Роман ЖДИ начало

               
Еще не роман…

Вспоминаются казенные конторы середины и конца шестидесятых годов в маленьких городках.  Они, как правило, располагаются в печальных бараках с потемневшими от осенней распутицы   брусчатыми стенами с там и сям торчащей паклей.
Уже ударил хороший мороз и выпал первый снег, сокрыв человеческие несуразности. Все служащие заметно приободрились. Стучат входной дверью, обитой жухлой клеенкой. Отряхивают от утренней  пороши выданные на складе пегие, похожие на куколок до периода имаго, валенки. Снимают, кто новые телогрейки, кто крытые полушубки, кто перелицованное коверкотовое пальто с побитым молью дымчатым каракулевым воротником, кто немыслимый пращуровский казакин, отороченный неопознанным мехом, кто уж вовсе дрянь – одежду,  этакий засаленный    полупердун.
Мужчины, не спрашивая разрешения у дам, немедленно закуривают, предварительно, со смаком продув мундштук папиросы, мастерски варьируя необходимое давление воздуха,  при котором вот-вот готовые вылететь, похожие на мелкий весенний гнус, табачные крошки, все же остаются в шуршащем цилиндре. Мундштук любовно прогибается в двух перпендикулярных направлениях, напоминая меха Саратовской гармони. Некоторые мастера так искусно прогибают свои мундштуки, что они становятся похожими на голенища сапог-бутылок успешных маслянистых трактирных половых с раскроенным, будто топором, молочно-белым шрамом-пробором, ровно посередине головы  с набриалиненными курчавыми волосами.
Ранее пришедшая, неопределенного возраста вроде тетка, вроде старушенцийка в молескиновом зипуне и бурой шалейке  сноровисто шурует кочергой у двух голландок, уже весело бушует в тесных утробах-топках гулкое желтое пламя, уже с елово-сосновых дровишек натекли талые лужицы на проржавевшие металлические листы перед печами.
Та, которая сняла темно-фиолетовое коверкотовое пальто и небольшую круглую шапочку из чуть вытертой куницы поливает заранее   припасенной водой замурзанное неведомое растение, долженствующие своим видом приукрасить казенную обстановку. Бойко затарахтела печатная машинка, закряхтела проворачиваемая каретка. Черные, как латы  кнехтов, бока голландок начали наливаться ядреным теплом. Причудливые морозные узоры на волнистых зеленоватых стеклах истаивают, видны заснеженные деревья, залитые шалым солнцем. Даже там, за окном, на стылом воздухе пробуждается  немудрящая жизнь. Брезгливо отряхивая лапки, меж сугробов пробирается кошка вездесуще–полосатого окраса. Смахивая снег с ветвей, бреют воздух надутые пунцовые снегири. Синички со стронциановыми грудками выклевывают крошки на опушенном свежим снегом подоконнике. Через двойные рамы слышно их печально-моцартовские тю-тю-тю.
Наступает божественная пора вкушания бледненького сиротского чая с колотым сахаром вприкуску. Чаевники-профессионалы  с краснобанными лицами могут выдуть кряду десяток стаканов с маленьким кусочком рафинада. Бока конторского самовара закипяченного теткой–истопницей, вобравшего в свое объемистое нутро получасовой дебет среднего гейзера от немыслимого тщеславия еще более раздулись, отражая, словно в рыбьем глазу весь конторский интерьер в приподнято праздничном виде, как в день выборов.
Потом после непродолжительного времени, все устремляются в столовую, находящуюся в соседней избе-розвальне. Окна ее для пущей солидности украшены голубенькими наличниками, наличествует крыльцо с четырьмя ступеньками. Шумно отодвигаются венские стулья, мажутся деревянными лопаточками из картонных стаканчиков ядреной горчицей разрезанные по диагонали куски сероватого хлеба.
Румяная, пышущая нечеловеческим здоровьем в накрахмаленном кокошнике с просечками, золотозубая работница столовой продснаба с полагающимся надменным видом разливает тягучий рассольник, суп-лапшу с осколками куриных шеек, плюхает в лоно податливого пюре, обсыпанные жареной манкой продолговатые шницели. Заливает буроватой подливкой из-под азу ноздреватую кашу из неизвестной крупы. Далее следует неизбывный, цвета  бледного янтаря, сухофруктовый компотик. Мужчины с затаенной грустью смотрят на выставленные в буфете высокогорлые бутылки, запечатанные розеточными крышечками с настоящими пробковыми прокладками.  Это пиво единственного жигулевского сорта.
Ах, как загадочно пахнет изначальная сторона водочной пробки-бескозырки! Каждый из мужчин непроизвольно передернул кадыком, подобно винтовочному затвору мысленно проглатывая привычную обжигающую жидкость. Боже, сколько уже выпито каждым из них под сало, под хрусткую капустку, под рукав заскорузлого полушубка, под едкий запах козьей ноги, а то и просто под глоток морозного воздуха. Кого природа наградила отменным здоровьем, тот, торопливо,  куражливо проматывает его, заключая пари на количество выпитого, уходя в длительные запои,  и, если повезет, возрождается, первое время, напоминая стреляную картонную гильзу с выжженным порохом нутром…
Потом все сытые без стеснения лениво отрыгивали, немедленно закуривали и не спеша, шли в контору.  Между тем тени удлинялись. Солнце готовилось закончить рабочую смену, подчиняясь ритму недолгого зимнего дня. Сами собой оживленные разговоры умолкали. Всех одолевала сонная одурь, вывихивала челюсти зевота, подкрепляемая бархатным мурлыканьем кошки, наевшейся остатками гуляша с тушеной капустой заботливо принесенной сердобольной барышней в куничьей шапке. Резало корундовым абразивом глаза. Но вот снаружи  надсадно взрыкнул раздолбленный движок «Уазика» – это приехал из главной конторы отсутствующий на затянувшейся планерке начальник. 
Был он багров лицом, недоволен характером, нашивал медвежью доху, белые бурки, для пущей солидности водружал на прожилковатый нос грозные черепашьи очки с бликующими в свете  эбонитовой настольной лампы линзами. Умел как-то сердито шуршать бумагами на крытом сукном столе. Долго тянул с подпиской приказов на выдачу тринадцатой зарплаты, прогрессивки и предоставление очередного отпуска.
Все вмиг пробудилось ото сна, даже кошка вышла из благодатного оцепенения, задвигались самшитовые счеты, с особым производительным треском закрутились ручки  арифмометров, кто-то нарочито громко забулькал в эбеновое нутро телефонной трубки привычную околесицу о предоставлении каких-то проводок, табуляций и дежурных планов. Впустив клуб недовольного пара, вошел начальник с гранитолевой папкой,  проформенно кивнул, громко стуча промерзшими подошвами бурок, прошел к себе в кабинет. Пока не закрылась фанеровочная дверь, потребовал чаю. Поскольку тетка-истопница, работающая на полставки, давно ушла проживать свою незамысловатую вечернюю жизнь, самоварная вода оказалась еле тепловатой, пришлось делопроизводительнице накинуть пальтецо и бежать в столовую, спрашивать особого столовского чая, который долго варится в больших алюминиевых чанах и приобретает какой-то медвяно-корковый аромат, совершенно далекий от вкуса настоящего чая. Изготовление сего напитка, увы, не запатентовано, но почему-то известно всем зав. производством.
Это процесс, когда до последнего атома, все танины, естественные ароматизанты, под длительным воздействием кипячения и алюминиевой катализации, сублимируются в неведомые  дотоле науке соединения. Но начальник к счастью не был знаком с азами китайской чайной церемонии и удовольствовался  столовской бурдой, главное чтобы она была подана в тонкостенном стакане вкупе с оловянным подстаканником и неизменно торчащей ложкой.
Пора перейти к околичностям; слегка меланхоличную барышню, хотя ей уже исполнилось двадцать пять лет, звали Олимпиада Власьевна. Вот ведь имена придумывали наши бабки, нет, чтобы как в гоголевской «Шинели» брать из святцев, так нет, норовили поднять всемирную историю, вот, и гуляли по городам и весям различные Валтасары, Юдифи, Клеопатры, Рогнеды.
Старушенцию-истопницу величали Руфина Козыревна Заплатина. В свое время много лет назад ее постигло жестокое горе. Внезапно поддавшись коллективному суициду ее три сына Рейнгольд, Рудольф и Эрнст удавились на поветной балке в сеновале. Их с ужасными странгуляционными рубцами на шее, даже не сняв мокрых, вонючих штанов, стремительно без упокоения душ захоронили в уголке одичавшего кладбища. Муж - Ефрем Заплатин давно истлел от пьянки.
Руфина с тевтонским стоицизмом перенесла все это, единственно начала подергивать головой, но зато у нее прорезалась не людская прыть в вязании кружевных накидок и салфеточек, что весьма укрепило ее материальное и социальное положение. Ибо то время, объявившее войну всяким мещанским шторочкам в официозе, в междусобойчике стойко поклонялось устоявшемуся декадансу.               
  Считалось обязательным иметь в ранжире несколько деревянных сундуков обитых перламутровым железом с музыкальными замками, горку разноразмерных подушек: вот тут-то накидки и салфеточки были как нельзя, кстати, и народ, не таясь, повалил к Руфине. Она воспряла  и стала даже красить губы отечественной обезжиренной помадой кошенильного цвета, через время скатывающейся в валики, напоминающие заусеницы, а то и занозы. Губы теряли очертания и к вечеру  напоминали рот упыря, напившегося артериальной крови. А еще она гадала на картах, правда гадания  никогда не сбывались, но народ, шалевший от шевелящихся  бесформенных губ в колеблющемся неверном  свете стеариновой свечки, неряшливых, обволосенных, багровых бородавок, разбросанных в живописном  беспорядке по всему лицу, безоговорочно отдавал деноминационные трешки и пятерки.
Но давайте вернемся  к Олимпиаде. Была она весьма недурна собой, но какая-то болезненность полоскалась в ее слегка влажных агатовых глазах с припухшими пергаментными веками. Тогда на скулах ее появлялся  киноварный румянец, а крылья носа трепетали.               
 Она прислушивалась и уходила в себя, стремясь постичь причину какой-то внутренней аномалии. Был у нее муж – ширококостный, со слегка вогнутым лицом, плохо прибранной внешностью, работающий  в леспромхозе, приворовывающий комбикорма для телки и опоросившейся хавроньи. Жили справно с его матерью, всю  кипучую деятельность, отдающую хозяйству, огороду, скотине. Справно, но пресно. Уже который год молодая, здоровая женщина с затаенным желанием ждала под сердцем пробуждение новой жизни. В миру, индифферентно - атеистичная, в душе – истово - боголюбивая, она много времени проводила наедине с собой и маленькой иконкой Богоматери. Бабушка еще в раннем детстве, когда память ярка, цепка и ассоциативна, научила ее дивным, звучным церковнославянским  словоформам. Как-то после горячей, искренней молитвы на исходе ночи, во время глубокого сна, будто, через радиопомехи и атмосферные разряды до нее явственно донеслось короткое слово-обещание «ЖДИ».
Однажды в пору весеннего кипения рябин в замшелых затененных садах, когда тяжелый одуряющий аромат соцветий вездесущ, проходящая мимо  по досчатому тротуару Олимпиада, глотнув этот воздушный коктейль, вдруг испытала болезненный пароксизм. Ей неумолимо захотелось подпрыгнуть, что она, с опаской оглянувшись, тут же сделала и… зависла  в воздухе. Тело наполнилось благодатной искрящейся пустотой. Правда это длилось недолго, внезапно переместившейся центр тяжести чуть ли  не предательски распластал ее на тротуаре. Благодать закончилась, чувство начала полета осталось. На следующий день это повторилось, правда лучше получалось, когда держалась за сумочку, будто она охотней наполнялась блистающей пустотой. Когда закончилось цветение рябин, дар покинул ее. Предавшись унынию, она целую неделю прорыдала в подушку. Черствый муж, нагвоздавшись на трелевочном тракторе, вяло исполнив супружеский долг, тяжело всхрапывал рядом, не замечая состояния жены.
Однажды Олимпиада по заказу свекрови зашла в продмаг купить бутылку пильщикам дров,  увидела на полке рябиновую настойку и тут же приобрела ее. В обед она не стала посещать со всеми  столовую, прибежала домой и, обрывая ногти, вскрыла бутылку с  рябиновкой. Не привычная к алкоголю, она поперхнулась от первого глотка, но, пересилив себя, сделала еще один и, о чудо, почувствовала знакомое ощущение пустоты, правда оно было несколько сумбурным. Она, как мячик взлетела  в воздух и стала летать, натыкаясь на буфет, печь, шкаф. Какое-то колдовское чувство овладело ею, но ненадолго, вскоре, измазанная известкой, со старой паутиной в волосах и на одежде, она тяжело бухнулась на крытый бахромчатой скатертью стол. Приходило похмелье, усталость, все тело ныло от ушибов. В тот день, сказавшись,  больной,  она так и не пошла на работу. К счастью, на лице, руках синяков не было, а муж целую декаду пропадал на дальней леспромхозовской делянке. Был искус повторить деяние, но здравый смысл победил, если даже пробовать это в поле, где гарантия, что не залетишь слишком высоко, и оттуда, потеряв контроль, не  сверзишься вниз прямо на всхолмленную пашню. Настойку пришлось вылить.
Теперь с трепетом Олимпиада ждет следующей весны, когда снова закипят рябиновые сады …
 
Следом за начальником в контору бочком ввалился чумазый малый, с ниткой усов, рандолевой фиксой, басмаческим взором. На нем укороченный, в талию  полуярковый, полубостоновый полусак. Его немножко побаиваются, ведь он доверенное лицо начальника. Он, нагловато щерясь, с деланным восхищением разглядывает, словно снимает кожуру с банана Олимпиаду, затем, никому не обращаясь, с негодованием рассказывает о зверюке «Волге» главного начальника. А ведь кто бы мог подумать, что под разухабистой личиной проживает мятущаяся душа графомана. Ночами, грызя химические карандаши, он с маниакальным упорством сочиняет вирши: вот одно из последних…
«Поедем туда, где горит камелек
Распьем  мозельвейна по чарке
Подкинем, подбросим еще уголек
Подпалим свечу, что неярка.
Потом нагишом  потанцуем гопак
Накатим вторично по малой
Заобзываешь меня ты «дурак»
Я стукну тебя винной тарой
Ты рухнешь в крови на дубовый на пол
Я шибер закрою исправно
Угарного газа солидный глоток - в гостях праотцев ты и ладно…»
Далее шла вообще какая-то ахинея насчет сорванного с ее выи златого крестика, целования его, запирания автора в сакле с угарным газом и, как следствие - свиданка с ней и ее праотцами.
 Но вернемся к начальнику. Он один в конторе имел высшее образование, остальные работники, в большинстве своем, явно не дотягивали и до среднего. Их аттестаты о семилетнем  обучении, рабфаке, окончании Верхотурского техникума были крайне незначительными. Начальник закончил сначала, мукомольный техникум в Нижнем Уфалее,  затем, Верхнегоро;дскую сельхоз. академию на факультете чесноководства. По протекции дяди был распределен на Ойкуменскую станцию подземного хранения газа, затем в качестве главы археологической экспедиции был направлен в южную Саксонию, искать сокровища Рейха. Не нашел.  В  наказание,  оказался в  заштатном городишке, правда, руководителем конторы. Никто, включая его, не знал, чем занимается его контора, да это и неудивительно, повсеместно на нашей обширной территории целые тресты, конторы, заводы не знают, чем они занимаются, что изготавливают.
Нашего начальника звали Густав Карлович Полищук, с девичьей фамилией матери Гильдебрандт. Он был немец в каком-то колене. Когда он попал в Саксонию ему до зубовного ныться хотелось отыскать партию филенчатых, неподъемных, клейменых орлами ящиков, с немецкой педантичностью уложенных в каком-нибудь замаскированном бункере где-нибудь в «черном вальде». Грезился карман, приятно оттянутый аккуратным ауромным бруском с тавро 999; вероятно изготовленным из коронок убиенных евреев или славян, а куда девать соглядатаев-археологов, вероятно НКВДешников, разве застрелить из парабеллума, но их так много?…
Через некоторое время во сне, прерываемом всхлипами, переливами, чмоканьем, храпом одутловатой жены, покоем разместившейся рядом, он понял, ради чего живет и что ему уготовано: ведь только ему, избранному это могло прийти в сознание. Почему все русские монархи традиционно брали в жены каких-нибудь Эльзасских, Лотарингских, Швабских принцесс?
Почему не наоборот? Вот он Густав – немец - русский должен поднять революцию в какой-нибудь Восточной Пруссии свергнуть власть сытых бюргеров-бургомистров и с идеей национал-монархизма провозгласить себя государем. Потом  пожар идеи охватит соседние земли и вот он уже самодержец Германской империи. И тут, он в отместку, будет насаждать все русское. Заведет гарем русских красавиц (его передернуло от особенно громкого сонного бульканья жены) в кокошниках и сарафанах. Вообще, весь двор будет одеваться в Советский легпром. Все будут потреблять Русскую водку. И, наконец, необъятная Россия в едином порыве захочет присоединиться к немецкой сестре. К тому времени Германия уже будет православной, будут бухать кафедральные колокола, им с переливами  вторить маленькие колокольчики в честь празднования какого-нибудь тезоименитства…
Так из ночи в ночь с постоянством сталактитной капли он всегда видит свои грезы.
Но нам пора вернуться в контору к ее обитателям, вот, например, перед нами старичок – письмоносец, живущий долгую  терпеливую жизнь. Из родных у него осталась небольшая ладно скроенная вежливая собачка, с цинковыми глазками, с мокнущим шевелящимся носиком.  Из врожденной деликатности она совсем не лаяла, боясь потревожить людской и животный слух. Старичок даже не имел своего места. Он был в перманентном полпути между подчиненной и главной конторой, неся в затасканной кирзовой сумке никчемную переписку, состоящую из циркуляров, плененных шершавыми конвертами, с неизменными бляхами сургучных печатей, а также, упомянутых проводок и табуляций.
 Старичковый начальник по фамилии Кривощеков тоже не отличался усидчивостью, он словно панически боясь нажить геморрой, каждое утро торопливо ронял в пространство сакраментальную фразу «я в банак» и убегал вслед за своим подчиненным, не забыв оставить висящую на спинке стула меховую жилетку, создающую эффект присутствия. Все давно знали секрет Полишинеля, что у  него в банке служит одна знакомка – девица с маленьким мышиным личиком, украшенным жирно блестящим кадмиевым ротиком, арбалетно-стрелыми ресницами  и кудельками цвета дресвы, исправно каждую ночь завиваемыми с помощью папильоток. Она была бойка на язычок, громко смеялась, курила и даже позволяла себе выпить сладкого вина.
В начале и середине каждого месяца Кривощеков приносил зарплату. В это время он был строг, собран, у него даже как-то матовел взгляд, стыли в клейкой гримасе губы, деревенел подбородок. Большое лицо его становилось тяжелым и торжественным. Все выстраивались в почтительную очередь, терпеливо ждали как в замедленном кино отсчитывания купюр и трепетно расписывались в ведомости напротив галочки. Кошка, будто памятуя о спрятанном внутри толстостенного сейфа удлиненном нагане, не потерявшем своего опасного вида из-за потертостей воронения, внезапно возбуждалась. С нервно поднятым трубой хвостом она ходила меж ногами служащих и зыркала сузившимися зрачками в сторону деловитого кассира, боясь подойти к нему ближе трех метров.
У счастливцев, получивших деньги, добрели руки, юбилейно посверкивали глаза. Перед ними открывались необыкновенные просторы и возможности, хотя, если призадуматься альтернативы практически не было: можно было либо выпить клейкого вина, или крепкой водки, пойти в киношку, либо выпить клейкого вина, или крепкой водки, остаться дома и допить бутылку за столом в круге неверного света малохольной лампочки, опушенной уютным кисейным абажуром.
Не в силах оторвать восторженного авторского взора от почтительно притихшей очереди позволим навести лорнет на каждого второго персонажа. Вот стоит в мыслительной позе, не худая, не толстая, ходящая в стеганных ватных штанах переносчица геодезической рейки простолицая, простомудрая, простоволосая, не лишенная некоторой привлекательности, любовно называемая сослуживцами Клава-Шура-Таня-Вася.
Свое прозвище она заслужила не случайно – есть в ее облике что-то от поджарого кобеля, утраханного частыми весенними соитиями на шумных собачьих свадьбах. Переизбыток тестостерона начисто обглодал ее груди и бедра. Ношение рейки в период осенне-весенней распутицы, лютой зимней стужи, короткого, но чрезвычайного комариного лета хорошо выдубили ее кожу, придав лицу вид невозмутимой аскетичной монгольской маски. Она и вправду редко проявляет эмоции, прибывая в энтропическом отупении, когда мужские гормоны в равных пропорциях смешиваются с женскими, заключив вековечное перемирие.
Следом за нею стоит, напоминающая своим лицом болячку, экономист Тося Баландина. Она, напротив, чересчур большегруда, рыжа, с особым шармом растрепана, говорит простуженным голосом. На лице ее застыла вечная скорбь, дожидающегося своей очереди зубного больного. Автору доподлинно известно, что это пятидесяти трехлетняя женщина обладала даром тогда неизвестного пирокинеза.
 С какой пугающей частотой, будто облитые коктейлем  Молотова с нескольких сторон  занимались веселым огоньком стены ее бревенчатого домика с мезонином!
Натерпевшиеся пожарные по вечерам замаскированные садовыми лейками, бочками для сбора талой воды, прикидывающиеся анакондовыми шлангами для полива большого капустного поля, прятались в прилегающем малиннике. И когда в палевом сумраке гасла последняя искра, угасающего дня, подобно блудливым огонькам Эльма, углы избенки начинали рдеть, как на хорошем ветру, добротным, душным, головешечным жаром. Но самое парадоксальное было в том, что огонь этот не имел температуры. Он создавал иллюзию пожарища, как следует, натешившись, дойдя до состояния, когда потолочные балки  и стропила, в предсмертном стоне и скрипе должны были пушечно обрушиться вовнутрь, родив смерч завывающего огня, вдруг все внезапно гасло, будто обесточивался гигантский проектор. Каждый раз ошеломленные пожарные, лязгая доспехами, вылезали из шуршащего малинника, недоверчиво ощупывали девственно-занозистые  лиственные бревна, цокали языками  и восторженно матерясь, закуривали.
На следующий день представление повторялось, по заведенному сценарию. По-видимому псевдо-пирокинезный эффект возникал во время фазы быстрого сна, когда напарив в тазике полиартритные ноги, Тося с кряхтением залезала во взвизгнувшую  панцирной сеткой кровать и немного повозившись засыпала.
По законам жанра, бутафорская иллюзия на излете короткого лета переросла  в реальность, по всей вероятности кто-то из пожарных действительно поджег дом. Привыкшие к бесплатным концертам соседи равнодушно созерцали действие, пока у одного из них не затлела телогрейка, а у другого, запалилась борода.
 Время было утеряно. Наконец поняв, что все по настоящему, побежали за водой. Вызволили из горящего дома заспавшуюся хозяйку, с трудом затушили близстоящие сараи с мычавшей, хрюкающей, визжавшей скотиной. Дом дочиста сгорел, оставив восклицательным знаком торчащую обугленную кирпичную печную трубу.
Теперь пирокинезница живет в двухэтажном шлакоблочном четырехэркерном доме, построенном пленными немцами. Иногда в безлунные ночи под свесами деревянной кровли  среди опустевших ласточкиных гнезд пробежит голубоватая искра, и запляшут газовые огоньки. Веселый хоровод обычно длится несколько минут и затем, издав, негромкий звук открываемого шампанского гаснет.
За Тосей в вельветовой толстовке переминается с ноги на ногу  мужчина с настолько широкими бровями, что, казалось, там запросто  поселилась бы ватага пронырливых воробьев. Они находятся в постоянном движении, словно их колеблет нешуточной силы ветер. Мужчина волнуется, ему до желудочного зарезу надо закончить стенгазету, посвященную  годовщине  Великой Октябрьской Социалистической Революции. Статьи уже расклеены. Протыкающий века сухонькой рукой с возбужденной эспаньолкой броневиково-стоящий в окрестностях Финского вокзала Ленин уже гуашно подсыхает, но не готовы еще карикатуры на семейного дебошира Котова, разгильдяя Жмырко, который чуть не утопил в реке трактор.
 Мужчина, это конторский художник Рафаил Постников. Он мастер чрезвычайно широкого профиля. Он не гнушается никакой работой, начиная с изготовления стенгазет, штандартов с соцсоревнованиями, плакатов пожарной эвакуации, лозунгов к демонстрациям и хоругвей с политическими деятелями и киноафиш. Венцом его деятельности были писанные на жести тревожные картины различной тематики. На них изображались утюги, с  вырывающимися тугими языками пламени, а в непосредственной близости, доверчиво выпростав из-под одеяльца голеностопы,  дремали годовалые крепыши с заоблачными кудряшками, правда цвет лиц их напоминал сливовый морс или уж совсем непотребный, не благоприобретенный, от долгого лежания в стоячей воде, колор опухшего недельного утопленника. Все эти картинки, как лубки гражданской обороны, почему-то требовали немедленно проверить во внутреннем кармане гражданский паспорт, сориентироваться по странам света, намочив палец, узнать господствующие ветра, пытливо смотреть в глаза каждому прохожему и, если, паче чаяния, он отвернет взгляд, делать соответствующие выводы.
Правда, в нашей местности выводы были давно сделаны всеми жителями, собаками, кошками, коровами, парикмахерами, курами, стрижами, стрелочниками, козопасами, зимогорами, теневыми золотоискателями, слезливыми бабками, сопровождающими любую похоронную процессию в надежде разживиться еще тепловатой кутьей, продавщицами галантерейного отдела магазина промтоваров, немым плотником с пятью из десяти отсутствующими пальцами, законспирированным пономарем, дебелай учительницей по вышиванию, вязанию, кройке и шитью, в светелке которой, висит портрет папаши-урядника с потускневшей бляхой, саблей, не помещавшейся в снимок и казарменными усами, кровельщиком Титом, братьями близнецами, варщиками опаловых безумно вкусных петушковых леденцов  на занозистой палочке, заготовителями кедрового ореха, клюквы, брусники, морошки, ягеля, трепальщиками пакли, искусно владеющим ремеслом  дратвенного зашивания и починки обуви  с подвернутой ногой, с абсолютно голой,  как теменная часть руки головой с частоколом черноватых гвоздиков, в тонкогубом, мелкозубом рту, сапожником Антонкой, проживающем в маленькой, как обувная коробка избенке в одну комнату, где помещались кроме его ремонтного хозяйства, еще баба его, и четыре таких же мелких, как отче, отпрыска неопределенного пола, ибо головенки их были выбриты, как после сыпного тифа.
Вся эта разномастная городская толпа знала друг о друге всю подноготную.
 Была у нашего художника одна чувствительная  страстишка, он любил до безумия сочинять новомодные аббревиатурные имена.
Такого, рьяно хотящего приплода папаши, не знали в округе. Первенький поимел веско звучащее имя – Компасс (вы думаете, Рафаил бредил морскими приключениями)? Отнюдь.
Компасс – это Коммунистическая партия Советского Союза. Потом пошли две девочки, одна: Полинегра - полная ликвидация неграмотности; вторая: Эливстра - электрификация, индустриализация всей страны. Пока жена отдыхает после родов, но на очереди уже должен быть Босвобич - борьба с волокитством, бюрократизмом и чванством, Мадивдей - материализм, диалектика в действии, Даприсохоз - даешь принципы социалистического хозяйствования и девочка Канамреора - аббревиатура популярной статьи Ленина «Как нам реорганизовать рабкрин?». Сначала жена дурела от нелюдских имен, потом вроде привыкла. Вот только с соседом  маркшейдером Рахматулинным вышел конфуз, дело в том, что у него  родился мальчик, которого хотели назвать Равиль, вот тут-то Рафаил подложил свой язык, мол, назовите его лучше Завиль. Почему Завиль? Нет такого имени. А вот и есть, потому что это Заветы Ильича.
С тех пор обиженный сосед не разговаривает. Признаюсь Вам, в чем причина лояльного отношения жены к придурям своего мужа, дело в том, что она сама имеет звучное имя Мирумира. Если бы Рафаил знал модные слова типа дианетика, клеточный уровень, креатив, менеджер, то он обязательно сочинил бы сложное женское имя Диана Клеур - дианетика на клеточном уровне и мужское Креамен - креативный менеджер.
Нелишне будет рассказать презабавную историю, случившуюся с нашим художником.
Ранее говорилось о широчайшем спектре услуг, оказываемых Рафаилом.
 Поскольку, он еще зарекомендовал себя, как отменный  скульптор  (вот уж какую зиму не без его деятельного участия, к вящему восторгу обывателей, на центральной площади, сами по себе, буквально за ночь, возникали исполинские статуи Деда Мороза и Снегурочки). Начальству пришла в голову идея поручить ему курирование изготовления в областных художественных мастерских полноростового памятника  вождю  мирового пролетариата В.И.Ленину для установки его на центральной площади подшефного совхоза.
Наш художник активно взялся за дело. Сделал эскиз постамента, стилобата, и на командировочные деньги убыл в центр. Также досконально, как строгал детей и придумывал имена, взялся за кураторство и, видимо так надоел здешним создателям, что те слезно упросили начальство отозвать рьяного надсмотрщика домой. Обиженный творец прибыл на Родину и первым делом сообщил работодателям, что, в таком случае, он «умывает руки». Администрация проигнорировала сей незначительный демарш, уповая на сознательность областной художественной интеллигенции, даже не удосужилась послать дотошного художника на приемку, и  напрасно.
Через месяц, в канун 95-тилетия, статуя прибыла в отрытой железнодорожной платформе на станцию. Уже был построен постамент, сделано благоустройство, среди еще не растаявшего снега, разбиты клумбы. Вспороли брезент и ахнули! Каким-то образом нерадивые художнички отгрузили монумент колосса, поборника идеи всемирной революции… без головы! А может голова, во время транспортировки отпала? Действительно брезент в районе головы был подорван, или прорезан?!
Трудно представить масштабы начальничьего гнева. Если бы перевести все тонкоматериальные мегаватты в производительную энергию, в стометровом радиусе моментально бы  растопился снег, и буйно зацвела черемуха.
Незамедлительно воспоследовали звонки в Область.  Кого-то там с треском уволили. Делом заинтересовался всесильный КГБ. Был досконально исследован каждый погонный метр железнодорожного пути. А там этих метров хренова туча. Шутка ли сказать, по старому исчислению выходило пятьсот верст с гаком.
 Стали срочно искать виновников на месте. Зашаталось кресло под самим директором, ведь уже черным по белому распечатано в газетах, что в канун юбилея в таком-то населенном пункте будет торжественно открыт еще один памятник гению поступательной Марксистской науки от благодарных, потрясенных потомков, но этим голову не вернешь.
Наш художник, если не мстительно потирал ручки, то злорадно напоминал о халатном попустительстве  властьдержащих. Потерявшее силу начальство безропотно сносило справедливые издевки.  Было ясно: «Кто виноват». Было не ясно: «Что делать»?
Наконец, именно Рафаил Постников, удостоверившись, что утерянную голову, никоим образом в худмастерских в двухдневный срок не изготовят, предложил простой до похмельной тошноты вариант. Он, покопавшись в объемистом нутре своей мастерской, извлек бюст вездесущего Ульянова – Ленина.  Кстати, почему-то никто не упоминает другие псевдонимы, а их было еще четыре: В.Ильин,  К.Тулин,  Карпов, Левин.
Правда был он гипсовым, а не как, оставшееся туловище – мраморным, да и явно поменьше размером, но кого в такой предказненный час интересуют такие мелочи.
Мгновенно оправившееся начальство срочно скомандовало отбить голову у бюста и примазать к обезглавленной статуе. Тут же,  опережая звуки восторженного визга, были отправлены областным небожителям депеши о блестящем решении проблемы. А ваятель залил пустотелую голову цементным раствором, вставил туда ребристую арматурину, просверлил в шее отверстие надлежащего диаметра, и, как мог, подкрасил гипс головы, придав ему сходство с мрамором.
Наконец наступило судьбоносное утро. Прибыл даже третий секретарь по идеологии    !!ОБКОМАПАРТИИ!!.    Здешнее начальство, не в силах перебороть атавистический номенклатурный страх, пребывало в перманентном недержании жидкого стула. Было истинным спасением, что строители оставили в непосредственной близости сортир, наспех сбитый из горбыля.
Наконец пало, сдернутое со статуи покрывало, и…ничего особенного: памятник, как памятник, таких, в каждом городишке по штуке. Высокий представитель придирчиво осмотрел народоявленный новодел и, кажется, остался весьма довольным, затем на черной «Чайке» отбыл в свои заоблачные чертоги.
 Административной радости не было предела! Было спущено в профком указание о премировании т. Постникова Рафаила Вениаминовича месячным окладом с вручением почетной грамоты.
В поселковой столовой был закачен такой банкет, который и не снился городским рестораторам, тут бы даже сам Николай Васильевич - апологет трепетного воспевания гурманских прибамбасов, не смог бы отвести горящий взор от прогибающихся столов.
Устав от застолья, директор с парторгом вышли на свежий воздух. Со смаком закурили. 
- Ну, как мы их уделали, этих шишек из области, а кэгэбэшник чуть ли не облизал этот памятник!
- Слышь, че скажу - по панибратски перебил директора парторг - ты вот глянь на вождя, ниче не примечаешь?
- Да вроде ничего - ответил он. 
- А ты глянь повнимательнее, обратно ниче не замечаешь?
- Кончай загадывать загадки - вскипел директор.
- А ты посмотри на его левую руку - не унимался парторг - че у него в  руке? Правильно кепка, а че на голове, обратно кепка, он, че зараз в двух кепках ходит?
 Тут до директора дошло, в ногах снова появилась слабость, все гастрономические изыски, представляющие вразумительный пищевой комок, вмиг предательски разжижились, слизью проникли в толстую кишку и требовательно запросились наружу. Через полчаса буквально все сановники, преисполненные каръеристического ужаса, вслед за своим руководителем, верноподданически  пооставляли в досчатом сортире раритетное содержимое своих кишечников. Только парторг меланхолично жевал сырокопченое мясо и, стопка за стопкой, не хмелея пил водку. Опять возникли исконные Русские вопросы «Кто виноват»? и «Что делать»?
И, конечно во всем обвинили злополучного художника. Срочно привезли заспанного, ничего не подозревающего творца пред грозны очи. Он стоял среди бесившейся администрации, как вылитый стрелец с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни». На единственный толковый вопрос «Как же все-таки это случилось?» он туманно ответил, что «большое вблизи не видно».
Поостыв, кто-то предложил таким же Макаром выбить кепку из руки вождя, но оправившийся художник возразил, что мрамор – хрупкий материал, надо всю руку менять. Отложили решение вопроса до завтрашнего утра.
А на следующий день судьба выкинула замысловатый фортель, видимо, кто-то стуканул в область, и полетели кегельными мячами головы. Тут уже не до художника, не до кепки, на повестке дня стояли вопросы, страшно подумать, саботажа и диверсии! Как оно всегда бывает, в пылу праведного гнева, все забыли о предмете конфликта.
Когда поутих вселенский тарарам, вновь назначенная администрация обратила еще не потерявший испепеливости взор на объект конфронтации, и что?
 Оказывается конфликта, как такового и вовсе нет. Мраморный Ульянов – Ленин стоит на своей тумбочке в ладах с общепризнанными нормами ношения одежды. Ведь никому, даже самому просвещенному члену общества не возбраняется стоять без головного убора!
 Скажу по секрету, Рафаил Вениаминович под шумок, ножовкой по металлу, на всякий случай, спилил вызывающие стойкую идиосинкразию кепки с головы, и из руки, что-то там подшаманил, подмазал, что комар носа не подточит. Так и разрешился этот галактический скандал, а тут, Саботаж! Диверсия!
   
Между тем как-то незаметно подрос первенец Рафаила  Компас. Был он щупл и невероятно соплив. В пору летнего солнцестояния уши его тонкие, как пельменные сочни, просвечивали рубиновыми извивами, но самое невероятное, что в нем, замешанный на запахах масляных красок  и тошнотворного костного клея внезапно вызрел талант художника, с пугающей реальностью, передающего на бумагу, дерево, клеенку повседневные образы. И все это он делал с какой-то подначкой.
Например, на столе вечно отсутствующего Кривощекова, в разное время появлялись, то глянцевые, готовые лопнуть от теплого душистого сока, крупные клубничины, то, подернутые сизо-матовой кисеей, черничные ягодки, то жарко начищенный пятак, то большая навозная муха с брюшком и спинкой цвета металлической стружки с лазурной окалиной.
 Несмотря на частое появление удивительных образов на родной столешнице, Кривощеков всегда обманывался, сначала он вздрагивал, потом надевал очки и, не в силах побороть себя, протягивал руку взять или сколупнуть предмет, а муху он вообще несколько раз тщетно пытался прибить скатанной в трубочку газетой, вызвав приступ гомерического смеха у сослуживцев. Все еще сердитый Рахматуллин заявил, что малец плохо кончит, поддавшись искусу рисовать фальшивые деньги.
Что касается девочек Полинегры и Эливстры, то можно с уверенностью сказать, что растут они в пределах сложившихся стереотипов, разве щеки первой вечно как бы припудрены сажей, а вторая панически боится яркого электрического света.
Сразу за кустистобровым томящимся художником стоит в очереди за зарплатой разнорабочий. Никто не помнит его имени, зато все знают, что он прославился на всю область из-за того, что при рытье канавы для прокладки кабеля наткнулся на костный остов индрикотерия. Приезжие палеонтологи в компании с разухабистым  корреспондентом местной газетенки долго цокали языками, восторженно трясли мозолистую руку землекопа, дивились, как в здешние палестины забрел доисторический ящер, не мешкая, отрыли весь комплект костей и отбыли восвояси, пообещав продолжить раскопки в следующем сезоне.
Сколько разбросано по городкам и сельцам разных характеров: сильных, вялых, взрывных, загульных, дремлющих. Вот, к примеру, яркий представитель местного ареопага Егор Тавролов.
 Он был пастухом, так сказать, пастырем подшефного коровьего стада и  находился на жалованье животноводческого товарищества, которое делило печальный барак с нашей конторой. Товарищество занималось наделом покосов, пастбищ, продажей комбикормов, прессованного сена, колоколец, подойников, ухватов, коромысел, тележных колес и прочей сельхоз дребедени.
 В пору плотского буреночного томления,  предоставляло услуги для любовного соития.
Часто можно было наблюдать такую картину.  В небольшом загончике, сзади барака, обуреваемый страстью бык-производитель, с налитыми кровью глазами, в сопровождении обоюдного томного мычания,  покрывал млеющею в экстазе корову.
В это время конторские служащие прилипали к окнам, как раздавленные мухи. Даже начальник, если он был в своем кабинете, воровато отдергивал занавеску и, пустив слюну, в немом отупении глядел на акт, откровенно завидуя достоинствам быка. В нем явно дремал не реализованный скотофил.
Разумеется, все клерки, радуясь грандиозному представлению, деятельно обсуждали происходящее.  Как правило, больше всех, преуспевал в этом бесстыжий, начальничий шоферюга. Олимпиада же, напротив, в эти моменты затыкала пальцами уши, отворачивалась к стенке, хининно морщилась, беззвучно шевеля ртом.
 Умеющий читать по губам, мог бы это озвучить - Боже, как это мерзко, пошло, прекратите этот балаган!
 Однажды, после особенно сальной остроты циничного водилы, когда он, при этом, еще и с намеком посмотрел на делопроизводительницу, вдруг, овощная дебилка – переносчица геодезической рейки, Клава-Шура-Таня-Вася выдала такую речевку, что, если бы, внезапно в воздухе материализовалась царствующая королева Британского Монаршего дома, и произнесла августейшим голосом содержание рескрипта о деколонизации Южной Бенгалии, все равно, это бы возымело меньший эффект.
- Ты, рахитный офуетелыш, заколяк тебя раздолбай, ротосраная заколочина, упыристый кишечный глист, облевандовевшая кистопроушина, гондюк с пистоном, засунь в анус свое злобандучее помело. По-другому, без двдцати пять, влегкую, могеш спымать глистовый выверт наоборот, перелопаш по шарам до шнифтового дрызга с волосами вовнутрь, пидорюк едучий.
 Это приблизительно означало - милостивый государь, не соизволили бы Вы, прекратить изъявление своих нелицеприятных инсинуаций в адрес собравшейся компании, и, особенно, молодой леди, целомудренно закрывшей глаза и уши. Во избежание непременно воспоследующих суровых нареканий взамен Вашего афронта, предлагаю Вам немедленно прервать Вашу тираду.
Все, присутствующие в комнате разом онемели.
 Кривощеков дрожащей рукой попытался законспектировать сказанное, но ускользающая экспрессия услышанного, сделала невозможным это.
Безнравственный шофер, даже не смог обидеться. Волна беспричинного восторга накрыла его с головой. Он, будто прошел очистительную инкарнацию, и был готов предстать перед, каким-нибудь верховным божеством.
Единственно, что он смог выдавить из себя  - ну, Клавка, ты и даешь!
Работница рейки и теодолита выключилась, как площадный, рупорный громкоговоритель, если бы у него внезапно отсоединилась клемма.  Она, снова впала в энтропическое состояние.
С тех пор, Клавдию небезосновательно боятся - что там может вызреть на этой овощебазе?
А что касается коровы, то она, потом  в темном пригоне долго прислушивалась к самой себе, изредка подрагивая то ногой, то спиной.
Наш пастух в любую погоду, время года и суток ходил в длинном буром плаще с капюшоном.
 От него пахло поздней весной и ранним летом, противокомаринным репудином или диметилфталатом, к вечеру, луко - чесноком, а всегда, даже в пять утра, свежим запахом браги и застарелой махорки.
 Естественным продолжением  его правой руки был кнут с длинным веревочным хвостом, которым он регулярно мастерски хлопал, подражая звуку пистолетного  выстрела, конечно не Стечкина, но хотя бы  Коровина.
Можно с излишней долей уверенности предположить, что весь пищевод пастуха представлял бродильный агрегат с перманентно восстанавливающимся штаммом дрожжевой культуры, куда можно было для продолжения процесса только подливать воду. Если пойти дальше, то, улавливая выдыхаемую влагу можно было получить чистый спирт, а смахивая вечно висящую каплю на кончике носа – настойку животных выделений и алкоголя.    
Тут автору позволительно вспомнить собственные детские ощущения.

Чудно смотреть розовым летним утром, когда спозаранку познабливает, челюстями овладевает зевота, а глаза еще увлажнены сном, как сосредоточенными  дредноутами матово погромыхивая помятыми медными боталами, шествуют палевые, каурые, терракотовые, антрацитовые, пятнистые, тельного цвета коровы, всякие «Пеструшки», «Чернухи», «Буренки». За ними, впитывая материнскую мудрость, степенно, иногда фривольно взбрыкивая, втаптывают в пудреную пыль свои копытца телята и телки.
У них в глазах еще задорный блеск, они еще не чувствуют «дамоклов меч»  над своей головой, у них еще до настоящих осенних холодов несколько месяцев.
У какой-нибудь «Звездочки», не прерывая темпа, самопроизвольно очищается кишечник. Ватрушки, цвета формы внутренних войск, благодатно воспринимаются нежной пылью. Потом все животные, откровенно мыча, дожидаются в загоне из сизых жердин какую-нибудь засоню хозяйку, но ее корова уже виновато и весело вливается в разномастное изголодавшееся по сочной траве стадо.
Озорное ружейное хлопанье длиннющих бичей и все в невероятном предвкушении счастья вливаются в редкий соснячок, чтобы потом через восемьсот метров вынырнуть в слегка заболоченный пойменный луг.
Там благословенная росистая трава, клочья редеющего тумана, вышедшее и, наконец греющее, обливающее равнинку, начинающимся рыжеть светом, солнце.
 На присыпанных палой хвоей склончиках, вздыбленных  венами корней корабельных сосен, сверху беззаботно плодоносит усатая, сухая земляника, являя восторженному соглядатаю маленькие субтильные ягодки, с напоказ выставленными коричневатыми семечками на глянцевитых, бесстыдно-красных  боках.  Но боже, сколько сокрыто энергии и аромата в этих пахнущих кровинках земли!
  А под ягодными корневищами под молчащим мхом, в среде полувлажного порохового гумуса, в насыщенной, с неостанавливающейся возней глянцевитых, разноразмерных насекомых, вызревают дотоле дремавшие споры земных полипов,  очаровашек, крепышей – груздей и рыжиков. С каким лукавством они прячутся, например, под пожухшими листочками костяники, присыпают свои  воронкообразные шляпки буроватыми хвоинками!
 Молодые грузди предпочитают отстаивать свой суверенитет под непроницаемым покровом верхнего слоя почвы. Им совершенно безразлично, падут ли они под ножом искуснейшего грибника, или будут к  полудню мякотно продырявлены и полусъедены вездесущими, снующими, вечно голодными маленькими тварями, бросающимися на все обездвиженное и не сопротивляющееся.
 Между тем, день разгорается, коровы, утолив первый голод, устремляются к мелководной холодноватой чересчур чистой, вытекающей из болотных родников речке.  В ней толком ничего из рыбной челяди не водится, кроме домовитых донных ручейников. Другое дело – речка, неспешно катящая свои воды в полукилометре отсюда за длинной косой, поросшей осокой. Там и песчаные отмели, темные плесы и глинистые обрывчики, в которых плутает сумеречное эхо беззаботных человеческих голосов. На их вершинах буйно цветут и безыскусно, дурманно пахнут рослые растения с зонтичными соцветиями. Из бамбуковых стволов их можно, диагонально - сабельно ударив складным ножом, изготовить трубки для плевания косточками черемухи.
Чего только не водится в этой благодатной  прогреваемой воде! И  пескари, и чебаки, и уклейки, даже ершики и окуньки, но все каких-то маленьких размеров. Тем не менее, это карликовое разнорыбье притягивает удильщиков разных возрастов. Когда утихает гвалт суетливых купальщиков, они, насытившись цвелой водой, нехитрым для загара солнцем, съев свои сваренные вкрутую яйца, запив это согретым портвейном, на неверных ногах с блуждающими лицами удаляются в свои домики, квартирки, наступает речной передых, идет спешная реанимация; подмятые листья расправляются, повзрослевшая от человеческих тел вода снова расслабляется и впадает в детство, молчащие перекаты опять становятся говорливыми, хороводы и стайки мошкары вновь клубятся над речными глубинами, остро пахнет водой, ночными цветами и  особой травяной сыростью. А над взгорками, еще хранящими дневное тепло, застыли линзы сухого воздуха, заполненные запахами цветущих разнотравий, воли и покоя. Но как манит сумеречный  лог с парящей, неторопливой водой! Вот на берегу затеплился колеблющийся огонек, отсвет его купается в темной вкрадчивой воде, огонек окреп, сноп искр от подброшенной ветки встревожил притихший воздух.
 Кто там у костра? Бедовые мальчуганы, о которых беспокоятся родители, беспутные парочки, самозабвенные рыбачки, но взору угодно вдруг воспарить со скоростью подъе;здного лифта в безоблачную сумеречную высь, там намного светлей, прохладней и пустынней. Сверху видна умолкнувшая, утихомирившаяся земля с жидкими огоньками уличных фонарей, засурдиненным разноцветными шторами светом застенчивых окон, движущимися светляками редких автомобилей, фарными веерами, расталкивающими тьму перед собой.
Сюда доносится только пустой лай глупых собак, уханье барабана с танцплощадки, лакричный пересвист маневровых тепловозиков, да натужный скрип сцепов тронувшегося товарняка.
Вот прожит еще один летний день. Одуревшие от слепней коровы с затаенным восторженным мучением принесли в пригоны своих хозяев, переполненные кожистые емкости молока. И теперь в полутьме они, прервав бесконечное пережевывание травяного сгустка, заворожено слушают звенящие звуки тугих молочных струй в бока эмалированного подойника. А потом, когда так безмятежно и пусто в вымени, будет преподнесена главная вечерняя радость – полное ведро, замоченных в воде отрубей и давленой картошки. Все давно выпито и съедено, но шершавый язык как эластичный напильник все скребет по дну оцинкованного ведра. Обычно десятилитровая бадья не доживает полугодового срока.
В домах тухнут огни, дети напились парного молока, больше людям нечего делать, надо ложиться спать. В темных огородах  за галошно  скрипучими стручками вызревают зеленые молочные зубики горошин, наливаются силой клубни картофеля, набухают сладкой истомой ждущие солнца малинные ягоды.
Жизнь продолжается даже во тьме. А люди спят, ворочаются, потеют, вздрагивают, слюнявят подушки, портят воздух, храпят, чмокают, чавкают. Видят цветные и монохромные сны. Короткая ночь на исходе, завтра выходной.

Как ни завораживают прелестные картинки детства, но жизнь идет, не только авторская, а и людская.
 
Накаркал маркшейдер Рахматуллин, сынок-то художнический ославил  всю округу, как в воду глядел супостат. В полной мере проявил свои нелюдские способности Компассик. И ведь что надумал, нарисовать денежную купюру, не рубль, не трояк, а пятерку, вроде деньга не большая и не особливо приметная, но купить на нее мальцу можно ого-го, одних Болгарских сигарет без фильтра, аж тридцать пачек, еще двадцатчик останется, можно на детский сеанс два раза в кино сходить. Красота. Да малость с синей краской переборщил, и бумагу выбрал дрэковскую, ясно дело, где нормальную взять? Вот его и замели.
Приводят в отделение, говорят - твоя бумага?
 Делать нечего, по незнанке колонулся, грит - моя.
- Сам делал?
- А то.
 Дежурный, дядька веселый, спрашивает - а десятку смогёш?
- Без двадцати пять - присказка такая у Компассика.
- Капитально - восхитился майор - в смысле капитально ты попал со своим рукоделием.
Так впервые, бедолага загремел на зону, сперва в детскую колонию, потом уже посерьезней.
Люди бывают разные, оно ведь как, один сызмальства, ровно кирпич, стоит себе и не помалзывает, другой, как денежная пачка, лежит в темном месте за металлической дверью и, знай, пухнет; третий, как картофельная ботва, если не сгорит в костре, то к первым заморозкам превратится в бурую, осклизлую кучу. А Компассик, как мяч, его то и дело неведомая сила волейболила через сетку-решетку, то на волю, то на зону, то на волю, то на зону.
И ведь что затеял, гаденыш. На нобрьские это было. Замыслил, значит, побег, да не простой, а показательный. В Ивдельском ИТУ это произошло. Как-то переоборудовал мотопилу «Дружба», приладил к ней выструганный пропеллер и среди дня взмыл в воздух. А дело в том, что тертые зэки с усмешкой смотрели на возню хмыря, вот он и захотел доказать им свою удаль.
Взмыл в воздух с хорошей подъемной силой, но одного не рассчитал, не научился он еще передвигаться по горизонтали, да на беду, на улице было полное безветрие и легкий морозец. Вот и завис подарочным набором, мешком с дерьмом. Конвойные от такого нахальства, сначала охренели, потом опомнились и полоснули суматошной очередью вверх, к счастью попали только в пропеллер, но этого было достаточно, чтобы авиатор долбанный, с визжащей, без редуктора пилой, кулем свалился прямиком на заборную колючку.
Как замысловато матерились вертухаи, снимая незадачливого вертолетчика и пилу, намотавшую полкилометра колючей проволоки!
Покуситель на побег заработал сначала холодный карцер, нагноение спины и задницы, затем лишних три года, крытку, и уважение сокамерников. Слух о «подвигах» дошел и до папаши, на что он туманно выразился, мол, «знай наших».
Народная молва, постоянно нуждающаяся в подпитке, нашла своего героя, причем очень близкого, те, кто недавно давали ему подзатыльники, вдруг воспарили в своей известности очень высоко. Папашу героя побаивались, многие заискивали перед ним, мало ли, черканет маляву с предъявой своему могучему сыночку.
 Компассик, как былинный герой, оброс небылицами, одна другой хлеще. То говорили, что он поднял мятеж в Минусинской тюрьме, то его через подкоп длиной в тридцать километров на сверхскоростной вагонетке вывезла Американская разведка в аккурат, к  берегу Карского моря, посадила на секретную подводную лодку, да наши отбили национальное достояние. Но самая чудная, и как ни странно, правдоподобная гипотеза звучала так.
 Сам председатель КГБ СССР Юрий Владимирович Андропов имел конфиденциальную беседу с отбывающим наказание по статье….Компассом Рафаиловичем Постниковым на предмет (обхохочетесь) – подрыва Американской экономики. И когда патриот, забыв свои уголовные заморочки, дал согласие, его полностью реабилитировали, мало того, присвоили звание полковника и обязали возглавить сверхсекретный отдел по производству и сбыту фальшивых долларов, что было с блеском реализовано. Понятно, что за один день Американскую экономику не подорвешь, но как говорится, птичка по зернышку.
Вот так-то, одним словом «Знай наших».













Уже роман
 

Глава  1

Автор, как персонажный радетель, да и кто, кроме него позаботится о своих героях, должен не таить от любознательного читателя все их добродетели, удачи, обломы, оскалы шкафных скелетов, поэтому, считаю своим гражданским долгом поведать сначала историйку о носильщице геодезической рейки Клаве-Шуре-Тане-Васе. Правда, небезосновательно побаиваюсь, что эта историйка займет несколько сотен страниц.
  Как было сказано ранее, она, или он, (уж больно мало было женских гормонов в организме невозмутимой геодезистки), как-то на изысканиях, таща длинную, неуклюжую рейку через топкий, редкий осинник, споткнулась о какую-то кочку, под которой оказался корявый тяжеленный булыжник. Падая, пребольно раскровенила себе рожу о бугристый осиновый стволик. Округу огласил четырехъярусный отборный мат. Чего-чего, а сквернословить, как мы знаем, Клава умела отменно. Даже бывалый Петрович невольно заслушался дивными переливами, начисто забыв о работе. Между тем, резиновый сапог был порван. Из обширной прорехи торчал палец в обрамлении перепрелой портянки. Катастрофа, да и только! Как дальше работать в этой заболоченной местности?
Клава, продолжая ругаться, подошла к коварной кочке, смахнула травяную нашлепку и обомлела, увидев, тускло отсвечивающую каменюку, формой напоминающую клубень топинамбура.
- Чё это за косоёвина такая? - не удержалась от восклицания она. А удивляться действительно было чему.
Даже не оканчивая горный техникум, можно с уверенностью внезапно осипшим голосом, тихо сказать самой себе.
 - Бабоньки, язи крутоярь лобковую, твори кровя гнилые-кислые, пустырь зарод мучной-золовий, брюхать паршивым семем посконь дырную,  что означает - женщины, я вне себя от изумления, передо мною природный самородок семьдесят девятого элемента периодической таблицы Менделеева. Ура!
Самородок оказался  с грубыми прикидками килограммов на шесть. Под ним, как под напившимся клещом, полеживали самородочки поменьше, размерами от небольшой картофелины, до фасолевого зерна, ровно пятнадцать штук.  Больше в богатой кочке найти ничего не удалось. Пустыми оказались и другие травяные горбики. Как говорится, дуракам фартит.
Клава, будучи дамой, пребывающей в некотором константном отупении, долго не заморачивалась с дальнейшими поисками, попросту сгребла презренный металл в свою обьемистую планшетку, выкинув оттуда пустую литровую банку из-под съеденного супа. Получилось вполне элегантно, только откровенно тяжеловато. 
- Где там тебя носит? - простуженным голосом проорал Петрович.
- А че, по нужде теперь спрашиваться надо? - веско ответила счастливая хитница, с клеенчатым шумом продираясь через заросли можжевельника.
- Виш, как морду продрала, да и сапог прохудила - пожаловалась она изыскателю. Тот понимающе посочувствовал, сразу засобирался к машине.
-  Все, тебе грядет передых, а на мне зависнет камералка - подвел итог Петрович.
 - Вот и хрень тебе в дупло с проворотом наискось - как-то флегматично подумала Клава - больше меня на этой сраконючной, шахнострадательной, грызовшивной работе никто не увидит. Сплющу молотком самого маленького клещонка - так она сразу окрестила  самородочки  -  пойду к зубнику Бунтману,  сдам золотишко, получу денежки, вставлю зубы, пошью у портнихи Зубехиной  из темно-синего бостона пальто-реглан, как у Маргариты Прокофьевны из центральной бухгалтерии, куплю три упаковки, нет четыре, а!,  десять пар капроновых чулок со швом и выйду замуж.  Да, еще, туфли на шпильке, где же их берут? В магазинах только какие-то галоши позорные, надо  прокатиться в автобусе на Волчанские разрезы, там, говорят, снабжение не в пример лучше нашего.
 В ней внезапно под хитиново-тестостероновой оболочкой с паузами забилось женское сердце. Это понял даже черствый геодезист.
- Ты че, устала? У тебя че там в сумаре, кирпичи?
- Золото - отрезала Клавдия. Больше до машины ее не донимали.
Смертельно уставшая, она вылезла из геодезического «Бобика» прямо у дома. Сердобольный Петрович отпустил ее в отгулы до следующей недели. На подгибающихся ногах, кое-как поднялась на четвертый этаж, долго давила на текстолитовую пуговку звонка, не дождавшись, насилу разыскала в кармане ватных штанов квартирный ключ. 
Опять наверно мамаша  нажралась своей бормотни и,  как кабаниха, дрыхнет в  норе. Норой называлась комнатка, не комнатка, чулан, не чулан, но достаточно просторное помещение без естественного освещения. Наверно по прихоти неизвестного архитектора в квартиру должен был заселиться фотограф и разместить в нем свою лабораторию.
Так и есть, родительница, приняв дозу какой-то спиртосодержащей дряни, бесформенным комком приткнулась на сиротской лежаночке. В воздухе не просто витал запах перебродивших дрожжей, там откровенно смердело скисшим потом, какими-то неведомыми выделениями больного запущенного организма, и запахом мускуса, как в норе старого хорька, залегшего переваривать мясо каплуна после удачной вылазки в курятник.
Почему-то именно сейчас, ей стало откровенно мерзко смотреть на привычную картину. Раньше бы она  незлобиво заблажила о трахозанозистом приздеце, злоеднучем сруле, рахноидом недокормыше, а сейчас она смолчала, и даже где-то на донце ворохнулась, то ли досада, то ли жалость, то ли к себе, то ли к ним обоим за то скотозверское состояние, до которого они сами себя довели.
Она долго всматривалась в желтоватое сморщенное лицо, небрежно натянутое на головку-репку. Действительно у всех головы, как головы, а у этой, чисто репа, причем сплющенная с затылка и с лица. Как мог папаша на такую запасть?  Явно по пьяне.  Мать рассказывала, что помер он от белой горячки, и два образования не помогли. Ладно, хоть квартиру дали, как специалисту. Как ее сия алкогольная чаша миновала?  Шибко умный папаша, в раннем детстве споил ей стакан подслащенного разбавленного денатурата, «если выживет, никогда в рот не возьмет этой дряни».
 И она выжила, правда надолго отстала от своих сверстниц в общем развитии, но все алкогольное вызывало у нее реакцию, схожую с корчами вампирши от показа осинового кола с привязанной плетенкой крупных чесночных головок.
 - Ниче, мамаша щас заживем.
- Откуда у нее такие мысли? Да от золота же, вот же оно в кирзовой планшетке.
 Эта мысль заставила ее на цыпочках выйти из комнаты. 
- Теперь всю жизнь таиться буду, но золота никому не отдам. Врут эти моралисты сраные о коммунистическом будущем, сами, небось, жируют за семью дверями-печатями. Правильно, зачем им золото, деньги, когда у них без этого все есть: еда, развлечения и, главное власть.
Она, шипя от невыносимого скрипа, открыла дверцу платяного шкафа. Вот ее жизнь. Ее наряды. Ворох какого-то лежалого бурого белья. Пара ветхих блузок. Жакет, надеваемый на ноябрьские и на первомай. И все.  ВСЕ. АБСОЛЮТНО ВСЕ, ни тебе даже, ни кофточки,  ни платочка, ни брошки. Какие там пудры, губные помады, духи!
Она потрясенно рассматривала коллекцию никчемной одежды, пахнущей канифолью и дустом, и, внезапно расплакалась.
Ей стало мучительно стыдно за себя, за кучу жалких лохмотьев. За свою раскровененную монгольскую харю. За эти тусклые свалявшиеся лохмы, за безумно, именно, безумно прожитый такой значительный кусок жизни!
Злые слезы попали в ссадину на лице. Защипавшая кожа вернула ее к реальности.
 - Ничего не отдам, потрачу все на себя и буду обязательно счастливой.
С этой мыслью она подсунула сумку под одежный ком.
- Теперь мыться, тереться, соскабливать с тела ороговевшие остатки старого кокона.
 У народившейся новой женщины, видимо от мощного стресса, наконец, заработали гормональные железы, вбросив в кровь изрядную порцию эстрагена, соматропина, норадреналина и тироксина.

- Какая мерзость это хозяйственное мыло, эта сбившаяся колтуном лыковая мочалка, этот желтый немощный свет грошовой пятнадцатисвечевой  лампочки, эти зеленые медные краны из которых паралично хлещет желтая вода, эта, с там и сям отбитой эмалью опять желтая ванна, слишком много желтого, этот несуразный, корявый крючок,  на котором от безысхода тянет удавиться на полупрозрачном полотенце, давно утерявшем свою махровость, этот оцинкованный таз, в котором мыли и младенца, и стирали белье, и замачивали соленые огурцы, эти лупленые стены и потолок, наконец, этот пол с метлахской плиткой, половины уже нет, другая, ходуном ходит под босыми пятками, из-под некоторых, у стенок, шевелятся мерзкие проволочные усы рыжих тараканов.
Она, не вытираясь, голой, прошла в свою комнату и, впервые за много- много лет вгляделась в свое виновато-ищущее отражение в посеревшем, с отслаивающейся амальгамой зеркале.
- Так, азиатские скулы, разрез глаз, похожий на косточки крупного узбекского абрикоса - это от мамаши, ее Зырянские крови. Бесчувственные губы - да они, просто разучились улыбаться. Подбородок маленький - так и надо. Нос, на редкость тонкий и точеный - вот это да! Лоб не узкий - и слава Богу. Уши, немножко торчат, но в разумных пределах. Как на виске чувственно пульсирует жилка! А волосы, они просто не чесаны, безобразно пострижены под горшок, а так вроде толстые и живые. УРА!
- Теперь шея, а че, шея? Шея, как шея, без морщин, откуда им взяться?  Лет-то еще не много. Плечи вроде широковаты, но вроде сойдут, если их не расправлять, да и зачем расправлять, неужто, еще таскать эту рейку раздолдонутую?! А щас ниже.
Она внезапно застеснялась своих грудей, маленьких и неживых с этими неоправданно высокомерными коричневыми сосками, торчащими, как две юрты посреди заснеженной степи, ни взгорбочка тебе, ни холмика на скучной поверхности с ложбиной  провалившегося живота.
Ни с того, ни с сего, гулко застучало сердце, волевыми толчками вдавливая загустевшую кровь в сосуды и капилляры.  На миг стало дурно, потемнело в глазах. В груди забилась большая птица, ей не хватало места в тесном пространстве, она целенаправленно бросалась на изнаночную сторону сосков, кто-то властно раздвигал иссушенную плоть.
- Начинается, почему так быстро?
Спящие много лет, а сейчас, заработавшие, яичники, надпочечники, щитовидная железа, гипофиз, одновременно впрыснули в кроветворный поток гигантское количество гормонов.
 Это было колдовство, и, никак иначе. В мертвом микрокосме, где не было ничего, кроме пустоты и галактической пыли, внезапно родились биллионы сверхновых, колючих, обжигающих звезд. Они в неистовом хороводе закружились среди митохондрий, рибосом, в межмолекулярной жидкости. Все преобразилось. Заработала древняя, как мир программа по запоздавшей реализации органических задач – формированию первичных половых признаков.
Эволюционный подросток впервые другими глазами посмотрел на себя. Не было уже усталости, страха, неуверенности. В глазах заплясали шалые огоньки. С грацией юной ведьмочки, она подняла и запрокинула руки за голову. Она уже беззаветно верила, что груди очень скоро озорно заторчат вверх и в разные стороны, пока неизвестный, но, от этого, отнюдь не бездействующий эстроген округлит и немного, в самый раз, отяжелит ее бедра.
- Впалый живот - это ничего, костистый лобок с курчавой порослью, неизбежно появившийся впоследствии подкожный жирок, исправит эту аномалию. И откуда слова такие берутся? Аномалия. А теперь то, запрещенное, уснувшее, казалось навеки. Что? Что там так жарко пульсирует?  Сокращается, тянет, тяжелеет от скользкой влаги?
 Орган, никогда не знавший плотской любви, не используемый по запрограммированному природой предназначению, затрепетал. Дрожь от него прошла по всему телу  до хруста позвонков, скрипа растягиваемых сухожилий, кашляющего хака сократившихся легких. Потом вспышка в мозгах, внезапная пустота в подреберье, всплеск кипящей магмы в глубине лона, вязкая истома в конечностях, подгибающиеся ноги и обморок.
Очнулась она лежащей посреди комнаты. Все тело ныло, будто после непосильной работы, но работы производительной, животворящей.
 Упругие толчки энергии, рассылаемые неведомым источником, побудили ее буквально вскочить на ноги.
Из зазеркалья на нее смотрела какая-то неизвестная женщина, скорее богиня, перед которой хотелось пасть ниц и затрепетать в конвульсиях! Явственно чувствовалось, что внутри у нее не теплится, не подрагивает, не желейно сокращается, а равномерно, властно бьется  какой-то мощный механизм, питающий все ее естество, досылающий импульсы на поверхность искрящейся кожи и молнии в раскосые, бездонные, состоящие из одних зрачков глаза.
Она с царственным  спокойствием, и, вместе с тем, с тщательно скрываемым подобострастием, вновь осмотрела себя, и осталась довольна. Что слегка худоватые, длинные ноги, да это гиперсексуально!
 Ими она будет крепко прижимать неистового любовника, неумолимо, неотвратимо, неукротимо, как зловещая машина, вгоняющего снова и снова свой  вздыбленный агрегат в ее пылающее, содрогающееся в  пароксизмах  ненасытное лоно.
 У нее снова между ног разорвалась плазменная бомба. Теперь детонировало все тело. Дремавшие  микрозаряды терзали  в доисторическом экстазе корчащуюся плоть.

 В такие моменты дух покидал телесную оболочку и устремлялся к ПРАОТЦУМАТЕРИ, отдать, не исчисляемую  никакими земными приборами, частицу живоносной, по космогоническим масштабам искорку энергии, а по планетарным параметрам – волну невиданного смерча, испепеляющего в своем могуществе целые континенты.
Она снова потеряла сознание, и очнулась только ранним утром.

Долго приходила в себя. Сначала в голове булькал перебродивший конгломерат, потом, мало-помалу все устаканилось. С привычными, скабрезными мыслеформами, она поднялась на ноги, мазнула взглядом по зеркалу и, остолбенела, увидев богиню из сновидения. Оказывается, это не нагромождение болезненных, фантасмагорических видений. Это самая настоящая реальность. Куда делся синяк и ссадина? Между тем, организм продолжал перерождаться. Она перебралась на кровать, и  стала с восторгом вслушиваться в себя. Единственно, что сейчас она почувствовала, так это вселенский, сосущий голод. С таким голодом засасываются парсеки пустоты с вкрапленными астероидами, планетами, крутящими на эллиптических орбитах многочисленные спутники  в ненасытную воронку гигантской черной дыры.
 - Боже, откуда такие слова, фразы? Кто их вложил в мозги?
Ничего более не придумав, она с грациозностью пумы спрыгнула с кровати, неуловимо быстро переместилась к шифоньеру, извлекла стираный, перестиранный байковый халат. Содрогаясь от омерзения, одела его.
Пора, вместе с ненавистным халатом, надевать не менее ненавистную личину затраханной жизнью, неуклюжей, то ли мужика, то ли бабы, разнорабочей геодезического отдела управления бокситового рудника.






Глава 2


 Отравленная брагой, мать, казалось, впала в коматозное состояние. Она недвижно лежала на своем тюфячке. Только по скрипу оставшихся, не съеденных зубов, да по пузырящейся коричневатой пене в уголках рта, можно было определить, что она еще жива. После пары бесцеремонных толчков, она, наконец, разлепила склеенные конъюнктивитной, подсыхающей слизью глаза.
  - Ой, хто это? 
- Вставай, шмурдячница, рвань каморная, рассмерди зыркала гнойные - и уже более миролюбиво - иди харю-то умой, на кого пахнешь.
 - Ой, Клавка, ты, ли-щёли? Кака знатна стала, пошто не робишь? Нать-то день вовсю, а ты в квартере?
 - Да в отгулах я, отслюнь, хрычовка навозна. Поди вот, сходи в магазин, купи чо пожрать, мяса мож достанешь, яиц там. К тете Поле сходи на Подсочку, пусть куру зарежет, молочка возьми, сметанки.
- Да деньги-то де?
- Будут тебе деньги, будут бриллианты, в бархате атласном, будешь ты ходить - ехидно пропела Клава. Она гусем вышла из норы, преобразившись, с летящей ленцой в секунду преодолела расстояние до кухни, открыла загаженную «Бирюсу», обнаружила в дверце единственное яйцо и тут же жадно выпила его.
- Пора переходить на качественное, высококалорийное питание. Для этого нужны деньги. Денег будет в достатке, но как залегендировать их наличие? Ладно, поживем, увидим.
 - Скоро ты там, горе злаковое  разродишься? Тебя только по смерть посылать, дундучина синявая!
- Только  не выходить из образа, а то старая хрычовка сразу раскусит ситуевину.  Больше ругаться, помыкать, да и рожу надо чем-то запачкать, вот хотя бы жирной копотью с полки над плитой.
 Шаркая протертыми тапочками, на кухню, еле попав в дверной проем, ввалилась Егоровна. Она припала к носику чайника и долго судорожно дергала кадыком, заглатывая  «отва;рную» воду (все говорили именно отварную, а не кипяченую, причем, ударение делалось на второй слог).
  - Вот возьму и выплесну в помойку твою брагу - бесцветным голосом пригрозила Клава.
 - Пошто згальничаш, девка? - умоляюще произнесла Егоровна.
 - Руки в ноги, а ноги в «прощай молодость», и скачи на Подсочку, еси будешь отставать от графика, помогай себе зубами, оне у тебя, мори каки, как шилля на пуржинах - вошла в привычную колею языкастая переносчица геодезической рейки.
- На-ка вот, два чирика, купи, чо сказывала, да возьми себе  водки  што ли, а, то и гляди, заворот кишок через твою трахульную брагу выйдет.
- Ты, щё, зьряплату полущила? Али каки подъемные?
- Подъемные, подземные, подводные, подледные, передвигайся,  давай, чмо озерное, шоб я тебя от етой двери и до обеда не наблюдала.
Наконец, Егоровна с посекундным  «ой-ё», накинув протертую шалейку и плисовый  зупунишко, вывалилась из квартиры. Клацнул язычок замка.
Внезапно накатила такая волна жалости к бедной, жалкой, деградирующей женщине, именно женщине,- годков-то ей будет,.. так,  мне двадцать пять, она меня родила в двадцать один, получается всего ничего, каких-то пятьдесят  шесть годиков. Вон, Кулигина из машиносчетного, недавно справляла пятидесятипятилетие, а как выглядит, по сравнению с этой развалиной. Сама программу дала себе на диструкцию. Откуда такие слова в голову лезут? Ладно, конец базару, надо клещонка достать и расплющить.
В норе можно было найти все, или,  практически все. Во всяком случае, там были слесарные тиски с наковаленкой, на которой податливая золотая фасолина, под ударом молотка,  превратилась в грубую, полукруглую, с неровными краями, плашку.
- Эх, щас бы еще протеинчику, веселей кровушка по жилочкам побежала. Ничё, скоро Егоровна белочкожирочков с углеводиками таранёт, дивно расцветет краса девичья. Ладно. Бунтман там, наверно ждет-пождет короночное золото.
Смыв сажу с лица, скинув мерзкое одеяние, она единым ведьмовским  протяженным махом осилила расстояние от раковины до трельяжного зеркала и с неизбывным восторгом всмотрелась в знакомые – незнакомые черты. Лицевые мышцы находились в постоянном движении, именно сейчас на лице ненадолго воцарилась мина веселого нашкодившего лисенка, пара неуловимых движений и все изменилось, теперь на нее глядела неумолимая северная воительница.
- С этим все в порядке, процесс необратим. Пора менять драгметы на дензнаки.
С грехом пополам, нацепила кое-что из своей выродочной одежды, успокоила себя, что это в последний раз, захлопнула дверь и, практически не касаясь ступеней, как на водяной волне, безукоризненно вписываясь в повороты, в считанные секунды одолела шесть пролетов. Миг постояла перед подъездной дверью, нацепила сутулость, придурковатость, шаркость ног, ведь там, на лавочке расположились самые дотошные контролеры.
- Стоп, еще подпустить в походочку легкую раскоординированность движений, теперь, нормалек.
- Здрасти-мордасти бабоньки сидючие, жопы-то иш-шо не отсидели? Со вчерашнего, небось, тута канителитесь?
- Егоровна-то у тебя, ровно без лица шмыганула, как-то бочком, не прихворнувши ли? Я ей, сядь, посиди, отдохни, охолони, дак она, как оглашенная, побегу грит на Подсочку за молоком Клавке и укатила, ноги калачом.
- Брагу третьего дня поставила, никак не выхлебат, жорет и жорет, удержу не знат, сдохнет в обнимку со своей баклагой.
- А ты брезговаш  вино-то  пить, родитель твой  вон как нахлопотал.
- А ты лучше на свою Лизку любуйся, как ей прибаздохнул хахаль-то ейный, пол уха порвал, зубья вышиб, чуть глаз не высвиснул, неча нюхаться и передком трясти перед кобелями.
 Такой веский довод разом погасил зарождающую конфронтацию.
- А ты че не на работе?
- Отгулы дал начальник.
- А-а.
- Так,  экзамен сдан на отлично. Все дороги ведут к жрецу золотого тельца.
 Не стала садиться в автобус, полгорода прошла пешком и думала, думала, как быть с мамашей. Если ей рассказать про самородки,  это в часовом диапазоне станет достоянием самой широкой общественности. Так и ничего пока не придумав, она перешла железнодорожную линию и углубилась в лабиринт улочек и тупичков частного сектора.
Вот он, небольшой и немаленький дом из шлакоблоков под штукатуркой. Это вам не простой бревенчатый пятистенок, это символ незыблемости и постоянства. Именно тут священнодействовал легендарный зубник, Исай Иосич Бунтман. Табличка на калитке «Осторожно, во дворе злая собака!» Все, как в лучших шале Верхней Франконии, лучших хижинах Средней Шари в Чаде и  в лучших домах Нижнего Тагила. На звонок немедленно отозвалась действительно, судя по голосу, злющая собака.
- Так, в темпе «Presto», надеть маску опереточной заговорщицы. Возьмем за основу проверенный лицевой шаблон блистательной Татьяны Шмыги.
 Она даже не успела удивиться, как в ответ на скрип калитки, произошло внутреннее преобразование. Перед оторопевшим хозяином дома стояла сильная, волевая женщина.
 - Не обращайте внимания на мой затрапезный вид - звучным голосом начала она - пройдемте в дом, мне надо Вам кое-что показать.
Ошарашенный визави безропотно провел гостью в дом. Не ослабевая натиска, она уже в прихожей, будто на явочной квартире, начала быстро говорить.
- Мне срочно необходимо реализовать несколько десятков грамм первородного рыжья, высшей пробы. Вот, проверяйте.
 Зубник, не в силах стряхнуть наваждение, как сомнамбула принял желтую плашку, прошел к себе в мастерскую, и вскоре вышел оттуда, неся начатую пачку двадцатипятирублевок.
- Здесь все без обману - жарко зашептал мастер.
- У Вас еще есть, в смысле, я еще Вас увижу? - вконец запутался он.
- Всенепременно - в тон ему ответила Клавдия, и, вдруг импровизационно добавила с загадочными обертонами в голосе.
- Куриц домашних держите?
 В ответ, хозяин судорожно сглотнул, чего-чего, а такого вопроса он явно не ожидал.
 - В смысле, яйца есть?
- Десяток? - наконец понял он. 
- Пойдет - снизошла гостья.
Яйца, на удивление были еще теплыми.
 - Протеин, трое суток не емши - загадочно сказала Клава, не мешкая, предварительно побив о край буфета, сразу выпила три штуки.
- Вся наша жизнь, что? Игра, или борьба? Засим, вынуждена спешно откланяться, дела-с-с. Прощайте, возможно, скоро увидимся, о нашей встрече н-никому, даже Римскому Папе, я уж не говорю про местного уполномоченного КГБ.
Новоявленный неофит рьяно в ответ закивал головой, было без очков ясно, что незнакомка полностью завладела зубниковой  душой.
- Меня не провожать - на прощание продекларировала она и спешно вышла, прошмыгнула под носом у присмиревшей собаки и затворила за собой калитку. Дело было сделано.
 - А что, разве могло быть иначе? -  самонадеянно подумала она.
В это время осторожный  Бунтман, гладя маленькую, но увесистую ауромную оладью, думал – какая-таки женщина! Откуда, из каких Палестин?
В пленительные думы ворвался фальцетик жены, Рахили Сауловны.
- И хто это была?
- Уполномоченный КГБ.
 В ответ супруга мелко и часто закрестилась.
- А собака, она даже из конуры глаз не показала, не то, что оскаленных клыков - запоздало, пронеслась заполошная мысль.

В следующем проулке Клава напилась и умылась из уличной колонки. Лицо горело, как после безумной гонки на ездовых собаках по льду, замерзшего Юкона.
- А что, чем не Клондайк, скоро сюда придет тоже  Золотая лихорадка.
Всю обратную дорогу она удивлялась своим познаниям в космологии, литературе, умении, уместно случаю, вести себя. Наверно, под действием синтезирующихся в организме химических соединений, всплыли школьные знания, факультативы по астрономии, прочитанные и забытые книги. В конце концов, недюжинные успехи в сложении ненормативных лексических оборотов, были первыми проявлениями этого.
Успокоившись, она, чуть не прошла мимо промтоварного магазина. Внезапно гулко забилось сердце, это, в довершение ко всему, в крови появился адреналин.
- Теперь в ход пойдет маска невидимки, забитой перезрелой дурнушки.
 С этой мыслеформой она вошла в магазин. По сравнению с дрянью, надетой на ней,  готовое  платье отечественного пошива смотрелось, как туалеты принцессы Монако. Надменные продавщицы, казалось, не замечали непотребно одетую простолюдинку.
- Класс! Маска работает!
Первым делом, Клава пригребла к бельевому отделу. Долго пялилась на атласные, стоящие колом бюстгальтеры, обширные трусы, какие-то безумные корсеты, все, выдержанное в колоре, привидевшемуся больному дальтонику. Наконец, она догадалась плеснуть в глубину глаз немного белладонной экзальтированности, и, откровенно, скучавшая жрица отдела превратилась в безропотную послушницу. Она мигом поняла, что от нее хотят.
 - Это Румынскинький комплектик, видите мяконький, узенький, хорошей расцветки, это, отдельно трусики, это безик, берете?
-  Безусловно,  по три штуки.
- Ой, у нас не будет такого количества.
- Я заберу у вас весь дефицит за очень хорошие деньги - догадалась произнести покупательница.
- Теперь, чулок капроновых пять пар.
- Да что Вы, сейчас капрон носят только тетки с Третьего Северного. Сейчас гэдээровский дэдэрон в ходу.
Как ювелирные наборы для коронования, выносились из подсобки, шуршащие целлофановые пакеты с продукцией легкой промышленности Восточной Германии в светло-коричневой, дымчатой и черной цветовой гамме. Ощутимым дополнением, был явленный в молитвенном экстазе, черный эластичный поясок с болтающимися подтяжками.
- Беру - недрогнувшим голосом произнесла Клава.
 В число покупок попали три комбинации, два халатика. Один, легкомысленно-полупрозрачный, другой – настоящий, китайский, черный, шелковый, с невыносимо красивыми драконами, обширным капюшоном, и предмет женского неглиже с ласкающим слух названием – пеньюар.
- Теперь, препроводите меня в соседний отдел, мне надо купить нормальную одежду.
 Слово, «нормальную», она намеренно выделила.
Зомбированная продавщица,  получив деньги за свой товар, передала ее по этапу.
 Оказывается, и здесь ловилась хорошая рыбка. Венцом коллекции был трикотажный фиолетовый Югославский жакетик и юбка в тон к нему. Уместно помянуть костюмчик, слегка, не дотягивающий до своих импортных собратьев, но только чуть-чуть,  три летних платья и несколько разноцветных, однотонных, батистовых и шелковых блузок, ярких косынок, польских кожаных ремешков, тонких, лайковых перчаток упоительных цветов и многих прелестных безделиц, от которых млеет душа настоящей женщины. Она не забыла и о мамахен, ей была приобретена толстая шерстяная кофта под пояс, «шоб не зябла».
Все было завернуто в бумагу и перевязано шпагатом. Пачка купюр чуток всхуднула,  но на лицах продавщиц играли масляные, подобострастные улыбки. Это стоило потраченных денег. Оставив покупки, она зашла в соседний обувной магазин.
 Там, вопреки законам физики, буквально из атмосферы были извлечены «Цебовские», изящные туфельки на довольно высоком и, не смотря на это, устойчивом каблучке.  «Томисовская» кожаная пара для повседневной носки, и… страшно подумать,  австрийские, «Габоровские»  невесомые, черные босоножки на  умопомрачительной  шпильке с бантиком в белый горошек!  Мало того, буквально, через два дня, можно было затовариться демисезонной обувью! Фантастика, да и только, какие там, Волчанские разрезы, когда тут, под боком, зачарованно дремали такие сокровища!
Теперь, сумочка, и не одна, парфюмерия и косметика. Пришлось удовольствоваться продукцией «Алена мака» и «Дзинтарса».  Главное, что духи, помада, пудра, тушь, крема, мыло были свежими, только с сумочками сначала не везло, предлагались какие-то из винилис кожи, или откровенного лакового с кракелюрами дерматина.  Пришлось подбавить металла в голос, и, немедленно материализовалась сумка кошельком из тисненой, подходящей к любому туалету рыжей кожи и черный, прошитый крупными стежками ридикюль.
Уже смеркалось, и хорошо. Никто не увидит заваленную пакетами, как маленькую киргизскую лошадку, перегруженную переметными сумами, усталую и счастливую госпожу покупательницу около ее подъезда.
Она воровато открыла входную дверь, слышно было, как мамаша гремела кастрюлями на кухне, не зажигая света, тенью проскользнула к себе в комнату, впихнула шуршащие свертки под кровать и, только после этого, облегченно выпустила воздух через губы, сложенные трубочкой.
- Неужели надо снова рядиться в эту ненавистную шкуру тупой неандерталки?  Грубить, издеваться над матерью?
 Внезапно приняв решение, она извлекла из-под кровати отдельно упакованную кофту и решительно, своим колдовским манером, вмиг преодолев длинный коридор, возникла в кухонном дверном проеме. Тут пахло вареной курицей и жареной картошкой.
Мать, увидев внезапно появившуюся дочку, схватилась за сердце и выдохнула -ой-ё, ты, ли щоли? 
- Ну да - просто ответил Клавдия.
- А я, грешным делом думаю, где девку-то носит, сама наказывала  кратче обернуться, я, стала даже к Оскарихе не заходить, в Петропавловском к Баянихе в очередь пристроилась за мясом, отхватила кусок на три кила с мякотью, хлеба свежего, еищек, масла сливощного, постного и, споткнувшись, продолжила – бутылку белого, как велела.
Клава впервые не нашла, что ответить. Истолковавшая это по-своему, Егоровна возобновила оправдательный монолог.
- Дак щё, ни одной лишней копейки не протратила, мигом туда-сюда, помыла пол, куру сварила, картошки пожарила, квашенку поставила, завтра пирожков нажарю с зеленым луком и еищками, щё ещё хотела сказать.
-  Ничё больше не говори, понято все, вот тебе ко дню освобождения Африки от колонизаторов и эксплуататоров, буш греть свои ревматические кости.
Казалось, бедную Егоровну вот-вот хватит Кондратий. Такого в ее жизни еще не было. Приняв шуршащий сверток, она, не в силах совладать с ногами, опустилась на близстоящую табуретку. Глядя округлившимися совиными глазами на свою недавнюю помыкательницу, она боязливо надорвала бумагу.
- Ой. бабоньки, щё же тако делатся, не возьму в толк, али затворилися знамения велия на небеси, али геенна огненная приступила, али потоп, мор  и глад - вдруг перешла она на древнеславянский коктейль.
- Не глад, не мор, не прочая проказа со скарлатиной и дифтеритом, в твои отпущенные буркала - перешла на привычную манеру разговора хамовитая дочка, что сразу возымело успех. У Егоровны вмиг отлегло от сердца. 
- Примерь, што-ли - перешла на другой тон Клава.
- Да кака ладна кофта, ввек не сношу, дорогушша небось?
- Не дороже денег. Давай не-то, повечеряем, отметим покупку.
- А ты, чо, тоже будешь?
- Может и буду.
-  Щё тако делатся».
Только теперь Клавдия увидела, что на кухне непривычный порядок. Стол, вечно заваленный кухонной дребеденью, с отмытой клеенкой был девственно чист.
Не перестававшая качать головой Егоровна, сноровисто собрала на стол, с вопросом - щё-ли из стопок? - сходила в «залу», принесла две буфетные ногастые рюмки – символы оставшейся в прошлом благополучной жизни, со стуком поставила зеленоватую полулитру и вопросительно посмотрела на дочку.
- Будим пить вино и веселиться-я! - заерничала Клава и ловко сдернула бескозырку с бутылки. Почему-то привычный вампирский ужас сейчас начисто отсутствовал. Она недрогнувшей рукой разлила водку по рюмкам и, не чокаясь, как, бросаясь в омут, выпила. Егоровна с мистическим ужасом наблюдала за происходящим.
- Ты чо, как мумия, давай, отмечайся, уж ждет в саду росистом вакханку молодую сатир с козлиными ногами.
- Боже, откуда бред сей посетил мои мозги? - верлибром подумала она.
И, уже весь вечер  не слезала с белого стиха.
- Уместно к настроенью, пошел глоток вина, он плоть мою согрел, кровь в жилах разогнал, сердцебиение убыстрил, а это крылышко цесарки молодой, уварено и нежно. Все здесь в пропорциях, лавровый лист, тимьян, щепотка розмарина, чего уж лучше предложить для изыска гурмана?
Очумелая от таких словесных экзерсисов, Егоровна только открывала рот.
- Позвольте предложить бататов жареных в растительном жиру, они, посмею Вам сказать, по содержанью, близки по вкусу с артишоком. Еще немножко грудки и паштета, и Вы насытитесь наверняка.
- Пора кончать комедию, а то старуха точно сблындит - по инерции стихом подумала она. С трудом перешла на обычный язык.
Остаток вечера прошел вполне миролюбиво, вместе вымыли посуду.
- Состряпай завтра каких-нибудь шанежек сладких - попросила Клава у матери.  Та истово закивала, оказывается, в доме был мак, урюк и черемуха для начинки. В бутылке осталось еще, чуть меньше половины содержимого. Потом дочка у матери долго, с пристрастием расспрашивала о прошлой жизни, которая, казалось, прошла мимо нее. Что за человек был отец, как получили квартиру, были ли в доме книги, приличная обстановка, как докатились до такой жизни?
- Вино во всем виновато - не замечая тавтологии, ответила мать.
Она от воспоминаний, нахохлилась, как старая воробьиха. Оказывается, все было. Отец познакомился с ней в гостях у ее подруги. Он снимал у ее родителей комнату. Был такой большой и галантный, вдруг вспомнила заковыристое слово рассказчица. Чем она ему запала? До сих пор не знает. Все было, как в тумане, Через месяц расписались. Пока стали жить у нее в доме, с ее престарелой матерью. Тут, в аккурат, к  Новому году, как молодому специалисту, ему, обжененному, дали двухкомнатную квартиру в только, что сданном доме. Быстро пошел по повышению, сначала инженер, потом начальник отдела, «ты, вот родилась», потом купили обстановку, гарнитур Рижский по блату. Он, ведь специалист был хороший, два инженерных образования было: землеустроительное и геологическое. Жить, да радоваться, но нет, пристрастился к водке этой, раздери ее напополам, стал «каженный» раз с работы приходить пяненький, сперва ничего, потом, все гаже и гаже, на бровях приползал, гад ползучий. Чего только не делала, и к бабкам ходила и в поликлинику, ничё не помогало. Тут, видно пьянство-то евонное достало начальство хуже горькой редьки, и загремел по полной. Хорошо, хоть квартеру не отобрали.
- Тебя вот по пьяне напоил денатуратом, чуть коней не двинула.
  Книг попервоначалу много было, и геологических и по земле и по художественной части. Толстой там, Тургенев, она даже уревывалась, читамши «Хижину дяди Тома».
- Все супостат снес в Кагиз, только я немного книжек припрятала на полатях.
- А где, говоришь книжки?
- Да в кладовке на антресолях в мешке бумазейном полеживают.
Клава, не поленившись, достала тяжеленное содержимое, запрятанное в самую глубь объемистого ящика. Сдула вековую пыль, чихая, развязала мешок.
- Э, да тут целая библиотека. Несколько томов Ги де Мопассана, «Граф Монте-Кристо», «Три мушкетера», пьесы Бернарда Шоу, избранные произведения Бальзака, Фейхтвангера, Томаса Манна, Келлермана, Кронина, сонеты Шекспира, несколько сборников фантастики и кое-что из приключенческой литературы. Да, судя по подбору, папашка наверно в свое время скопил порядочную коллекцию.
 Перелистала несколько страниц сборника пьес Шоу и поняла, что она это прекрасно знает, но откуда? Также узнаваемыми оказались герои романов Лиона Фейхтвангера и Арчибальда  Джозефа Кронина.
Словно в ответ, мать пояснила - да, ты даже после отравления денатуратом щитала книжки, как оголоушенная, в первом щасу нощи пойду тебя попроведать, ты спишь, слюнку пустила, а под щекой том толстенный.
По всей видимости, тормозной подросток был идиотом понарошку: в тихую скапливал драгоценные знания, чтобы впоследствии не тратить время на их приобретение.
- Что было дальше?   
 -  Дальше мужик совсем с катушек съехал,  свезли на Агафуровские дачи, через полгода выпустили, никого не узнавал, потом, вовсе одичал. Правда, надо мной не галился, пакли не распускал. Ввечеру это было десятого марта, как в майке был и кальсонах, так с разбегу вышиб окно в «зале» и хропнулся вниз с четвертого етажа на поребрик. Я глянула-то вниз, лежит, раскидав руки, ровно кукла твоя Варя с отбитым носом, сохранила ее, вон в комоде, в нижнем яшшике. Чуть было за ним не пала, так тошно стало, все-даки пятнадцатый годок проживали, и любо и лихо. Ой-ё.
- А какая я была после денатурата?
- Щё-то нарушилось у тебя в голове. Думала, убью Вовку за тебя, совсем пендитна стала, хотели из школы выключить, да учительница твоя пособила оставить, даже на второй год не пошла, как-то втянулась, писала хорошо, я все твои прописи омытые слезами храню рядом с Варей.
Клавдия не удержалась, шмыгнула носом, подошла, приобняла мать.
- Щё с тобой тако творится девонька?
- Все нормально, заживем, покатаемся пельменями в сметане, эх, уйду я из маркшейдерского отдела, неча там делать.
  Так и не сказав о находке, она потянулась, «взять разве книжку листануть перед сном грядущим».
Уже в дверях проронила - купила себе обновки с прогрессивки, завтра покажу, ложись, давай, вон уже полпервого ночи.
Егоровна после ухода дочки долго качала головой, жевала губами – в толк не возьму, щё тако слущилось, как подменили девку, кака-то тодельная стала, раньше сидела бы, как чурка с глазами, или еще гаже, матькала по всей Ивановской, може хворь спала, може взлюбила кого, один Бог знат. Ой, пристала, уходилась за весь день, може, с устатка бражки-то иш-шо оголоушить, а то с водки не так тащыт.
Клава в это время остервенело выкидывала с полок все свое ненавистное одежное достояние, (всплыла дивная фраза про отребья какого-то Марсельского клошара). Все эти немыслимые рейтузы желткового, сизо-розового цвета, прозрачные от заношенности блузки.
- Фу, какая мерзость это утлое бельишко. Все, все завернуть в этот жакет, (в нем запросто могла хаживать на митинги суфражистка Клара Цеткин, со своей товаркой Розой Люксембург) и без заупокойной молитвы смешать с содержимым мусорного бака в соседнем дворе.
- Я схожу на помойку, снесу чего по малости - скорей себе, чем матери проговорила она, но та явно не слушала, гремя чем-то стеклянным на кухне.
Ночью, колдовской спуск с четвертого этажа был еще упоительней и, как-то пронзительней, жаль, только, что это длилось сущее мгновенье.
Выйдя на улицу, задержалась возле лавочки - приюте старушечьих седалищ, грубом сооружении, состоящем из доски, приколоченной к двум вкопанным сосновым круглякам. Оглянувшись, без видимых усилий вытащила из земли этот насест для престарелых клуш.
- Неча лишний раз зыркать, судить, рядить, посидят у другого подъезда, нет, не посидят - мстительно подумала она, и вырвала еще один насест у соседнего подъезда, отнесла вместе со своим одежным старьем в соседний двор и забросила на дно полузаполненного контейнера.
 Освободившись от своей ноши, она, будто перелистнула страницу своей личной жизненной книги.
- Что же ей уготовано в новой главе?
Воздух к ночи начал остывать и густеть, он вобрал в себя запах людской суеты, водяного конденсата, далекий, разбавленный аромат цветущего боярышника. Он, будто перешел в другое агрегатное состояние, его хотелось, как жидкое топливо заливать в легкие и радостно существовать, вообще, не принимая пищу. 
- Да, еще этот дар приобретенного, почти мгновенного преодоления пространства - внезапно вспомнила она.
- Какова же его природа?
Она, тут же начала ставить опыты, оказывается, время скачка укладывалось в длинный вдох и короткий выдох, причем, скорость и протяженность  преодоленного пространства можно было варьировать. Максимальная дальность скока на прямом отрезке, без огибания препятствий (она панически боялась врезаться во что-нибудь), путем экспериментирования составляла, порядка, пятидесяти - шестидесяти метров.  Самое интересное, что во время этого чудного передвижения с элементами «текучей походки», совершенно не тратилась энергия, во всяком случае, она, изрядно покрутив по гигантскому двору, ничуть не запыхалась. Казалось, что она рассекала пространство непосредственно у земли на маленькой индивидуальной воздушной подушечке, иллюзорно передвигая ногами.

- Как все это дивно, дивно,  сногсшибательно, сумасходительно!!!

Пребывая в эйфории, она позволила себе перейти на нормальный человеческий шаг. Не в силах бороться с сумбуром в голове, она перескочила на традиционную женскую мысль об одежде.
- Все-таки, костюмчики из магазина сидят явно хуже, чем пошитые портнихой Лидкой Зубехиной, да и пальто Маргариты Прокофьевны никак не выходит из головы. Эх, научиться бы, самой шить, может походить в кружок кройки и шитья?
 С этими мыслями она незаметно поднялась на свой этаж, осторожно открыла дверь - вроде тихо, темно, мать, действительно умаялась,  надо же, к своей браге даже не притронулась.
- Или спать, или, устроить примерку?! Я же теперь разнастоящая тетенька со всеми  тетачьими  слабостями, да и, в обозримом часовом будущем, никто мне не помешает.
Прикрыв плотнее дверь,  извлекла из-под кровати эту страшную уйму пакетов - неужели, она это донесла?
 Млея от восторга, начала обрывать бумажный шпагат, разворачивать шуршащие свертки. Первым делом, надела румынскинький бельевой комплектик, подлетела к зеркалу – ах, как мило и грудки уже ощутимо вытарчивают.
С осторожностью бомбистки, взаимодействующей с гремучей ртутью, извлекла эластичный поясок с подтяжками, прозрачные поблескивающие чулки - так, срочно помазать кремом руки, а то попорчу капризные германские изделия.
  Высунув от усердия кончик розового языка, тщательно натянула все на себя, приладила застежки, вытащила из коробки сдержанного стального цвета, ах, австрийские босоножки, скользнула в них ногами.  Качнулась с каблука на носок – словно в шпильках родилась - накинула невесомый халатик, провела тыльной стороной ладоней по гладким, будто, мыльным бедрам,  чуть ли, не теряя от  возбуждения сознание, ходульно подошла к зеркалу.
-  Боже, Боже мой, это восторг, это безумие, это…это…слов нет!
Вдруг, она подумала - как бы повел себя Петрович, увидя ее?
 Сначала она улыбнулась, потом засмеялась так заливисто, как никогда, подбоченясь, тряся челкой, и, вместе с тем, отстраненно и оценивающе- жадно рассматривая себя в зеркале.
Потом, не сбавляя темпа, накинула капроновый пеньюар с колючими кружевами, но, то ли из-за своей кусачести, то ли из-за того, что материал жил своей жизнью и не принимал очертания фигуры, со словами – сгодится для охмурежа чванливых раздолбаев - бросила его на кровать.
 Зато Китайский шелковый халат произвел фурор. Это чарующее прикосновение к телу, эти живые драконы с двух сторон, они, казалось, были готовы тут же устроить веселую возню. Она, то запахивала халат и любовалась переливами цвета, то распахивала, и зачарованно с восторженностью нимфоманки, буквально оглаживала взором свои формирующиеся округлости, сладострастно плененные изящными эротическими аксессуарами.
Уже начала скапливаться пустота внизу живота.  Туда, как в смерчевую воронку, стали затягиваться островки блуждающей и задействованной энергии. Под языком мощно заработали слюнные гейзеры, застучало в висках,  заплясали искровые фантомы, они казалось, беспрепятственно, подобно маленьким извивистым разрядам, перескакивали из глаз владелицы, в их зеркальный  антипод  и, наоборот.
И  вдруг, в эту прелюдию гиперчувственности бочком вкрутилась мысль - воспоминание о «текучей походке».
 - А что, если апробировать ее над текучей средой, попросту, над водяной гладью. А водяная гладь у нас где? Правильно – это городское водохранилище в трех-четырех километрах отсюда. И что? А вот что!
- Я Вас, милостивая государыня приглашаю на частную прогулку, правда, немножко поздновато, но страсть познания требует жертв, да и какие это жертвы? Это же наичистейшее приключение без единой фракции и примеси!       Это фонтан рафинированного адреналина!
- Причем, для остроты ощущений, форму одежды категорически не менять. На улице достаточно тепло, время часа Быка, народ, кроме лунатиков, маньяков и радивых представителей правоохранительных органов, спит вповалку на своих лежбищах. Опять-таки, цвет халата схож с крылом ночи, можно для сгущения таинственности накинуть капюшон, да и летящий шаг бесконтактен, драгоценные босоножки так и не коснутся земли.
Все, сердце приняло решение. От предстоящего невесомого путешествия через  ночной город к темной загадочной воде, где спят рыбы, перехватило дыхание, сладко заныла душа, и стало, как-то предсмертно, но не тоскливо, а, наоборот, одухотворенно и счастливо.
Она взяла с собой только ключ от двери и, в качестве оружия небольшой, но увесистый металлический пестик от ступки.

О, это незабываемо! Колдовской морок полностью захватил ее, как только она выскользнула из квартиры. Опять, словно на водяном матрасе, Клава, поскуливая от восторга, буквально на пятой точке съехала вниз. Взвизгнула дверь, выпуская странное существо в поблескивающем халате с шевелящимися драконами, из-под которого виднелись изящные посверкивающие лодыжки, вооруженные тончайшими каблучками. Всего один миг на оценку обстановки и, беззвучный глянцевитый штрих от двери до угла дома, казалось, завис в воздухе. Фиксированная точка, и снова штрих – элемент причудливой пунктирной линии. Когда траектория спрямилась, подчиняясь геометрии улицы, мах стал плавным и протяженным, в целый жилой квартал.
От частящих в немыслимой быстроте, парящих во тьме ночных фонарей, впереди, и сзади, то отставали, то нагоняли ее многочисленные, то сгущающиеся, то, разжижающиеся тени. Она, как, в фарандоле -  быстром, разноразмерном, старинном, провансальском танце, была единственным живым звенышком  в этом бесконечном  хороводе.
Городские декорации скоро закончились, как и уличное освещение, но было достаточно светло.  Во время очередного зависания над землей, она, опасаясь налететь на какую-нибудь преграду, только на секундочку подняла голову кверху и совершенно не удивилась, увидев  полную луну. Запахло из дичающих палисадничков смолкой опавших, тополиных почечных облаток, дурманом кипящих соцветий и подмокшей кошатиной.
Во дворах заполошно взлаивали собаки, они успевали только фиксировать быстро передвигающийся объект, но для осмысления, происходящего, у них не хватало времени. В серебряной полутьме на лавочке запоздало неуклюже завозились две темные фигуры парня и девушки, она заверещала неприятным горловым звуком, но было поздно, мчащийся оголовок трассера был уже далеко. Чуть впотьмах не налетев на железнодорожную насыпь, она плавно повторила ее очертания. Мелькнули рельсы, как нарисованные по линейке полоски ртути, уходящие в безбрежную темень, только показалось, будто, синим сполохом, мигнул огонек светофора. Тошнотворное уханье вниз, ближе к земле, запахшей росой и разнотравьем.
 Замелькали жердевые изгороди, вскопанные огороды, чахлые  перелески. Потянуло хвоей, сладким ягодным духом, и, неуловимым запахом опасности. Впереди, в темнеющих кустах затаилось зло. Его флюиды, подобно маленьким, жалящим насекомым, досылаемыми веерами распространялись по округе. Оно явственно почувствовало ее приближение и завозилось в теневом сгустке, выбираясь на дорожку. Все тело Клавы заныло в пароксизме обостренного чувства, она не только, не сбавила темпа,  наоборот, в мучительно-длинном вдохе, заложила не мах, не скок, не толчок, а бросок головой по курсу. Тело ее приняло горизонтальное положение с выброшенной вперед и вправо, рукой, зажимающей чугунный пестик, не ахти, какое оружие, но вес, скорость, натиск делали его смертоносным. В этот момент, несмотря на опасность, она, как бы со стороны, не скрывая восхищения, наблюдала за собой.
 - Смотрите, вот она Я, лечу, как масляно отсвечивающий, облитый тефлоном снаряд. Интересно, что это за материал, наверно из будущего?
К этому времени темная фигура по-хозяйски выбралась на дорогу и, пригнувшись,  развела руки в стороны, будто ловя шалящего малыша. Она еще не понимала, что на нее надвигалось, самонадеянно верила в свои силы.
Первым, словно карающая десница, с глазом носителя зла соприкоснулся тяжелый пестик. Его небольшой набалдашник сначала  тупо и зло клюнул успевшее закрыться веко, не сбавляя  натиска, втиснул глазное яблоко, проталкивая его вглубь головы, пока оно давленное, лопающееся, источающее глазную жидкость под неумолимым прессом несущего смерть орудия не застряло в мозге. Голова, повинуясь разящему движению, повернулась слегка вправо, а пестик уже уперся в височную кость и, как мощный таран не замедляясь, проломил ее и разорвал до уха кожу, поросшую короткими, жесткими  волосами. Он с хрустом и чмоком, бездушно покинул умирающую голову, увлекая за собой осколки кости, сгустки крови и мозговое вещество. Все кончилось.
Клава, как мифическая фурия, часто клацая зубами и посекундно сотрясаясь в ознобе еще бесконечно долго, бесконтрольно летела вперед, слившись со своим зловещим орудием смерти.
Мало-помалу, энергия, толкающая тело иссякла, она еще по инерции пролетела сотню метров и приняла вертикальное положение. Вокруг расстилалась бескрайняя водная гладь, далеко сзади, как инфузории с длинными хвостами полоскались жидкие огоньки лодочной станции.
От быстрого полета тесемки халата развязались, полы его безвольно повисли. Она парила в нескольких сантиметрах от воды.
- Почему ей казалось, что рыбы ночью спят? Они, напротив, то и дело, образовывая посверкивающие под волшебной луной расплывающиеся круги на тяжелой нефтяной воде, что-нибудь схватывали с поверхности. 
Вдруг, ей до безумия захотелось стать Офелией с невесть, откуда, всплывшей картины декадента Д.Э.Миллеса, умереть и немо плыть с полураскинутыми  руками, открытыми, безучастными глазами в немыслимо дорогом платье.
Задумавшись, она явственно ощутила, что расстояние до воды сократилось, уже кончики каблуков, рождая расходящиеся радиусы, погрузились в воду. Надо было что-то делать.
Она, будто, производила это каждый день, подобно застоявшейся лошадке, просто переступила ногами, потом немного взбрыкнула, отталкиваясь от невидимой поверхности и, заложив пологую дугу, бесшумно заскользила над поверхностью, для проформы перебирая конечностями.
Ее восторгало абсолютно все, но больше – отсутствие препятствий. Можно было бездумно, не боясь,  рассекать почти пустое пространство. С развевающимися, как штандарты на ветру фалдами халата, с островками молочно отсвечивающего голого тела, с длинными поблескивающими ногами, она была похожа на большую ночную птицу с черным оперением и дивным перламутровым узором на груди. Впереди показалась темная громада острова.
- И здесь нет простора.
Пришлось слегка лягнуть пустоту справа, тело послушно повернуло, она с запасом, чтобы не напороться на случайную корягу слева обошла скалистый массив, заметила на узенькой отмели вытащенную лодку, вот и тлеющие угли костерка, и завернутые бесформенные коконы. В кронах соснячка кто-то шумно забился, явно  пернатое, но улетать оно не собиралось, только укоризненно пропело пару раз свое незамысловатое трезвучие.
- Видимо признала за свою - озорно подумала Клава.
 Остров сгинул во тьме. Снова безбрежно разлилась водяная равнина с расплавленным лунным трактом. На полированной поверхности появились листочки, стебельки, затем, это сплелось в ковер озерных растений. Пахну;ло тиной и давленой осокой. Начиналась заболоченная часть водохранилища с топкими без определенных очертаний берегами. Там, в травяных джунглях происходила непрерывающаяся возня, что-то с шумом падало в воду, одурело пахло багульником и татарским мылом, и все это, на фоне  пульсирующей оратории, исполняемой миллиардами лягушачьих глоток.
Она резко остановилась, выставив вперед ноги.
 - Боже, Боже! Я нахожусь внутри гигантской сферы, до краев заполненной восторженным биением жизни!
Захотелось от восторга подпрыгнуть. Она тут же это и сделала, забыв, что под ней не было привычной твердыни. Тело солдатиком взмыло вверх.
- Еще, еще, как здорово!
  Она, увлекшись, не заметила, что залетела довольно высоко. Сюда еле слышно доносилась ода лягушачьей радости.
Захватило дух от высоты. Страха не было. Она растерянно посмотрела на босоножечьи бантики в белый горох, под ними была дышащая двухсотметровая пустота. И тут в мозгах услужливо с релейным стрекотом всплыл ответ. Оказывается надо несколько раз резко стравить воздух и, подобно аэростату плавно спуститься вниз.
- Как все замечательно, как все занимательно, прямо, целая наука по воздухоплаванию!
Опустившись к самой воде, Клава задумчиво зависла в воздухе, домысливая усвоенный урок. Все тело было, подобно большой, дрожащей от электростатических разрядов антенне. Показалось, или не показалось, что где-то в мерцающей вышине, перекрывая колючий свет звезд, промчалось серое пятно.
- Наверно гусь, или лебедь торопится по своим весенне-семейным  делам.
- Ой, уже пора покидать здешнюю местность,  комары совсем распоясались, да и скоро будет светать.
 Она нетерпеливо пристукнула каблучком и резво двинулась в обратный путь. Из экономии времени, не стала огибать остров, а, просто, с особым шиком ввинтилась вверх и наискосок. Снова, снизу ее отчитало за причиненное беспокойство, пернатое существо. Она не могла отказать себе в удовольствии, постоять на вершине скалы, которая была почти неприступна, почему почти, потому, что там ржавела банка из-под рыбных консервов и валялись окурки.
- Вот где покой и воля.
 Она раскинула руки, вбирая  каждой клеточкой своего тела, сосредоточенность и мудрость, энергетические отголоски  которых,  всегда наличествуют на любой вершине горы. Все тело от распирающей мощи будто тлело и мерцало.
- Ох,  уже краешек неба начинает светлеть. Пора, пора обратно.
Мысль о возвращении той же дорогой неприятно покоробила ее - там же лежит этот урод со вспоротым черепом. Да, побьются следачки над загадкой, кстати, где орудие преступления?
  Обнаружив его у себя в руке, она прямо со скалы забросила его в темную воду. На всплеск немедленно отозвалась птица, ночующая в соснячке.
- Надо бы выбросить саму ступку, а то мать, стряпая пирожки, явно хватится кулинарного орудия.
- Так, без всяких «текучих походок», а по воздуху лечу домой, хотя бы, для закрепления и  усвоения знаний по прикладному воздухоплаванию.
Запахнув и крепко завязав халат, она без мыслей и переживаний ухнула в пропасть. Засвистел ветер, вода приближалась, но по неведомой воле падение превратилось в плавное скольжение. Для уменьшения сопротивления она летела вперед головой, прижав руки к телу. Пролетая над местом воздаяния, она невольно замедлила полет, силясь рассмотреть подробности, но, к сожалению, впотьмах ничего не разглядела. Показался пригород, его она перемахнула в один миг. Цепочка фонарей еще не погасших в этот предутренний час, была, как посадочная аэродромная полоса.
Вот и большой пятиэтажный сталинский дом. Она, на всякий случай приостановила свой полет, оглядела широкую улицу и прилегающую площадь. Внизу размеренно размахивая метелкой, уже скребла тротуар дворничиха.  Посекундно осматриваясь, опасаясь запутаться в проводах, она подлетела к своему окну, просунула руку в открытую форточку, сдернула шпингалет, открыла окно и медленно влетела в него, как дирижабль в эллинг.
- УРА! Какой там полет первого человека в космос! Он же не летал, летала умная жестянка, даже не умная, а наученная, а он просто полеживал в ней и нервничал насчет возвращения. А тут, один на один с воздушной стихией, которая не прощает ни одной ошибки. Сам себе самолет, аэростат и ракета.
 Вспомнив о ступке, она, скривив презабавную рожицу, поднырнула под верхний косяк двери, вплыла на кухню, нашарила на верху буфета осиротевшую половинку кухонного орудия, повторила попытку преодоления коридорного и комнатного пространства, теперь уже ловчее выплыла наружу, обогнула дом, подлетела к помойке и, задорно вскрикнув, метко забросила чугунное изделие в открытый контейнер.
- Теперь ни Егоровна, ни следователи, не найдут сгинувшую пару, замешанную в карательном процессе.
 Обратный путь она проделала уже без спешки, набрала высоту, чтобы побыть  подальше от случайных людских глаз, полюбовалась бесхитростным ликом ночного спутника, распахнув халат, приняла серебристосветный, лунный душ, полюбовалась, будто, не своими, искристо поблескивающими ногами, гармонично заканчивающимися безукоризненными острыми обувными кончиками с веселыми гороховыми бантиками. Отметив, что утро неумолимо входит в свои права, наконец, быстро снизилась и снова влетела в комнату.
- Уф, как же я все-таки устала.
 Она даже не заметила, что все еще висит воздушным шариком посреди комнаты, подплыла к кровати и мысленно выключила двигатели вертикальной тяги. Тело моментально обрело вес и она весело взвизгнув, обрушилась на постель.
Сразу подкатила вселенская усталость, захотелось покоя… воли…поко-я…
Так и не раздевшись, не сняв обувь, она провалилась в самую глубокую пропасть – сон.   День независимости Африки закончился, наступило утро 26-го мая.





Глава 3

Было бы в корне неправильно обойти своим вниманием подробности жизни еще одной летуньи, тем более, согласитесь, нахождение в одной конторе сразу двух левитаторш, факт сам по себе архиуникальный.
Со времен Икара, покусился на преодоление воздушных просторов только Беляевский  Ариэль, да и то, оба случая крайне сомнительны в своем правдоподобии. Один, классический миф, другой – плод воображения писателя-фантаста. Так вот, вернемся к нашей героине. Как говорилось ранее, она, попробовав рябинового суррогата, решила дождаться цветения садов на следующий год, взяв даже отпуск на недельку для подготовки к поступлению в горный институт. Как нельзя, кстати, у свекрови началась посевная кампания в огороде, а муж опять застрял в тайге на плановом прореживании, так, что у Олимпиады были, вполне, развязаны руки для экспериментов.
Пробовать свои силы в городе и его окрестностях она не решалась. Будучи дамой основательной, она еще прошлым летом выяснила, что самые разросшиеся рябиновые заросли находятся в заброшенном, вследствие разлива водохранилища, поселении Баронское. Туда можно было добраться на лодке, или длинной дорогой в обход  через  Ипатьевское  болото.
Утром от волнения, без аппетита, втолкнув в себя пару блинчиков, она засобиралась в библиотеку. На соседней улице свернула в противоположную сторону. Через полчаса была на лодочной станции, а еще через пятнадцать минут гребла веслами, аккомпанируя себе пением уключин. Передохнула только на середине озера. Хорошо, что она не гнушалась домашней работой и была всегда в хорошем физическом тонусе, да и мозолей от весел она не натрет, ибо они давно были натерты рукоятками лопат, вил, грабель.
 Пока все складывалось по плану. Оглянувшись, она направила лодку в нужном направлении.  Вот и скалистый мысок, обогнув его, она на хорошей скорости въехала в густой тальник, надежно укрыв лодку от чужих взоров. Вынув весла, спрятала их в другом месте. Теперь можно было трогаться в путь. Еще нужно было отмахать без малого километра четыре. При ней была сумочка мешочком, в каких обычно дети носят вторую обувь со складным ножом, солью, спичками, хлебом, головкой лука, парой яичек, сваренных вкрутую, фляжки с водой, кошелечком с трешкой и тюбиком противокомаринной мази. Еще  она выломала крепкую палку, остругав для удобства сучки и кору в районе рукоятки.
 По уже зарастающей дороге она без приключений осилила две трети пути, приостановилась и, не в силах оторвать восторженного взора залюбовалась большим кустом цветущего шиповника. Тонкий, деликатный аромат дикой розы в обрамлении запаха разогретой сосновой хвои дурманил воображение, погружая в мир детских грез и в более поздние девичьи сладостные переживания. Не спрашивая разрешения у своего тела, Олимпиада сначала встала на коленки,  затем, запрокинувшись, легла на спину в жесткую лесную траву вблизи куста, чтобы вкушать земные радости в полном объеме.
 А радостей была целая уйма. Во-первых, пленительный аромат; во- вторых, неумолкаемое жужжание насекомых в различном звуковом диапазоне, начиная с басовитого шмелиного гудения, заканчивая почти писком маленьких лесных осок, которые, как стрекозы, могли надолго зависать на одном месте. В-третьих, вид поздне-весеннего пронзительного неба с бегущими аккуратными кудрявыми облачками в сосновом, оранжево–веточном узоре; в-четвертых, как на клиросе, или в подкупольном пространстве храма подзвученное пение птиц. Они, невидимые глазу, щедро разбрасывали целыми пригоршнями эфемерных звуковых драгоценностей свои незатейливые мелодии. Мягкие, с медовым отливом – иволги, грустные, истаивающие, всегда дослушиваемые до конца – кукушкины. Хорошей ритмической добавкой этому была молоточковая морзянка дятла.  Если прислушаться, и абстрагироваться от всего, то можно было услышать в верхней части древесных крон легкий посвист ветра – верного спутника путешествий.
Так бы и лежала долго-долго, да что делать, если Господь создал нас тонкокожими и нежными, муравьи и уже народившиеся комары не дали времени на расхолаживающую эйфорию.
Остаток пути проделала на автомате, проживая прочувствованное. Когда показались лесные залысины, продукты жизнедеятельности человека, толстые сосны с рубцующимися шевронами угловых прорезов для истечения живицы, можно было предположить, что за ближайшим пригорком откроется сельцо. Так и произошло. Она никогда не была здесь, но знала, что тут было десять – двенадцать домишек. Все занимались заготовкой смолы и еще чем-то невразумительным.
Если Вы думаете, что любое покинутое поселение обладает, если не идиллическим, то, хотя бы умиротворенным видом, то глубоко заблуждаетесь. Даже под зенитным солнцем, оно выглядело довольно зловеще.
Перед ней стояли избы из поседевших от времени и человеческого недосмотра листвяных бревен с изуродованными, а то, и проваленными шиферными крышами, со слепыми или бельмастыми от заколоченных досок окнами. Клонились к земле вихляющие, пьяные заборы, гнилые столбы с провисшими и оборванными проводами, топорщились заросли одичавшей малины, росла двухметровая крапива, и наличествовало вездесущее битое, бликующее, оконное стекло. Сполохи маленьких солнц, высверкивающих из самых неожиданных мест, как следы незримого присутствия навевали необоснованную тревогу. Сразу вспоминался «срящ полуденный» из бабушкиной молитвы.
 Зато рябиновых деревьев здесь было в достатке. Можно было подумать, что сбыт поздней осенью подслащенных первыми морозами ягодных гроздьев – предмет основного дохода живущих до переселения жителей. Сейчас цветущие гроздья тяжелым одуряющим облаком накрыли все окрестности.
 Олимпиада вмиг забыла  свои страхи и, как перед нырянием в воду быстро и глубоко задышала. Внутри задвигались мягкие рычажки, стали открываться  задвижки, клапаны, переборочки, концентрироваться в зоне солнечного сплетения благословенная искрящаяся пустота.
- ВСЕ КАК РАНЬШЕ!
Она судорожно схватилась за сумку, потому, что ноги стали легче воздуха и раньше тела поднялись кверху. Вот оно, чародейское чувство, которое хочется хранить в самых заповедных уголках сознания, не делясь ни с кем.
- Хорошо, зависла, а дальше что?  Так и парить безвольным мешком с неведомым газом? Ладно, хоть поблизости нет никого, кто мог бы увидеть ее неуклюжие попытки.
 Она уже не держалась за мешок, а наоборот, раскинула руки, будто на поверхности невидимой воды. Набрав полные легкие воздуха, почувствовала  подъемную силу.
- Это уже, ощутимый прогресс.
  Еще судорожный вздох, еще подъем.
- Боже, что я делаю! Подо мной  метров пять!
Вместо спокойного дыхания она выдала целую серию предспазматических вдохов и оказалась, страшно даже подумать, а не ощутить, на высоте церковной колокольни.
Сначала предобморочно захватило дух, потом в районе кобчика мгновенно зародилась и прошла по тазу в нижние конечности ноющая слабость – симптом высотобоязни. Олимпиада  минуту боролась с дурнотой и  паническими мыслями, потом, вдруг их сменила отчаянная решимость перебороть страх,  затем колдовская уверенность в собственных силах, перерастающая в шальную радость и экстаз.
- А если еще выше?
 Она осознанно, контролируя происходящее, несколько раз глубоко вздохнула и поднялась еще на пару десятков метров, но почему-то дальше ее уже не пускала какая-то неведомая сила.
- Дело, наверное, в том, что сюда не доходит запах цветущих рябин.
Действительно, окружающий воздух был чистым без примесей. Все равно восхитительно. Она стала крутиться в одной плоскости, стремясь насладиться расстилающимся  видом. Прямо под ней в томном теплом мареве раскинулось мертвое сельцо с многочисленными блескучими зайчиками. Была видна дорога и вертлявые тропинки. На севере морщинилась гладь водохранилища, за ним раскинулся город. Сделав несколько гребков, она повернулась на сто восемьдесят градусов и обозрела расстилающееся на юге большое, скучное Ипатьевское болото с кривоватым лесным подшерстком и разноформенными зеркальцами стоячей воды.
 - Сколько тонн гнуса ежегодно рождается и вызревает в его гнилом чреве? Стоп, в километре отсюда через дебри пробирается  какое-то существо, скорей всего лось, жаль, еще нет летного навыка, а то подлететь бы поближе и глянуть.
На западе все до горизонта занимала тайга с проплешинами озерной сини. В километрах двадцати из таежного массива мощно выпирали две горы с безлесными верхушками, на которых еще не стаял снег. На самом горизонте хребтом доисторического исполина залегла длинная горная гряда.
В таежной шкуре молнийками проблескивали ветвистые речушки похожие на кровеносные сосуды. Завороженная необыкновенной красотой, она благовейно сплела руки.
- Нет, девочки, а все-таки, как научиться двигаться в горизонтальной плоскости? Что нужно делать? Не грести же руками будто в воде, а может, представить, что из задней части тела вырываются струи раскаленных газов? Фу, как пошло, но может сработать.
 Она закрыла глаза и изо всех сил стала представлять этот чудной способ передвижения, но что-то не клеилось.
- Хорошо, передвигаться будем в следующий раз, теперь на повестке стоит вопрос об элементарном спуске на землю. Что надо делать для этого? По логике, активно выдыхать воздух, Почему не получается? ПОЧЕМУ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ? ЧТО,  ВИСЕТЬ ГРУШЕЙ, ПОКА НЕ ОТЦВЕТУТ САДЫ??
 Успокойся, только спокойствие, если подгрести к границе рябинового влияния?
Как ни странно, но это возымело эффект; и гребки были производительными, и тело потихоньку теряло высоту. В какой-то миг Олимпиада переусердствовала и, видимо чересчур выдвинувшись из зоны влияния, чуть не камнем полетела вниз. Хорошо, что еще был высотный ресурс. Осторожно балансируя на иллюзорной границе, она, наконец,  приземлилась  не очень удачно, на прогнившую крышу то ли баньки, то ли сарайчика. Облегчило спуск то, что на другой стороне строения слабая сфера влияния все-таки  имелась и она, подобно одуванчиковой семечке мягко спланировала на землю.
- Подведем итоги: дар потери веса действует, катализатор тот же, найден способ подъема вверх и  передвижения в горизонтальной плоскости, правда позорный и крайне непродуктивный. Выявлено наличие сферы влияния, и, как следствие – рискованный и сумбурный спуск вниз. По большому счету для первого масштабного эксперимента, факт беспрецедентный: подняться в воздух и умудриться оттуда, не упасть, и не разбиться.
У нее запоздало заекало в груди, заходили ходуном коленки, и перехватило горло.
Немного успокоившись, она сравнила себя с золотой рыбкой в полусферическом аквариуме, заполненном воздушным субстратом рябиновой эссенции.
Пора выбираться из аномальной зоны. Дыша через раз, представляя себя блохой на Луне (она невольно нервически расхохоталась, что стоило ей продолжительного зависания) наконец выбралась из одичавшего огорода.
 Плюнув на условности, глотнула рябиновки и поплыла брассом на уровне головок крапивы. Глядя на себя со стороны, дурела от параноидального видения.
 Средь бела дня в заброшенном селе, посередине улицы, аки по воде плывет спортивным стилем сумасшедшая пловчиха и идиотски лыбится при этом. Вот и оброненная сумка, еще пару мощных гребков  и можно выплыть на сушу. Здесь закон всемирного тяготения имеет силу и вес.
Все позади, но уходить не хотелось. Чувствовалось, как зримо затягивает это гиблое место.
Наконец обыденность заявила о себе, захотелось одновременно и пить и есть, что она тут же и сделала, не вставая с места, будто здесь, в толще земли был вживлен питающий электрод. Утолив жажду и голод, она успокоилась, расслабилась и стала размышлять о летных успехах и неудачах.
- Одно ясно, что ее безвозвратно засосала эта воронка. Пока она, как минимум, не научится прилично летать, не успокоится. Теперь о цветущей рябине. Она, всего лишь катализатор, ведь от нее же задвигались внутри рычажки, пооткрывались краники и кессоны. А если, она – топливо?
- Это намного хуже, значит, его надо постоянно пополнять и, что самое скверное – все это носит ограниченный временный фактор. Каких-то от силы, десять дней в году. Чистое издевательство.
- Представьте себе обездвиженного калеку, которому вдруг приладили пару быстрых, тренированных ног. Его радости не будет предела. Потом, через недельку эти ноги у него отпиливают нержавеющей пилой, и при этом, хирург успокаивает, что, дескать, через годик отрастут новые и опять на недельку. Это же бред!
- Единственно, если калека с ногами получает новый социальный статус, то в моем случае – все наоборот. Я буду экспонатом из кунсткамеры, Значит, к великому сожалению, это можно будет делать вдали от людских глаз, или под надежным покровом темноты. Положим, зависимость от топлива, тоже не ахти, какая задача, им можно запастись, насушить, законсервировать. Ведь прошлогодняя рябиновая настойка подняла меня в воздух, и еще как! Чтобы не было похмельных синдромов, может, следует рябиновые ягоды засахарить?
- Надо, надо ставить опыты.
 Эти мысли так ее поглотили, что она не заметила, как день стал клониться к вечеру.
- Ой, у меня же там лодка! Денег набежало уже немеренно!
 Она засобиралась в дорогу.
- Для продолжения экспериментов на дому надо запастись веткой с соцветиями и листочками.
 Набрав воздуха, она пересекла невидимый терминатор, подбежала к ближайшему деревцу,  отломила большую ветку и засунула ее под платье. На обратном пути позволила себе вольность, глотнула волшебного газа, от чего немедленно потеряла вес, стабилизировалась в пространстве, и, как будто проделывала это сотни раз, поплыла, помогая себе широкими гребками.
- Смотри-ка, уже и лежащая сумка, а тело не теряет веса. Что это, у катализатора продлился остаточный эффект, или ее подпитывает запах торчащей из-под платья ветки?
Не став вдаваться в подробности, она подхватила сумку, повесила ее на плечо и поплыла из деревни. Бесшабашное веселье овладело ею. Увлеченная новыми ощущениями она незаметно подплыла к цветущему кусту шиповника, зависла над ним и стала жадно глотать источаемый аромат, но, увы, никаких изменений не произошло.
- Это не мои духи. Итак, рябина во всех ее проявлениях и, точка.
Она, буквально, почувствовала, как тело ее погружено в невидимую среду, для наглядности, пусть она будет водой.
- А если пойти дальше, и представить, что эта волшебная вода приобрела скорость хорошей быстрой реки и разлилась, как во время половодья? Ну же, прибывай, разливайся! Так, так, УРА, сработало!
Вся она до последнего атома была подхвачена невидимым течением. Сначала, ее швыряло, как щепочку в бурливом потоке, потом, вся в брызгах невидимой стихии, сумела немного обуздать ее и направить в ведомое русло. Она, набирая скорость, поднявшись еще на метр, устремилась с полянки, влилась в дорожный туннель и поплыла по нему, пока, не очень хорошо вписываясь в повороты.
- Неужели пробудился долгожданный движитель! Только надо постоянно держать над всем контроль - подумала она, когда ветка березы пребольно хлестанула ее по лицу.
- УРА и еще раз УРА, найден секрет ее индивидуального воздухоплавания!
Дорога, протока совсем заросла, надо было срочно выбираться из нее. О смене способа передвижения не могло быть и речи. Выбрав прогалинку в  зарослях, Олимпиада зримо представила, как вода прибывает и, буквально, затапливает близлежащий лес. Тело, подчиняясь мысли, послушно взмыло кверху. Вот он, необъятный простор, захватило дух, захотелось кричать, визжать, верещать от рвущегося восторга.
- А если повернуться на спину? Ага, потеря в скорости, вернемся в исходную позицию.
- Ах, уже и край леса, за ним водохранилище, люди, лодка. Пора, как это ни печально, снижаться, скукожиться, временно превратиться в человеческого калеку.
Обратная дорога от цветущего куста заняла не более пяти минут.
- Как здорово! Лодка здесь, где же весла? А вот и они.
  Продраться сквозь ивняк, выплыть на открытую воду.
- Уф-ф, теперь, под мерный скрип уключин, можно и послушать себя.
Внутри, словно в турбине еще метался сгусток энергии, но вот, он отбушевал, оставив запальный огонек. Точно, неугасимо теплится там же, откуда началось возгорание.
- Значит, процесс необратим!!!
Сдав лодку и расплатившись (всего-то рубль с копейками, видимо будний день) она обычной человеческой походкой пошла в город.
- Да, способ передвижения после кратковременного полета, мягко говоря, слоноподобный.
Свекровь все еще возилась в огороде. Олимпиада поставила в вазочку рябиновую ветку и занялась хозяйством. Как раз, погромыхивая колокольцем, к воротам подошла самостоятельная корова и деликатным мычанием напомнила о себе. Запустив ее, она сбегала за подойником, сноровисто с мылом помыла вымя и подоила ее, затем покормила всю скотину и, наконец, занялась готовкой позднего ужина.
Умаявшаяся от непосильных дневных трудов, свекровь, Елизавета Григорьевна, после еды сразу ушла к себе в комнатенку, побубнив около лампадки, поскрипев кроватными пружинами, скоро затихла. Олимпиада снова была предоставлена самой себе. Взяв вазочку с веткой, она проскользнула в спальню, затворила дверь и присела на край кровати.
В груди тихонько тлел знакомый огонек.
- Так ли он неугасим? Надо продолжать опыты.
 Она сорвала листочек с ветки, растерла его между пальцами и понюхала запах образовавшегося сока. Тело, будто немного всхуднуло.
- А если попробовать то же самое проделать с корой? Уже намного лучше.
 Действительно, она, в сидячем положении приподнялась и зависла над кроватью.
- Очень хорошо, это говорит о том, что отпадает зависимость от сезонного фактора.
 Не удержавшись, жадно вдохнула цветковый запах. Огонек превратился в ревущее пламя. Ее буквально подбросило в воздух. Как-то сработали защитные механизмы, и тело не ударилось о потолок. Интуитивно манипулируя рычажками, она немного снизилась и стала разбираться с ассоциациями.
- Ясно основное, что где-то внутри имеется автомат, управляющий азами передвижения. Если полностью отдаться ему, то в этом не будет явной ошибки. Ведь муха, виртуозно передвигаясь в самом запутанном пространстве, не командует своему крылу, на какое количество градусов отклонить его, или убыстрить махание для огибания  какого-либо препятствия, она просто, не раздумывая, летит туда, куда ей нужно.
- Хочу на улицу, вот и открытое окно передо мной.
 Тело послушно подлетело к окну.  Немного повозившись в небольшом проеме, она выплыла в палисадник перед домом. Уже благодатная темнота накрыла город. На востоке из-за Липовой сопки выкатился сдобный, мало прожаренный блин луны. Он был большим и вразумительным, как у хлебосольной тещи. Все в природе находилось в благодатном предсонном состоянии, даже сгущенный весенними ароматами воздух, казалось, расслабился. Только глупые, и, до глупости, бдительные собаки портили умиротворенную тишину, правда делали они это с ленцой и, скорее по необходимости.
Пошуршав в молодой черемуховой листве, она обогнула дом и влилась в огородное пространство. Здесь, на пятнадцати сотках ухоженной территории царил другой дух. Упорядоченно, дисциплинированно прорастали, крепли, вызревали огородные культуры. Тут тебе не пустырь со своей анархией, не лес, со своими законами, а территория, контролируемая человеческими порядками, укладами и прихотями. Тут даже летать тянуло по геометрическим линиям, образованным грядками и бороздами.
- Нет, здесь совершенно неинтересно.
Она перелетела на соседний огород, тот же результат. Скука от лицезрения похожих друг на друга подкармливающих своих хозяев пространств начала откровенно досаждать Олимпиаде. Воровато ворохнулась мысль – а не слетать ли в мертвую деревеньку? Там наверно сейчас до дикости жутко.  Да и подпитаться лишний раз рябиновым субстратом не помешает, и полетная практика сейчас нужна позарез. А, была, ни была!
 Проверив силу фантомного пламени в своей внутренней турбине, и, убедившись, что все в норме, с места, петардой взмыла в небо.
Сердце сначала в страхе сжалось, потом расширилось до критического разрывного состояния, его заполнил крик, крик бешеного восторга. 
- У-у!  А-а-а-а-а!!!
Олимпиада опомнилась, только тогда, когда стало ощутимо холодней. В чудовищной глубине под ней мерцала горстка огоньков.
- Что это? Это мой город? Почему он такой маленький? Неужели я залетела так высоко? Почему не сработали высотные ограничители?
Ее обуял такой страх, что она, потеряв контроль, снова, как петарда, исчерпав свой энергетический ресурс, полетела вниз, посекундно набирая скорость.
- Ну, где ты, мой пламенный мотор? Я сейчас разобью свое мягкое тело об острые камни в известняковом карьере, и никто не распознает в ворохе одежды и костно-мясных фрагментах мое драгоценное тело первого летающего человека!
Как-то по-будничному, без подготовки, в груди полыхнул маленький локальный пожарчик. Вертикально падающее тело изменило траекторию, оно, без ведома хозяйки, стало закладывать крутую дугу, ибо до земли оставались считанные сотни метров.  Полет выровнялся, и Олимпиада смогла отдышаться, дать себе слово, никогда в воздухе безотчетно не отдаваться слепым эмоциям и, наконец, оглядеться.
В своем телячьи-восторженном подъеме и панически-бессознательном падении она изрядно отклонилась от намеченного курса и залетела в зону отводных каналов и известняковых разрезов. К мертвой деревне надо было лететь над Горным, новым кладбищем, железнодорожной веткой и бесконечным, нудным Ипатьевским болотом, на юго-восток, как раз в сторону луны, занявшей изрядную часть небосклона. Хороший ориентир, только слепит изрядно.
Замелькали жиденькие огоньки Горного поселка, заблестела кварцем дорога к кладбищу. Вот они, высоченные угрюмые ели, раздобревшие на гниющей человеческой органике.
- Эко разросся, некогда маленький, скромный погостик.
 Было видно, что он буквой «Г» уходил влево, но Олимпиада из-за суеверного страха миновала его по касательной. Вот и железная дорога, этакий фосфоресцирующий под луной, гнутый червяк с теряющимся за поворотом концом, проселочная дорога, своротка на гать, похожую на небрежный грифельный прочерк в подернутых сумеречной проседью марях с там, и сям попадающимися блюдечками ртути. Замедлив свой полет, чтобы избавиться от свиста ветра, она прислушалась к звукам ночного болота.
- Какая неустанная жизнь кипела внизу!
 Что-то ухало, вздыхало, всхлипывало, скрипело, чмокало, квакало, подвизгивало, шуршало, ворочалось. У Олимпиады зашевелились волосы. Вот он болотный кошмар наяву. Не хотелось бы ей сейчас оказаться вблизи той протяженной лужи, где копошились какие-то крупные членистоногие. По большому счету, ужас, конечно, был надуманным:  кроме безобидных ужей, жаб, пиявок, личинок комаров, ничего стоящего там не водилось, но уж очень хотелось сообразно обстановке, увидеть какое-нибудь чудище.
Возобновив прерванный полет, она, следуя извивам гати, на хорошей скорости миновала топи, вылетела на лысое пространство перед Баронским, глотнула здорового разнотравного, с примесью полыни и дымка воздуха, отстраненно подумала - из-за чего люди назвали это вымороченное селение по имени младшего сословия знати? Неужели в эти дремучие леса на краю земли, боясь гнева сюзерена, когда-то забрел отщепенец - барон с бородкой клинышком, со шпажонкой на боку, в потертой треуголке с выщипанным пером, вылитый Мюнхгаузен.
 Мелькнула припоздавшая мыслишка - откуда здесь взяться дымку? Неужели ее полуденная тревога от чьего-то незримого присутствия, не плод буйной женской фантазии? И кто-то днем, крупный, спешно ломился вглубь болота, неужели не лось? А если, это те, двое, сбежавшие на прошлой неделе из колонии строгого режима? Они убили охранников, завладели оружием, их до сих пор не поймали. О,  ужас!
Но почему-то ужаса не было, наоборот, проснулся инстинкт разведчика,  видимо унаследованный от дедушки, знаменитого на всю округу охотника и старателя. Сейчас она пожалела, что не набросила лесную одежду – курточку, штаны, кеды. 
- А что, слетать домой, туда пять, обратно, пять минут по короткому маршруту?
  Не раздумывая, круто взяла вправо и свечкой ввинтилась в ночное небо.
 Никогда в жизни она не передвигалась с такой скоростью. От бьющего в лицо ветра горела кожа, слезились глаза, першило в горле. Пятнадцатикилометровый отрезок пути она преодолела за считанные минуты. Поплутав в лабиринте улочек, она нашла свой домик, огляделась, и ничего не заметив, тихонько спланировала вниз. Снова, неизбежно пошуршав в черемушнике, подплыла к окошку и влезла в отворенное окно.
Тело, привыкшее к полету, плохо слушалось при элементарных домашних передвижениях. Она первым делом села на кровать и долго впитывала темноту, наконец, различила в потрескиваниях и шорохах спящего дома спокойное дыхание свекрови. Затем она в полузависании, не наступая на скрипящие половицы, преодолела расстояние до прихожей, сняла, от производимого шороха корча рожицы, лесную одежду, вышла в сенцы, скинула дверной крючок, ступила на крылечко и только там перевела дух. Елизавета Григорьевна хорошо спит ночами, в ближайшее удобство пойдет только утром, так, что в запасе  ого-го,  сколько времени.
Памятуя о дискомфорте во время быстрых перелетов, зашла в сарайчик-гараж, где стоял мужнин «Урал», сняла с гвоздя шлем и очки. Быстро, сноровисто оделась, похлопала по карманам, вовремя подумала о каком-нибудь маломальском оружии. Ружье решила не брать, затолкала в карманы четыре речных голыша для прокаливания кадок во время засолки капусты, застегнула на пуговицы, чтобы не выпали во время полета, засомневалась, осилит ли дополнительный вес, но пробное зависание показало, что все в порядке. Больше ни о чем не думая, с пустой холодной головой резко поднялась над двором, осмотрела окрестности и с ускорением помчалась по знакомому маршруту.
Камни в кармане придавали в полете телу некую стабильность и плавность, правда, прибавилась и инерция, придающая дополнительное отклонение во время резких поворотов и значительный тормозной путь. В шлеме и очках, Олимпиада чувствовала себя летчиком, правда без самолета, но, главное, было очень удобно.
Зная о новых особенностях полета, она загодя начала тормозить, остановилась над той же серебрящейся под луной залысиной, подплыла к верхушке лиственницы, схватилась за ветку, опушенную мягкими, свежими побегами и вся обратилась в слух.
 Сюда не доносились звуки с болота, тишина, буквально звенела, разрываемая иногда вскриком ночной птицы.
- Ну не будет же беглый зэк распевать песни.
 Но запах дыма явственно присутствовал, его даже не смог забить вездесущий аромат цветущих рябин.
Выдвинувшись на полкорпуса из скрывающей ее спасительной кроны, она тщательно осмотрела открывшееся, как на ладони, мертвое сельцо.
 Ночью его как раз мертвым можно было назвать с большой натяжкой. Оно внизу под лунным светом, как на рождественской картинке переливалось мишурным блеском, образованным россыпью бликующих стекольных осколков, причем оконные бельма и проваленные крыши милосердно ретушировала ночная тьма.
- Вроде, внутри ближайшего к болоту заколоченного домика, через щели пробился, или показалось полузадушенный свет открытого огня. Нет, показалось, не конченный же он придурок, палить костерок, мог бы на худой конец, воспользоваться печкой.
Как это ни прискорбно, но придется выдвигаться на открытое пространство и нюхать, из какой избенки идет дым.  Вытащив один камень из кармана, придавший ей немного уверенности, она оторвалась от листвяночной  верхушки и поплыла к деревеньке. Ей казалось, что она большой налим, зависший над речной глубью в тени моста, высматривающий крупных окуней на перекус, но не подозревающий, что его тоже высматривают с моста мальчишки, жалея, что при них сейчас нет удочек.
- Может быть, на меня сейчас тоже смотрят какие-то всесильные существа, и тоже думают себе одну им известную думку? О чем?

Предположение оказалось верным, действительно над дальней заколоченной избенкой из трубы вился струистый дымок, скорей угар  и тепло от прогорающих дров.
Олимпиада вся напряглась, стремясь прочувствовать человеческие флюиды внутри дома. Нет, там явно затаилось что-то. Мало того, оно с нечеловечески-обостренным чутьем, почувствовало ее приближение. Она даже зажмурила глаза для более зримого представления:  вот, кто-то грязный, вонючий, голодный, затравленный, очень опасный, приподнялся на локте, сверкнул белками глаз, ощерил в собачьем оскале зубы, перехватил оружие… Она не отдавая себе отчета, выпустила тяжелый голыш в черный зев трубы.
Там что-то глухо бабахнуло, повалила сажа и, одновременно из двери выкатился темный ком, он, не раздумывая, метнулся в спасительную тень рябинового куста.
Сразу, оттуда зло полоснула короткая очередь, за ней другая. По свисту вспоротого воздуха, Олимпиада догадалась, что палил беглый заключенный (она уже нисколько не сомневалась в этом) прямой наводкой по ней, а не по окрестностям, значит, видел гад ее дневные полетные пробы. Это точно он, а не зверина продирался сквозь болотное редколесье подальше в лес.
 Она, подчиняясь внутреннему позыву, резко вильнула, описала краткую дугу, вытащила второй голыш, и, не раздумывая ни секунды, ринулась в атаку. В груди трубили невидимые фанфары, предваряя увертюру битвы, она, как болид в нижних слоях атмосферы, оставляя, как казалось ей, огненный протуберанец, в пике, нацелилась на темное пятно, в котором затаился враг.
 Время замерло. Все на свете, кроме этого, потеряло всякое значение. Она увидела огневой цветок в середине куста.  Ожидая неминуемой смерти, сжалась до точки, но, слава Всевышнему, пронесло и на этот раз.
 Теперь ответ за ней. Придав дополнительное ускорение, резким толчком, она послала камень вперед. Он, опередив ее, с хрустом проломил ненадежную веточную защиту и, не теряя скорости, глухо ударился обо что-то.
- Скорей всего, об землю - разочарованно подумала она. Но пущенный камень сделал свое дело.
Оглянувшись, она увидела, как теневой сгусток, кулем вывалился из куста. Огрызаясь одиночными - вот вражина хладнокровный, даже в такой обстановке не теряет контроля - хромая и петляя засеменил к спасительному лесу. Она перегруппировалась, вытащила третью каменюку, оценила обстановку. Сделав круг,  пристроилась убегающему в хвост.
 Он уже не стрелял, экономя силы и время, рвался к лесу. Олимпиада, сжав зубы, превратившись в оголовок мощного тарана, быстро нагоняла его. Снизу, по-баскетбольному, с коротким махом она дослала каменный снаряд в цель.
Внизу ухнуло и хрястнуло одновременно. Будто приветствуя кого-то, темная фигура взмахнула руками и повалилась в траву.
Кто-то, большой и влиятельный, властно направил ее тело снова по кругу. Замедлил полет, заставил опустить руки вниз и зацепиться пальцами за перепоясывавший  ремень оглушенного нелюдя.
 С нечеловеческой силой она схватила безвольный кокон с болтающимся автоматом и, как ни странно, без видимых усилий поднялась в воздух. Снова болото с его бездонными топями, появился соблазн разжать пальцы, но она упрямо продолжила свой мрачный путь. Скорей, скорей, пока не ослабели конечности, торопиться к местам человеческого обитания.
Внезапно зашевелился, приходя в сознание, оглушенный бандит. Он  сначала приподнял болтающиеся  руки, потом голову, и замер, видимо осмысливая происходящее,  тело под замасленной телогрейкой ощутимо напряглось, наконец, не выдержав, он украдкой приоткрыл, сначала один, потом второй глаз. Под вездесущим светом луны они полыхнули бесовским огнем. Поняв, что он раскрыт, заворочался, зашевелил руками.
- Автомат болтается внизу под ним, во всяком случае, я увижу, как он за ним потянется, а вот правая рука ползет под мышку, не за папиросами же? Он, будто греет, или нянчит ушибленную ладонь, или нащупывает, покрепче сжимает какой-то предмет, эх, жаль, я его не обыскала, но кто мог подумать, что он такой живучий!
Рука, меж тем замерла - это он убаюкивает мое внимание.
  С минуту ничего не происходило. Олимпиада начала выбиваться из сил, а тут еще отвлекал внимание внезапно притихший зэк. Внизу корявая болотная растительность сменилась здоровым лесом, невдалеке уже проглядывала широкая просека с железной дорогой.
- Так, внимание - скомандовал невидимый голос, и вовремя.
 Бандит, решившись, осторожно потянул руку из кармана, быстрей, вот, она уже с  грязно блеснувшим продолговатым предметом отклонилась вниз для замаха, и в это время, подчиняясь инстинкту, разжались до того, сведенные судорогой пальцы. Кулак с заточкой рассек пустоту. Поняв это, он заблажил,  по крабьи, некоординированно задергал конечностями, в полете зацепился за верхушку ели и остальной  путь до открытой земной могилы пролетел, вертясь волчком.
К глухому, нутряному звуку упавшего тела, примешался погремушечный, от ударившегося о насыпь, автомата.
Олимпиада задержалась, схватившись за  елочную верхушку, стремясь совладать с лихорадкой. Ее дрожь передавалась дереву, а оттуда, наоборот, возвращалась волна спокойствия.
- Так, сделанного не воротишь, он сам подписал себе такую позорную кончину. В таком случае, необходимо соблюсти, приличествующие случаю формальности.
 Она отлепилась от елки и спустилась вниз.
Труп, перекореженным тряпичным манекеном валялся под насыпью. Под головой антрацитно поблескивала толчками прибывающая, и тут же впитывающаяся щебеночным отвалом кровяная лужица. Была полная иллюзия, что он упал с поезда. Борясь с подступающими рвотными позывами, она, не прикасаясь к мертвецу, сняла автомат, на всякий случай рукавом курточки протерла ремень, перепоясывавший труп, еще раз осмотрела все вокруг и поднялась в небо.
- Явно, кто-нибудь слышал выстрелы, значит поутру, могут прочесывать окрестности. Необходимо убрать из деревеньки улики, голыши с ее отпечатками.
 Взяв курс снова к месту битвы, она, пролетая над одним из болотных водоемов, предала воде свой опасный груз: мало ли, кому в руки могло бы попасть смертоносное оружие.
Сельцо после разыгравшейся драмы приобрело буколический вид, здесь уже не витал дух тревоги и запущенности. Абсолютно уверенная, что здесь нет второго сбежавшего арестанта, Олимпиада, не таясь, чуть ли, не ползком обследовала каждый квадратный дециметр. Особенно сложно было отыскать свой камень под рябиновым кустом, наконец, поиски увенчались успехом, и она, забросив все четыре голыша подальше в болото, с легким сердцем и легкими карманами легко взмыла в воздух.
 Почему-то, не хотелось улетать. За прошедший час, она, словно прожила чью-то другую жизнь - яркую, динамичную, и по-своему праведную, несмотря на непреднамеренное убийство. Бесшабашно полетав над спящим лесом, охладив душу, успокоившись и поняв, что безумно устала, она повернула домой.
Пролетая над водохранилищем, она заметила, что над водой, недвижным эбеновым изваянием застыла, будто женская фигурка в просторном одеянии, но, ни сил, ни интереса возвращаться и разглядывать галлюцинацию, уже не было. Как во сне, она единым махом преодолела расстояние в полтора десятка километров, безошибочно зависла над двором, спустилась, разделась, вернула одежду, очки и шлем на привычные места, закрыла дверь, проскользнула в комнату и без сил рухнула на кровать.
- Теперь у меня есть великий дар, я подружилась с воздушной стихией. Неужели Господь наделил меня им вместо простого женского желания иметь ребенка?
- Нет - попыталась убедить себя.
- «ЖДИ», услышанное год назад, относилось к тому, первородному, естественному. А этот дар, просто, дополнительная награда.
 Она сразу успокоилась и расслабилась.  Единственно, что запомнила перед отключением сознания, свою невесомость и несокращающиеся двадцать сантиметров от тела до нетронутой постели. Короткая майская ночь подходила к концу.



Глава 4


В начале одиннадцатого, Клавдия обнаружила себя лежащей поверх одеяла на собственной кровати в одежде еще надетой вчера вечером. В памяти тотчас  всплыли подробности прошедшей ночи. С удовольствием, прокрутив все  от примерки и спуска на пятой точке с четвертого этажа, до дирижабельного вплывания в собственное окно, она осталась довольной проведенным временем. Да что там довольной, до беспамятства восторженной!
 За неполные двое суток она проделала эволюционный путь от матерящегося энтропийного подростка с плохо развитыми женскими первичными половыми признаками, до авантажной дамской штучки ручной сборки, к тому же, умеющей передвигаться совершенно необычным способом. И не надо отбрасывать существенное достоинство новоиспеченной Галатеи, которая без вмешательства Пигмалиона, с благословения небес, сделала сама себя: она стала по советским меркам сказочно богата и избирательно скупа, ей до селезеночного писка не хотелось отдавать государству свой клад.
- Кстати, где он?
 Она сноровисто прямо из лежачего положения неуловимо передвинулась к одежному шкафу.  Вот она, заветная кирзово-брезентовая сумка для переноски планшетов. А вот и ненаглядный клубенек топинамбуровый.
- Как же ты первородно красив, тяжел и значителен! Да, есть в золоте что-то такое, необъяснимое, что сразу порабощает, или, скорей, захватывает душу. Общепризнанная первопричина – алчность, страсть богатства, неуемное желание его преумножения, и символ богатства – золото. Мало кто из живущих, напрямую связывал душу и благородный металл.
- Может быть, она рождается в клокочущем сгустке золотой магмы? Затем, она некоторое время зреет в золотом ковчеге, потом растет от воплощения, к воплощению. В промежутке между реинкарнациями, она проходит очистительную купель в золотом расплаве. Дойдя до высшего состояния, приобретает золотое свечение - пригласительный билет с золотым обрезом для воцарения в золотых чертогах, под сжигающим неподготовленного, золотым светом Бога.
- Эко меня разобрало, и на меня золото имеет управу.
 Основной слиток тянул на шесть с половиной кило, клещёнков было около двух килограммов.
- Решено, топинамбур никому не отдам, он будет залогом моего счастья, мелочь, конечно, также расплющу и снесу зубнику, он, кажется, уже втрескался в меня. Надо пошуровать в том приболоченном осинничке, авось, сыщется еще какая-нибудь богатенькая кочка, а то, скоро набегут строители для прокладки вентствола.
- Клубень и крупных клещат надобно скоропалительно и надежно спрятать от загребущих человечьих рук, желательно, в разных местах. Что-то прикопать в подвальной стайке, что-то, пользуясь своим летательным талантом, подвесить на наружной стенке, или под свес карниза, или затолкать в приемную воронку водосточной трубы.
Не откладывая дела в долгий ящик, пойду от греха подальше временно захороню драгоценный груз в земле подвального сарая».
Она надела самое скромное платьице и вышла из комнаты. В квартире царила непривычная тишина.
- Неужели мать еще спит? Ладно, вернусь, разбужу.
Не встретив никого, благополучно припрятала свое сокровище и поднялась наверх.
- Маманя, что-то ты припозднимшись, хвать дрыхнуть, да и ваще пора тебе переехать в нормальную комнату из этой норы… - открыла дверь, включила свет, и слова шершавым комком застряли в горле.
 Ее мать, - это что, ее мать? - лежала в дергано-передерганой позе на своей лежанке, впервые застеленной свежей простынкой.
 Лицо ее отдельно от головы-репки подалось вперед и, казалось, прожило свою самостоятельную жизнь. На нем, на груди, подушке, в волосах приклеились струпья уже подсохшего содержимого желудка. В непроветриваемом  помещении витал такой сильный и едкий запах не переваренной браги и соляной кислоты, что Клаве вмиг стало дурно. На подгибающихся ногах она выбежала на кухню, открыла окно, припала к банке с водой и долго-долго пила.
- Так, понятно, почему вечером, когда она пошла, выкидывать мусор, из кухни слышно было позвякивание стекла, это точняком, мамаша догонялась бражным пойлом. Адская смесь среди ночи, во время ее гуляния по воде, вызвала отторжение, и она, попросту, захлебнулась в собственных рвотных массах.
Подчиняясь внутреннему посылу, она подошла к телефону (вот еще один отголосок благополучия, оставшегося от старой жизни), не думая, попросила телефонистку соединить ее со скорой помощью.
Прибывший фельдшер в облысевшей меховой жилетке поверх нечистого медицинского халата, в растрепанной чеховской эспаньолке, распространяя крепкий луковый запах, прошел в материну берлогу. Даже с каким-то удовольствием понюхал воздух, понимающе кивнул, бегло осмотрел труп и, будто делая доклад на ученом собрании, пафосно изрек – смерть наступила от удушья, вследствие попадания рвотных масс в легочный аппарат. У Вас телефон отсутствует, или как? 
- Или как - в тон ему произнесла Клава - пользуйтесь, сделайте милость. 
Фельдшер поднял бровь и не опускал ее во время разговора ни с милицией, ни со своим медицинским начальством. Чувствовалось, что ему враз опротивел телефонный разговор, вся его никчемная житуха, болтающийся в желудке разведенный предобеденный спирт. Он по кобелиному выискивал в себе хотя бы пару существенных достоинств, не находил, и теперь от напряжения и досады, вторая бровь его уползла далеко на лоб. Глубинно поняв несоизмеримую дистанцию от себя, безвозвратно застрявшего на глухом полустанке своего внутреннего развития (Великий Боже, а какие амбиции были!) до этой скрытой богини.
Безропотно смирившись с уготованной ролью простолюдина, невесть как попавшего на дворцовую церемонию ежеутренней подачи на августейший стол, застеленный белоснежной скатертью чашки  горячего шоколада, он, боясь потревожить чуткое обоняние хозяйки квартиры своим неблагородным выхлопом, отвернув лицо в сторону, дыша через раз, конфузливо объяснил, что ему надо дождаться приезда милиции.
Эти дарованные ему пять минут он провел в благодатном отупении.
 Клава без слов все поняла.
- Еще один раздолбай втрескался - теперь она не сомневалась в силе своих чар.
 - Изволите чаю? - в духе салонной львицы поинтересовалась она у благовейно пучившего глаза фельдшера. Тот безоговорочно принял игру и, чуть ли не щелкнув каблуками умозрительных глянцевых ротмистрских сапог, тщательно проговаривая буквы, отсеивая неблагородные голосовые обертона, произнес - премного благодарныс–с.
Далее, они, содрогаясь от светскости, вкушали на кухне заваренный медработником крепкий плиточный чай.
Треньканье звонка возвестило о прибытии милиции. На пороге стоял уже немолодой капитан в сдвинутой на затылок фуражке.
- Фу, как тут воняет - грубо проговорил милиционер, но, натолкнувшись на взгляд Клавы и расслышав ее непреклонное - а,  поучтивей можно? - сменил тон и со словом «извиняюсь», потупил взор и больше его без надобности не поднимал. Освидетельствовав труп, остатки мутной браги на дне стеклянной бутыли, они с фельдшером составили заключение.
 - Вскрывать будем? 
- Что?
- Кого - мягко поправил медик. Обоюдно согласились не делать вскрытия, и так была понятна причина смерти.
Уже на выходе, потерявший голову фельдшер предлагал свою помощь и нес какой-то горячечный вздор, но был без сожаления выставлен за дверь.
До вечера в квартире толпились соседи, какие-то неизвестные бабки, охочие до чужих смертей, самолично приехал Петрович с известием, что профком выделил деньги на похороны.
Он, как заторможенной подчиненной, чуть ли не по слогам начал излагать ей информацию.  Поймав осмысленный Клавин взгляд, а она в это время вспоминала уморительную ситуацию во время своей первой эротической примерки, вдруг осекся, захлебнулся, выкатил глаза неопытного вуайериста, подглядевшего к месту подброшенную мысленную фривольную сценку, и застыл, посекундно сглатывая неустанно прибывающую слюну.
- Только Петрович не сходи с рельсов, не завали под откос состав со своим геодезическим содержимым, а то, в одночасье, не сможешь отличить лимб от алидады.
- Разъедвотыть твою - только и смог произнести ошеломленный геодезист, он сразу на атомарном уровне понял свое предназначение и с достоинством принял место мажордома в свите королевы. Он до ночи довольно толково помогал Клаве в предпогребальных  хлопотах, пока она около полуночи не вытолкала его домой. Похороны решено было сделать завтра в двенадцать часов.
Оставшись одна, она тут же разделась, залезла под душ, долго смывала с себя прилипшую похотливую, завистливую и особую, маломощную, но локализованную, колюще-режущую, старушечью энергетику. Потом долго умащала тело и лицо купленными кремами, пока на поверхности кожи не стали скапливаться электростатические разряды, которые приятно покалывали подушечки пальцев.
 Все, организм избавился от внешней паутины чужого влияния. Привстав на цыпочки, она легко отделилась от пола и в бесконечно долгом прыжке зависла в воздухе, подобно натянутой струне дивного музыкального инструмента. В этот момент ей захотелось, чтобы кто-нибудь начал играть на ней, извлекая легкими прикосновениями чарующие звуки. Но, где тот искусный музыкант?..
- Так, не будем о грустном, пока никто не мешает, надобно прикинуть общую дислокацию. Итак, как-то услужливо-быстро ушла со сцены жизни мать, правда она была задействована в эпизодах, но с крепким смысловым подтекстом. Это что получается, как только ее роль дуэньи при слабоумной инфанте перестала быть актуальной и, кроме этого, она потенциально могла быть слабым звеном в информативной блокаде внезапного обогащения; ее провидение попросту устранило, как балластный персонаж.
- Интересно, написанный кем-то сценарий остается незыблемым, или он корректируется в зависимости от обстановки? Все равно, в моем театре мне принадлежит главная роль, в театре матери, она тоже прима, которая после вручения небесных верительных грамот, наверно уже на положенные сорок дней спустилась в наш греховный мир и зависла где-нибудь здесь, поблизости от своего бренного тела.
Сконфузившись, она накинула халат, опустившись на пол, немного постояла и, решившись, обычной походкой прошла в большую комнату.
Егоровна, умытая, одетая в бумазейную блузку, «юбку для смерти», новую кофту лежала в небольшом гробике, крытом кумачом, с прибитым к торцу черным полосным глазетом. Да, Петрович расстарался, за неполный день все устроил, даже поминки в столовой заказал.
- Боже, какая она маленькая.
 Действительно, мать как-то внезапно усохла, ее напряженно-выгнутая предсмертная поза расслабилась. Кожа на лице ее и руках напоминала, пустую желтоватую страницу для заметок в конце церковного псалтыря, лежащего на полочке перед иконой Николая Угодника тут же в «зале».  Всем своим видом она показывала, что ее больше ничего не держит на этом свете. И жила-то она как-то незаметно, не требуя к себе внимания, и ушла без шума, правда немного позорно, но в духе сложившихся местных стереотипов.
 В горле запершило, и дочка дала волю слезам. На похоронах ведь плачут не по покойнику, а из жалости к себе, мол, с кем теперь Я останусь?  Если призадуматься, у Клавы из родственников осталась тетка по материнской линии, проживающая где-то в Глазове (вот ведь мерзкое имя придумали Удмуртскому городку), да родственнички папаши из центральной полосы, которых никто никогда  не видел. Выходит, она сейчас – новенькая, беленькая страничка в книге, заполненной всего лишь на четвертушку. Ее книге, и только от нее зависит, каким почерком будет писаться повествование на листах, но уж точно, не усердно-прописным, а, скорее, быстрым, летящим, и без помарок.
Помявшись, Клава все же поцеловала покойницу в лоб. Он был почему-то не могильно холодным, а, как инертное, чистое оконное стекло в летний полдень на теневой стороне комнаты. От нее абсолютно ничем телесным не пахло, только отголосками земляничного мыла, от которого в душе воцарился такой безысход, что внезапно захотелось завыть в звериной тоске.
- Надо обязательно в сей момент заняться чем-нибудь производительным и полезным, хотя бы поесть и перепрятать слиток под карнизный свес.
 Только сейчас она почувствовала, как голодна. Будто боясь, что от производимых звуков обрушится потолок, она на цыпочках покинула комнату, погасив свет. Уже не таясь, текуче шмыгнула в кухню, открыла холодильник и с жадностью набросилась на приготовленную матерью еду.
  - Ведь это было только вчера!
 Ее снова неудержимо накрыла волна сострадания к себе, к матери, ко всему свету. Так и рыдая, не вытирая слез, она запихивала в себя холодную вареную курятину, запивала прямо из кастрюли бульоном, пережидала икоту и глотала пищевой комок.
- Кончай истерику!
  Сразу отпустила телесная судорога и прошла икота. Ее даже испугала такая быстрая смена настроения. 
- Может от всего свалившегося на нее за последние два дня, она стала неврастеничкой? Да нет – это всего лишь минутная слабость. У меня ведь могут быть женские слабости?
 Немного успокоившись, она позволила себе еще пополнить недостающий белковый баланс, выпив два домашних яичка.
- Все, теперь я снова сильна, неотразима, самодостаточна, готова черпать счастье большим эмалированным совком!
 Накинув рванье с вешалки, спустилась в подвал, выкопала самородок, поднялась наверх, отыскала в норе моток проволоки, не зажигая света, прошла в свою комнату, свесилась из окошка и долго наблюдала за ночной улицей. Казалось, весь мир погрузился в сон. На счастье лунный диск висел за домом, и ее сторона была в тени. Не заметив ничего подозрительного, Клава, как подводный пловец через торпедный шлюз, на самом деле, через оконный проем выплыла в воздушный океан, поднялась, касаясь пальцами простенка еще на один этаж, и зависла у лепного карниза. Он, сделанный из алебастра, немного выкрошился вверху, в месте примыкания к стене. Туда, как в дупло можно было засунуть двухлитровую банку, а не то, что самородок. Он и без приматывания проволокой, прекрасно поместился там. Единственным недостатком тайника была его визуальная доступность. Им можно было лишь воспользоваться глубокой ночью.
- Ничего, надеюсь, он мне в ближайшее время не понадобится. Неудержимо захотелось полетать.
Клава, подобно большому лебедю жеманно раскинула руки, грациозно обогнула карниз и стремительно взмыла омываемая платиновым лунным светом в простроченное метеорными стежками небо. Как покойно и беззаботно было вокруг, как в детской колыбельке. Будь ее воля, она бы завещала похоронить себя высоко в стратосфере в почти безвоздушном пространстве, поближе к звездам.
- Ну и сюсюкающая бредятина иногда посещает твою голову - вмешался второй голос. Но, как бы, то, ни было, ночной полет был прекрасен.
- Завтра тяжелый день, надо хоть немного поспать - не унимался разум.
- Да высплюсь я, не мешай наслаждению - отнекивалась парящая, млеющая душа, и зазывала тело все выше и выше, пока не стало откровенно холодно. Наконец, когда где-то, на трехкилометровой высоте с ноги спала калоша и сгинула в ночной земной преисподней, компромисс был достигнут.
 Летунью разобрал дикий не останавливающийся хохот. Наверно со времен рождества Христова, на потолочной высоте малой пассажирской авиации впервые раздавался заливистый девичий смех. Даже бы, казалось не, смешной вопрос «куда упала калоша»? вызывал у нее новые пароксизмы веселья.
Клава, отсмеявшись, колодно ухнула  вперед головой. При полете вниз, утлый плащик издавал звук подобный зловещему свисту надкрылков авиационной бомбы, ее снова разобрал хохот. Вот и улица с кругами фонарей, знакомый дом с незнакомого ракурса, распахнутое, приглашающее окно, пятно застеленной кровати, нырок вниз и спасительный сон.