-то странное», — так подумала она, тихонько закрывая за собой дверь.
Василий Дмитриевич стоял, сохраняя позу человека, из которого внезапные обстоятельства полностью вытряхнули волю, сознание, и, кажется, саму жизнь.
Надо сказать, Леночка имела все основания полагать, что с шефом творится нечто странное. А начались эти странности четыре месяца назад. Престарелый босс вдруг возжелал свою секретаршу. Он и до этого любил невзначай хлопнуть Леночку по упругой попке, или внезапно привлечь к своему геометрическому животику, — врасплох, сзади, — но на том его шалости обычно и заканчивались.
Но однажды он решительно разложил ее прямо на своем директорском столе, и овладел оторопевшей Леночкой так страстно, что последней даже не пришлось притворяться, отпуская шефу интимные комплименты. Все происходило так, будто в него вселился необузданный и неукротимый во блуде жеребец. С тех пор положение Леночки с каждой неделей лишь усугублялось. Седовласый эрос Василия Дмитриевича окончательно восстал из небытия, где ему, собственно, и место в его семьдесят, и теперь словно с цепи сорвался, стараясь наверстать упущенное.
Это, действительно, было странно. Василий Дмитриевич Дубинин умудрился каким-то образом восстать из пепла не только в прелюбодеянии. Он стал молодеть. Причем, на глазах! Сначала исчезла его благородная седина, а также обширная плешь на затылке, затем стали разглаживаться морщины и заблестели прежним азартом глаза, а потом, еще через четыре месяца, это была уже не жирная развалина, каким его знали все вокруг, а холеный, прямо-таки цветущий мужчина в расцвете сил.
Но все эти превращения, разумеется, происходили не сами собой: за ними крылась невероятная и самая настоящая тайна. Посвящены в нее были лишь двое: сам Василий Дмитриевич, который был директором института генетики, и его подчиненный Гай Нилович Дель.
О! этот Дель был престранной личностью. И если правда, что среди человеческого племени встречаются мученики познания, то этот, безусловно, был его демоном. Казалось, любая проблема, неразрешимая для остальных ученых умов, тут же начинала пищать и трепыхаться, и тщетно пыталась спастись от своего разрешения, едва Гай Нилович Дель принимался за дело.
Года полтора назад между ним и Василием Дмитриевичем произошел весьма примечательный разговор. Дель вдруг обмолвился, что еще со студенческих лет одержим идеей «приручения» гена старения человеческого организма. Причем высказался он по этому вопросу довольно обыденно, и даже заявил, что если бы располагал необходимым оборудованием, то давно бы уже «прищучил этот чертов ген», — именно в таких терминах выразился Гай Нилович.
Дубинин хорошо знал Деля, и не помнил ни одного случая, чтобы тот краснобайствовал, или выдавал желаемое за действительность, — уж если Дель говорит, что сделает что-то, то, считай, дело в шляпе. Однако в этом случае он, пожалуй, замахнулся уж слишком: то, что он брался утверждать, было невероятно, немыслимо, невозможно.
— Не могу ничего сказать о духовной жизни человека, — невозмутимо трактовал, тем не менее, Дель, — но что касаеется биологической жизни человека, то она является полностью запрограммированным процессом, и ключевую роль в нем играет именно ген старения. Всякая клетка нашего организма имеет свой ресурс. Когда он исчерпывается, клетка погибает, и на ее месте создается новая, выполняющая те же функции. Однако с годами новые клетки теряют качество. Ухудшается обмен веществ. Сердце и сосуды приходят в упадок, — мы стареем.
— Да уж, — согласился Дубинин, и посмотрел на свои руки, покрытые частыми морщинами, — это точно, не молодеем.
— Вот вам, для наглядности, простой пример, — стал заводиться Дель. — Представьте себе обычную пластинку в старом граммофоне. Допустим, на этой пластинке записана биологическая программа нашей жизни. Роль иголки в этом проигрывателе выполняет как раз наш приятель, — ген старения. Он считывает заложенную информацию, по которой мы и живем, пока игла не дойдет до конца пластинки, — к этому моменту программа жизни оказывается исчерпанной, а это и есть биологическая смерть. А теперь представьте, что пластинка вдруг начинает крутиться в противоположную сторону. Теперь ген старения начинает считывать программу нашей жизни в обратном направлении! Это уже не ген старения, а ген омоложения.
Дубинин изрядно поморщился, и смерил Деля недоверчивым взглядом: его больше поражало вовсе не то, в чем пытался убедить его взлохмаченный человек напротив, а то, с какой живой непосредственностью он это делал. Сам-то Василий Дмитриевич давно утратил в себе даже те немощные зачатки научного азарта, которые были свойственны ему в годы ушедшей молодости.
А Дель тем временем продолжал яриться:
— И совсем уж простой мне представляется задача зацикливания гена старения на определенном участке программы жизненного цикла. После того, как организм достигает своего расцвета, этот ген станет считывать один и тот же фрагмент заложенной программы, и взамен умирающих клеток будут создаваться точно такие же, без какой-либо тенденции к старению. Это то же самое, что «заевшая» на одном месте пластинка. Это и есть реальное, — причем, вполне достижимое! — человеческое бессмертие. И, заметьте, это бессмертие в том возрасте, который вы сами себе выбираете.
Когда Дель закончил, Дубинин еще долго молчал, бросая на подчиненного мутные взгляды, а после незлобиво буркнул:
— Ну, знаешь, это ты, пожалуй, загнул. Я, конечно, не ставлю под сомнение твою квалификацию и авторитет в этой области, но… — развел Василий Дмитриевич руками, — до таких чудес нам, пожалуй, еще далековато.
— Да почему же? — окончательно взвился Дель: несмотря на солидный возраст, в научных спорах он всегда вел себя, словно мальчишка. — Ведь сама природа подсказывает нам это.
— Природа?.. И что же она подсказывает? — нахмурил брови Дубинин.
— Да все!!! — вскричал Дель, вскочив с кресла, и энергично заходил по кабинету. — Чего только стоит утверждение о невозможности создания вечного двигателя! Ведь «перпеттум мобиле» — это не только возможный, но и едва ли не единственный тип двигателя, существующего в природе!! Причем на самых разных уровнях, начиная от вселенной и до атомной модели. Ведь каким-то образом звезды летят в космосе уже миллиарды лет, и никто их при этом в спину не толкает. И те же самые миллиарды лет летят электроны вокруг атомного ядра, и не просят, чтобы их заправили бензином. Разве это не вечный двигатель?!
— Причем тут звезды? — поморщился Дубинин. — В огороде бузина, а в Киеве дядька… На словах, Гай Нилович, все просто. Мы живем внутри вечного двигателя, но не можем его воссоздать, чтобы засунуть потом этот чудо-двигатель под капот автомобиля, и навсегда забыть о бензине. Мы не имеем для этого даже приблизительных знаний. И вряд ли будем иметь их в ближайшем будущем.
На этом их спор и угас. Не потому, что один из них смог убедить другого в собственной правоте, а потому, что Дель, высказав исчерпывающим образом свою точку зрения, тут же утратил интерес к продолжению разговора. Так бывает всегда, если только встречаются два человека, один из которых знает о предмете беседы гораздо больше другого.
Дель уже собирался уходить, когда Василий Дмитриевич все же спросил его, как бы между прочим:
— Гай Нилович, я так и не понял: что у тебя с этим геном? Неужели действительно есть какие-то наработки?
— Я потратил на эту тему большую часть своей жизни, — уже без прежнего огня ответил Дель. — Мной уже давно выбраны все фундаментальные ниши этой проблемы. Разумеется, только теоретически. Теперь дело за экспериментальным подтверждением. Лично я готов на любом уровне отстаивать необходимость и перспективность таких исследований.
— Ладно, ладно, — замахал руками Дубинин. — Посмотрим. Может, и удастся включить эту тему в наш план на следующий год. Хотя, честно говоря, не уверен...
К удивлению Василий Дмитриевича, наверху сразу же дали «добро» на проведение исследований, так что Гай Нилович вскоре получил возможность полностью сосредоточиться на решении этой невероятной, почти фантастической задачи — научиться управлять геном старения.
По мере того, как время и средства, отпущенные на исследования, приближались к своему завершению, Дубинину становилось все более ясно: после сотен заумных опытов и экспериментов, что поставил сумасброд Гай Нилович Дель, дело не продвинулось ни на йоту.
И вот этот день настал. Однажды утром Гай Нилович явился в кабинет шефа с глазами демона, не сотворившего на сей раз ничего демонического, да к тому же с пухлой папкой бумаг. Это был окончательный отчет о проделанной им за полгода работе. Документ получился чертовски объемным, и это в научных кругах всегда было точной приметой провала.
Примета сработала на все сто: вместо тысячи страниц, перегруженных диаграммами и таблицами, Делю следовало написать об итогах исследований лишь одно слово, — «ничего». Было бы коротко, ясно и честно.
Получив от начальства нагоняй по поводу бесполезной траты немалых денежных средств, Василий Дмитриевич Дубинин даже не счел возможным передать его по правилу снежного кома дальше, — непосредственному виновнику случившегося. Дело в том, что на Деля и так нельзя было смотреть без жалости. Таким его Дубинин не видел еще ни разу, хотя знал не один десяток лет.
— Гай Нилович, — обратился он как-то к нему. — Да брось ты себя терзать! Подумаешь, не получилось… Да если бы каждый раз получалось, мы бы… — хотел он было продолжить слова сочувствия, но слова эти, как ни крути, шли не от сердца, а потому быстро и нескладно закончились.
«Похоже, этот ген старения был его заветной мечтой: у таких ненормальных, как Дель, всегда есть про запас какая-нибудь дурацкая заветная мечта», — рассматривал он осунувшегося Гая Ниловича в повисшей тишине. — «А раз мечта заветная, — продолжал размышлять Дубинин вчуже, — то этих исследований он ждал всю свою жизнь. И вот дождался…»
— Может, тебе отпуск пойти? — предложил Василий Дмитриевич. — Рванешь на Юг. Там сейчас хорошо: море, фрукты. Будешь там среди…
Дель не дал ему договорить. Он вдруг как-то встрепенулся, будто в него снова вселился прежний бес, затем ухватил Дубинина за локоть, и буквально поволок его к себе в лабораторию. Василий Дмитриевич вынужден был почти бежать за ним: иначе осатаневший Дель просто оторвал бы ему рукав пиджака.
— Вот! — указал Дель на клетки с крысами, когда они оказались на месте.
— Ну, и что? — поправил Дубинин сначала рукав, а потом еще и очки на носу. — Крысы. И что с ними? Зачем ты меня сюда притащил?
— Это не крысы! — нервно хохотнул Дель, зыркнув на Дубинина взглядом, исполненным торжествующего безумия. — Это не крысы! Это крысята! — выкрикнул Дель, продолжая гвоздить Василия Дмитриевича своим взглядом.
— Крысята? — приблизился Дубинин к клеткам. — М-мм… Да, действительно. И что?
— А то, что еще неделю назад это были две взрослые особи, — торжественно, словно вручая Дубинину каждое слово, произнес Дель.
У Василия Дмитриевича выступил пот на лбу.
— То есть… Ты хочешь сказать, что исследования были… успешными? — перехватило у него дыхание.
Дель ничего не отвечал, а лишь продолжал бесовски смотреть на своего шефа, и торжествующе улыбаться.
— Но… Черт побери! — шагнул к нему Дубинин. — Почему же тогда в отчете указано… Ведь это же величайшее открытие! Ты понимаешь? Это прославит тебя на весь мир! Это… — перестало хватать Василию Дмитриевичу и слов, и дыхания.
В конце он лишь вышепнул:
— Почему?
— Я не тщеславен, — пожал плечами Дель. — К тому же не хочу получать пресловутую известность такой страшной ценой.
— Страшной?.. Не понимаю… — отшатнулся от него Дубинин. — Ведь это же революция… Весь мир… — бессвязно бормотал Василий Дмитриевич: в тот момент он был слишком потрясен, чтобы выражаться более вразумительно.
— Революция? — нахмурился Дель, прервав его бормотание. — Что ж, пожалуй… А вы знаете, как переводится слово «революция» с латыни?
— Нет, — стеклянным взглядом уставился на него Дубинин.
— Да-да, с латыни, — повторил Дель. — Революция в переводе с латыни означает «катастрофа»! — неожиданно выкрикнул он последнее слово прямо в лицо Василию Дмитриевичу. Да с таким жаром, что слово это, словно некий материальный объект, зримо ударило и даже сдвинуло Дубинина с прежнего места.
— Помилуйте, Гай Нилович, — почти взмолился Дубинин. — Причем здесь катастрофа? Это же, наоборот, величайшее благо для всего человечества. Вы — гений… Вы это понимаете? Вы…
— Катастрофа!!! — с тем же надрывом оборвал его Дель, в сердцах схватив блеющего Дубинина за лацканы пиджака: такого по отношению к боссу он не позволял себе никогда прежде. — Если иметь в виду именно это значение слова, то вы попали в точку: это действительно катастрофа. Причем, не какая-то локальная неприятность, а всеобщий и мучительный крах всего человечества. Поймите же, если люди вдруг перестанут умирать, это и будет означать конец света. Если бы я решил дать ход своему открытию, человек неминуемо вторгся бы в тончайшие механизмы природы, в ее основополагающие, суверенные принципы. Всего за пару веков население планеты увеличилось бы в несколько раз, а потом стало бы расти в геометрической прогрессии! Как вы представляете себе Швейцарию с населением Китая? И так повсюду! Это будет конец света в самом ужасном, в самом мучительном из всех возможных вариантов.
— Какого черта! — вскричал теперь и Дубинин. — Наука не может, — и не должна! — брать на себя ответственность за последствия своих открытий! — воскликнул он, и оторвал, наконец, руки Деля от своего пиджака.
— И, тем не менее, я счел за благо вернуть природе ее сокровенный секрет, нечаянно разгаданный мною. Думаю, теперь он снова в надежных руках, — чуть сбавил обороты Дель.
— Но это же глупо! — чуть не взвыл Дубинин. — Пойми! Пусть не ты, пусть не сегодня, так кто-то другой обязательно сделает это открытие, раз оно в принципе возможно. Но тогда уже не твое, а какое-то другое имя будет вписано золотом в историю науки.
— Вот пусть кто-то другой и войдет в историю, как человек, обрекший весь мир на погибель. А для меня это слишком сомнительная честь, — отрезал Дель, и резко сунул кулаки в карманы халата.
Василий Дмитриевич оставил упрямца в покое, и целиком сосредоточился на крысах.
— Чудо… — причитал он с умилением. — Ах, вы мои маленькие… — заблажил он, стуча пальцами по решетке клетки. — Слушай, Гай, я что-то не припомню, ты в университете в КВН не участвовал? — резко обернувшись, заглянул он в глаза Делю. — Ты ведь меня сейчас не разыгрываешь?
У Гая Ниловича от таких слов косо вытянулось лицо, и Василий Дмитриевич понял, что эти энергичные крысята и, действительно, совсем недавно были взрослыми упитанными крысами.
— И что дальше? — спросил он шепотом, будто прикосновение к этой невероятной тайне не позволяло ему говорить громко. — Почему ты рассказал мне об этом, если решил скрыть свое открытие?
— Это оказалось сильнее меня, — признался Дель, и глубоко вздохнул. — Я не смог носить в себе такой секрет. Еще немного, и я просто сошел бы с ума. Мне необходимо было кому-то открыться.
— Правильно, правильно… Нужно было открыться. Это ж надо… — в крайнем возбуждении шагнул к нему Дубинин. — Теперь мы, черт знает что можем… Мы теперь ого-го… Это ж надо, — вновь оставил он Деля, и вернулся к клетке крысами: — Ух, вы мои маленькие!…
Нужно ли говорить, что после того разговора Дубинин совершенно потерял покой. Еще бы! Это чистоплюй Дель, похоже, не понимал, какую революцию совершил в науке. А на человечество, и на его конец Василию Дмитриевичу Дубинину было, честно говоря, наплевать. Лучше подумать о том, как получить от жизни все, что причиталось им за это открытие. Именно им: Василий Дмитриевич не отделял себя от случившегося открытия, и внутренне чувствовал свою безусловную сопричастность к тому несусветному чуду, что сотворил его подчиненный. Именно им!
Дель, однако, был по-прежнему тверд: на все уговоры Василия Дмитриевича он отвечал с холодным упорством о катастрофе и конце человечества. Дубинин приводил все новые и новые резоны, которые терпеливо выслушивались, а затем непременно отметались этим несговорчивым упрямцем. Разумеется, если бы у Василия Дмитриевича был на руках истинный отчет об экспериментах, а не та филькина грамота, которую Дель подсунул ему после завершения работ, все было бы проще. Но в сложившейся ситуации у Дубинина не было ровным счетом никаких доказательств открытия, если только не считать двух крыс. Это, конечно, кое-что, но это — конечный результат, финал, а где методика? где подробное описание эксперимента? где научное обоснование? Без всего этого крысы в лаборатории Деля — не более чем странный природный феномен.
В бесплодных спорах между директором и его подчиненным прошел почти месяц. В один из дней, когда Дубинин снова вызвал к себе Деля для очередной пытки, он нашел его подозрительно хорошо выглядящим. Не сразу, а лишь через пару минут после начала их очередной беседы до Дубинина дошло вдруг такое, что буквально ошпарило его кипятком:
— Гай! — ахнул Василий Дмитриевич от своей невероятной догадки. — Неужели ты… решился испытать это на себе?
— А что здесь такого? — пожал плечами Дель. — Испытать открытие на своем организме - дело чести для любого ученого.
— И… как? — проглотив ком в горле, выговорил Дубинин: он и сам не понимал, что именно «как?»
— Как я себя чувствую? — уточнил Дель, и непринужденно закинул ногу на ногу.
— Да!.. Да, черт возьми!!!
— Замечательно. По моим расчетам, я уже отмотал назад лет десять. А что касается ощущений, то я словно заново родился, — расплылся в улыбке Дель.
— Заново… — эхом повторил Василий Дмитриевич, и уже не нашелся, о чем еще спрашивать.
— Думаю, будет разумно сбросить еще лет двадцать, — поделился ближайшими планами Дель, продолжая улыбаться. — А после нужно зациклить старение примерно на отметке лет тридцать, тридцать пять. По-моему это оптимальный возраст для мужчины. Как считаете, Василий Дмитриевич? Мне кажется, если превратить себя в юношу, это будет как-то мм… вызывающе.
— Да, в юноши, конечно… вызывающе… — бормотал в смятении Дубинин. — Но как же тогда… — хотел он спросить еще о чем-то, однако сказать что-то вразумительное так и не смог.
— Зачем вызывали, Василий Дмитриевич? — бодро поинтересовался у него Дель, когда пауза затянулась.
— Я хотел… чтобы… Впрочем, нет… Идите, Гай Нилович. Потом… — перешел Дубинин на с Делем «вы», чего никогда не бывало.
Дель вышел из его кабинета, а Василий Дмитриевич еще долго продолжал сидеть, оглушенный таким поворотом дела, и без конца бормотал себе под нос нечто бессвязное: «в юноши уж слишком… в юноши будет вызывающе… слишком вызывающе…»
Теперь у Дубинина не было другого интереса в этой жизни, кроме как наблюдать за Гаем Ниловичем, ставшим по собственной воле подопытным. А подопытный, надо сказать, цвел прямо на глазах. Изменения эти, правда, были скорее внутреннего свойства, а что касается лица и фигуры, то они остались практически прежними. Дель даже на старых, студенческих фотокарточках выглядел почти так же, как в пятьдесят: взлохмаченная шевелюра, немного безумный взгляд, заостренные скулы, сросшиеся в одну брови. А вот все его болезни куда-то подевались. Оболочка его естества день ото дня уверенно наливалась новым, безупречным содержанием.
Дубинин, разумеется, не оставил попыток уговорить молодеющего Деля заявить о своем великом открытии, однако делал это он уже скорее по инерции. Теперь воображение Василия Дмитриевича занимало уже не само открытие, а его конкретный, прикладной результат, — безумец Дель, который, вне всякого сомнения, все более и более возвращался в пору своей молодости, и всех прекрасных вещей, что с ней связаны.
Дель лишь посмеивался над слабеющими просьбами шефа об огласке результатов исследований, а однажды, когда Василий Дмитриевич насел на него особенно плотно, Гай Нилович заглянул ему в глаза, и, перестав смеяться, предупредил, что все рабочие материалы по исследованиям он уничтожил, так что никому не удастся воспользоваться его открытием.
— Так уж и никому? — разочарованно проворчал Дубинин, глядя на гладкие руки своего несговорчивого собеседника, а потом вдруг неожиданно для себя выпалил: — Слушай, Гай, а меня… Ну, это… Омолодишь годиков на двадцать?
— Ну… Вы — совсем другое дело, — разведя руками, согласился Дель, и на лице его появилась печать крайнего удивления, так что было непонятно, что больше его поразило: то, что Дубинин решился на такой шаг, или то, что так долго думал, прежде чем на него решиться.
— Да это я так, — сробел на миг Василий Дмитриевич: все его естество охватил безотчетный, суеверный ужас от самой идеи вверить свою жизнь в руки человека, которого, прямо скажем, можно было назвать нормальным с большой натяжкой. К тому же неизвестно, как все обернется: то, что получилось у Деля с собой, не обязательно должно повториться и с ним.
— Хозяин — барин, — вновь развел руками Гай Нилович, сверкнув при этом своим черным глазом: с тех пор, как он совершил открытие, в него вселилась некая значительность, и даже проклюнулось нечто таинственное, жреческое.
Дубинин размышлял недолго. После того, как Дель объявил, что на днях успешно зациклил свой возраст на отметке в тридцать пять лет, Василия Дмитриевича прорвало.
— Разбередил ты мне душу своим геном, будь он неладен, — признался ему Дубинин. — Решился я, Гай. Когда начнем?
— Да что там начинать? — рассмеялся Дель. — Это же не лоботомия, и даже не удаление аппендикса. Завтра все и сделаем. Процедура занимает не больше минуты. Никакой боли: пара инъекций, еще кое-что, а потом, месяца через четыре зациклим вас где-нибудь в районе сорока лет, и будете вы у нас бессмертным. Мы еще, Василий Дмитриевич, веке этак в двадцать третьем сможем девочек того, попользовать. Хе-хе, — сально хохотнул Дель, и черный глаз его снова явил в своей тревожной глубине лукавого.
В ночь перед тем, как все должно было случиться, Дубинин не спал вовсе. Он раз десять менял свое решение насчет предстоящей авантюры, и в результате пришел на работу с совершенно опухшей головой и без какого-то решения. Впрочем, едва он увидел Гая Ниловича, который бежал через ступеньку по лестнице, а после припомнил его же, с трудом поднимавшегося даже со стула, его душа затрепетала, и неистово возопила: «Да! Да!! Да-а-ааа-а!!!»
Дель явился к нему в кабинет в свойственном ему все последнее время приподнятом настроении, после чего отвел полуобморочного Василия Дмитриевича в свою лабораторию. Процедура, действительно, была недолгой, и не доставила Дубинину болезненных ощущений.
Вот уже Гай Нилович склонился над ним, и будничным голосом произнес:
— Все, Василий Дмитриевич, готово. Процесс, как говорится, пошел.
— Все? — оторопел Василий Дмитриевич, прислушиваясь к своим новым ощущениям: ему казалось, что внутрь него вживили какую-то беспокойную, холодную гидру, которая спешила пролезть во все его члены. Однако эти ощущения, вкупе с легким головокружением и тошнотой, были всего лишь галлюцинациями от нервного потрясения.
— Впереди у вас самые лучшие годы, — вновь заговорил Дель, и дружески похлопал его по плечу. — Уж поверьте, я-то знаю: на себе испытал.
Какое-то время с Дубининым не происходило ровным счетом ничего. Он даже начал беспокоиться, и искренне пенять на себя за то, что поддался искушению снова стать молодым. Однако недели через три у него вдруг нормализовалось давление, исчезла бессонница, и стала затихать извечная боль в суставах. Но, главное, у него появилась давно уже забытая радость жизни. Беспричинная, устойчивая эйфория все больше наполняла его. Теперь он вновь обращал внимание на то, как поют птички по утрам, как солнышко прорезается сквозь тучи своим первым, еще сонным лучиком, как ветер ерошит травку, и всего этого ему теперь было вполне достаточно, чтобы настроение улучшалось, кровь бурлила, а сердце трепетало и радовалось, — так же, как в молодости.
Он теперь едва не плакал от радости, когда рассматривал себя по утрам в зеркале. За два месяца у него почти исчез живот, в котором можно было без труда запрятать средних размеров глобус, а давняя плешь на затылке стала понемногу затягиваться сначала пушком, а затем покрываться густым черным волосом, — таким, какой было у него в далекой молодости. «Когда же я начал лысеть?» — силился он припомнить, пытаясь примерно вычислить, сколько лет он успел сбросить за два последних месяца. По всему выходило, что его биологический возраст теперь составлял около сорока пяти лет. «Нужно сделать так, как поступил Дель: дойти до тридцати пяти, а потом зациклить», — ликовал он в душе от благостных перспектив.
Все его старческие повадки теперь остались в прошлом, и в один прекрасный день Василий Дмитриевич почувствовал, что его вновь тянет к женщине. Нет, нет, только не к жене: вид Марии Федоровны, которой было за шестьдесят, совершенно не возбуждал его чувственных фантазий, а вот Леночка, с ее фертильной грудью и бедрами теперь неизменно заставляла его сердце биться чаще, и однажды случилось то, что и должно было случиться: он буквально обрушился на нее. Он даже не растерзал, он практически препарировал ее на своем рабочем столе, как не препарировал даже лягушек на приборном стекле в те далекие годы, когда был студентом мединститута.
Именно в тот знаменательный день Василий Дмитриевич Дубинин окончательно и бесповоротно уверовал в то, что годы его жизни повернулись вспять. А что касается Леночки, то спорадической любовью на рабочем столе дело, разумеется, не ограничилось. Он отправился с секретаршей на первый же подвернувшийся симпозиум, на котором, впрочем, так и не появился, так как все время провел в номере отеля, вкушая ласки от своей секретарши, и потчуя ее в ответ вдвое.
Леночка была совершенно сбита с толку альковным напором шефа, который, к тому же, стал баловать ее дорогими подарками.
Чтобы не возбуждать нездорового интереса к своей молодеющей персоне, Дубинин зашел как-то в парикмахерскую, и попросил напустить на его почерневшую шевелюру густую седину. Однако шила в мешке не утаишь: что значит плешь на затылке, если он вдруг купил себе новенький «BMW»?!! Отказавшись от ведомственной «Волги», он теперь лично летал на своем ярко-красном купе на работу и обратно, и всякий раз находил немалое наслаждение в том, чтобы сорваться с пробуксовкой на зеленый свет светофора.
Его супруга, Мария Федоровна, пребывала в перманентном шоке: она перестала узнавать своего мужа! Впрочем, да жены у Василия Дмитриевича с некоторых пор не было не интереса, ни желания, ни времени.
Еще через месяц Дель вдруг справился у него, не пора ли зацикливаться? Ведь по его расчетам Василий Дмитриевич пребывал на тридцать пятом году жизни.
— Что ты? Что ты? — даже испугался Василий Дмитриевич: сама мысль о том, чтобы прервать тот благостный процесс, что триумфально шел в его крепнущем организме, была почти кощунством.
— Да вы, похоже, втянулись, Василий Дмитриевич? Понима-а-аю… — рассмеялся Дель.
— Знаешь что, Гай, — прищурился Дубинин, — давай, еще пару лет скинем. А то и все пять, — решительно рубанул он воздух рукой.
— Хозяин — барин, — ответил ему своей любимой присказкой Дель. — Если будет желание, мы из вас и первоклашку можем сделать.
— А что, — рассмеялся вместе с ним Дубинин, — хорошее, помню, было время. Никаких тебе забот. Как там, у Ильфа и Петрова: «Счастливы лишь дети: им принадлежит царствие небесное».
Дубинин помолчал немного, а потом в нем неожиданно, и, пожалуй, впервые в жизни проснулся исследователь:
— А что, Гай Нилович, — с просветленным взглядом обратился он к Делю, — неужели можно молодеть до бесконечности? Ну, в смысле, до… — задумался он на секунду, а потом выпалил: — Неужели, можно обратить взрослого человека… скажем, обратно в сперматозоид и яйцеклетку?
— А вы шутник, Василий Дмитриевич! — рассмеялся Дель. — Впрочем, теоретически это возможно.
— Ладно, бог с ним. На чем мы остановились? — обрезал его Дубинин, и сам же поспешил ответить на свой вопрос: — Ах, да… Через пару недель ставим точку в моем омоложении. Хе-хе… — не удержавшись, он даже крякнул в конце от удовольствия.
— Как скажете, — кивнул Дель.
Через две недели Василий Дмитриевич призвал к себе в кабинет Деля, где торжественно объявил ему, что достиг именно того возраста, в котором ему и хотелось бы встретить вечность.
— Что ж, думаю, завтра все и сделаем, — заверил его Гай Нилович, и пояснил: — Для этого требуется небольшая подготовительная работа.
На том и расстались.
На следующий день Дубинин проснулся раньше обычного. Умом своим, из которого теперь безвозвратно выветрился старческий маразм, он в полной мере понимал суть происходящего. Однако душа его находилась в крайнем смятении. Непрерывная запазушная дрожь от той непостижимости метаморфозы, что проделал с ним Дель, надежно засела где-то в грудине, и приобретала все большую силу и глубину.
Придя на работу, Дубинин попросли пригласить к себе Деля. Но того нигде не было.
Василий Дмитриевич уже несколько раз велел Леночке разыскать его, — срочно! — но Гай Нилович будто в воду канул.
Ближе к обеду в кабинет к разъяренному боссу робко вошла секретарша, держа в руках папку с тиснением: «На подпись». Дубинин стоял у окна, разглядывая ухоженный академический дворик.
— Василий Дмитриевич, — обратилась Леночка к шефу с предупредительностью в голосе, — много документов накопилось. Подписать бы…
— Давай, — махнул рукой Дубинин, и направился к столу: он был рад любой возможности отвлечься от своих мыслей.
Василий Дмитриевич сел в кресло, и зажал в руке золотой «Паркер», подаренный ему коллегами три года назад, — на юбилей. Леночка достала из папки первый документ, положила его перед шефом, и замерла в соблазнительном полунаклоне. Василий Дмитриевич одобрительно повел бровью, привычно оценив ее пышный бюст, поставил кончик пера в нужную графу, опять вернул намасленный взгляд на нежные комья, что соблазнительно теснились в разрезе декольте облегающей блузки, и размашисто поставил росчерк на документе. Едва перо оторвалось от бумаги, Леночка убрала подписанный документ, и положила перед Дубининым новый. Все повторилось: взгляд — комья — росчерк. Следующий документ. Следующий. Василий Дмитриевич почувствовал у себя в причинном месте нарастающий кровоток, и подумал, что после того, как разделается с документами, непременно отведет душу с этой прелестницей. «Обязательно…» — окончательно утвердился он в этой мысли, и, насупив брови, ткнул перо в очередную бумагу.
Раздался телефонный звонок. Василий Дмитриевич поднял трубку, и лениво буркнул в нее, продолжая черкать в документах:
— Да, Дубинин… Несчастный случай?.. Что-о-о?!! — вскрикнул он так, что Леночка отпрянула от стола с ловкостью мангуста. — А это точно?! — уже в полном ужасе прокричал Дубинин в трубку.
Видимо, на том конце дали утвердительный ответ, потому что теперь Василий Дмитриевич стоял истуканом, и шептал: «Все… Я пропал... Конец мне …»
То, что случилось, действительно, было катастрофой. Ему только что сообщили, что по дороге на работу Деля сбила машина. Насмерть.
«Что ж теперь будет? — зажмурился Дубинин от ужаса. — Что будет со мной?»
Через день, стоя возле гроба на церемонии прощания, Василий Дмитриевич смотрел на восковое лицо Деля, на котором явственно просматривалась прижизненная гримаса плута и мечтателя, и едва сдерживал себя от того, чтобы не склониться над телом, и не заехать кулаком в желтоватый подбородок этому кретину, которого приспичило попасть под машину именно в такой день.
Дубинин отвел взгляд от покойника, и предался невыносимым мыслям о своем туманном и беспросветном будущем. «Если за несколько месяцев я скинул тридцать лет, то еще через такое же время я превращусь в младенца! — занялся он безрадостным подсчетом. — А потом? Что будет потом? Нет, это немыслимо...»
Он еще раз взглянул на Деля, и ему опять нестерпимо захотелось вытряхнуть покойника из его домовины, и в охотку погонять пинками задубевшее тело по необъятному холлу института, где происходила траурная церемония.
Нельзя сказать, что Дубинин смирился с нелепым и трагическим поворотом своей судьбы. Через пару дней он все же взял себя в руки, и мобилизовал лучшие умы института на то, чтобы установить, — каким же образом чертов Дель умудрился воздействовать на ген старения? Но, как оказалось, бывший подчиненный не обманывал своего шефа при жизни, когда утверждал, что уничтожил все результаты экспериментов, так что теперь самые высокие институтские лбы лишь беспомощно разводили руками.
В подобных хлопотах и текло время, отпущенное Дубинину до его комической смерти.
Да, время летело стремительно, но летело оно для Дубинина исключительно вспять. Через два месяца Василий Дмитриевич обнаружил на своем носу юношеские прыщи. Потом его обувь и одежда уменьшились сразу на пару размеров: хоть в «Детском мире» теперь одевайся. С работы он, естественно, уволился, чтобы не смешить людей своим видом.
Осатаневшие от такого феномена врачи непрерывно осаждали его, желая поместить в больницу под непрерывное наблюдение. «Пошли вы к черту! — говорил им на это Василий Дмитриевич. — Мне, может, жить осталось не больше месяца, а я буду под вашими приборами последние дни проводить. К черту!!!»
Еще через месяц он катался по квартире на трехколесном велосипеде, а пару недель спустя Мария Федоровна стала готовить для него манную кашу. Василий Дмитриевич на подобную диету сердился, и не по-детски капризничал, постоянно отчитывая свою супругу еще и за то, что в каше попадались комочки. «Ешь Васенька, не выпендривайся», — приговаривала ему в ответ жена, и гладила своего благоверного по цыплячьему пушку на затылке.
Более всего директора института, а теперь карапузика Дубинина убивало то обстоятельство, что новые клетки головного мозга исправно наследовали ранее накопленную информацию. С виду он был обычный мальчик, но с рассудком профессора. Именно поэтому, когда Мария Федоровна меняла ему загаженные пеленки, и недовольно ворчала при этом, Василий Дмитриевич чувствовал себя самым нелепым существом во вселенной, и громко, — как только мог, — плакал.
Еще через две недели его все же поместили в клинику. Теперь он жил в отделении для недоношенных младенцев. Весь день, когда не спал, Дубинин рассматривал через стеклянные стенки новых соседей, и задыхался от одной только мысли, что у этих синюшных карапузов была впереди вся жизнь, а он через несколько дней превратится в кисель, в субстрат, вообще черт знает во что...
Любопытствующие врачи теперь суетливыми толпами ошивались вокруг его стеклянного домика, и однажды, когда молоденькая докторша склонилась над ним, он тут же вспомнил прохладную, упругую грудь Леночки.
«Ну и мысли у младенца!» — чертыхнулся он про себя, и его полненькая мордашка растянулась в улыбке. Докторша тут же умилилась, и вытянула трубочкой губы, — наверное, говорила в этот момент что-то типа «у-тю-тю» — и побарабанила своими пальчиками с ярким маникюром по стеклу. «Да пошла ты… Дура!» — захотелось крикнуть Дубинину что есть сил, однако вместо этого у него получилось лишь обмочиться, и часто-часто засучить ножками.
По ту сторону стекла, тем временем, кипела научная работа. На консилиумах медики ломали себе голову: как им сохранять эту странную жизнь? В результате, когда Дубинин стал стремительно превращаться в эмбрион, его поместили в специальную физиологическую среду, и присоединили к его пуповине трубку, через которую эмбрион Дубинин получал все необходимое для своего крошечного организма.
Врачам удалось сохранить жизнь Василия Дмитриевича до самого конца, — до тех пор, пока он не превратился в оплодотворенную яйцеклетку, которая через пару дней «выплюнула» из себя сперматозоид, и расчлененный таким образом надвое Василий Дмитриевич Дубинин почти полгода хранился в специальном холодильнике.
А через полгода в институте, представьте себе, нашлась отчаянная сотрудница, которая вызвалась добровольно участвовать в смелом эксперименте, который при других обстоятельствах можно было бы назвать обычным, и даже заурядным, но только не в данном случае: яйцеклетку из холодильника вновь воссоединили со сперматозоидом, и поместили внутрь суррогатной матери.
Беременность протекала нормально, и через девять месяцев на свет божий — во второй уже раз — появился тот, кого в первой жизни именовали Василием Дмитриевичем Дубининым.
Эта запутанная и не до конца изученная история получила огласку и невероятный резонанс. Младенец, которого вновь назвали Василием, какое-то время даже делил первые полосы в газетах с сообщениями о наводнениях и землетрясениях. Именно с одной из таких газет подошла к кроватке маленького Василия Дмитриевича однажды его мать. Его вторая мать.
— Посмотри, — склонилась она над ним, и поднесла к лицу малыша его огромное фото на передовице. — Кто это у нас тут? Это наш Васенька, — ворковала она со своим знаменитым чадом.
В конце этой гуманной сцены послышалась бодрая трель будильника, и Василий Дмитриевич Дубинин проснулся. Он со стоном поднялся, и стал таращиться по сторонам, словно желая вполне убедиться, что все это, — суррогатная мать с газетой, розовощекий Васенька, над которым она склонилась, и все остальное, — ему только приснилось.