.
- Рот закрой, кому я сказала? Слышишь? Рот закрой.
То и дело, слышится раздраженный женский голос, и тут же, в него вплетается мальчишеский упрямый и дерзкий.
- А вот и не закрою, и ничего ты мне не сделаешь, не закрою вот и всё.
- Рот закрой, я тебе сказала.
- Не закрою, не закрою, не закрою…
Казалось, этому не будет конца, пока кто-то, из этих двоих, не закроет первым рот. Голоса доносились со двора, куда выходили окна многоэтажного дома, иногда их перекрывал шум проезжающих машин, иногда другие голоса и всё это, первым делом летело к раскрытому окну на первом этаже, где сидел человек, который редко выходил на улицу. Он был слепой.
Зрение потерял он после ранения осколком снаряда, хотя был человеком, вполне мирной профессии, настройщик музыкальных инструментов. Так случилось, что в тот день, изобретательный террорист заложил снаряд, начинённый тротилом в большой концертный рояль, который стоял в зале филармонии. Настройщик оказался поблизости, когда прогремел взрыв. Разумеется, взрывное устройство предназначалась не ему, старому настройщику старых роялей.
Почему я особенно выделяю его возраст? Поясню. Отчасти, оттого, что, настройщик, был уже не молод, и ходил чаще всего по адресам, где стояли, насупившись, словно затаив на всех обиду, старые рояли. Они были в чём-то даже похожи, настройщик и его рояли, и внешним видом, оба тяжёлые и неповоротливые, и, характером, с оттенком раздражения, которое угадывалось, даже когда они молчали. А, в общем, это он сам себя так, при случае, называл: - старый настройщик старых роялей. Возможно подчёркивая этим, приобретённое с годами свойство, улавливать тончайшие отголоски звука в, казалось бы, полнейшей тишине.
Старый настройщик старых роялей наделял каждый звук, своими особыми штрихами, дополняя их деталями картин, которые возникали в его воображении. Это качество, постоянно пребывать в вымышленном, своём, особом, подчас для других не существующем мире, делало его человеком, наделённым, выше обычной нормы, талантом провидца.
Всего лишь один осколок его задел, маленький, гладкий, похожий на кусочек графита от карандаша. Это потом, после операции, когда хирург положит ему в ладонь извлечённый осколок, прикоснувшись к нему пальцами, ощутит старый настройщик роялей, какой он крохотный этот осколок и, казалось, такой безобидный. Не удержав, его в руке, уронил, а когда услышал, как кто-то, нагнувшись, пытается найти этот осколок, попросил, чтобы не искали.
- Я успел его запомнить, - улыбнулся он, отчётливо увидев в тот момент, то, что видеть, в общем-то, не мог.
---------------------------------------------
- Да, закроешь ты свой рот или нет? Сколько раз тебе об этом говорить? - сквозь распахнутое окно донёсся из шумного двора грубый женский голос.
- А вот и не закрою, - прозвучало в ответ. - Не закрою и всё.
Слепой представляет по этим голосам лица людей довольно отчётливо. Он знает их, потому что слышит очень часто. Взрослый, с усталой раздражённостью, принадлежит женщине лет сорока, которая старается выглядеть моложе своих лет, Детский, настойчивый и озорной, пятилетнему её малышу, который стремится всем доказать, что он давно уже не маленький. Его мама, наверное, и сейчас, в это время, снова с кем-то разговаривает по мобильному телефону, а малыш, без конца её отвлекает, о чём-то спрашивает. Ей уже надоело, то и дело отвечать на его вопросы, оттого на него и прикрикивает.
А мальчуган, вместо того, чтобы хоть на минуту замолчать, начинает спорить, настаивать на своём. Чаще всего это заканчивается тем, что, не выдержав, женщина берёт его за руку и тащит домой, а он вырывается, падает на землю и начинает громко плакать.
- Всё, - говорит она, - моё терпение кончилось. Ну, ничего, сейчас придём домой и я тебе, устрою. Долго будешь меня помнить, - угрожает женский голос, выплёскивая на сына накопившуюся злость.
Сквозь детский рёв прорвалось: - Не пойду. Пусти меня. Ты нехорошая, ты злая. Я не люблю тебя!
- Ах, ты так. Ну, тогда, на, получай. Вот тебе, вот тебе, на…Что, добился своего?
Не нужно подходить к окну и смотреть во двор, чтобы всё это видеть. Человек за столом сидит, стиснув пальцы рук так, что они хрустнули. Он вздрагивает каждый раз как от удара, от грубых слов, на которые не скупится эта женщина. Он сидит, и видит перед собой ухоженное её лицо, которое, утратив сейчас свою привлекательность, становится всё более злым. Резче обозначились складки вдоль рта. Глаза сузились, кожа на лице приобрела землистый оттенок. Теперь ей действительно можно дать все её сорок лет, а то и больше.
А ребёнок, как и многие дети в этом возрасте, немного капризный, не совсем послушный, но в любом случае, не заслуживающий таких грубых слов. С крупными слезинками в глазах, мог бы он сейчас растрогать любую чёрствую душу. Но только не душу этой женщины, не в её характере испытывать чувство вины, в чём-то осуждать себя, тем более, в чьих-то глазах, даже если это глаза её сына.
Слепому это виднее, чем кому бы то ни было. Он знает об этой женщине всё. Знает, по тому, как она идёт по двору, и до его слуха доносится дробный перестук каблуков. Ему достаточно услышать лишь несколько слов из того, что и как она говорит с соседями, как, сидя на скамейке, разговаривает по телефону и даже по тому, как многозначительно она молчит.
Окно комнаты, где живёт слепой настройщик роялей, всегда, в любую погоду открыто настежь. Стол, за которым он сидит, находится у самого окна. Ему не надо к чему-то прислушиваться затаив дыхание, достаточно просто услышать голос, шелест одежды, шаги.
То, что люди считают тишиной, для него, в этой тишине, столько видимого, что перед ним, казалось бы, открываются не только лица, но и души людей.
Вот и сейчас, он видит всё, так же отчётливо, как если бы был зрячим. Он видит, как старушка, которая всегда в это время сидит на этой скамейке, встретившись взглядом с женщиной, укоризненно покачивает головой, а женщина, в ответ, так посмотрела на неё, что старушка эта только глубоко вздохнула и опустила голову. Она не могла смотреть сейчас на эту молодую женщину, потому что ей было стыдно за неё и за себя тоже, за то, что не смогла найти нужных слов, чтобы защитить маленького человека от родной его матери.
Слепой, сидя за столом, тоже низко наклонил голову, испытывая чувство вины перед людьми, словно в его власти было сделать их добрее. А у него, как и у той старушки, не нашлось для этого ни слов, ни времени. Слепой, сидит за столом, крепко сжимая голову руками, чтобы не слышать ничего и не видеть, но это не помогает, он всё отчётливо и видит и, тем более, слышит.
Он знает, что происходит сейчас в сердце этой женщины, более одинокой, чем он. Женщины одинокой и наедине с собой и в кругу друзей. Она чувствует своё одиночество, видя как мужчины, отдают предпочтенье другим, более молодым, чем она, женщинам.
Ей хочется бежать от этого одиночества в любое объятие. К кому угодно, лишь бы не оставаться одной. И в то же время, она пытается спрятаться в этом, тягостном для неё одиночестве, от человека, которого она ненавидит больше всех, потому что он, в отличие от других, продолжает её любить.
Слепой, думая об этом, нисколько не удивляется подобной ситуации. Он прекрасно понимает то, о чём люди не всегда достаточно точно могут сказать. Он знает, что в любви, присутствует момент, когда очень важно быть услышанным, быть понятым тем, кого ты любишь. И даже если эта любовь безответная, а чаще всего, так оно и бывает, человек, который любит, хочет чтобы о его любви знали и поверили в неё.
А ей не нужно в это верить, она теперь ни во что не верит, боится поверить. Ей ничего этого не нужно. Она теперь, всё чаще и сама не знает, что же ей нужно от жизни. Что? Вон как посмотрела на неё, эта старуха на скамейке, словно осуждала её. Только, если бы она знала, что у неё на сердце? Если бы знала, что не на сына она сейчас кричала, а на саму себя. Но, никто этого не узнает. Она и себе не хочет в этом признаваться, не хочет видеть себя в зеркальном отражении. Не хочет видеть тронутые сединой волосы, которые всё труднее спрятать, закрашивая в чёрный цвет.
Чувство одиночества царапает душу, когда няня, у которой она оставляет сына, уходя на очередное свидание, делает вид, что понимает её как женщину, помогая, когда она возвращается поздно вечером, одевать сонного ребёнка.
Чувство одиночества, оно бывает особенно острым в минуту чужого веселья, которое, после того как ты уходишь, не смолкает, а становится ещё громче. Чувство своего одиночества она не может высказать обычными словами, потому что оно всегда остаётся в ней невысказанным.
Слепой знает, что значит быть одиноким, будь ты в кругу знакомых тебе людей или один в своей маленькой комнате. Будь ты рядом с тем, кого ты любишь или кто тебе совершенно безразличен. Есть он, нет его, - тебе всё равно. Он всё так же сидит, опустив в ладони голову, и знает, что не может осуждать эту женщину, которую никто никогда не сможет понять до конца. Чтобы понять, и в чём-то осудить, нужно прожить день за днём, всю её жизнь.
Слепой видит, как эта женщина, переступив порог своей
квартиры, тут же, бросившись к дивану, начинает громко рыдать: - Когда же это всё кончится? - кричит она, уже не в силах себя сдерживать: - Ну, скажи мне, боже, скажи, за что? За что мне всё это? В чём, в чём я виновата перед тобой, в чём? Почему, в моей жизни всё не так как у других? Почему?
Во весь голос, причитает она, то и дело, ударяя себя в грудь сжатыми в кулачки руками и устремляя взгляд, туда, где должен находиться тот, кто так распорядился её судьбой.
Малыш, забыв о своей обиде, подходит, размазывая руками по щеке слёзы. В маленьком сердце его всколыхнулась жалость к матери. Он пытается найти слова, чтобы её успокоить, не зная, что тем самым, только сильнее причиняет ей боль.
- Мамочка, прости меня. Я больше никогда не буду тебя обижать, ты только не плачь. Ты, не думай, ты совсем и не злая, я очень и очень тебя люблю. Ты только не плачь.
- Да закроешь ты свой рот или нет, - зло процедила она сквозь зубы и вместо того, чтобы обнять прильнувшего к ней сына, резко отталкивает его от себя: - Слышишь, ты, урод, - закрой свой паршивый рот. Отстань, отстань от меня. Слышишь? Отстань!
Малыш, испуганно сжавшись, отодвигается на самый край дивана. Он сидит сейчас так, как их приучили сидеть в детском садике, послушно положив руки на колени и, молча, глядя перед собой. Он сейчас думает, наверное, бог, которого, то и дело, со слезами в глазах, вспоминает мама, такой же плохой, как и его отец. О том, что отец его чужой для них человек, он знает давно. Чужой, значит - плохой. Но, бог, ведь он не может быть чужим и, выходит, не совсем плохой?
Малыш, пытаясь во всём этом разобраться, поднял глаза к потолку, словно надеясь увидеть там бога и попросить его, чтобы не обижал он его маму. И вдруг, перед ним, совершенно неожиданно открылась истина, что, наверное, самый плохой из всех, это он сам, потому, что он не слушался маму и сильно её обидел.
- Мама сказала, чтобы я закрыл свой рот, а я, не послушался и стал дразнить её, - словно объясняя это кому-то, произнёс малыш про себя. Подумав об этом, он снова съёжился на краю дивана, ещё крепче прижал к коленям свои ладошки и крепко закрыл рот, стиснув до хруста свои, пока ещё не очень-то и прочные зубы.
Незрячие глаза смотрят в открытое настежь окно. Ему не нужно всё слышать, чтобы всё увидеть. Ему достаточно услышать лишь несколько слов, они воспринимаются им как несколько штрихов, к которым его воображение дорисовывает другие штрихи и он представляет всю картину в целом. Он уверен, что так оно и есть. О том, что на самом деле, всё может быть иным, он не хочет думать. Он не хочет сознавать, что на самом деле у него больное воображение, что он рисует, чаще всего несуществующие картины.
Достаточно только один раз усомнится в этом, и тогда он утратит ту видимость, которая, возникая в его мыслях, становится отчётливей любой реальности. О том, что так не может быть, что видимость чего-то, ещё не есть, то, что есть на самом деле, он не хочет этого и предполагать. Потому что в таком случае, разрушится тот воображаемый им мир, в котором он живёт.
Уже давно не доносятся со двора всколыхнувшие его воображения голоса, всё остальное можно только предположить. И теперь, сидя у своего окна, слепой представляет, что происходит на самом деле, в соседней, с его комнатой, квартире, где живёт эта женщина с сыном. Он прислушивается к воцарившейся тишине, смотри вглубь её, и видит, как, обняв друг друга, сидят на диване мать и сын. Она целует его щеки, его глаза, сильно прижимая к себе, словно боится, что кто-то может вырвать его из её объятий.
- Прости ты меня, не обижайся. Ну, что поделаешь, если у тебя такая дурная мать. Прости ты меня сыночек, прости, если можешь.
То и дело повторяет женщина, и всё гладит и гладит худенькие плечи. Вновь и вновь прижимает к себе сына, ощущая, как бьётся в маленькой его груди доброе сердце.
- Мама, ты у меня самая хорошая, - говорит повзрослевший её малыш, он знает, что никогда больше не будет её обижать. Он не хочет, чтобы она плакала. И, осторожно, как, только что это делала она, целует её глаза, в которых ещё стоят слёзы.
Слепой всё так же, не отрывая взгляд от раскрытого окна, смотрит вдаль. На редких ресницах задержалась капелька слезы, он осторожно вытирает её ладонью и идёт в сторону двери.
В этот день он долго будет ходить по городу, пока не выйдёт на улицу где возле большого дерева стоит пятиэтажный дом. Он будет смотреть вверх, где на пятом этаже будет гореть свет в чьём - то окне. И только один старый тополь будет знать, о чём сейчас думает этот человек, в глазах которого всегда отражается небо.