Затяжной прыжок

               

Минутная стрелка сделала ещё один рывок, и звонкая трель будильника  известила о приходе нового дня.
Мурад резко поднялся, накрыл ладонью кнопку часов и, приоткрыв дверь в соседнюю  комнату,  прислушался… Тихо.
-Наверное, ещё спит, подумал  он,  осторожно ступая, подошёл к окну.
Первые солнечные лучи размыли  тёмные краски и на фоне посветлевшего неба отчётливо проступали  зелёные ветви  деревьев,  серебристые крыши домов и в далёкой голубой дымке,  серый изгиб горы.
 
-Самая что ни есть летняя погода, - Мурад с удовольствием потянулся  и, стараясь не шуметь, прошёл на кухню. Он хотел позавтракать  чем-нибудь на скорую руку, но на столе,  в тарелке, уже лежали только что снятые со сковороды котлеты, а рядом, наполненная молоком  кружка.
Мурад  улыбнулся, - Мама,  разве её проведёшь, стараюсь,  не разбудить, а она уже давно встала. Выглянул в окно, - так и есть, мать в накинутом на плече  платке  сыпала корм курам.
 - Мама,  иди, вместе позавтракаем, - позвал  Мурад. 
-Успею, сынок. Ешь  без меня.   А я  их накормлю сначала.
И по тому, что мать ни о чём его не спросила и, разговаривая, даже не повернулась, Мурад понял -  вчерашний  их разговор не убедил её и совсем не успокоил.
   
Вчера, когда он сказал,  что завтра, рано утром поедет на аэродром, и будет прыгать с парашютом,  она  долго  его уговаривала бросить опасную затею.
-Что тебе от этих прыжков, ты что, летчиком собираешься стать? Ты же училище художественное заканчиваешь. Зачем тебе эти парашюты, самолеты?

Он  говорил, какой красивой видится земля с высоты полета, о своих друзьях, кто уже   не  первый год прыгает, о девушках, которым совсем не страшно, об  их родителях, которые все понимают. Но мать перебивала его каждый раз и, заглядывая в глаза, вновь повторяла сказанное, умоляла, просила.
-Один ты у меня, один. Ну, пожалей меня, ты же видишь, вот, такая я, ничего хорошего, все только плохое думаю.

Он обнял  её: - Что ты, мам, это же совсем  не опасно.
Освобождая плечи, она вновь вглядывалась в глаза сына и говорила с мольбой: – Как нарочно и сон плохой видела, не ходи завтра, прошу тебя, не ходи. Скажи, не пойдёшь?
Говорила привычным негромким голосом, никогда в разговоре с сыном не было в её голосе повелительных нот.

Придет с работы, сядет, развязывая платок, внимательно посмотрит на Мурада, спросит: - Как в школе? Скажет он в ответ: - Нормально, кивнет она головой и уйдет в свои заботы по дому, по хозяйству…

Сколько раз Мурад пытался ей помочь, только каждый раз мама забирала у него из рук веник или тряпку – не мужское, мол, это дело,– и  всё делала  сама.

Дом у Гасановых крепкий, хранивший на себе отпечаток хороших хозяйских рук,  именно такие и были у его отца - мастеровые, ко всякому делу пригодные.
Мурад был третьим её ребенком, первые двое, тоже сыновья, умерли в раннем детстве,   самый  первый   простыл у неё на руках,   не прожив и года. Была боль, но была и надежда, - ждала, со дня на день, не зная, кто, будет - сын или дочь, но уже переживала за него. Не уберегла.

Год и три месяца ему было. И что заставило ее в сырую непогодь отправиться в далекий путь, все отговаривали, советовали переждать. Нет, поехала на другой же день, как получила от мужа письмо. Он писал, что присмотрел дом на окраине города с небольшим участком. Стоит ли винить его, сама виновата, могла подождать.
Откуда силы взялись такое пережить…С тех пор, прежде веселая, замкнулась  в себе. И Осман изменился, все чаше приходил домой пьяный и каждый раз ставил ей в вину смерть сына. Каких только слов от него не слышала, – молчала.

 Так и несла в себе эту боль, ни с кем не делясь, никому не жалуясь…
Сильно состарили её эти годы, тридцать седьмой  шел, а на лицо ей все пятьдесят можно было дать.

Мурад заявил о себе неожиданно. И в больницу идти было поздно, и рожать в таком возрасте страшно, и опять не за себя боялась, за малыша, - будет ли жить? – словно проклятье, какое над ней висело. Это чувство боязни за него так и осталось, стоило ему лишь чуть захворать, а она уже места не могла найти и в больницу бежала, и врачей вызывала на дом. Все мысли только о нем, ночами спокойно не спала, просыпаясь, поправляла на нем одеяло, смотрела, плотно ли закрыто окно. Так и рос он окруженный старательной материнской заботой. И все же беда пришла в их дом, пришла, откуда и не ждали.

Ранним утром, захватив с собой удочку, ушел Осман на море, да так и не вернулся ни к ночи, ни на следующий день. В милиции ей предъявили на опознание вещи, она сразу их узнала – удочка, вещевой мешок. Говорили, что он утонул, но тело так и не нашли.
Хоть и не было между ними любви, однако, прямо там, в дежурной комнате милиции, как только увидела вещи Османа, зарыдала во весь голос, судорожно всхлипывая, уткнулась лицом в жесткую брезентовую ткань, почудилось, будто к плечу его припала, так и шла домой в слезах, никого не замечая. Переступив порог, рухнула на пол и снова зашлась в плаче. Мураду к тому времени шел седьмой год.
 
Вот так и жила все эти годы с ощущением  опасности и тревоги, с предчувствием чего – то ,неминуемо страшного, что должно произойти в её жизни, остерегаясь и боясь.
Разве поймет Мурад, что сейчас в сердце матери, каково ей провожать его в это раннее утро.

…Преисполненное чувством собственного достоинства медленно поднималось над землей солнце. А над ним, над этим вечным чудом, набирая высоту, стремительно уходил вверх самолет. Он поднимался, унося с собою в небо парашютистов, чтобы на высоте в тысячу метров расстаться с ними. Каждый возвращался к земле своей дорогой – самолет, очерчивая плавные круги, а спортсмены, под разноцветными куполами по самой прямой.

Лётное поле примыкало к одной из городских окраин, когда-то, впрочем, не так уже и давно, город отстоял от аэродрома на добрый десяток километров, но год за годом все ближе придвигались краны новостроек, прокладывались дороги, возводились корпуса новых предприятий. И теперь, чуть ли не у самой взлетной полосы, чьи- то огороды и только что заселенный восьмиэтажный дом.

Все это вносило свою остроту во время прыжков, что и говорить, риск угодить на крышу высотного дома или прямо на рога коровы  был, в общем – то немалый, от того и разрешались прыжки лишь в ясную погоду, и после тщательного инструктажа.

На  какое – то  мгновение Мурад задержался у проема  двери  небольшого  самолета, охватывая  взглядом,  даль горизонта, ровные квадраты полей, серую нитку дороги и похожие сверху на  спичечные коробки многоэтажные дома. Он наклонился и сделал свой шаг в небо, не упал, не бросился вниз, а именно – сделал шаг.

Прибирая в комнате сына, мать аккуратно складывала в стопку разбросанные по столу бумаги. На одном из листов акварелью был выведен портрет девушки.
  Непокорная челка у лба, густые ресницы, ямочка на подбородке и глаза, голубые - голубые.
Где это он такую красавицу увидел, придумал что – ли, залюбовавшись портретом, произнесла она вслух.

Подошла к окну, чтобы поправить шторы. За оконными стеклами все та же картина – ветви старого клена, крыши домов, контур горы. Только теперь, над всем этим, высоко в небе был виден  маленький,  словно  игрушечный,  самолет. И вновь тревога защемила  ее сердце, горьким комком подкатила к горлу и затуманила взор.

-Что же я стою, - так же вслух, но теперь уже громко запричитала она и опрометью бросилась бежать туда, где, отрываясь от земли, поднимались в небо стальные птицы.
Устало бежала она по летнему полю. Иногда спотыкаясь и падая, вставала, вновь бежала и снова падала. Кто – то помог ей подняться, о чем – то спросил, она   никого   не видела    и     ничего   не   слышала,    никого  и  ничего,   только самолет в   небе.

Круг за кругом, гул моторов то нарастал, то становился тише, и вот, казалось, смолк совсем. И там, в необъятной высоте, она вдруг увидела еле заметные точки, одна, вторая, вот еще одна, еще…Они вытягивались, становились объемнее и, наконец, можно было определить, что это люди. Люди, летящие к земле под разноцветными куполами. Она стояла, запрокинув голову, и с пересохших губ ее то и дело срывалось одно слово – Мурад!
Мимо пробежали какие – то люди и по их лицам, по тому, как тревожно они смотрели в небо, она поняла, – случилось что – то. И снова она бежала, бежала вслед за этими людьми, и уже не видя ничего, ни земли, ни неба. Она бежала по примятой железом траве, бежала от мрачных мыслей, от предчувствия беды, бежала сквозь боль и отчаяния к той негаснущей искре надежды, которая была теперь заключена только в одном, - в самом дорогом для нее имени.

 И когда, почти прямо над ней, вдруг неожиданно зашелестел яркий купол парашюта, обессиленная, опустилась она на колени и протянула к сыну руки. Она протягивая руки к сыну уже не падающему стремительно вниз, а парящему над ней и, казалось, что он сейчас вот -вот коснется  её рук, обхватит она его, прижмет к себе и поднимет, - как в детстве. Она всё также стояла на коленях протягивала руки, повторяя: - сынок, сыночек мой, -  когда, метрах в десяти от нее, тот, кто был под куполом парашюта, коснулся земли.
Мать поднялась и пошла к нему, удивляясь, что Мурад до сих пор ни разу не посмотрел на нее, но вот, наконец, он повернулся.

Ветер теребил густые локоны, ямочка у подбородка, пушистые ресницы и глаза, голубые – голубые.

Они стояли в двух шагах друг от друга, обе удивленные этой встречей, а отовсюду к ним уже бежали люди, и ближе всех был    Мурад.