16.
Снег с того самого вечера больше не таял. Кутая белым покрывалом землю, пуша деревья, нахлобучивая шапки на столбы и фонари, он падал и падал, и казалось – конца ему не будет. Думалось, что вся грязь, выбеленная до ослепительной чистоты, больше уже не повторится, а так и будет всегда – чисто, бело, сказочно; будто другая жизнь настанет, казалось.
За неделю до описываемых событий произошло ещё одно, на первый взгляд, незначительное.
Новиков, торопясь в исполком на утреннюю планерку, в дверях столкнулся со своим одноклассником Костей Левзиным.
« Ты что ль? – Я, что ль! – Вот это да! Какими судьбами? Ты же в Москве в министерстве вроде был? – Да мало ли кто где был! А ты-то кто здесь? – Главный врач. – Гляди-ка, молодец!»
Так они говорили, поднимаясь на третий этаж к председателю, приглядывались друг к другу, узнавая и не узнавая, отмечая «было – стало». «А время-то идёт, брат! – Не то слово. Бежииит»
И во время заседания они поглядывали друг на друга, как двое людей уже связанных между собой не просто местом и комнатой, а какой-то внутренней связью, известной только им и от остальных оберегаемой.
Впрочем, местный чиновный люд ничего не заметил и интереса к Константину Робертовичу Левзину, кода председатель представил его как нового заведующего городским отделом народного образования, не проявил. Должностишка не на линии фронта, других претендентов не было давно – Левзин так Левзин – пускай работает.
Всех волновал вопрос расширения: новые должности, ставки, будут ли пайки, персоналки, разрешат ли жилой дом по финскому проекту и прочее, прочее…
Конечно, открыто вслух никто эти вопросы не задавал и не обсуждал, а говорили вроде бы о расширении строительства, об увеличении объемов и поставок, о напряженных планах и трудовом энтузиазме, то есть занимались той болталогией, которая вскоре захлестнет всю страну. Тогда она только зарождалась по кабинетам и конференц-залам.
Лишь директриса торга, женщина чувствующая к себе постоянный интерес, машинально отметила некое ослабление внимания со стороны Новикова; вроде бы реже, чем обычно, он на неё поглядывал, да и то как-то рассеянно, но и она не поняла – почему…
В детстве, в школе Новиков и Левзин особо не дружили. Разные характеры, разные семьи, а в классе даже сидели они на разных рядах. Но сейчас в исполкоме только они двое хорошо знали друг друга, а все остальные и познакомились-то только здесь.
После заседания Новиков проводил Левзина до гороно, который размещался в подсобных помещениях горбанка, благо было по пути, и в конце они искренне пожали друг другу руки.
- Заходи, Лёня, как–нибудь, поговорим, есть ведь, что вспомнить, да и как дальше жить, потолкуем.
- Обязательно.
Лёня и собирался зайти, но хлопоты с женой, новые заботы не отпускали его. А где-то в глубине души, на самом донышке затаилась обида. «Что это он меня, главного врача, приглашает? Заходи, мол, потолкуем… Мог бы и сам прийти, не велика птица, думал Новиков. – Это у него министерское осталось. Интересно, а почему он все-таки оттуда вылетел?»
Через десять дней Аллочка с ребенком вернулись домой.
К возвращению Лёня все приготовил: купил кроватку, коляску, Проша нашила «детского», но самое главное в подготовке заключалось в том, что Лёня, наконец, занял кабинет Евграфа Владимировича. Мотивировал тем, что ребенок должен жить зимой в самой теплой комнате, а им тоже надо отдыхать, и поэтому две комнаты займут теперь они, Новиковы.
Евграф Владимирович было заспорил, разнервничался, но по размышлению, поддавшись Прошиным уговорам, уступил, согласился; перетащил стол, бумаги, кресло старое в спальню жены и начал работать.
Он заготовил новую партию бланков, написал правила пользования подвалом, а так же «Список продуктов и веществ, разрешенных к хранению в подвале жилого дома по улице Новой 1/8». Список оставалось только утвердить на общем собрании жильцов.
Проша смотрела на склоненную голову мужа, которая, будто вторая настольная лампа, лысая и матовая, сияла по вечерам над письменным столом. «Ох, неспроста он работает, неспроста! – думала Проша и была права.
Мартыщенко затаил на зятя обиду, и обида – чем дальше, тем больше – перерастала в ненависть.
Ненависть и жажда отмщения копились в нем все эти дни, и через неделю, когда он, несмотря на постоянные попытки избегать встреч и контактов с зятем, все-таки сталкивался с ним, руки у старика начинали мелко дрожать, в груди пугающе сжималось сердце, и кровь закипала в жилах. После таких приступов, если они не получали выхода в скандале, или в каком-нибудь действии, Евграф Владимирович в течение остатка дня чувствовал слабость и головную боль.
Он начал бояться за себя, что накопленный заряд ненависти однажды вырвется – и что произойдет тогда! Как жить после – вместе? За что такие испытания на старости-то лет?
И он опять и опять вспоминал давнее время, там, в Уфе всё было бы проще. Сейчас он этого «зятя» вывел бы на плац. Да не сам бы даже и вывел – мараться об него – приказал бы старшине, а уж тот-то: «Шааагом арш!!!! Левое плечо вперед!» И до вечера бы ходил, а он бы из окна, из штаба поглядывал бы время от времени, пока не успокоился, пока душа в равновесие бы не пришла…
Когда привезли домой Аллочку и внука, Евграф Владимирович из квартиры сразу не вышел. Он смотрел из окна, как все вылезли из такси, как зять неумело держал голубенький сверточек, как Проша, пытаясь поддержать дочь, чтобы не упала на гололеде, сама вцепилась в нее, переступая нетвердо на разъезжающихся ногах.
- Уронят ещё, - подумал Евграф Владимирович, глядя из окна. – Неужели песку жалко посыпать? В домоуправление надо написать…
Однако все дошли благополучно, а через некоторое время в комнату торкнулась Проша, помолодевшая, с сияющими глазами.
- Ну, иди дед, посмотри что ли внука.
- Слава Богу, хоть одна догадалась, а я думал и не пригласят, - зло забормотал Мартыщенко. – Как же, им теперь не до отца.
- Перестань, Граня. Ну что ты такое говоришь, пойдем.
Ребенка положили пока не в детскую кроватку, а на тахту, и от этого казался он ещё меньше. Все наклонились над ним, а Аллочка осторожно разворачивала пеленки. Она за все десять дней и сама-то толком не видела сыночка всего, и ей было интересно – какой же он на самом деле? Наконец развернула, и малыш испуганно, вдруг от непонятно откуда взявшейся свободы, задвигал скрюченными красными ручками, ножками, заплакал, оквадратив беззубый ротик, весь покраснел ещё больше, и был столь беспомощен и нежен со своим пупочком, присохшим и неаккуратно вымазанным зеленкой, что никто уже не мог сдержать улыбки умиления и радости.
В момент, когда дочка развернула пелёнки, в склоненное лицо Евграфа Владимировича пахнуло таким необъяснимо волнующим, теплым, остреньким и вместе родным запахом, что у старика запершило в горле, и из глаз сами собой потекли слёзы. Ему сразу стало легче, лицо расслабилось, а всё существо его переполнило новое, никогда не испытанное, чувство любви.
Он дотронулся указательным пальцем до сжатого кулачка внука и попытался разжать его. Ему это удалось сделать, и он увидел в маленькой сморщенной горсти ниточки, кусочки ваты, ещё какие-то соринки, нахватанные за недолгие дни жизни. Дед осторожно вычистил всё и хотел приняться за второй кулачок, но дочка не разрешила:
- Хватит, хватит, а то он замерзнет, да и покормить уже надо, - сказала она и принялась снова заворачивать.
Евграф Владимирович испуганно отдернул руку и вовсе не возражал, как обычно, а тихо проговорил:
- Конечно, конечно, корми дочка, корми.
Новое чувство, родившееся в нем минуту назад, не исчезало, но росло и крепло. Он уже не мог представить себе, как же он жил раньше, без этого чувства, и был ли это он – Евграф Владимирович Мартыщенко тогда, раньше; а может быть теперь – другой? И было удивительно ощущать себя вроде бы тем же, прежним и одновременно другим, новым, ощущать и не видеть в этом противоречия, наоборот – гармонию и высший смысл.
За дверью скулил и скрёбся Лохматый. Он не понимал, почему его не пускают, почему все собрались в одной комнате, что принесли туда, и что за новый запах, такой сильный и непонятный?
Пёс совал чёрную мочку носа в узенькую щель между дверью и полом и шумно втягивал воздух.
Старики пошли к двери, открыли её, и Лохматый, проскочив между ними, влетел в комнату, положил передние лапы на тахту, и вытянулся в струнку от носа до хвоста, замер, пытаясь понять, что это лежит.
Аллочка приподняла ребенка, желая показать собаке, но Лёня схватил пса за шиворот.
- Пошел, пошел, куда ты лезешь? Фу! Фу! Я сказал.
Он так, держа за шиворот, отнес его обратно к двери и выбросил в прихожую. В пол стукнулись коготки, и пес, опустив голову и хвост, побрел на место.
- Ну как, Граня, понравился он тебе? – и не дожидаясь ответа, Проша продолжала, - Очень хорошенький, мне кажется он на тебя похож. А?
- Не понял я – на кого, сам на себя. Понравился - не то слово, - начал Евграф Владимирович, но, махнув рукой, закончил, - да что с тобой говорить-то…
А сам продолжал обдумывать, что случилось четверть часа назад. Он ловил себя на мысли о том, что ему хочется вернуться в комнату и наклониться над внучиком, вдохнуть его запах, потрогать тельце, покачать на руках, а главное – видеть, видеть его постоянно. Помешательство какое-то…
Евграф Владимирович вернулся, приоткрыл дверь и просунул голову в комнату. На тахте, на прежнем месте, ребёнка не было. Аллочка сидела в кресле и кормила грудью. Откуда-то появился (старик и не заметил) Лёня и начал закрывать дверь.
- Нельзя, нельзя, она кормит.
Новиков грудью выталкивал тестя, пытаясь закрыть дверь.
- Потом, слышите, завтра…
В доме начиналась другая жизнь.
Продолжение: http://www.proza.ru/2012/10/25/848