23.
Под лавкой, куда сразу забился Лохматый, было тепло. Внизу, под полом, что-то стучало, и сначала этот стук очень испугал: показалось, что пол вот-вот провалится, но пол никуда не проваливался, а к стуку Лохматый быстро привык; он приоткрывал глаза – перед собой видел рыжие валенки старика и успокаивался, опять задрёмывал. Вздыхал. Грелся. Ехал. Куда? А какая разница? Хозяин-то рядом…
Евграф Владимирович пытался читать, купленную в вокзальном киоске, «Красную звезду», но газета тряслась в руках, мелкие буквицы рассыпались, прыгали, а из тех, что складывались все-таки в слова – в словах этих он не находил смысла; от напряжения глаза слезились.
Он сложил газету, сунул в карман и стал рассматривать людей в вагоне. В середине буднего дня пассажиров не много: ехали, в основном, пожилые, хмуро-озабоченные, как и он, делами, и лишь в конце вагона сидели в обнимку парень с девушкой, улыбались, укладывали по очереди головы на плечи друг другу, будто спать собираясь, но сон не шёл, опять о чем-то говорили, никого и ничего не видя вокруг.
Они раздражали.
« Ни стыда, ни совести, - думал Мартыщенко. – И не стесняются никого. Как дома. И не работают. Работать надо. Мы в их годы-то день и ночь вкалывали, а не по электричкам обнимались. Распустили молодежь… Охо-хо-хо, грехи тяжкие… Хозяина нет в стране, все прахом идет. Без Сталина хотели, мол, сами с усами. Сами… Довели страну до ручки. Одни разговоры кругом. Болтают, кто, во что горазд, и не окоротишь никого. Демократия! В собственном доме гаденыш живет, и ничего не сделаешь. Рот затыкает, и кому? Мне, члену партии, ветерану. Погоди, ты у меня ещё запоешь, врач-вредитель».
Так размышляя, Евграф Владимирович опять разволновался, опять сердце застучало, заломило под лопаткой, а к голове, откуда-то от самого позвоночника, по шее, поднималась тупая боль. Он стал смотреть в окно.
Там все реже мелькали дома, все чаще – деревья. Заснеженные, они, то подступали сплошной стеной к самой дороге, а то – отбегали, и к горизонту тогда тянулись ровные белые пространства, и перестук колес становился тише, глуше, улетая вослед деревьям, в пустоту зимних полей.
Старик задремывал, клевал носом, иногда вдруг поднимал голову и минуту испуганно озирался вокруг; не в силах удержаться здесь, наяву, опять проваливался в сон, в прошлое.
… Среди кумача и солнечного света он видел Его. Хозяин стоял на трибуне, красивый, сильный, живой. И все видели Его, и Он видел всех, всю страну видел и каждого.
- А что вы, товарищ полковник, не веселы? - Спросил Он. – Ведь мы победили. А?
- Победы радуют. Враги живы, - отчеканил, как по Уставу, полковник Мартыщенко.
- А вы пишите Мне лично. Я разберусь. Если враг не сдаётся, его уничтожают. Ведь так?
- Так, товарищ Сталин…
Так-так, так-так, так-так, так-так, так-так… Стучали в унисон колеса и кровь в голове старика.
К конечной станции Курамшино в вагоне уже никого не осталось.
На платформу изо всей электрички вышли наш старик с собакой да несколько баб в бархатных зипунах с кошёлками. Бабы рассматривали незнакомого старика – куда он пойдет? Он же, заметив к себе такое внимание, быстро спустился вниз, перешел пути и направился к лесу. Бабы, собравшись вместе и перекинув кошёлки через плечи, потащились, оглядываясь, в противоположную сторону, к деревне.
В лес вела неширокая дорога. Когда-то давно, лет пятнадцать назад, Мартыщенки приезжали в Курамшино за грибами. Евграф Владимирович помнил, что электрички сюда ещё не ходили, и они долго ехали с пересадкой на рабочем поезде. Грибов тогда набрали много.
Угревшись за дорогу, да ещё после мысленного свидания с Вождем, старик чувствовал озноб. Чувствовал, как зимний холод тёк за шиворот, в рукава, но знал, что это пройдет. Вот стоит пойти быстрее – шире шаг, маши руками, глубже вдох – и пройдет. Но к удивлению озноб и ощущение холода не проходили, не усиливались, но и не проходили. Лишь сердце начинало колотиться, и он задыхался.
В лесу было тихо, сумеречно, бело. Посвистывали невидимые птахи, они где-то там, наверху, в кронах перелетали с ветки на ветку, осыпая струйками снежные кристаллы.
Ещё на платформе старик отцепил собаку, и Лохматый, поняв, что идут в лес, помчался по дороге, через минуту скрылся, и когда старик покричал: «Малыш! Малыш!», залаял далеко впереди.
« Пускай, пускай побегает, сильнее устанет», - думал Мартыщенко.
Чем дальше они уходили в лес, тем становилось тише и темнее вокруг. Уже не слышно было птиц, а лес, из сказочно-нарядного в сумерках, прямо на глазах превращался в загадочные дебри. Что-то почувствовал и Лохматый – бежал рядом.
Старик решил – нужно сейчас, а то будет поздно домой возвращаться. Он свернул с дороги влево и полез прямо по снегу, проваливаясь и задыхаясь, а добравшись до берёзы, охватил комель петлёй поводка, позвал Малыша, и, когда тот подошёл и ткнулся мордой в руки, защелкнул замок на ошейнике.
Стараясь попадать в свои же следы, Евграф Владимирович, неуклюже – от волнения не попадая, - падая, пытаясь опереться о мягкий снег руками, заваливаясь то на один, то на другой бок, выбрался обратно на дорогу.
Лохматый заскулил, рванулся за Хозяином, по инерции зад вылетел наперёд, а голова осталась почти на месте. Пытаясь освободиться от ошейника и поводка, он уперся задними лапами в снег, замотал головой; но поводок был крепок и держал намертво. Тогда пес развернулся и встал на задние лапы, и увидел, как за деревьями мелькала фигурка старика, всё уменьшаясь и уменьшаясь, а когда исчезла, Лохматый завыл. Потом он обошел вокруг березы, и предательский поводок настолько сократился, что морда оказалось прижатой почти вплотную к дереву.
И казалось, что нет и не будет сил оторваться, поднять голову, и он с остервенением грыз и грыз чёрную толстую кору.
Продолжение: http://www.proza.ru/2012/10/26/1996