Летиция или Ирен
Летиция или Ирен
(новелла)
Пролог
Утомлённые одиночеством, настороженные тоской, ограниченные привычками - они жили воспоминаниями.
Внутри каждого из них, в глубине сердца, в бездне души, в безымянных тайниках остались ещё нетронутые сокровища, непохожие на золото и серебро или на что-либо осязаемое: это были отзвуки откровения, затерянные в густой тишине существования…
***
Он лишь однажды видел её на сцене из десятого ряда, и не предполагал, что светлый образ, воплощённый в танец – там, здесь предстанет женщиной в тёмно-синем плаще до щиколоток, с красным зонтом, который она несла над собой, обнимая тонкими, волнующими пальцами: сильными, трепетными…
Перламутровые ноготки тронули его ладонь, и пальцы тепло отозвались на рукопожатие,
- Здравствуй, ты узнал меня?
Она смотрела прямо в глаза; почти одного роста с ним, она оказалась сразу слишком близкой и желанной.
Шёл мокрый снег, и они прошли мимо людей сквозь вечернюю, туманную столицу к центру мартовской слякоти.
глава 1 и последняя
….я совершенно забыл….
Как можно забыть совершенно, а затем вспомнить? Но я вспомнил: «…в ветхом сарае, где было света всего лишь на полуоткрытую в сумерки дверь, я увидел колодец и ворот с ведром на верёвке, растрёпанной, как старое сено; колодец был открыт и края его неровные, обрывались вглубь. Ничто не издавало звуков.
…где-то далеко-далеко, в неустроенном пространстве мира, слышны были голоса тусклые и бессловесные; я хотел проникнуть в их тайный шёпот и утолить жажду одиночества, не покидающего меня с тех пор, как я осознал невозможность жизни; и захотелось напиться из колодца. «Слаще мёда и вожделеннее золота» - вспомнил я, и ведро медленно опустилось вглубь, и я услышал всхлип принявшей его воды, и взялся за рукоять; и ворот вращался легко, без особого моего напряжения, пока ведро не застряло в пути; и я спустился по шероховатым уступам стенок колодца, и освободил его, полное мутной, гнилой воды. разглядел шевелящуюся в ней мерзость и оставил ведро, и выбрался наверх, за дверь, чтобы успеть уйти от преследователей, уже близких, уже ясно различимых в пятнах тумана, принесённого сюда, на изрытый холм, который я покидал в неумелом, низком полёте: бескрылом, но одухотворённом…
…я знал, что я лечу в сторону, противоположную смерти и забвению, и в том далеке, от которого я удалялся, поднялся тяжёлый вздох, и, развернув бесформенные крылья, пахнущие горелыми внутренностями земли, стал неудержимо настигать меня, сокращая расстояние, равное остатку моей жизни.
Коснувшись холма, он издал скрежет, ужас которого был несоизмерим с моими силами, и сердце моё разорвалось…»
Я проснулся.
Ветер рвал чердачную кровлю, швыряя оледенелые потоки дождя в напряжённые, замутневшие стёкла окон,
Я прижал её голову к своей груди и целовал волосы и ласкал, прощаясь до следующего свидания.
***
У любви нет будущего – это было яснее утра, и мы не расставались, не расставались…
«Что значит для тебя, что я властвую над тобой, над твоим воображением? Я вдохновляю тебя, но не могу захватить твою жизнь, сделать её своею, и – значит – ты возвращаешься в себя, в свою жизнь.
Только безумие воспаряет над жизнью. Но нам далеко да безумия.
…как подняться над собой, не над своими грехами, а просто встать с постели после бурной, бешеной ночи, более тёмной, чем сама ночь – бездной, не освещённой ничем, кроме бьющих насмерть вспышек страстных молний, следующих одна за одной, ослепляющих тысячью мигов, соединённых в один миг.
…почему мне так трудно, всегда так трудно уходить, покидать, расставаться? Почему я жалею покинутых больше, чем себя, покинутого, ?
Среди моих снов есть два сна, убивающих мою душу. В них я страдаю оттого, что две женщины, два любящих меня существа, - два ангела – не воплотились в мою любовь. Они не испытали моей бесконечной боли, когда я отдаю себя, уничтожая всего себя, не оставляя себе сил даже для оправдания моей небеспредельности в желании отдавать. Они – эти невоплотившиеся – не узнавшие своего тела, не выстрадавшие своей души, являются в мои сны, и в снах я расплачиваюсь слезами за то, что не имеет цены…»
***
Мы решили уехать. Собрались в один день, и уже иное время поглотило и удерживало нас вне событий и суеты отступившего пространства; всё казалось простым и привычным, и только одно было необыкновенно: мы мчались по суше и морю, замкнутые в непроницаемую капсулу наших чувств и ничто не касалось нас, всё проносилось мимо, и только взгляды, брошенные нам вслед и принятые, как цветы победителям, говорили о том, что мы находимся одни между всех.
***
Несколько раз я встречал её после репетиций, когда она, торопясь, шла ко мне, встряхивая на ходу влажные ещё волосы, и когда я касался её прохладных губ и спрашивал: «Ты устала?» - и она отвечала: «Очень!» - и я гладил её мокрую голову, и мы садились на сухой, тёплый гранит у памятника в маленьком сквере, я доставал из своей сумки гранатовый сок, который сам выжимал из отобранных на рынке плодов, и пил после тренировки, и оставлял ей половину, потом что знал, что репетиции примы-балерины не легче моих сражений с железом.
- Как ты думаешь, - спрашивал у меня мой друг и партнёр на тренировках, - что сравнится с этим ощущением напряжения до боли?
- Ничто - отвечал я – разве что оргазм с навсегда любимой женщиной.
- А есть навсегда любимые?
- Да, мой друг, они были и есть.
И я понимал, отчего я печалюсь: и оттого, что они есть, и оттого, что они были.
***
Она пила гранатовый сок. Потом мы уехали к морю, а когда возвратились, она уехала за море.
Так началось расставание. Вернее, расставание не начиналось. Оно произошло в тот день, когда она уезжала, а я должен был её проводить. Я опоздал к поезду. Я перепутал время или время распутало узел, которым мы были связаны? И потерялся кусочек вселенной, и отделил от меня любимую, плачущую навзрыд в спальном вагоне скорого поезда, и её горькие слёзы были последней нашей эфемерной связью.
Осталось прошлое, где я любил её, и она любила меня, и будущее, в котором нет нашей любви.
***
В левой руке я несу сумку Ирен, в правой – свою. На левом плече ещё одна тяжёлая сумка – в ней всё для лёгкого отдыха. На правом плече существо в брючках, в тонкой рубашечке, свесило мне на грудь ножки в изящных сандалиях, которые сшил мой замечательный приятель, мастер по женской обуви, очарованный Ирен после того, как я представил их друг другу, столкнувшись с ним в центре города случайно, после долгого его отсутствия и вынужденного безделья по вине блюстителей закона, и он уговорил меня, а я – Ирен, и он тут же снял мерку с её стопы, выудив красивый сантиметр из кармана своих новеньких, ещё неразношенных джинсов, которые стесняли его, пока он приседал для обмеров, и видно было, что цифры обмеров он запомнил, но ещё и ещё раз не отказал себе в удовольствии обнять пленившую его лодыжку, и мы с Ирен задыхались от подавленного смеха, наблюдая увлёкшегося модельера.
- Через три-четыре дня будет готово – приврал он, сияющий, довольный, взглядом попросил у меня прощения, - я его прекрасно понимал – и через несколько дней, - был канун дня рождения Ирен, - с букетом из семи розовато-белых бутонов, который я насобирал по трём парникам в разных концах города, так редки они были на тот день, - я пришёл к ней в дом, оставил поздравления её маме – Ирен была в театре – и, конечно, не пришёл на следующий, праздничный день, и она не спросила, почему я так поступил тогда, - сейчас невесомая, как стрекоза с карими глазами, светловолосая, капризная, покорная, обнимающая меня за шею, Ирен разглядывала Курортный проспект, по которому я нёс её и затем повернул на набережную.
Зрителей было много больше, чем в балете при открытии прошедшего сезона.
Это вдохновляло. Нам начали аплодировать, и когда я ссадил её на парапет, я получил наградный поцелуй, а она сняла с меня очки, водрузила их на свой носик и объяснила:
- Очки помешают тебе целовать меня, а солнце мешает мне.
- Тебе мешает солнце? Чем же?
- Просто мешает. Слепит!
- Я давно ослеп и тёмные очки мне нужнее. Достань свои и пользуйся.
- Твои мне больше подходят. А от чего ты ослеп? От моих совершенств?
- Да, и я хочу потерять ещё голову, а для этого совершенству потребуется ещё совершенствоваться, но это мы пока отложим. А сейчас – на пристань! Нас ждёт быстроходный катер!
Я снял Ирен с парапета, собрал сумки, и мы продолжили путешествие.
Катер отходил через час. Мы решили немного поесть, и зашли в гриль-бар на набережной.
Я взял большую, хорошо пропечённую курицу, и одну ножку уступил своей подруге, категорически запретив есть хлеб.
- А я люблю!
- Ты люби только меня и забудь о нём.
- О нём я давно забыла.
- Значит ли, что ты любишь меня, как я тебя?
- Да, я люблю тебя, люблю! – она проглотила последний кусочек и потянулась ко мне, чмокнула воздух перед моим ртом, затем мы чинно обтёрли свои засаленные радостные улыбки и поднялись на борт катера.
***
Мы ждали, когда откроют билетную кассу в кинотеатре, где шёл фильм известного итальянского режиссёра по сценарию не менее известного его друга.
Я посадил Ирен себе на колено, упёршись в невысокую перекладину ограждения, и раскачивал её, допрашивая:
- Ты любишь меня?
- Более того, – отвечала она.
- Более кого? – переспрашивал я, и мы долго играли в эту игру.
Кто-то смотрел на нас с неприязнью, кто с любопытством, а кто с завистью, как смотрят на тех, кто может позволить себе безрассудство, хотя бы и маленькое, вместо изъеденных молью угрюмых условностей.
Мы сидели, обнявшись, и – когда шли титры – она шепнула:
- Видишь, там все свои.
- Да, - ответил я.
- Я давно люблю тебя.
- И я тебя люблю. И более того…
***
Начался шторм. Крылатый катер сел на брюхо и пополз по волнам.
Ирен тяжело дышала в полудрёме, в неудобном кресле среднего салона, куда залетали тяжёлые брызги с обоих бортов.
Я растормошил её – она уже икала – поднял, пошлёпал по щекам и подвёл к бару. Уговорил выпить немного коньяка.
- Дыши реже и задерживай дыхание: вдох – пауза, выдох – пауза. Понятно? – и следующие два или почти три часа, - я не помню – то усаживал её, то снова прогуливал от борта к борту, или на корму, где в лицо било брызгами мрачное море и освежало порывами упругого солёного ветра.
Мы вышли на берег, качаясь и поддерживая друг друга. Мы были утомлены, выжаты, как два больших жёлтых лимона, но мы отстояли себя, и это было общей победой, и теперь, вместо мрачных волн, на нас накатывали волны нежности, приподнимая сердце на высоту любви, равной разделённому страданию.
Навстречу нам обнявшимся, влюблённым, торопилась необъятная женщина с предложением снять комнату на ночь.
Мы согласились, и поужинали во дворике за маленьким столом, и уснули в разных кроватях железного века, и я пожелал тебе, спящей, спокойной ночи, уснул и тут же проснулся ровно через три часа, и разбудил тебя, моя девочка, и мы спешили сквозь маленький город к утреннему автобусу, который привёз нас к проливу.
***
Трепетное серебро воды отражало рассеянный свет скрытого за низкими облаками восходящего солнца.
Но вот вода позеленела, впитав первые, косые лучи, стала бирюзовой и уже не скрывала синюю глубину самого мелкого в мире моря.
Было прохладно. Я укрыл её своей курткой.
- Я люблю тебя, мой друг. Люблю. Ты снишься мне…
Мы причалили к другому берегу.
***
Я носил её на руках, или на плече, когда она запрыгивала на него с разбега, ласкал её и она умирала вместе со мной и вновь рождалась, каждый раз иной и всегда желанной.
Наши воспалённые рты не расставались, руки не расплетались, и, казалось, так будет всегда.
Но всё кончилось, потому что мы возвращались туда, где всё началось.
И прервалась наша близость: эта боль, эта радость.
Сознание, что надо жить по-прежнему, искать успеха в работе, встречаться с разными людьми, зарабатывать деньги, и чем больше, тем лучше: больше работаешь – больше зарабатываешь и меньше тратишь на жизнь, которой нет, которая исчезает во времени и не знает, что она есть, и есть ли она вообще у людей, ни разу не увидевших, не ощутивших касание любви, длящееся мгновение, даже если прошло семь, девять или семьдесят девять дней…
Я знаю, я знаю – это неуловимая печаль настигает меня, это и есть оно, всё разрушающее, разъедающее, раздирающее на куски, безжалостное, искривлённое в пространстве Время, расчленяющее, разрезающее тело Вечности на мириады частиц: дней, часов, секунд. И мы пытаемся сохранить, сэкономить, не растратить пахнущие мертвечиной уничтоженные жизни; мы превращаем ненавистное нам время в культ и провозглашаем с пафосом: Час настал! Год независимости! День удачи! – и отмеряем любовь такими же жалкими кусочками, - мы, которые мечтают посвятить единственную и неделимую жизнь единственному и неделимому чувству.
Всё, что мы ценим, подсчитывается на пальцах одной руки. Это всё! И не надо слёз и волнений: на большее мы не способны. Вы, которые втайне уверены, что вы другие, скажите, какие вы! Я хочу знать: кто из вас загибает пальцы и на второй руке?
***
В тот вечер я несколько раз собирался уйти, но Летиция не отпускала меня.
Жуткая гроза разразилась в полночь, и появилась причина остаться до утра.
…и невозможно разъединить на части, на отдельности эту единственную ночь в мире влюблённых, не размыкающих объятий в жадных поцелуях, в слезах восторга, полураздетых, - на диване у окна, стёкла которого дрожали от ударов сильных ливневых струй, разбивающихся в водяную пыль, проникающую сквозь оконные щели, оседающую на шторы, - сумасшедших, опьянённых нарастающим желанием, обнажённых на жёстком ковре маленькой спальни…
Летиция, моя Летиция! Как я люблю тебя!..
***
Как я любил тебя, моя Летиция! Дорогая, я всё перепутал. Разве тебе принадлежит это имя другой женщины, которую я встречу после тебя и полюблю её на мгновение, - на большее нет сил, - но я буду любить Ирен, Летиция, буду любить её, как любил немногих любимых, как хотел бы любить всегда, вечно, только тебя одну единственную - Летицию или Ирен, - я путаю вас – вы неразделимы в моей любви, любовь неразделима, она единственна…
Что происходит? Зачем я прихожу к тебе, звоню иногда, чтобы узнать: хочешь ли ты меня видеть? Ты говоришь: Хочу, да, я хочу тебя видеть!
Я обещаю прийти. Ты спрашиваешь: Через час? – Да, через час. – и не прихожу. Я забываю. Или я помню всё время, но не понимаю, зачем мне идти к тебе, Летиция?
Я люблю гулять с тобой, целовать тебя не улице, в магазине, на рынке, где продавцы дуреют от неприкрытости наших чувств, и хоть это глупо, но мы не в состоянии быть иными, и я не знаю, что любишь ты, а я люблю, когда ты смотришь на меня чуть повернув голову лукаво, страстно, смешно.
Ты приснилась мне такой, идущей в кинокадре, крупно, и - видно, что ты в шубке, лёгкая косынка вокруг шеи, непокрытая голова, в профиль, и ты идёшь быстро, тебя держат в центре кадра, и я жду – ты вот-вот повернёшь голову – как я люблю – и ты поворачиваешь, смотришь мне в глаза. Я гляжу на тебя, застывшую и понимаю, что во сне так не бывает, не может быть, там всё двигается; я пугаюсь этой неподвижности, сознание пронизывает сон, разрушает, я просыпаюсь, полдня переживаю приснившееся, думаю, что с тобой не всё в порядке, и мучаюсь, и вместо того, чтобы просто позвонить, приезжаю, жду у порога до тех пор, пока ты, почувствовав моё присутствие, открываешь дверь, и, удивлённая – не злая, не обиженная – смотришь на явление, неподвластное логике.
- Это я.
- Я вижу.
-Ты удивлена?
- Нет, но я хотела бы удивиться раз и навсегда.
***
И мы гуляем с тобой, Летиция, и ты рассказываешь мне о вещах совершенно меня не занимающих, а я думаю о том, что мы далеки и о том, что мы близки, и это похоже не волны тёплого моря, набегающие на песчаный берег никем ещё не открытого острова в образе человеческом.
***
Ночь была безлунна и беззвёздна. Море угадывалось, его не было видно. Наш домик стоял в полуста шагах от берега, на пригорке.
Мы спустились, разделись догола и вошли в воду.
Я почти не видел Ирен, только иногда касался упругого тела, играющего в воде двумя хвостами и двумя плавниками.
Ирен вышла первая, и её силуэт на фоне чёрного неба сиял вынесенной влагой моря, и я как будто видел, как по её телу разбегались капли-звёздочки.
Этот тип, с гитарой, возник из прибрежного мрака, как сатир. Он остановился, почти наткнувшись на Ирен и, совершенно обалдев, пялился на неё, и когда я вышел из воды, всё понял и молча ушёл в темноту.
- Испугалась?
- Нет, но теперь стало страшно. Уйдём.
***
Она ела шоколад днём и ночью. Я ругал её, объясняя, что обжорство губит хорошеньких девочек, но Ирен была неумолима к себе.
-Хочешь! – и протягивала кусочек. – Посмотри, я стала красивее. – И она, голая, поворачивалась на одной ножке, демонстрируя свои изумительные формы, совершенно не нуждающиеся в излишках жира.
Первые три дня она мучилась, чувствуя себя виноватой в нашем воздержании. Мне было смешно: естественное положение уязвило её. А я наслаждался нашей бесплотной любовью, и когда она, спящая, совершенно беззащитная, вздрагивала и случайно касалась меня во сне, я просыпался и целовал её прохладные тонкие пальцы, и едва сдерживал рыдания, откуда-то подступавшие под горло.
***
В день приезда я разобрал бесполезные железные кровати, сложил в угол и уложил матрасы на полу у окна. Так было удобнее.
Так было…
Мы катались на лодке по тихой вечерей воде залива, и мелководье лежало под нами, точно дно громадного аквариума.
- Ты родишь мне ребёнка?
- Это невозможно.
-Да, я понимаю, это не для нас с тобой.
***
Кокон превратился в бабочку, погибающую в миру.
***
Как неловко всё получилось: я назвал два имени – Ирен и Летиция, и оба поставил в заглавии рассказа, но я не уверен, что знаю кто из них кто. Хотя мои сомнения, путаница – какое они имеют отношение к вечной любви, проходящей сквозь жизнь, летящую дальше, в бесконечность, в недоступные сознанию пространства, где разные имена принадлежат единственному, не имеющему имени.
Любовь невозможно объяснить и понять; это необозримое для всех наших чувств пространство, где гаснут и вспыхивают звёзды вселенной, и где не прекращается жизнь.
Я не разобрался и никогда не разберусь в тех смутных тенях, что проносятся мимо сознания, возбуждая его таинственностью.
Я верю только в то, что сумею прочесть ещё несколько знаков, завещанных мне от рождения, пока не окончу свой тяжёлый полёт там, за холмом, где настигнет меня пахнущий горелыми внутренностями земли, окрылённый вздох смерти. И тогда всё станет на свои места – я уверен, и вы поверьте мне – всё будет правильно, всё станет тем, чем было всегда: неделимым и вечно живым, горящим по краю мироздания венцом незакатного света, светом любви единственной, неразделённой и неотверженной, не как здесь, на земле, где я мучительно даю ей определения и имена одно за другим, словно пытаюсь утолить непреходящую жажду бессмертия и пугаюсь мутной, гнилой воды, которая должна быть слаще мёда и вожделеней золота, но не здесь, а там, где нет печали…
Эликсир жизни нужно пить из особенных бокалов, наливая всякий раз в новый. А где их взять столько, чтобы обессмертить себя и тех, кого полюбил?
Я пробовал пить в одиночестве и это меня расстроило: исчезли чувства. Бессмертный не нуждается в ощущениях, но можно ли живому стать бессмертным? Приходит ли бессмертие только после смерти? Но какая после смерти жизнь?..
Единственное, что меня умиляет в этой истории – это моё совершенно глупое желание, высказанное или Летиции, или Ирен – но это всё равно – оно глупейшее из всех, когда-либо возникавших во мне, и я хотел назвать его, но заметил что оно есть в рассказе, а повторять его стыдно.
И ещё следует добавить, что я нашёл Ирен, а Летиция нашла меня, - так случилось, но мне кажется, что большого значения это не имеет, поскольку они – Ирен и Летиция – всё равно вместе, в одном рассказе, и я люблю обеих, и иногда различаю: Ирен тонка, как балерина, Летиция же несколько тяжела и черноволоса, а Ирен светлая.
Летиции я позвоню на днях, она ждёт, а к Ирен я возвращаюсь, чтобы закончить рассказ, чтобы забыть о своей смерти там, во сне, где я был одинок… где я был одинок…
***
...что она приехала, я узнал из афиш, наклеенных к началу сезона. Я пришёл в театр. Она была не в лучшей форме. Это всё, что я увидел.
…Через шесть долгих лет, в жарком июле, в закрытом для зрителей зале, я снимал для рекламы сцены из спектакля.
После съёмки я поднялся на сцену. Стаей подстреленных уток сидели и лежали балерины, усталые и мокрые от пота.
Я подошёл к Ирен, наклонился над ней, - она сидела, раскинув ноги, упираясь руками в пол, - отснял несколько кадров, чтобы развлечь её, и подал руку, и, когда она поднялась, я приобнял её горячую спину, влажную и вздрагивающую от прерывистого дыхания, и сказал, улыбаясь и смеясь, и вызывая её улыбку и смех:
- Ирен, я никогда не думал, что буду стоять с тобой на одной сцене в спектакле, который окончился так давно.
Москва. 1993. апрель.