После знойного дня, ночь была удивительно свежа. Луна светила так, что фара была почти не нужна. Оброненный кем-то ржавый гвоздь вонзился в резину переднего колеса ещё до реки. А на мосту камера испустила последний дух и продолжать путь на таком подранке было невозможно. Добравшись, конный по пешему, до недалёкого костерка на берегу и испросив у одинокого деда разрешения починить транспорт в его береговых владениях, принялся за ремонт колеса.
– Места не жалко. Чини, – охотно проговорил дед – хоть эту, хоть и следующую ночь. Да и мне повеселее. – И окинув меня оценивающим взглядом, --добавил. – Если табачком угостишь, могу и бывальщину рассказать. –
– А я тебя, деда, домой отвезу. – ответил я с готовностью, доставая неизменную "Приму".
– Ого ярославская, спасибо. – заключил довольный старик, – а домой мне ещё не пора. Караул мой только начался. –
– Чего караулишь, батя ? – спросил я, вынимая ключи, монтажки и всю необходимую в таких случаях приладу.
– А, наверное, сынок, сам себя караулю, – проговорил дед, указывая на штабель крепких сосновых кряжей, – без крана к нему никому же не подступиться. Такие кряжи одному Илюше под силу были... – словно запнулся в разговоре дед, и, взглянув на луну, продолжил
– Да и народ у нас тут не вороватый. Это на бойких местах нынче ухо востро держи, а здесь тихо. Только вот беда, народу всё меньше и меньше остаётся... – вздохнул дед и, уложив поудобнее раскатившиеся головешки костра, добавил свежих кругляков.
– Батя, неужели человеку такие брёвна под силу ? –
– Илюше под силу. – убеждённо проговорил старик, и снова взглянув на серебряный рог луны, продолжил:
– Сторонка наша, как видишь, далеко от больших дорог и городов. – Жили мы, не тужили, не хуже и не лучше других. Сеяли хлеб, растили лён, сено косили, коров доили. С делами, как могли, управлялись. А когда не успевали справиться, из города помощь кликали.
Приезжали, помогали. Особенно хорошо девушки-студентки работали. Как на лён выйдут, так за ними комбайны не успевают.
Вот так же и в том году было. Приехали, расселились по домам, кто куда попал. Их десятка три было. Да и девушки – хороши. Рослые, молодые, задорные. Любую веди к венцу и лучше невесты ты уже нигде не найдёшь. А по вечерам песни пели. Ходят по улицам и поют. Да так задушевно, что у любого человека праздник на душе делается. А то и грустные возьмутся петь, тогда ты словно заново рождённым себя чувствуешь.
И не только молодые парни, вся деревня этими песнями заслушивалась. Мужики телевизоры выключали, и бабы, если даже "Барбару" недосмотрят, лаяться не кидались.
И вот был у нас в селе уже не молодой парень – Илья. Хороший парень. Смирный. Работящий. Сильный. Приветливый. Но очень уж он был молчалив. Даже временами угрюм. Профессия у него была самая почетная – кузнец и он в ней мастером состоял. Любые железы, словно медную проволоку, каким надо узором завьёт. И талант в нём был редкий.
Какое бы диво в городе ни увидел, завтра приходи, а оно уже у него в кузнице почти готовое. Силушка у него была – на пятерых раздели, и всем как раз хватит. Батька двор рубил, так он ему брёвен из лесу на плече на весь двор наносил. Отец брёвна-то ещё год назад заготовил, да прихворал и не вывез.
Окорил только. Так штабельком и лежали. Высохли, но не лопнули, лапником прикрыты были. А как сын со службы приехал, так и строить взялись. Правда, не сразу, это уже потом, когда Илья от пропасти отошёл...
– От какой пропасти? –
– Об этом потом... – неопределённо промолвил дед и продолжил. – Илья-то, он к любому делу был гож. Старик за трактором сходил, да отказали. Погоди, говорят, недели две, с делами распаримся, тогда и дадим.
А Илья разве две недели прохлаждаться будет?! Навалит бревно на плечо и несёт батьке. Пока тот его в заборную стену вгонит, он уже с другим вертается. Так и принёс весь штабель. Заступником был.
При нём никто никого не смел обидеть. Лихие людишки боялись, не дай бог Илья про чью-то обиду узнает, пощады – не жди.
Вот только с невестой парню не повезло. До армии ухаживал он за одной девушкой. И девушка, вроде бы, неплохая была. Красивая, статная.
Коса - до пояса. А как любил он её! Всё село про эту любовь знало и гордилось. А он и не таился, не мелкая девица была а домой из клуба её, как малое дитя – на руках носил. Про косу забудут, так она чуть не по земле стелется.
При нём парни о дружбе с ней и помышлять не смели. Но настал черёд и ему в армии служить. Провожали его всем селом, а невеста с лица сошла. Выйдет на зорьке вон на тот обрыв, да и стоит там пока закат не погаснет. Старухи к ней с уговорами, а она встрепенется, словно ото сна, поглядит ясно-ясно, да и скажет:" Не утешай, бабушка – никому меня не утешить, я свою беду сердцем чувствую..."
Бояться за неё стали, не повредилась бы до нехорошего. Мать по вечерам в клуб вытуривает. А она на утёс, да и снова зарю провожает...
Долго ли коротко так было, а потом старики решили её в город к сестре отправить в художественную школу. Может быть там отойдёт? Вот тогда мы её в последний раз и видели. Уехала, словно – пропала, как сквозь землю провалилась. Люди всякое говорили, да толком-то, похоже, никто ничего до сих пор не знает. Догадки, одни печальнее других друг - дружке и поныне рассказывают...
Крепко всё это припечатало парня. Ещё на службе. Чуть беда не случилась. В буйство ударился. Это с Илюшиной-то силушкой! Как они там парня в порядок приводили – одному богу известно, но со службы он вернулся в завидном состоянии. Знаки отличия на нём по самому высшему разряду сияли и погоны очень серьёзные заслужил.
А как глянул на родные места, да как вспомнил всё сокровенное, так и снова вскипел. Да и как не вскипеть? Шутка ли. Потом поутих. Даже потускнел как-то. Нутром себя изводил, а это, парень, ещё тяжелее... На девок не глядел, да и они его очень робели. На место его первой любви никакая не гожа была. Да и девок-то у нас, раз, два и... пусто.
А как ровесницы его всякая на своё гнездо сели, худо ему стало. Некому парню душу выплеснуть, а она сиротой оставаться не желает. Бунтует и бушует в нём, молодое тело тревожит. Тоже в гнездо просится. Заметался парень. В пьянку ударился.
Ох, и буянил... Председатель усмирять приехал, да, видимо неудачное чего-то сказал, так он его "козлик" под пьяную-то руку, в реку столкнул. Но на диво отходчив был, одумался, усовестился и сам же и вытащить помог. Да что помог, это мы ему всей улицей помогали.
А потом утих и замкнулся. В себя ушёл, словно утонул в себе, да так, что даже родная мать от него неделями слова не слыхала.
С работы придёт, ополоснётся, горшок молока опрокинет и на веранду. Лежит, руки под грудь затиснет, на черёмуху за окно смотрит. А под черёмухой скамеечка, на которой он свою милую ласкал, пустая стоит, грусть-тоску наводит...
А после этой поры, девчата-то и наехали. И была среди них одна... Очень уж на других не похожая. Девка крупная, озорная, видная. За словом в карман не полезет, и мимо себя ни одному парню неоцарапанным пройти не позволит. Волос чёрный, глаза словно смородина утренняя, любого парня ещё издали слепят. И сама, словно ягода спелая, задень – соком брызнет. Да только не подступиться к ней никому.
Поселили её к Кабанихе. Или так сошлось, или бригадир характер той девушки понял, а только поселил её именно к ней. А Кабаниха сильно лютая баба, была... Трёх мужиков ей на жизнь не хватило. Самогоном вовсю торговала. Я тут не с начала жизни живу, и как-то лет двадцать назад зашёл к ней отовариться. А она на стол собирает.
Объяснил ей зачем пожаловал, а она меня за стол приглашает. "Садись, – говорит, – сосед, поснедаем, чего бог послал, а потом и твоё дело управим". Перечить в моём положении невыгодно было, я и согласился. Мужичёк её к углу стола сел, да и не сел, а как бы приткнулся только. Ложку к миске несмело тянет, а обратно, словно мышь от амбара.
Ну, думаю, бедолага - не мёдом тебе тут житьё мазано. Похлебали мы маленко, червячка как бы приморили и она поллитровку на стол ставит. У меня, грешным делом, селезёнка ёкнула – не мне ли предназначенную бутылку сейчас пользовать станем. Как же мне потом Феде объяснять?
Но, пронесло. Себе Кабаниха первой, чуть не полный стакан налила. Столько же и мне. А мужу, веришь ли, на донышко плеснула. И приглашает воспринять за знакомство. А мне перед мужиком неловко. Я и говорю: " Хозяина, как - то неудобно обносить." А она: " Этого? Перебьётся. Я уже третьего додерживаю..."
Мужика словно горчицей обмазали. Вот такая вот и во всём остальном была. Мужичка того уже пять лет как "додержала".
Вокруг всякого человека незримая сила ходит. Биополе – называется. И у всякого человека оно разное, от характера зависит. Я сам видывал, когда сходятся два таких человека, как Кабаниха, так на них от этих полей как на котах, словно шерсть дыбом встаёт.
Побоялся, видимо, бригадир эту бойкую девицу в тихий дом селить, да к Кабанихе и определил.
И вот эта девка, Наташкой звали, возьми да и заприметь нашего Илюшу. То ли он ей чем - то интересным показался, то ли просто подурачить парня задумала, но стала она его помаленьку коготком трогать, ласково Кузнечиком называть. Видим, и ему она скоро интересна стала. А подойти не знает как.
Опять покоя лишился парень, но в загул не бросается. И на первое же воскресенье заявляется на двор к Кабанихе со сватами. До того взнуздал себя парень, словно каменный стал. По двору идёт – под собой ног не слышит. За косяк задел – чуть дверной оклад не выдавил. А Кабаниха засуетилась! На что уродина, а как смекнула, какой "навар" со свадьбы сорвёт, лебёдушкой на своей протезной ноге поплыла.
Уселись сваты. Невесту ждут да необязательные разговоры говорят. И Илюша наш вроде бы отходить стал. Заулыбался. Тоже в разговор втиснулся. А сам всё на двери в Наташкину комнату поглядывает, переживает. Волнуется, но виду не подаёт.
Нарядилась слегка Наташка да и выходит к ним. Да ей и рядиться необязательно. Ни в какое рубище её красоту и стать не запрятать. И она, словно чертёнок её за язык укусил, спрашивает:
– Что же это ты, Илюшенька, так скупо меня оценил?" –
– Это отчего же Наташенька? – изумился парень.
– Так разве по такой отсталой моде такую невесту сватают? – уже явно издевается она над ним.
Уловил Илья издевку. Растерялся. Засопел. А ей того и надо. Её уже понесло:
–Значит, ты и в других делах такой же отсталый? – словно оловом льёт она на него.
Онемел парень. Побледнел, За край лавки ухватился. Глаза тёмною бездной поволоклись. А она словно не замечает этого опасного света в его глазах:
– Вот видишь Кузнечик, даже самому неловко за свою неотёсанность. А мне нужен суженый, какой бы мог меня тайно лунной ночью в венчальный зал на руках унести. Тому навек и верной женой стану! –
И повернулась на каблучках. Вскочил Илья. Взмахнул рукой так, что воздух свистнул, и выдохнул:
– Унесу! –
И словно забыл о том. Снова стал покладистым, добродушным увальнем. И только самые близкие друзья догадывались, какой адов огонь бушует в его душе.
И Наташка снова, словно ничего не случилось, при всякой встрече кликала Ильюшу – Кузнечиком. А он всё так же загадочно улыбался...
И вот наступила суббота. Погода уже второй день не пускала в поле. И когда привезли получку сразу за два месяца, в деревне произошло заметное оживление. Не все, и даже не половина людей позволили бражничать, но и от остальных бузы создавалось предостаточно.
Двери в кабанихиной избе пели уже с обеда, поскольку все знали, что вечером у неё и четвертинку не возьмёшь. Вечернее время она на собственные страсти расходовала.
Девчонки на танцы собирались. А Илюша, трезвый и какой-то особенно сосредоточенный, дожидался вечера у себя на веранде.
В те дни по деревне молва прошла, что кто-то с фермы посыпку в деревню потаскивает. Наехали к Илье зоотехник с участковым и ну звать его вместе с ними в засаду сесть. Но на этот раз, всегда сговорчивый парень, наотрез отказался.
Оглядев, через окно клуба, всех девчонок и не найдя Наташки, задворками двинулся он на двор Кабанихи.
Как ему там всё удалось, об этом никто не ведает. И от Кабанихи никто единого слова потом добиться не смог. Только уже через невелико время, он с невестой, закутанной наглухо в одеяло, ломился обратным ходом, крепко ухватив её, словно огромного младенца.
"Потерпи, милая, скоро освобожу",- повторял похититель, в ответ на неясное мычание.
Зоотехник с участковым чуть в обморок не упали, когда рассмотрели, кто кулями от фермы в деревню муку тащит. "Вот почему он с нами в засаду не пошёл. Это надо же!" – да и за ним кинулись.
"Стой!" – кричат. А он только ходу прибавляет.
А те снова: "Стой!" – орут.
Но Илюшке-то нельзя, чтобы хоть одна живая душа увидела! Условия нарушатся, да и насмешек не оберешься. Кинулся он прямиком через улицу.
А участковый, возьми да и пальни из нагана. Не от страха, а от спешки запнулся Илья, да грох на землю прямо под фонарём. А тут на беду из проулка пьяная орава вывалила. Да и погоня насела.
Смотрят люди – и глазам своим не верят, верещит кто-то в Илюшкиных "пелёнках", выпростаться не может. А с другого конца две ноги дрыгают, аж подол задрался. И одна ступня-то протезная...
– Стой! Руки в гору! – орёт, набегая, участковый. А толпа на него руками машет:
– Да погоди ты! Не мешай Илюше невесту похищать. Уговор у них. –
А когда разглядели, кого Илюша притащил, пьяны были люди, а ещё больше обалдели.
– Что за непорочную деву ты, Илюшка, похитил?! – пытают. И при том кто за живот хватается, кто жеребцом ржёт. – Трёх мужиков издержала, и всё – непорочная... –
зубоскалят другие.
А тут и вся Кабаниха из одеяла выпросталась. Разъярённая, разлохмаченная, страшная...
Не знаю что в это время видел, слышал и понимал Илюша? Не приведи Господи каждому. Но на самую на беду в это время из стайки, проходящих мимо, девчонок раздался Наташкин смех. Его-то Илья не слышать не мог.
Глянул Илюша на Кабаниху, рявкнул зверем загнанным да бежать.
С этого самого моста и бросился он в реку. И пока слушалось тело, наверх не выходил...
Каждый год в этот вечер на этом мосту дорогая машина останавливается. И выходит из неё высокая очень ладная женщина, одетая во всё чёрное. Долго стоит она на мосту. До самого рассвета стоит, пока над рекою не всколыхнутся розовые крылья зари. Вся округа в эту ночь словно замирает.
Ни птиц, ни зверей, ни людей – не слышно. Словно минута молчания в природе и в жизни совершается. И каждый год в эту ночь обязательно луна выходит.
И именно в этот час, от моста до утёса, по реке лунная дорожка тянется. Словно последний путь Илюшиной памяти к первой любви его серебром выстилает".
Я оторопело взглянул на побледневшую луну, и мне показалось, что она согласно кивнула во след последним словам старика...