Картина

Сергей Убрынский
               

На нем была серая клетчатая рубашка навыпуск со следами засохшей краски. Перед ним – мольберт с загрунтованным холстом. Он прикасался к нему сухой кистью, вытягивая из ярких красок тонкие полосы, затем,  чуть отходил в сторону и  долго смотрел на  незаконченный   пейзаж. В низком подвальном  помещении,  служившем   ему   мастерской, пахло сыростью. Повсюду лежали листы бумаг  с карандашными  и акварельными набросками. Около двери небольшой стол, где горела свеча, вставленная в стеклянную банку. В доме, подвал которого он занимал,  то и дело, отключали  на  ночь электричество, видимо в целях экономики.

Сегодня, ближе к вечеру,  когда свет  снова  погас,  его это  особенно  не озадачило, пламя свечи было вполне достаточным, чтобы воплотить задуманное на полотне.

Он снова подошел к мольберту. Взял другую кисть, прикоснулся  к палитре,  на которой были выдавлены из тюбиков разноцветные капли, смешал их, а затем, быстрым  движением нанес несколько новых легких штрихов.

Всё  пространство   его  мастерской   измерялось четырьмя  шагами  в одну сторону и  шестью  в другую. Из неплотно прикрытого крана над умывальником, размеренно   как стук часов,  капала  вода.  Изредка  из окна расположенного под самым потолком,  доносился шум проезжающих машин и дальний лай собак.

Это, единственное в  мастерской окно, можно было принять  и  за одну из его картин, развешанных  на стене. Сейчас оно было  сплошь  в черной краске. Если подойти ближе,  можно различить на темном   фоне   несколько маленьких сверкающих точек. В отличие от картин нарисованных, эта, в течение дня не раз меняла  цвет. Ближе  к утру, сквозь серые разводы,  можно   увидеть  плывущие вдаль облака пронизанные  лучами  солнца. Днем преобладали голубые тона, а вечером, -  словно кто-то  пролил  на  всю площадь оконного квадрата багряную    краску. Это сходство окна с картиной,  и  подтолкнуло   художника  бросить вызов  мастеру,  для  которого мастерской   была  вся   вселенная.  Всю ночь не отходил  он   от  мольберта,  и  только   под утро,   сев   на единственный в комнате стул,  почувствовал,   как сильно  устал. Пламя свечи   встрепенулось   в последний раз и погасло.
…Он проснулся,  когда луч солнца, пробившись сквозь  пыльные   оконные   стекла, коснулся его лица.  Художник встал, расправил затекшие плечи, посмотрел  на   свою   картину и   замер  от удивления.

На холсте не было красок в привычном их понимании. Казалось, каким-то необъяснимым чудом, каким-то волшебством удалось ему запечатлеть легкие тени облаков в их стремительном движении. Размытая дождем дорога серой полосой уходила вдаль и терялась у кромки горизонта. Казалось ещё немного и всё,  что было на картине,  исчезнет   в  вечерней  мгле. Печально смотрелось одинокое дерево, вскинувшее к небу тоскующие ветви.

Художник   подошел ближе, осторожно прикоснулся  к холсту и  испытал чувство, как если бы дотронулся  рукой до шершавой поверхности древесной коры. Провел рукой дальше, к полоске горизонта и, словно провалился в холодную свежесть осеннего неба.  Не в силах больше сдерживать себя, он торопливо накинул на картину   выцветавшее покрывало, снял   её  с мольберта и выбежал из мастерской.

 Город только начинал   просыпаться. На    улице,    свернувшись кольцом,  лежали   бездомные  собаки,   уставшие  от  ночных  прогулок.  Женщина  с  метлой, прикрикивая на них,  сметала   накопившийся за день мусор. Солнце все выше и выше поднималось  над  горизонтом. Громко звучали голоса птиц. Утренний воздух, напоенный морской свежестью, еще удерживал в ладонях ночную прохладу.  Художник шел, не зная, куда и к кому идёт. Ему нужно было обязательно показать свою картину, но – кому?

 Жизнь  отшельника,  которую он в последнее время вёл,    отстранила его от прежних друзей, и ему было нелегко сейчас   переступить разъединившую   их   черту.  По   ту   сторону  жизни  были   те,  кто   участвовал  в различных выставках,  жил   в добротных особняках.  У них было всё – слава, семья, дом, работа, деньги. У него не было ничего из этого списка. Даже  крохотная мастерская в подвале старого дома  ему  не  принадлежала,  уже  несколько  месяцев  как   он  не  платил    плату  за   аренду  этого  помещения  и   жил  надеждой   на    случайный заработок, если повезет.

Сейчас, сидя на скамье в приморском парке, он смотрел на свои стоптанные туфли, на измятые брюки и представлял,  как бы  он  выглядел,  приди  к  кому-нибудь из   прежних  своих  знакомых,   к  кому  жизнь  была  более   благосклонной,   чем  к  нему. Единственный человек к кому он смог бы пойти не испытывая горького чувства чужого превосходства, был старый   учитель, всегда относившийся к нему с какой-то отеческой добротой. У него было  непривычное  старомодное  имя и отчество  Викентий   Ефрасимович  и фамилия довольно редкая – Рыдз. Учитель как-то рассказывал, что один из предков его по отцовской линии был иконописцем, фрески   которого  до сих пор сохранились в старых московских церквах.    Все это сейчас вспомнилось художнику и ему стало неловко, что он за эти годы не нашел время, чтобы навестить старого   учителя. Приняв решение, он  резко  поднялся  и пошел по направлению к  училищу, которое  закончил еще десять лет назад. Там, в двух от него  шагах и находился дом, в котором   жил учитель.

       Дверь ему открыла незнакомая пожилая женщина. На вопрос, - дома ли   Викентий   Ефрасимович, спросила, для чего он ему нужен.    Художник стал сбивчиво объяснять, что когда-то учился у него. Услышав  это,  женщина в дальнейшие подробности вдаваться, не стала и проводила  в  комнату,  где  Викентий     Ефрасимович   лежал в кровати около окна и, казалось, спал. Женщина подошла к нему, низко наклонилась  и  громко произнесла: - Пришли к тебе, Викентий, ученик твой  здоровьем интересуется.     Старик медленно открыл  морщинистые веки. Глаза, затянутые мутной  пеленой,  не мигая,  смотрели в пустоту.

- Пришли, говорю, к тебе, - громко   повторила  женщина и, повернувшись к молодому человеку, указав  на стул возле кровати,  одобрительно сказала: -Спасибо хоть вы наведались, а то ведь все про него забыли, лежит так день-деньской,  один-одинёшенек.

-Кто пришел? – тихо  выдохнул,  не  разжимая  губ,  старик  и, потому, как глаза его, ни на чем не останавливаясь все также, безучастно смотрели в сторону, было ясно, что он ничего не  видит. Художник сел на подставленный  ему стул, взял в свои ладони  его  руку  и назвал свое имя. Пальцы старческой руки  чуть   дрогнули,   и   художник  почувствовал,  как тонкая пульсирующая нить отозвалась в   угасающем теле. Викентий   Ефрасимович повернулся к нему,  и показалось,  будто где-то в глубине  впалых глаз на какое-то мгновение вспыхнула искра лучистого взгляда,  она  пробилась,  словно отблеск гаснущей свечи со дна  колодца.

-Это ты, - медленно   произнёс   умирающий,  губы его  чуть   дернулись,  словно собирая силы для нового слова.  - Спасибо,  -   только и смог  он  сказать  и снова впал в состояние глубокого  сна. Художник еще некоторое время  сидел у  кровати, затем, осторожно положил  холодеющую   руку поверх одеяла и тихо вышел из комнаты.
Во дворе он подошел к женщине, которая выбивала пыль из половиков,  висящих  на  бельевой веревке,   спросил, – давно ли Викентий    Ефрасимович болен, приходит ли к нему врач и чем можно помочь.

-Да уж, считай, года два вот так лежит. Я по соседству живу, за этой изгородью мой дом. Врач?  А как же, приходит, уколы ему делает. А чем помочь? Ну,   сам  посуди,  чем ты ему помочь сможешь.

Смахнула слезу рукой, перекрестилась: - Прости Господи, нас, грешных.
Произнесла   что-то   еще  молитвенное, а затем,  уже другим,  спокойным  и  деловым тоном,  повернувшись  к  художнику: - Вот,  если бы ты насчет  похорон  подсобил.

-Да что вы, как можно при живом человеке о его похоронах говорить.
-Можно, можно.… Ведь он давно уже, считай, на ладан дышит. Все  мы там будем.… Прости нас Господи.  Вот,  если  бы   ты  насчет похорон,  -  вернулась  к тому,   о  чем  говорила, - чтобы  всё  как положено,   чтобы,  как  говорится, всё по людски-то  было…
Пока  она  всё   это  говорила, художник,  достав  из  кармана  блокнот,  что-то  написал  на  листке, затем,  вырвав  его,  протянул  женщине: - Здесь  мой  адрес, если понадоблюсь, вызывайте.   Впрочем, - он  перевел  взгляд  с  лица   женщины   на  дом,  где  в  полном  одиночестве   умирал   человек,  - я   завтра  сам  приду,   мне за картину  заплатить должны, так что помогу деньгами. А вы за ним  посмотрите.
-А как же, всю жизнь рядом прожили, разве мы   нелюди  какие. А тебе спасибо, если бы все такие душевные были. Бог тебя своей милостью не оставит.

     Она ещё продолжала  благодарить художника за его доброту, но   тот, уже не слушая её, взяв   свою  картину,  вышел со двора и медленно пошёл   по  пустынной  улице  мимо  старых   покосившихся  от  времени   небольших  домов   наполовину  скрытых   от   глаз   густыми  кустарниками.