19.
Утром Лёня позвонил домой. К телефону сразу подошла жена.
- Слушай, это я, всё в порядке. Извини, пришлось у друга заночевать.
- У какого друга?
- Да школьный товарищ, ты не знаешь, приду домой – все расскажу.
- Что расскажешь?
- Есть интересное одно предложение. Но это вечером. Ладно?
Лёня старался говорить как можно спокойнее, но на другом конце провода он чувствовал такое напряжение, что хотелось поскорее прекратить разговор и повесить трубку. Будто палец в кипяток сунул.
- Ну, договорились? До вечера…
Последнее «до вечера» - коротким гудкам. «Чёртово семейство!» - подумал.
А предложение действительно было интересным и для Лёни неожиданным, поэтому сегодня всё, что бы он ни делал, о чем бы ни думал, мысленно возвращался ко вчерашнему разговору с Левзиным.
Предложение Левзина ошарашивало: тот спросил у Лёни – не хотел бы он поехать в Африку? Нет, не негров лечить, а преподавать русский язык. Я же не педагог, - удивился Новиков. Ерунда, мы тебя оформим, как учителя биологии, формальности это. Главное – ты носитель живого языка. А ведь заманчиво, ёшкин кот! Чем здесь-то прозябать. Надо подумать, надо подумать. Ребёнок, правда, мал. Поехать надо сначала одному, устроиться, осмотреться…
Отдежурив ночью Евграф Владимирович утром безмятежно спал, еще и не зная, что зять-то никуда и не исчез.
Он равномерно посапывал, отвернувшись к стене. Проша встала и, стараясь не разбудить и не обеспокоить мужа, выскользнула из комнаты, направилась на кухню, но там, увидев дочь, остолбенела в дверях.
Аллочка сидела неподвижно у стола, опершись о стену спиной, закинув голову, смотрела в потолок. Бесцветные прозрачные глаза её были полны слез, а задранный кверху красный нос казался ещё длиннее.
Промучившись всю ночь, ожидая Лёню, Аллочка не допускала мысли, что с мужем что-то случилось: она была уверена, что у него появилась д р у г а я. Мыслью о «другой» она довела себя к утру до изнеможения, а услышав его бодрый голос по телефону, уже не сомневалась в собственной правоте. И если бы не случайная находка…
Она никак не отреагировала на появление матери, и Проша испуганно запричитала:
- Господи, доченька, кровиночка ты мояааа! До что случилось? И что ты с собой сделала!?
Аллочка повернула голову набок, к матери, и из глаз на стол пролились скопившиеся слезинки. И было в этом взгляде столько мольбы, укора, тоски, и где-то на самой глубине – ненависти и страха, что Проша невольно задрожала, протянула руки к дочери и, готовая вот-вот тоже заплакать, сделала несколько шагов к ней, но увидев в руках у Лялечки два листка бумаги, остановилась.
- Что, что – это? – спросила она, с ужасом догадываясь, что Лялечке попал черновик Граниного письма.
- Это… папа… написал?
… Лохматый трусил привычной дорогой – тропой по пустырю, метя необходимые места. Выпавший ночью снег стёр предыдущие записи и теперь приходилось метить их заново.
Пёс привык теперь гулять один. А сначала ему не хватало хозяина: гуляя он поминутно оглядывался, ища старика и не находя, убегал вперед, потом возвращался, бегал кругами и никого не встречая, убегал опять вперед. Это пугало, и пес старался скорее вернуться домой. Дома же, заставая всех на месте, его опять тянуло на улицу, на пустырь, в белые пространства, полные запахов и встреч.
Надо сказать, что к этому времени Лохматый окреп и превратился в довольно сильную собаку. Лидерство на пустыре уступал лишь одичавшему одинокому кобелю, но тот, здесь среди рафинированного домашнее-болоночного общества, появлялся редко, неожиданно выскакивая из прошлогоднего тростника, сильный, самостоятельный, с обгрызенным, но торчащим ухом, овчар, хозяин помоек и подворотен. Сильный, уверенный и неотразимый. В начале тропы он поднимал ногу у сухого репья и долго стоял так, отмечая свое появление, потом это же делал в конце тропы, обозначив собственные границы.
Гуляющие, обменивающиеся любезностями у каждой былинки и бугорка, поджимали хвосты, подбегали к хозяевам, всем видом показывая, что они-то здесь не одни в случае чего.
Сейчас на тропе Лохматый был один. Выпустили его поздно, всё общество уже отгуляло – он вынюхивал это по знакомым отметинам, но вдруг у разлапистого донника, где снег был истоптан десятком собачьих лап, он почувствовал удар ли, потрясение ли: ощущение было новым, а главное – совершенно незнакомым. Тоненькой струйкой тёк запах Белой Болонки – это знакомо, но к нему примешивалось что-то столь будоражащее и властное, что Лохматый замер. Остановившись, опустив нос, он дрожал, шерсть вздыбилась, а задние лапы сами собой отшвыривали снег.
Так, повизгивая, не понимая, что же случилось, он крутился на этом пятачке, тщательно обнюхивая каждый сантиметр снега, на котором, будто клюквины, попадались загадочные сигналы Белой Болонки.
В конце тропы появился овчар. Он увидел суетящегося Лохматого и внимательно понюхал воздух, потом немного постояв на месте, решил рассмотреть поближе, что все-таки происходит.
А Лохматый ничего не видел вокруг, кроме розовых клюквин на снегу – в собачьем мозгу они превращались в огромные пузыри, которые раздуваясь, лопались, заливали его кровью; дурманя, растекались по телу неведомой силой.
И тут он увидел соперника.
Ни минуты не раздумывая, Лохматый бросился навстречу. Будто сорвавшаяся пружина летел по воздуху, прижав уши и оскалив клыки. Овчар, не ожидая такой встречи, остановился. Лохматый, захлебываясь собственным рыком, попытался с лёту вцепиться в ненавистное горло. Но овчар был опытным в драках, матерым псом, он ловко увернулся в самый последний момент, и Лохматый ударился башкой в снег – если б оземь, едва ли бы встал, а тут, взвизгнув, вскочил снова. Сквозь кровавый туман он видел только шею соперника, место чуть ниже уха, где он должен сомкнуть мертвой хваткой клыки. Но и овчар не отступил. От возмущения и злости он собрал кожу на морде гармошкой, обнажив белые, еще очень крепкие, клыки. Вцепившись друг в друга, злобно рыча, взбивая мягкий пушистый снег, собаки покатились по откосу в канаву.
… Весь день в доме никто ни с кем не разговаривал.
Аллочка не отходила от Юрочки. В пустой комнате, из которой в поисках скрытого аллергена, вынесли почти всё, она сидела на стуле, тупо глядя в угол, время от времени меняла мокрые пеленки, кормила кефиром из бутылочки, потихоньку плакала, думая о себе почему-то в третьем лице.
« Сидит здесь одна, зачем всё? Зачем? Счастья-то и радости нет у нее, а наоборот – все идет мимо, мимо… и ничего не сделаешь, не остановишь, не ухватишь… Она такая добрая, умная, но ее никто никогда не любил… даже отец! Чего он хочет? И мать, и муж… Чего они все хотят от неё!?»
Она вдруг совершенно ясно, с фатальной неизбежностью чувствовала, как в душе исчезают островки любви, будто темной, густой, осенней водой заливает их, и она испугалась, прижала к груди Юрочку и зашептала, зашептала:
- Одни мы с тобой, родненький, золотце мое, сладенький, - целуя.
Волнение передалось ребенку, а может быть целующие губы опять вызвали зуд, - Юрочка заплакал, покраснел, взмокли и набухли золотушные корки.
- Ну что ты, успокойся, успокойся мой маленький, тебе-то, за что всё это…
Она, качая, подошла к окну, зная что, то ли от света, то ли от исходившей от стёкол прохлады, ребенку станет легче. И действительно он замолчал, уставил на нее свои чистенькие голубые глазки.
Аллочка расстегнула халат, выпростала грудь и поводила коричневым соском по губам сыночка; тот сначала ловко, с жадностью схватил его, сжал десенки, слабо пососал – молоко не шло – и бросил.
- Не хочешь сосать, лодырь…
Аллочка опять попыталась кормить грудью, но малыш отворачивался, выталкивал сосок языком, личико морщилось, он был готов уже снова заплакать, закричать.
«Никому, даже тебе не нужна. Да что же это? Зачем так всё устроено?» - думала Аллочка и чувствовала, как накатывается безысходная тоска, и что делать теперь, как дальше-то жить, она не знала.
Продолжение: http://www.proza.ru/2012/10/25/857