Постижение триединства автобиографический коллаж

 
 Действительно умираешь лишь тогда, когда тебя перестают любить...
                Т.Готье               
               


Я родилась через три года после окончания войны 16-го октября в доме моего отца, в городе Тифлисе (Тбилиси), в благословенной Грузии на Кавказе, где живу до сих пор. По домашней легенде, когда появилась на свет – улыбалась, чем даже напугала акушерку. Позже вычитала где-то, что при рождении смеялся первый маг и астролог Зороастр. Не знаю, как объяснить этот феномен физиологически, но дар ясного видения – правды и кривды, друзей и врагов – сопутствовал мне всю жизнь. Может поэтому мне всегда везло на встречи: я не искала – меня находили люди, книги, города, времена года...


1

Согласно данным нотариальной копии № 412 свидетельства о крещении (лист 66 запись за номером 8) от 13 июля 1886 г. у законных супругов и подданных Баварии Карла Нерво (Нервофф)1* и Анны Бужьяни в колонии Екатеринофельд2* Тифлисской губернии3* 8 марта 1863 г. родилась дочь Мария (Мариам). Восприемниками при крещении 25 июля 1868 г., с совершением всех обрядовых таинств ксендзом Римско-католической церкви, окружным капитаном Терской области4* Александром Каменецким в городе Владикавказе, значились капитан 150-го пехотного Томанского полка5* Казимир Ольшевский и жена губернского секретаря Егорева Августина Федоровна. Карл Нерво был известным в Тифлисе театральным художником итальянского происхождения, о чём достоверно известно из материалов Пушкинской конференции издания Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (13–14 октября 2001). По семейному преданию вместе с ним в росписях оперного театра6* на Эриванской площади (современная площадь Свободы)7* и главного соборного христианского храма Сиони8*  во имя Успения Пресвятой Богородицы в Тифлисе принимал участие также мой прадед Андреас Кейль. У Карла Нерво было две дочери: Луиза и Мария.


2

Мать моего отца, Мария Андреевна Кейль, была младшей дочерью Марии Карловны Нерво и Андреса Кейля9*. В домашнем архиве сохранилось свидетельство о венчании Марьи Андреевны  Кейль и Петра Ивановича  Колобова в Тифлисской Феодосивской церкви 26 сентября 1921 г. (фонд 489, опись 12, дело 2556, актовая запись №20 в Церковной книге Синодальной конторы Грузии), а также завещание Петра Ивановича  Колобова от 10 октября 1922 г. на имя его жены – урождённой Мариам Кейль: «свидетелями были и руку приложили Владимир Ильич  Байрашевский и Иван Вячеславович Слушко-Цяпинский».

Их  единственный сын и мой отец Петр Петрович Колобов был рождён в военном госпитале в Тифлисе 18 ноября 1922 г. и крещён в церкви Александра Невского. Рождение его под знаком Скорпиона было отмечено смертью родного отца, что выглядит вполне фатально, поскольку рождению Скорпиона, как известно, обычно сопутствует смерть кого-либо из близких, что остаётся одной из мистических тайн, неразгаданных астрологами. Его вырастила мать, которая обожала и баловала, никогда ни к чему не принуждала и не наказывала. Отец признавался, что он рос бездельником и лентяем в окружении таких же весёлых и беззаботных друзей, и неизвестно, как могла сложиться его судьба, если не война. Он ушёл на фронт со школьной скамьи, не был трусом, вынес из окружения полковое знамя, за что был награждён орденом Красной Звезды. По известным причинам ему не удалось сделать военную карьеру, но зато повезло пройти войну без единой царапины и вернуться домой из Австрии гвардии капитаном, оставив за собой в руинах половину Европы. Отец был наделён от природы очень хорошим музыкальным слухом, умело показывал фокусы и мог часами рассказывать анекдоты. Он любил собак, лошадей, мотоциклы и своих двух дочерей. После войны он почти сразу женился на моей матери Галине Сергеевне Паниной и никогда с ней не разлучался. После его смерти сестра передала мне оригиналы документов, которые он хранил: семейные фотографии, купчие, завещания, свидетельства о бракосочетании и крещении. Прах моего отца покоится на кладбище Донского монастыря – он скончался в Москве 19 февраля 2000 г..


3

Из документов следовало, что фамилия Колобовы10* значится в списке родов, утверждённых в дворянском достоинстве (1725–1841) и занесена в «Бархатную книгу» русского дворянства. «Бархатная книга» – родословная книга наиболее знатных княжеских, боярских и дворянских фамилий России была составлена (1687) в связи с отменой местничества и после прекращения составления разрядных книг. В неё были включены Государев родословец (1555–1556), состоящий преимущественно из родословных записей Рюриковичей и Гедиминовичей, а также материалы за вторую половину XVI–XVII вв. из родословных росписей, поданных представителями этих фамилий (1682–1687). Согласно данным о родоначальниках русских фамилий первое упоминание относится к концу XV–началу XVI вв.: Колоб (Колобовы) Перепечин, дети Алабыш и Леваш Колобовы (Новгород, 1550)  получили поместья под Москвой. Колобов, Никифор Иванович – полковник стрелецкий (1678), воевода в Тюмени (1684), искоренитель раскола в Сибири, упоминается также в связи с описанием цвета парадной формы стрелецкого  полка:  жёлтый кафтан с петлицами тёмно–малинового цвета, с тёмно–малиновым и светло–зелёным подбоем; шапка тёмно–серая; красные сапоги.

Постельница Марья Колобова и её сын Петрушка, «жилец» из свиты царевича Дмитрия,  проходили по Угличскому следственному делу 1591 г.  о самоубийстве царевича, которое вёл В.Шуйский. Р.Г. Скрынников упоминает об этом в своей монографии  «Россия накануне „смутного времени“» в главе 7-ой «Дело Нагих» на стр.78–79:  «15 (25) мая царевич под наблюдением взрослых гулял с ребятами на заднем дворе и играл ножичком в тычку. При нём находились боярыня Волохова, кормилица Арина Тучкова, её сын Баженко, молочный брат царевича, постельница Марья Колобова, её сын Петрушка и ещё два мальчика жильца». 

Появление постельничих относится ко времени княжения Ивана Васильевича (1495). Согласно данным Шереметевского свода и боярских книг Московского архива Министерства юстиции, на лестнице чинов постельничие занимали место за оружничими: они  ведали спальниками и всеми людьми, служившими при государевой спальне, а также  «постельной казной», включая  иконы, кресты, золотую и серебряную посуду, платье, прочие «рухляди» и личный архив. На эту старинную придворную должность назначались близкие к царю бояре, причем постельничий присягал следить не только за внутренним распорядком великокняжеских (царских) покоев, но и хранить государеву постель от колдовства и волшебства. «Жильцами» были дети дворян, бояр, стряпчих, стольников, в противоположность «служивым людям», так как «жили» они на «государевой службе» в Москве (в других городах их не было) и считались охранным войском, но использовались также для поручений. Из них производились в стряпчие, воеводы, становщики, головы в дворянские сотни, знаменьщики. Жильцы получали в поместье от 350 до 1000 четвертей земли, и денежный оклад от 10 до 82 рублей в год (Жилецкие списки).


4

Отец моего отца, Петр Иванович Колобов, родился в «Земле ливов», в городе Вильня (Вильнюсе) 6 марта 1858 года и был крещён 3 апреля в Виленской Никольской церкви. Восприемниками (свидетелями) при крещении сына командира Виленской инженерной команды, военного инженера, подполковника Ивана Егоровича Колобова были записаны Каролина Александровна (урождённая Каролина Анетта Генриетта фон Швебс), жена попечителя Виленского учебного округа11*, генерал-лейтенанта барона Егора Петровича Врангеля12*, а также помощник попечителя Виленского учебного округа коллежский советник и кавалер, князь Александр Прохорович Ширинский-Шахматов13*. Дед получил образование в Европе – окончил физико-математический факультет Дерптского университета14* (Дерпт – ныне город Тарту в Эстонии) со степенью кандидата сельскохозяйственных наук и состоял на службе в окружном инженерном управлении Кавказского военного округа в звании генерал-майора инженерных войск. Он похоронен в фамильном склепе на старом Кукийском кладбище. В справке № 3311, выданной 16 августа  1924 г. Дидубе-Надзаладевской секцией ЗАГСА Исполкома Тифлисского Совета рабочих и красноармейских депутатов (запись № 554),  причина смерти не указана.


5

Отец деда, Иван Егорович  Колобов, по данным Генералитета  российской императорской армии и флота, родился 17 июля 1821 г.. Генерал–майор с 1876 г., генерал–лейтенант с 1889 г. Окончил Главное Инженерное Училище и был оставлен для продолжения обучения (1839). Главное Инженерное Училище было создано 24 ноября 1819 г. на базе Санкт-Петербургского инженерного училища высочайшим повелением по инициативе великого князя Николая Павловича, и для его размещения была выделена одна из царских резиденций – Михайловский замок, переименованный этим же повелением в Инженерный замок. По окончании офицерских классов Иван Егорович был выпущен подпоручиком в полевые инженеры. Ему довелось побывать участником Венгерской и Польской компаний, войны России с Турцией; он состоял для поручений при Инженерном управлении Харьковского военного округа и в Окружном Совете Кавказского военного округа помощником начальника инженеров – генерал–майора Петра Фёдоровича Рерберга (1868–81); заведовал инженерной частью Омского военного округа и вышел в отставку в звании генерал–лейтенанта инженерных войск. По данным «Кавказского календаря» на 1878 год – одного из наиболее ценных справочных изданий дореволюционного Кавказа, который издавался в Тифлисе при Главном управлении Кавказского наместника (1845–1917) и содержал статистические и адресные сведения о Кавказском крае, – Иван Егорович Колобов состоял действительным членом Кавказского Общества сельского хозяйства и действительным членом Кавказского отделения Императорского Русского Технического Общества. Жена его – урождённая Софья Александровна фон Гельмерсен – по данным «Кавказского адрес-календаря» состояла  действительным членом Тифлисского благотворительного общества (Колобова С.А.). Они воспитали 7 детей. У Ивана Егоровича было три  брата: Александр (полковник), Пётр и Михаил (подполковники).


6


Мать деда, Софья Александровна фон Гельмерсен,15* была  лютеранского вероисповедания и принадлежала одному из древнейших прибалтийских (остзейских) дворянских семейств Европы из дома Дукерсхоф, которое внесено в матрикулы Лифляндского, Курляндского, Эзельского (о.Сааремаа) и Эстляндского дворянства, а также в VI часть родословной книги Екатеринославской губернии. (Фамильный дворянский герб 1643 г.). Принято считать, что род лифляндских баронов Гельмерсенов ведёт своё начало от гражданина Гамбурга Морица Хельмерса (1520–1562), потомок которого Пауль Хельмерсен в начале XVII в. выехал из Брауншвейга в Лифляндию и поселился в г.Риге. В написании Helmersen фамилия значится в Балтийском гербовнике (1882), который был издан герольдмейстером шведского двора Карлом Арвидом фон Клингспором, а также указана «Helmersen – Livland» в генеалогическом справочнике балтийского дворянства в 4–х томах, который был издан (1929–1935) Николаем фон Эссеном. Ливония, или Лифляндия (лат. Livonia, лив.  L;v;m;, нем.  Livland, эст. Liivimaa, латыш. Livonija), – историческая область в северной Прибалтики, которая в целом соответствует территории современных Латвийской и Эстонской республик, – была названа германскими рыцарями–крестоносцами по имени одного из проживавших на этой территории финно–угорских племён «ливов». 

Гельмерсены считались состоявшими по женской линии в родстве с Романовыми, поскольку сестра Отто Фридриха фон Гельмерсена (1728–1785), родоначальника петербургской династии, была замужем за Кристианом Бернардом Глюком, старшим сыном пастора и названым братом императрицы  Екатерины Алексеевны. Супруга Петра I росла в доме своей голштинской приёмной матери, супруги пастора Глюка, и почитала своих эстляндских родственников. Отто Фридрих Гельмерсен родился в мызе  Паргель (эст. Парила) и умер в  мызе Дукерсгоф (эст. Каммери). Будучи назначен Эзельским наместником, царственный «племянник» Марты Скавронской жил в аренсбургском епископском замке фактически на положении главы отдельного государства: Аренсбург (или Кингисепп) – официальное название города Курессааре на острове Са;аремаа до 1917 г.; Эзель – немецкое название этого самого большого острова Эстонии и Моонзундского архипелага, площадью 2673 км;, на северной границе Рижского залива.


7


Родилась Софья Александровна в Санкт–Петербурге (1836–1914), где отец её отца Петер Бернхардт фон Гельмерсен (1776, Аренсбург – 1860, Санкт–Петербург) состоял на службе при дворе в качестве директора Императорского театра, а родная тётушка Анна Августа (1808, Санкт–Петербург – 1893, Дерпт) была замужем за Эмилем Христиановичем Ленцом (нем. Heinrich Friedrich Emil Lenz), профессором физики, академиком  и ректором Императорского Санкт–Петербургского университета (с 1863 г.). У Софьи Александровны было два брата – Петер Людвиг и Александр Людвиг. Мать звали Антуанетта Юлия Хелена Россильон, умерла она в Дерпте. Отец Софьи Александровны, Александр Петрович фон Гельмерсен, родился 13 марта 1797 г. в родовом рыцарском имении – мызе  Дукерсхоф недалеко от Дерпта. Он попал в первый набор учеников Царскосельского лицея (1811) – его однокашниками были Пушкин, Кюхельбекер, Дельвиг. Через год родители забрали  сына из лицея и приписали в Семёновский полк. Пятнадцатилетним поручиком конной артиллерии Александр Петрович участвовал в Бородинском сражении: в наградном списке 23-й пехотной дивизии сказано, что поручик Гельмерсен до прибытия  батарейной  артиллерии более получаса шестью орудиями конной гвардейской артиллерии удерживал пространство для целей батареи, чем спас честь пехоты. Юный герой участвовал в Заграничном походе русской армии и принимал капитуляцию крепости Варна; за  участие в  штурме Варшавы был награжден орденом Святого Владимира с бантом и орденом Святого Станислава III степени. В звании полковника лейб–гвардии Семёновского полка был направлен в пехотную роту на «педагогическую работу» (1831). За 10 лет деятельности (с 1842 г.) на посту начальника кадетского корпуса в Брест–Литовске, названным Александровским в ознаменование бракосочетания наследника цесаревича Александра Николаевича, будущего императора Александра II, проявил себя как талантливый педагог и великолепный организатор. По воспоминаниям искренне уважавших его воспитанников это был «один из добрейших и милых людей». В корпус принимали дворянских детей в возрасте от 10 до 18 лет из Виленской, Гродненской, Минской губерний, но при наличии свободных мест из Белостокской области и Царства Польского. Вначале здесь обучались 88 воспитанников. Позднее ежегодный набор составлял 122 человека, срок обучения был установлен в 7 лет.


8

На его могиле, на кладбище деревни Тришино16* , рядом с другими офицерами брестского гарнизона сохранился уникальный памятник чугунного литья, изготовленный на собранные сослуживцами средства. Крупный денежный вклад внес лично будущий император Александра II, который являлся не только шефом кадетского корпуса, но и сам проходил военную службу в Семёновском полку. На коричневой от ржавчины надгробной плите можно различить литую надпись: «Соизволеніемъ и мілостівымъ соучастіемъ Его Императорскаго Высочества наследника Цесаревича», – и ниже: «Любимому и уважаемому начальнику отъ признательныхъ подчинённыхъ». В те времена военных хоронили со всеми медалями и орденами, так что захоронение,  несмотря на разговоры о присвоении Тришинскому кладбищу статуса историко–культурной ценности Республики Беларусь, стало объектом пристального внимание местных вандалов, которые ещё в 60-е гг. прошлого века не только сбили православный крест со шпиля и выломали рыцарский шлем («helm» по-немецки означает «шлем»), неоднократно приникая внутрь некрополя–склепа, который пробит внизу, под плитами. По иронии судьбы могилу родившегося 13-го дня вандалы навещают обычно в «чёрную» пятницу 13-го, или в полнолуние, или в День Хеллоуина. Лето 2013 г. не стало исключение: были сдвинуты гранитные плиты стереобата, на котором установлена высокая мемориальная каплица, с фасада сбита надгробная чугунная плита, а также часть ажурного литья обшивки.  На сегодняшний день внутри  мемориальной каплицы чудом сохранилась чугунная плита с надписью: «Генерал-лейтенант Александр Петрович Гельмерсен, директор Александровского Брестского кадетского корпуса. Родился 1797 года марта 13-го дня. Скончался 1852 года мая 12 дня».


9

Его младший брат Григорий (Грегор) Петрович (Georg von Helmersen) родился 29 сентября 1803 г. в родовом поместье  Дукерсхоф (Duckershof, эст. Kammeri) и в 9 лет был отдан «для обучения Закону Божию, русскому, немецкому и французскому языкам, рисованию, чистописанию, арифметике и началам геометрии, музыке и гимнастике»  в один из лучших частных мужских пансионов швейцарского пастора Иоганна фон Муральта, ученика Иоганна Песталоцци, в Дерпте, где проучился 10 лет. Горный инженер, генерал–лейтенант инженерного корпуса, он был выдающимся учёным, основоположником русской школы геологической картографии,  почётным членом многих русских университетов, русских и иностранных учёных обществ. Высшее образование получил в Дерптском университете, по поручению которого (1823), ещё студентом произвел нивелировку от Дерпта до истоков Волги вместе со своим другом Германом Гессом. Окончив курс Дерптского университета со степенью кандидата (1825), совершил с профессором минералогии и геологии Морицом Фёдоровичем фон Энгельгардтом путешествие по исследованию месторождений золота на Урале. Вместе с другим университетским товарищем Эрнстом Гофманом был командирован в Европу (1830–1832), где объехал большую часть Германии, Австрии и Северной Италии, посещая лекции в университетах Берлина, Бонна, Гейдельберга и Фрейберга. По возвращении (1833–1836) занимался исследованием Уральского и Алтайского хребтов, а также части Киргизских степей, однако, начав с описания малоизвестных окраин России, связал своё имя с исследованием каменноугольных месторождений Урала и Московского бассейна. За составление первой геологической карты Европейской части России ему была присуждена Демидовская премия (1842). Кавалер Императорского Ордена Святого Благоверного Князя Александра Невского «За труды и Отечество» за военные отличия и гражданские заслуги высших чинов,  ординарный академик Императорской Петербургской академии наук (с 1850 г.), Григорий Петрович неоднократно избирался в члены совета Императорского Русского географического общества, где был управляющим отделением общей географии и председательствующим в отделении физической географии. В память 50–летнего юбилея была учреждена премия его имени при Академии Наук за геологические труды. Состоял  на службе директором Санкт–Петербургского Горного института (1865–1872) и директором Геологического комитета (1882). До самой смерти в Лифляндии (03 февраля 1885 г.) Григорий Петрович совмещал путешествия с научной и учебной деятельностью. Составленная им библиотека перешла в собственность рижского книгопродавца Киммеля.

Родители братьев – мать Гельмерсен фон Августа–София (29.01.1778 –20.06.1863), урождённая фон Сиверс, и отец Гельмерсен фон Петер Берхардт (03.06.1776, Аренсбург – 07.09.1860)  похоронены на Смоленском евангелическом кладбище Санкт–Петербурга. Там же покоятся сын брата Павла (Пауля) Петровича, генерал–лейтенант  Николай Павлович фон Гельмерсен,  и  жена брата, Гельмерсен фон Эльма (Эмма), урождённая фон Рейтерн.


10

К началу XX в. Гельмерсены обрусели и как истинные русские интеллигенты и патриоты остались в 1917 г. в Петрограде. Их потомок – камер–юнкер, надворный советник, филолог и библиотекарь Николая II, Василий Васильевич Гельмерсен (Wilhelm Helmersen)  –(23.08.1873 – 09.12.1937)  был талантливым художником–силуэтистом. Он закончил  Училище Святой Анны (Анненшуле, нем.  Annenschule) при лютеранской церкви и юридический факультет Санкт–Петербургского университета. Его силуэты экспонировались на выставках Академии художеств и «Мира искусства». Он иллюстрировал «Войну и мир» Л.Н. Толстого, «Мертвые души» Н.В.Гоголя, «Героя нашего времени» М.Ю.Лермонтова, но свою лучшую серию силуэтов (более 100 рисунков) создал к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». При жизни ему посчастливилось увидеть напечатанной в 3–ьем томе Брокгаузовского собрания сочинений Пушкина (1909) одну единственную исполненную им иллюстрацию «Ленский представляет Лариным Онегина». В жанре силуэта он выполнял  также экслибрисы, которые  экспонировались на российских выставках и попали на Международную выставку экслибриса в Лос–Анжелесе (1928). К слову сказать, у истоков популярного в России середины XVIII – начала XIX вв. силуэтного искусства – которым увлекались Свифт, Гете, Лафантер, Наполеон, Андерсен и которому даже обучали в пансионах – названного по имени  канцлера и министра финансов герцога Филиппа Орлеанского, маркиза Этьена де Силуэтт, стоял  граф Фёдор Толстой «Американец»,  прототип  секунданта Ленского в дуэли с Онегиным.

Революцию Василий Васильевич встретил камер–юнкером и старшим помощником заведующего Собственной библиотекой Его Величества (1914–1921) в чине коллежского советника, равного полковнику по Петровской «Табели о рангах». После национализации библиотеки Эрмитажа он был назначен её заведующим и даже избран (1923) Советом Академии художеств научным сотрудником Русского музея. Его пригласили на работу в Академию наук СССР  в качестве консультанта и переводчика (1925),  но участь его была предрешена: он был  «вычищен» как «социально–чуждый и контрреволюционный элемент» (1929) и  через полгода арестован по делу «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России». Срок отбывал на Соловках и в Медвежьей Горе (Белбалтлаг). Сохранились воспоминания художника В.А. Свитальского, которого он приобщил к искусству силуэта и который в лагере исполнил силуэтный портрет своего учителя – единственное известное изображение В.В. Гельмерсена с очками, поднятыми на лоб,  с ножницами в руках и листом бумаги.

В «Книге памяти жертв политических репрессий» Ленинградского мартиролога 1937–1938 гг. значится:  Место рождения  г. Ленинград; немец; художник и литератор, научный сотрудник Академии наук; место проживания: Моховая ул., д. 40, кв. 24. Осужд. 20.11.1937 тройка при НКВД Карельской АССР. Обв. приговорен по ст. ст. 58-10-11 УК РСФСР. Расстрел 09.12.1937. Место расстрела: Карелия, станция  Медвежья Гора (урочище Сандармох). Местом захоронения заключенного Беломорско–Балтийского комбината НКВД стала общая могила. Ему было 90 лет – по воспоминаниям артиста театра и кино Вацлава Яновича Дворжецкого, отбывавшего срок на Соловках, это был «маленький, худенький старичок, всегда улыбающийся, приветливый, остроумный, энергичный <…> он свободно владел многими иностранными языками, потрясающе знал историю всех времен и народов, мог часами наизусть цитировать главы из Библии, декламировал Державина, Пушкина, Блока и ещё вырезал ножницами из чёрной бумаги стилизованные силуэты из «Евгения Онегина»: Татьяна, Ольга, Ленский… С закрытыми глазами!». По иронии судьбы Василий Васильевич был расстрелян в год 100-летней годовщины смерти А.С. Пушкина, когда на Всесоюзной юбилейной выставке было выставлено множество его работ и Государственный литературный музей решил выпустить новое издание романа с всем циклом гельмерсеновских иллюстраций. Реабилитация последовала только 29 апреля 1989 г.


11

В 1879 г. Иван Егорович Колобов с семьёй проживал в Тифлисе в небезызвестном в советские времена «генеральском» доме на Барятинской улице (угол Инженерной), которая просуществовала с 1867 по 1913 гг. и была переименована в улицу Джорджиашвили в память о революционере, метнувшего бомбу в генерала Грязнова, – сегодня эта улица Чантурия, как и сто пятьдесят лет тому назад, всё также спускается вниз от проспекта Шота Руставели (бывшего Головинского проспекта, Дворцовой улицы), мимо Александровского сада на улицу Атонели (бывшую с 1867 по 1922 гг. Мадатовскую), с выходом на «сухой» Воронцовский (Михайловский, им. Карла Маркса, Саарбрюккенский) мост.

Брат отца моего отца, Владимир Иванович Колобов, состоял на гражданской службе в качестве губернского секретаря (ГС). Другой брат Валерьян Иванович Колобов, статский советник (СС) и председатель Тифлисского комитета по делам печати, вложил свой капитал в основанную им в 1902 году совместно с германскоподданными Людвигом Андреасом (Андреевичем) Голлингом и Эмилем Адольфом (Адольфовичем) Гином (каждый с долевым участием 1/3 в общем предприятии) башмачную фабрику по изготовлению колодок на Авлабаре в Тифлисе (товарищество «Perwaja Kawkaskaja Kolodotschnaja Fabrika» по улице Дально Авчальская 120). Валерьян Иванович проживал по улице Великокняжеская 82, недалеко от Штаба 2-го Кавказскаго армейскаго корпуса (Великокняжеская 72). К слову сказать, Воронцовская набережная превратилась в Великокняжескую улицу в 1899 году в честь Великого князя Михаила Николаевича, за год до приезда в Тифлис Гумилевых, – здесь в красивом здании 2-ой мужской классической гимназии по улице Великокняжеская 32, где позднее разместилось Нахимовское училище и сегодня находится Министерство образования, учился будущий поэт. На улице Великокняжеской 68 находился также пивоваренный завод, основанный (1881) немецким промышленником К.Ф. Ветцелем. Название улицы просуществовало с 1899 до 1913 гг., когда она была переименована в улицу Камо, и носит сегодня имя Дмитрия Узнадзе.


12

Семья Ивана Егоровича Колобова владела поместьями на Северном Кавказе и в Абхазии. Судя по дарственной (6 ноября 1897), им было передано право на владение участком под номером 86 «двух десятин тысячи пятнадцати квадратных саженей» в окрестностях города Сухуми моему деду. Но конечно всё было безвозвратно утрачено во времена революций и войн. Каким-то чудом сохранился дом в Тифлисе, собственно говоря, не один, а два огромных дома на Самтавийской улице 5-ый номер (её называли также Пожарной), с общим двором и резными балконами над Курой, с подвалами, где хранилась разная утварь, с анфиладой комнат: один двухэтажный, площадью около 225 кв.м, и второй трёхэтажный, площадью около 151 кв.м, с двумя полноценными этажами и с третьим этажом в виде комнаты-башенки 21 кв.м. Причём каждая комната этих домов имела отдельный вход с улицы или с балконов второго этажа. Дом был унаследован моим отцом от его сводных бабушек Марии и Валентины (Розалии) Иосифовны Садлуцких17*. Дочери Иосифа (Осипа) Садлуцкого приходились внучками Карлу Нерво. Старшая дочь Нерво Луиза Карловна была замужем за Иосифом Игнатьевичем Садлуцким. По данным «Кавказский адрес-календаря» за 1874 и 1877 гг. Иосиф (Осип) Игнатьевич Садлуцкий в 1874 г. был Титулярным советником Георгиевского военного госпиталя Управления Окружного Инспектора госпиталей, а в 1877 г. стал Коммисаром и Коллежским асессором Александрапольского военного госпиталя Управления Окружного Инспектора госпиталей.


13

На моей памяти сохранилось кое-что из домашнего серебра и фарфора, среди них серебряная походная мыльница Барклая де Толли, баварские пивные кружки, бронзовый солдат кайзера и картины в тяжёлых позолоченных рамах, в основном портреты безымянных предков. Помню большую картину с изображением всадников в горах Кавказа – акварель работы немецкого художника Рихарда Карла Зоммера18*. Увы, все картины мама распродала ещё в пору моего детства частным коллекционерам или передала в музейные фонды (нас часто навещал в 50-е годы то ли сотрудник музея, то ли маклер по фамилии Келлер), а подвалы вместе со всей утварью сравнял с землёй бульдозер, когда сносили дом, чтобы на его месте вознеслась гостиница «Иверия». Куда было девать огромные медные кувшины, самовары, лампы, канделябры, ковры и прочее, и прочее?.. да ещё во времена хрущевских застроек. Мы оказались на окраине Тбилиси среди пустырей. Семья сошлась во мнение, что здесь воздух намного чище, чем в центре города. Так закончилась самая сладкая пора моего детства.


14

Другой мой дед по материнской линии, Сергей Михайлович Панин, был потомственный дворянин и профессиональный военный. Он родился  05.07.1896 г.  в  городе Санкт-Петербурге и закончил элитное военное Николаевское кавалерийское училище (1914) для наиболее успешных выпускников из кадетских корпусов. Училище готовило офицеров для кавалерии и казачьих войск – обучение продолжалось два года, после чего происходил выпуск юнкеров корнетами в кавалерию. Основными предметами училища были военное дело, управление, право, черчение, топография, артиллерия, гигиена, фортификация, тактика, военное дело. После установления советской власти Сергей Михайлович стал «красным командиром»: служил начальником заставы на персидской границе (1923–1928); окончил командирские курсы усовершенствования комсостава (1930) и был назначен  командиром дивизиона войск ОГПУ (1929–1936); в Великую Отечественную войну командовал и был начальником штаба кавалерийской дивизии 38-го кавалерийского полка, сформированной  в июле-августе 1941 г. в Северо-Кавказском ВО в районе Новочеркасска, которая полегла в мае 1942 г. под Харьковом. На Украине  под деревней  Карга и в Крыму на Турецком валу Сергей Михайлович был дважды ранен; награждён орденами «Красного знамени» и «Красной Звезды», медалями  «За оборону Кавказа» и «За победу над Германией», наградным оружием и золотыми часами; вышел в отставку в звании подполковника; после войны заведовал военной кафедрой Бухарского педагогического института. Дед всегда честно писал в анкетах о своём «неугодном» происхождении. Его время от времени лишали из-за этого воинских званий, но всегда оставляли именное оружие. Так что его имени и сегодня нет в интернете, но дома хранится его военный билет. У него было двое детей: сын Олег и дочь Галина. Он любил декламировать басни поэта–партизана, героя  Отечественной войны 1812 г. Дениса Давыдова, которые знал наизусть, – особенно «дерзкое и  ядом и злостью дышащее и сожжения достойное стихосплетение» из ранних «вольных» его произведений «Голова и ноги»:

Уставши бегать ежедневно
по грязи, по песку, по жесткой мостовой,
однажды Ноги очень гневно
разговорились с Головой...


15

Фамилия Панины19*   относится к  старинным русским фамилиям. Этот графский и дворянский род восходит к половине XVI века, когда имеется сообщение о героической гибели во время походов Василия Панина (1530). Трое других Паниных служи¬ли как рынды (камер–пажи) при дворе царя Иоанна Грозного Грозного, а ещё двое упомянуты в качестве свидетелей на 3-й свадьбе царя (1572). Никита Федорович Панин нёс фонарь перед государем, был воеводой в Карачеве, Ржеве, Валуйках, полковым воеводой в Пронске. Меньшой брат Пётр – дьяконом. Есть два рода Паниных позднейшего происхождения, – разделившийся на три ветви, он внесён в V и VI части родословных книг Владимирской, Московской, Смоленской, Калужской и Тверской губерний. По семейному преданию, какой-то слишком горячий предок, стрелявший в свою жену в высочайшем присутствии в оперном театре, вызвал своей безрассудной ревностью нешуточный гнев самодержца (не знаю только – какого именно), был разжалован и сослан по царскому повелению из Санкт-Петербурга на Кавказ.


16

Мать моей матери была православной. Раиса Николаевна Муравьёва20* (в первом браке Панина, во втором браке Цицианова21*) родилась и умерла в Тбилиси (30.01.1895–14.07.1966), соединив  на своём надгробье память о двух наместниках и главнокомандующих Кавказа – русском и грузинском. Муравьёвы – известный с XV в. дворянский и графский род, который внесён в V и VI части родословных книг Владимирской, Новгородской, Пензенской, Петроградской и Тульской губерний. Происходит от рязанского сына боярского Василия Алановского, дети которого, Есип Пуща и Иван Муравей, были переведены на поместья в Новгород (1488) и стали родоначальниками:  Есип – Пущиных,  Иван – Муравьёвых. Иван Никитич Муравьёв был сожжён шведами при взятии Новгорода (1611). Григорий Никитич М. был воеводою в Ладоге (1625–1626). Фамилия, известная истории по восстанию на Сенатской площади  14(26) декабря 1825 г., и давшая России немало вершителей судеб – дипломатов, военачальников, государственных,  политических  и общественных деятелей.

Мать Раисы Николаевны, Марья Александровна Чернявская, родилась в городе Моршанске Тамбовского наместничества и была 13 ребёнком в своей семье. Историки сходятся на том, что Чернявские (польск. Czerniawski)22* – древний шляхетский род процветал в Польше ещё во времена языческих монархов. Польская геральдика имеет ряд особенностей, которые кардинальным образом отличают её от других геральдических систем: это чрезвычайно простой состав и тот факт, что каждый герб имеет своё название и используется не отдельным родом, а десятками, а иногда и сотнями фамилий, – в польской геральдике герб не имеет неразрывной связи с личностью владельца. В лексикон польского дворянства вошло такое понятие, как «гербовое родство», когда семьи, не состоявшие в генетическом родстве, объединялись под одним гербом.


17

Раиса Николаевна была старше своих сестёр Валентины, Зинаиды и Ольги. Она  единственная  из них успела закончить заведение для благородных девиц Святой Нины в Тифлисе23* с золотым крестом за выдающие индивидуальные успехи по математике.  История учебного заведения Святой Нины связано с именем княгини Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой (Браницкой), супруги светлейшего князя Михаила Семёновича Воронцова, назначенного царём на должность наместника Кавказа. Она  организовала в Тифлисе Женское благотворительное общество во имя Святой Равноапостольской Нины и стала инициатором основания при нём женского учебного заведения Святой Нины – грузинский вариант Смольного Института.  «Кавказский календарь» свидетельствует, что 2 октября 1883 г. состоялось освещение нового здания заведения Святой Нины в районе Сололаки на ул. Ермоловская №13 (ныне ул. Читадзе), по пути  к нижней станции фуникулера и к церкви Святого Давыда, где находится пантеон с могилой А.С. Грибоедова. Здание отличалось своим краснокирпичным, профилированным фасадом, громадными окнами, охваченными белыми полуарками, и обвивающими здание узловатыми и змееподобными столетними глициниями, доходящими до крыши над третьим этажом; в двух симметричных фасадных изломах перед зданием стояли могучие тутовые деревья; во дворе был разбит чудесный сад, мало уступающий ботаническому саду города, – всё это создавало  особый климат и делало заведение Святой Нины, «идеальным местом для взращивания талантов у благородных девиц, позволяя вырабатывать у них умение держаться, особый вкус в выборе одежды, всего внешнего облика, отмеченного  врождённым благородством».

Сегодня в здании бывшего заведения Святой Нины, бывшей «партшколы», бывшего Института кибернетики находится Министерство Иностранных Дел  (МИД) Грузии. Исходя из информации, почерпнутой мной из доверительных бесед с сотрудниками Центрального Государственного Исторического Архива Республики Грузии (ЦГИА) и Государственной Публичной Библиотеки, я пришла к выводу, что фонды неоднократно подвергались «зачистке». Так что даже если по спискам имеются в наличие папки, то это вовсе не означает, что в них вообще присутствуют документы, в частности, что касается «до-грузинского» периода существования этого учебного заведения, когда преподавание не велось на грузинском языке. 


18

После революции семья оказалась в подвале вместо жившего там многодетного дворника курда. Бабушка рассказывала мне маленькой, как дворник с женой приходили к ней просить прощения, каялись, что не виноваты... «Доходный дом», куда позднее судьба забросила сестёр Муравьёвых вместе с их парализованной матерью, стоял по иронии судьбы под Цициановским подъёмом, ныне имени грузинского поэта–романтика Николоза Бараташвили, в конце улицы Петрици № 30 (ниже параллельной улицы Песковской)24*. Дом принадлежал семье молокан Болотиных и был заселён разношерстным людом, не состоящим друг с другом в родстве, но совместно пользующимся туалетом и кухней, так что приходилось готовить в комнате на керосинке. В этой комнате на Песках Раиса Николаевна  давала частные уроки русского, французского и математики, шила «чёртовым куклам» – местным капризным модницам. Помню пустые флакончики от духов, которые  она не выбрасывала, а закидывала за огромный, стоявший углом гардероб. Флакончики олицетворяли собой  память о её работе в пресловутом «торгсине» – во Всесоюзном объединении по торговле с иностранцами в разгар великого голода, когда компетентность и честность «благородной девицы» из «бывших» оказались востребованы. 10 декабря 1931 г. вышло Постановление СНК СССР «О предоставлении Всесоюзному объединению Торгсин права производства операций по покупке драгоценных металлов (золота)». За 1932–1936 гг. граждане СССР снесли в скупку Торгсина около 100 тонн золота и более 2500 тонн серебра. Драгоценности принимались во всех видах – в ломе, ювелирных, художественных, бытовых изделиях, монетах, слитках, песке (шлихт), самородках, утиле, даже в отходах, за исключением церковной утвари, поскольку имущество церкви было национализировано и церковные предметы в частном владении считались краденными у государства и подлежали конфискации. В обмен советская власть выдавала гражданам «боны», на которые можно было купить еду и импортные товары. Позднее на счёт № 94961 Цициановой Раисы Николаевны в государственной трудовой сберегательной кассе района им. Калинина Государственного банка СССР г.Тбилиси ежемесячно зачислялась пенсия в размере 39 рублей 72 копейки.


19

Моей колыбельной была «Алаверды» 25* и старинные русские романсы. Дома говорили на трёх языках – русском, французском, немецком. В шесть лет я писала и читала по готически, любила немецкий и плакала над французским. Дома было весело – мои молодые родители дружили с артистами Тбилисского русского академического драматического театра им. А.С. Грибоедова. Помню громоподобно шумного весельчака Павла Луспекаева. Сохранилось фотография, где я на коленях у Натальи Бурмистровой и её муж Игорь Злобин корчит мне смешные рожицы. Бабушек навещали приятельницы Наталья Флоровна Глинская–Циклаури и сестры Тамарочка и Верочка Бабунидзе, которые жили по соседству. Наталья Флоровна знала пять языков и в молодости танцевала с царём на балах в Петербурге. Сестры Бабунидзе тоже закончили заведение Святой Нины. У них я взяла несколько уроков музыки, так что играла по нотам «Славься, славься, наш Русский Царь! Господом данный нам Царь–Государь! Да будет бессмертен твой царский род...», «Не брани меня, родная» и «Сердце красавиц». На этом моё музыкальное образование закончилось. Русской грамотой со мной занималась мама, которая отучилась в балетной студии Перини26*, на филфаке в университете, в медицинском институте и в Академии художеств у самого Бориса Шебуева, однако, полностью посвятила себя домашнему воспитанию детей – моего и моей младшей сестры Наташи. Библия была под запретом, но бабушки умудрились меня всё же окрестить – меня крестили на иконе Святого Георгия. В пику им мои молодые «атеисты» родители вместе с братом мамы, который остался после войны работать секретарем в посольстве Советского Союза в Берлине и изредка наведывался к родным в Грузию, «перекрестили» меня, искупав в вазе с шампанским, и даже распили его «на ура».



20

Дома взрослые часто ссорились из-за меня – кто сильнее меня любит. Мама считалась домашним деспотом, извергом, который мучает и губит ребёнка. С пяти до шести лет мама умудрилась продержать меня на даче в Цхнетах, где постоянно были открыты окна, и где я должна была дышать свежим воздухом, строго соблюдая постельный режим. Отец топил печь, когда было холодно, играл со мной в шахматы и нарды. Меня лечили от детских желёзок гоголь-моголем и икрой, чтобы не делать уколов, потом водили на рентген в тубдиспансер. Деньги на моё лечение присылал дядя из Германии. Читать много мне не разрешали – мне шёл тогда седьмой год, и я была впечатлительным и диковатым ребёнком, живущим в мире детских грёз и литературных героев, практически в полной изоляции от детей моего возраста. Одну меня никуда никогда не отпускали. В школу отводили крайне редко сдавать предметы экстерном, так что неудивительно, что меня сторонились одноклассники и считали «странной», педагоги – избалованной. Школа была на последнем месте по посещаемости в районе, но в конце каждой четверти мама делала дорогие подарки классной руководительнице, и всё как-то обходилось. Так продолжалось всю начальную школу до пятого класса. И – как зарубки на памяти: ощущение беспомощности и ужаса, когда что-то сжималось в груди и хотелось зажмуриться и не видеть, как маленькая хромоногая (похожая на ведьму) учительница армянка колотит своей тяжёлой палкой по спине всеобщего классного любимца, весёлого шалуна-увальня, которого она ставила по середине класса перед доской на колени, или когда учитель математики деревянными бельевыми шпильками прищемляет нерадивым ученикам уши. Мама утверждала, что когда в классе сидит на уроках до сорока человек детей, то там нечем дышать, и что все учебные программы рассчитаны на посредственность. Так что и позже я редко посещала занятия. Чаще приходилось заниматься оформлением школьных коридоров и кабинетов – рисовать бесконечные плакаты, карты и т.п. или подменять заболевших педагогов. Рисовать мне нравилось – в четвёртом классе мои карандашные «натуры» заработали малые золотые медали на выставке школьников в Москве. Но слишком много шаблонного оформительства до добра не доводит, – думаю, я сорвала себя руку, как это бывает в музыке: мне снились потом чудесные картины, но я никогда ничего больше не могла нарисовать. Школу я закончила с золотой медалью, которую подарила маме.


21

И всё же самая сильная память детства – мои бабушки: бабушка-уют и бабушка-тайна. Они вдохнули воздух в пространство моей детской души. Как удалось им это? – не знаю. Они даже не умерли – просто ушли и задержались, но так долго, что мне больно даже думать о том, когда же они, наконец, вернуться...

Они были моим Талантом и Свободой.

Моя немецко-итальянская бабушка Марья Андреевна, которую так все дома и звали, нигде никогда не работала, но распродавала всю жизнь своё приданное и дедушкино наследство. Так она смогла выжить со своим сыном после смерти мужа (кажется, целых два или три года ей удалось прожить на деньги, вырученные за рубиновый браслет – подарок царя). Бабушка Марья Андреевна таилась в тени комнат и часто молчаливо плакала. Читать она не любила и не участвовала в интеллектуальной жизни семьи. Она была моей бабушкой–уют. Бабушка–уют осталась во мне памятью комнат, радостью первых движений. Это дом моего отца, с высокими прохладными подоконниками, с резными перекладинами балконов, на которых чешуйчатые островки облупившейся краски... Сквозь тонкое стекло окон был виден скат соседней крыши: он поднимался вверх так круто, что мне оставалась только узкая полоска неба над чердаком – его прямоугольный чёрный провал пугающе нависал над сбегающей к набережной улочкой. Я не любила эту сторону дома, но могла часами высиживать в терпеливом ожидании чуда, прижавшись носом к стеклу: когда же по булыжным камням промчится мимо со страшным стрекотаньем мотоцикл, взметнув за собой шлейф пыли... « Мотоцикл, цикал-цикал...» В этом доме дразнил полумраком чулан и таинственно хлопали двери и ставни на сквозняках; гром громыхал по крыше – то уходил, то возвращался, волнуя; за тяжёлой чугунной заслонкой стенной печи метался гулкий огонь, а в трубах свистал, по-разбойничьи завывая, ветер. Итальянский предок задумчиво улыбался чему-то из овальной позолоченной рамы. Я так никогда и не узнала, как звали того смуглого кудрявого красавца: очень высокая, сухая костистая старуха с длинной, закутанной в нелепый шарф шеей долго разглядывала сквозь лупу надписи, а потом унесла картину в музей. Слишком тёмный фон полутропического горного пейзажа мешал разобрать год и подпись художника. Другая картина висела почти под потолком: два вооружённых всадника-горца переезжали мелкую речушку в горах Кавказа. «Зоммер», – с гордость говорила мама и неуверенно поправляла себя «Зоммеринг». То была акварель: в раме под стеклом, словно в аквариуме, плавали на удивление светло прозрачные краски – коричневая, зелёная, жёлтая, голубая. Язычок красного лишь слегка коснулся костюма одного из всадников. Подолгу вглядываясь в картину, я старалась оживить и продолжить действие, но движение на ней всегда продолжало жить своей независимой жизнью. Моим любимым занятием было наблюдать с балкона, откуда открывался вид на правобережную сторону Куры, кавардак крыш и домишек, ниточку железной дороги с живыми как ртуть вагончиками поездов, мутное пастбище реки с быками мостов. На балконе захватывало дух от полёта пространства, и солнечный свет ослеплял глаза. Здесь рождалось неповторимое ощущение бездны, когда на медленно темнеющем небосклоне появлялись звёзды: словно безумные усачи перебирали без конца волшебные чётки... Во дворе между домами росло два больших дерева – душисто и пряно пахло цветущей акацией.

Мою русско–польскую бабушку Раису Николаевну почему-то у нас  дома все звали по имени Рая. Она была медиумом и в пору своей безоблачной молодости принимала участие в модных спиритических сеансах. Рая была моей бабушкой–тайной, потому что всегда неожиданно появлялась, чтобы через день–другой исчезнуть вновь. Её именем живы сны и буйство фантазий, откровение поцелуев и горечь утрат. Конечно же, были первые запоем читаные книжки, старинные романсы, печальные до слёз, нашёптывание сказок по ночам, но запомнилось иное – кольца. И я очень любила узкие перчатки с протёртыми дырочками на исколотых иголками пальцах, быстрые поцелуи, мимолётность встреч и мягкий чуть томный взгляд карих глаз... В её имени – Тайна Исповеди.


22

Это детство бесслёзно. Помню большой резиновый мяч, вбиваемый звонкими шлепками в пол: «...98, 99, 100!» Синюю и красную половинки на нём разделяла полустёртая серебристая полоса. Я вызывала на дуэль невидимку – двойника из глубины зеркал и мчалась стремглав через комнаты и коридоры, чтобы уткнуться с разбегу головой в мягкий и тёплый, вкусно пахнущий передник, весь в муке от заветных пельменей. Я тогда не умела ещё называть вещи по именам и ничего не знала об одиночестве. Оно существовало помимо меня, как и вся жизнь взрослых.

Бабушки пекли пироги. Коронный фирменный рецепт бабушки Раи был «наполеон». Сцены отступление Наполеона из Москвы были изображены на тарелках семейного сервиза. Бабушка Марья Андреевна запекала рулеты и варила варенье и компоты. Обе вместе – пельмени и пирожки. Я ассистировала, конечно... Кошек и собак в доме не водилось. Был подаренный по случаю кролик, но мама срочно отдала его «в детский сад», отчего я горько плакала, но мама была неумолима, так как кролик успел за неделю изгрызть домашнюю обувь в прихожей.

Моим излюбленным занятием было залезать на этажерку, где стояли изящные статуэтки. Конечно, не обходилось без потерь. Но когда мама хотела отшлепать меня за осколки французского и японского фарфора, бабушки плакали и становились между нами: они никогда не останавливали меня, чтобы я ни делала. Мама была безумно ревнивой и любила переставлять мебель, и из-за этого часто случались скандалы. Иногда она ходила «топиться» вместе со мной на набережную. На набережной я успокаивалась и мама тоже, и когда становилось темно, за нами спускался следом отец. На набережную и в Александровский сад меня водили кататься на велосипеде. В шесть лет отец научил меня стрелять и играть в шахматы (в Грузии вообще традиционно полагалось давать в приданое книгу «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели и шахматы). Мы часто «сражались» с ним за шахматной доской, пока я не стала выигрывать, – тогда отец отвёл меня в Тбилисский шахматный клуб, где я проиграла на первом же официальном турнире будущей чемпионке Грузии, после чего меня оставили в покое как не оправдавшую надежд. Впрочем, в студенческие годы я была удостоена чести (как кандидат в мастера) представлять первую доску от факультета германистики и достойно продержалась до эндшпиля с Ноной Гаприндашвили, бывшей в те годы студенткой английского факультета. Однако, меня так и не смогли заставить записывать ходы – по официальной версии в силу природной лености.


23

Желания у меня были довольно странные: маленькая девочка боялась чердаков и хотела быть богом – столь же бесконечно доброй и всесильной, как рассказывали бабушки. Он всё знает, всё видит, всё помнит, но умеет прощать. Меня всегда прощали, и мне тоже хотелось любить весь мир, обнять его своей любовью. Странно, но и сегодня я всё ещё никак не могу избавиться от этого чувства, только добавилось сознание глубокого сострадания, жалости ко всем нам, грешным и страждущим, неведомо куда бредущим во тьме. Я плакала – когда мне читали вслух «Хижину дяди Тома», потом дядю Тома сменили Марк Твен, Гайдар и Жюль Верн. Мама увлекалась баснями Сергея Михалкова и писала ему блестящие ответы, хотя ей и в голову не приходило их публиковать. Меня она заставляла заучивать наизусть всё, что нравилось ей самой. Я выросла на классике детской мировой литературы, на Пушкине, Лермонтове, Некрасове, Есенине, Маяковском, на прозе Тургенева и Толстого, пьесах Островского. Кстати, по семейным рассказам, у молодого Маяковского был серьёзный роман с сестрой бабушки Раи по имени Валентина (их удалось развести без последствий, когда Маяковские переехали в Москву). Бабушки Рая любила Куприна («Гранатовый браслет»), Гончарова («Фрегат Паллада»), французскую поэзию и прозу, Оскара Уайльда («Портрет Дориана Грея») и Джона Голсуорси («Сага о Форсайтах»). Всё это была я. И всегда где-то рядом была Германия благодаря старым готическим книгам, украшенным цветными гравюрами, и посылкам с пластинками («Домино», «Сулико» на русском, грузинском и немецком языках), с журналами от дяди из Берлина, где он вербовал шпионов и выменивал наших разведчиков у американцев. В пионеры меня принимал в Тбилисском Доме Офицеров человек, повторивший подвиг Алексея Мересьева. В пятом классе я отличилась на уроке русской словесности – в сочинении на тему «Мой любимый герой» мне удалось совместить двух героинь, будоражащих моё неокрепшее воображение: Анастасию Филипповну и Зою Космедемьянскую. Натаскивание меня по части русской словесности обернулось позднее паническим запретом на «бесполезную писанину», с жёсткой мотивирокой, что после 30 писать более чем неприлично и до добра не доведёт. Впрочем, запрет  распространялся и на чтение. Читать я любила всегда, в книгах особо – сноски и примечания, но никогда – перечитывать, запоминая выборочно только то, что нравилось: в основном сюжет и «музыкальную» аранжировку. Имена и числа меня не интересовали вовсе, если только речь не шла об эзотерическом или сакральном их значении.


24

Моё увлечение астрологией и магией началось со старых книг из библиотеки Константина Сергеевича Герасимова27*, друга моих родителей и профессора филологического факультета Тбилисского Государственного Университета. Все звали его за глаза Котом (на что он никогда не обижался), а жена Натэла – дразнила «чернокнижником» за увлечение алхимией. Некий книконоша по прозвищу «Пэхо» поставлял ему книжные новинки и активно помогал в поиске букинистических раритетов. У него было много учеников – после смерти Кота мусоровоз ни один день вывозил кипы диссертационных работ, написанных под его руководством, которые Натэла сваливала на улицу вместе с журналами, газетами, книгами и даже альбомами бесценных марок времён Третьего Рейха.

Кот встречал меня – неизменно благожелательно – с трубкой в руках, в шелковом халате или замшевой тужурке поверх белоснежной сорочки и отутюженных брюк, в окружении свиты обожаемых им представителей рода кошачих, напоминая всем своим обликом и манерой поведения викторианского джентельмена в стиле a la Sherlock Holmes. Кот был единственным профессором на весь Советский Союз, который читал курс лекций по истории книги. В 70-ые годы у меня имелся эксклюзивный доступ к оригиналам дореволюционных изданий Серебряного века. К сожалению, уникальную библиотеку после его смерти сохранить полностью не удалось, а жена поплатилась трагической гибелью за хранимые им бесценные рукописи. Константин Сергеевич Герасимова был ортодоксально мыслящим христианином и убеждённым монархистом, Вице–Предводителем, герольдмейстером и председателем Приёмной комиссии Межнационального Дворянского Собрания Грузии, предводителем которого и членом Совета Объединённого Дворянства был его друг барон Анатолий Георгиевич фон Рохов-Козбелевский28*, а председателем Комитета экспертов – князь В.И. Амашукели. Согласно определению Герольдии и Приёмной комиссии от 15 сентября 1994 г. (протокол № 57) и по Решению Совета МДСГ они торжественно выдали мне и моей дочери Геральдическое Свидетельство № 216 – 2 ГС от 25 октября 1994 года.


25

Константин Сергеевич Герасимов был признанным авторитетом по части литературного наследия М. Волошина и В. Брюсова, принимал участие в Коктебельских чтениях и в подготовке текстов к семитомному собранию сочинений В. Брюсова. Помню, как он с гордостью показывал мне полное берлинское издание «Огненного ангела» (без купюр), где значилась его фамилия. Он любил цитировать строчки из стихотворения Киплинга «Запад – есть Запад и Восток – есть Восток...» 29*,, сам предпочитал форму классического сонета. Мне запомнилось: «Есть твари, есть творцы, – запретов нет: благодарю тебя за мой сонет.»  Как ни странно, но Коту нравились мои доморощенные опусы. Его забавляло, когда я на слух улавливала сбой рифмы в каком-нибудь длинно-предлинном стихотворении и могла отгадать количество «внетактных» слогов. Одно его всегда огорчало, что я упорно не желала погружаться в теорию стихосложения. Однако, позднее в 90-ые он всё же пригласил меня поучаствовать в руководимое им молодёжное объединении при Славянском обществе в Тбилисском Доме Офицеров и даже организовал мой творческий «утренник» в доме Смирновых-Россет30* в Тбилиси.


26

В школьные годы я дружила с Геной Мещеряковым, который играл Сергея Есенина в драмкружке у прекрасного педагога и преподавателя русской словесности, автора многочисленных музыкально-литературных композиций для школы Виолетты Ильиничны Гаспаришвили31*. Мы оба любили осеннее время года, гоняли стаи мокрых птиц в аллеях промерзших парков и писали стихи. Благодаря моим первым публикациям в местных газетах нам повезло познакомиться с настоящими русскими поэтами Владимиром Соколовым32* и Евгением Лебковым33*. Поэты были очень разными как внешне, так и по темпераменту и казались нам тогда стариками. Помню в дыму сигарет нервно аристократические руки Владимира Соколова. Евгений Лебков гордился своим званием старшего лесничего Сахалина. Он надписал маме на память свои опубликованные в Грузии стихи о лесном пожаре, с напоминанием о том, что в жизни всегда «есть встречный пал», и пропел на прощание на аэродроме, куда мы с Геной поехали их провожать: «Прощай, Викторина Петровна, не спетая песня моя». Я до сих пор помню их совместное задорно-трогательное исполнение куплетов «Пиратской»:

Брильянты, брильянты, караты, караты,
Каррамба! – и лево руля.
Не бойся, девчонка, мы просто пираты,
Нам снилась так долго земля.
Не раз мы встречались с Летучим Голландцем,
И шквалы неслись по пятам.
Не бойся, девчонка, мы будем галантны,
Ведь так приказал капитан.
Нам всем задолжали пространство и время,
Мы все задолжали судьбе.
Не бойся, девчонка, нас вздернут на рее,
И мы улыбнемся тебе.
А боцман грохочет, а мачты раздеты,
А молнии хлещут подряд.
– Не бойся, девчонка, мы просто поэты, –
И нас не страшит абордаж.

Они пели «поэты» «и нас не страшит абордаж» вместо «студентов» и «усталый признался пират», как в оригинале у автора этих строк Роальда Добровенского. Это была моё первое соприкосновение с живой поэзией. Сохранилась фотография с надписью: «Ты – леший. Вл. Соколов Я – леший. Е. Лебков».


27

...Иногда мне казалось – что Стихи были всегда: они рождались из ритма и света и возвращали Свет. Они остались во мне от той маленькой девочки, окруженной сиянием любви и излучающей любовь, которая мечтала стать богом. Детство творит пространство живой души, и для него не существует проблемы «законности времён». Лишь значительно позже, когда интуиция уступает место работе чувств, мы начинаем различать под обломками чужих мыслей, на игралищах чужих страстей зыбкие очертания прообраза своей Судьбы. Но вместе с тем у каждого из нас, конечно, свой бог, впрочем, как и своё чистилище. Люди сами выбирают себе богов, хотя и называют это избранничеством. ТЫ ТО ЕСИ («ТЫ ЕСТЬ ОН»). Со мной навсегда – великомученики русского Слова: Анна Ахматова, Марина Цветаева, «Щегол» Осип Мандельштам и все те другие – кто приходил ко мне безлунными ночами. Сакральное общение заменяет иногда роскошь человеческого общения наяву. Мне казалось – что я ощущаю их дыхание. Меня упрекали в том, что я подражаю им, когда я даже не знала их имён. Что же, старые боги умеют переселяться. На Востоке верят, что у каждого человека бывает семь отцов и семь матерей. В нас спорят времена, и – сбывается непредсказуемое...


28

ТРИ ГЕОРГИЯ причащали мою душу, осеняя крестный путь. Все они были бесконечно добры ко мне. Они ушли и оставили мне святую тишину Безмолвия. Но они завещали мне Слово.

Георгий Степанович Кенчадзе передал основы медитации – психологической «раджа» йоги. Сильнейший экстрасенс, обладатель замечательной коллекции Будд, он сам являл собой живое воплощение Бодхисаттвы. От него впервые услышала стихи Махабхараты: «Признаком смертности отмечены боги, а признаком божественности люди». Значит – боги рождаются и умирают в нас самих. Несколько месяцев я ассистировала ему на сеансах лечебного гипноза. Это были уроки постижения космического сознания.

– Георгий Степанович, Что мне надо делать?
– Ничего не надо делать. Просто смотри и чувствуй!..

Но на всю жизнь с тех пор: Восток и Запад – два неба, две руки, прижатые к сердцу – словно две стороны человеческой души. Мне было 16 лет. Меня всё ещё провожали и встречали со школы.


29

Позже пришло увлечение  «дзэн». И снова рядом был добрый и умный старший друг и учитель. Когда Георгий Мазурин34*  впервые переступил порог нашего дома, – он пришёл сам, грузно взобравшись по высоким ступеням, – то первое, что мы услышали вместо приветствия, была торжественно-насмешливая тирада: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». На заседании секции русскоязычных писателей Грузии, куда он меня привёл, я приняла своё боевое крещение – впервые читала перед аудиторией профессионально пишущей братии. Запомнилось: пожилой критик по фамилии Бебутов35*, которого до того дня я никогда не видела и не ведала о его существовании,– защитил меня от нападок, суть которых сводилась в основном к двум пунктам: во-первых, явное влияние Цветаевой и Ахматовой (о которых я, к слову сказать, вообще тогда ничего не знала, так как дома меня всячески оберегали от всего, что могло привести «на Магадан» и негативно сказаться на будущем); во-вторых: «нет ли в семье сектантов»?! (очевидно потому, что стихи начинались словами «перед ликом икон отчего меня тянет креститься? – моё время ни в бога ни в чёрта не верит – в людей...» ) Так вот этот престарелый критик поднялся и произнёс тогда очень странные слова: он сказал, что очень редко (раз в сто лет – так он сказал) рождаются люди, наделённые абсолютным слухом на слова, и что меня надо оставить в покое, поскольку из сидящих в зале никто таким слухом не обладает и не в праве меня судить. Такое я получила тогда «державинское» благословение, после чего не  обращала внимания на критику, если только она не исходила от людей, которых считала своими учителями. Особого желания вступать в какие-либо союзы и литобъединения я вообще никогда не испытывала и впоследствии с удивлением узнавала о престижном (дававшем определённые привилегии) членстве в Союзе писателей людей, не только не издавших, к слову сказать, ни одной книги, но никогда не писавших даже «в стол», однако, наделённых острым социальным чутьём «первопроходцев».


30

Странно, что я долго не могла найти Георгия Мазурина в интернете ни среди поэтов, ни среди художников, ни среди «великих», ни среди «знаменитых», ни среди «никаких». И столь неожиданно, как и долгожданно (можно ли сказать, что случайно?) – copy right 2012 на сайте русской православной церкви «Храм Великомученицы Анастасии Узорешительницы в Теплом Стане» задушевные воспоминания о нём Архимандрита Рафаила (Карелина) «Упавшая звездочка»:   «...» «... Я помню, как мой знакомый Георгий Мазурин, художник и поэт, еще задолго до моего монашеского пострига, однажды сказал мне в откровенной беседе: “Я учился в художественной академии, и тогда пришла мне мысль, что лица людей надо писать, употребляя зелёную краску. Меня обвинили сюрреализме и исключили из академии. Теперь я думаю, как нарисовать картину звёздного неба; я хочу это сделать, хочу найти цвета, но у меня ничего не получается. Обычный тёмный фон и жёлтые точки от золотистого до кровавого цвета – это не ночное небо, а скорее жуки, которые копошатся в чернозёме. Я пробовал рисовать небо багряным цветом, а звёзды зелёным, но это вызывало какое-то чувство тревоги, – как будто смотришь на агонию больного: багряный цвет поглощал звёзды, и казался заревом пожара. Я пробовал применить принцип негатива, написал фон золотистым цветом, а звёзды чёрным, но вышло еще хуже: когда посмотрел на рисунок, то показалось, что огромные стаи ворон кружатся над землей. Решился я на другое: одухотворить звёзды и написать их похожими на человеческие лица, и опять неудача, – я увидел перед собой парад отрубленных голов. Тогда я попробовал изобразить звёзды в виде светящихся многоугольников, но это оказалось холодной абстракцией, какой-то геометрической игрой воображения. У меня нет денег, чтобы купить несколько холстов, и я стираю одну картину, чтобы написать на её месте другую. Затем я подумал изобразить звёзды с длинными заостренными лучами, которые пронизывали бы всю картину, но получилась какая-то сеть, подобная паутине. Затем я хотел изобразить звёзды как вспышки электричества на стыке двух проводов, и опять вышло не то: это были не звёзды, а искры бенгальских огней, которых зажигают дети на ёлке. Я решил изобразить звёзды в движении, начертав их траектории в виде пересекающихся эллипсов разных цветов, но на картине вышло оперение каких-то сказочных птиц. Я так и не нашел красок для бесконечного. Я стёр последний рисунок, загрунтовал холст, и теперь хочу нарисовать какой-нибудь пейзаж для продажи”. Прошло много лет. Я принял монашество. Наши пути разошлись. Затем я случайно встретился с ним на проспекте Руставели – этой главной артерии столицы. Мазурин шёл со своими друзьями, наверно поэтами. Увидев меня, он подошёл ко мне, протянул руку и заговорил так, как будто мы находились не в шумном потоке людей, а где-то наедине. После нескольких, ничего не значащих вопросов он сказал: “Я тяжело болен, перенёс два инфаркта, и, наверное, третий будет для меня смертельным. Я думаю, что ты хочешь спросить меня, остался я таким же безбожником, как прежде, или поверил в Бога? Но пока отложим этот вопрос, я хочу сказать тебе о другом. Последнее время меня преследует мысль, которую я не могу отогнать: что находится за пределами видимого мира, там, – выше звёзд. Я думаю, что не верю в Бога, но иногда мне кажется, что обманываю сам себя; я ловлю себя на том, что часто в разговоре стал произносить слово “Бог”, – почему, не знаю сам”. Я ответил: “Потому что звёздное небо стало для тебя встречей с тайной”. Прошло время. Я узнал о смерти Георгия Мазурина из некролога, напечатанного от имени Союза писателей Грузии. Там были слова: “Он ушёл от нас, но с нами остались его стихи и полотна”. Я подумал: нет, он унёс с собой от вас ещё нечто сокровенное – предчувствие тайны вечности, о которой забыли вы. Нашёл ли он ответ на роковой вопрос, – что находится выше звёзд, – об этом знает только его последний спутник – ангел смерти. Может быть, в тот вечер, когда умер Мазурин, какой нибудь ребёнок смотрел на небо и видел, как упала звёздочка, блеснув и исчезнув во тьме.»

И в то же время предвзято несправедливо о нём у Станислава Куняева36* в книге «Жрецы и жертвы Холокоста. Кровавые язвы мировой истории.» И «Плач по Мазурину» за авторством его «младшего друга» Сергея Алиханова37*:

Вы летчик и боксер,
любовник балерины,
защитник, так сказать,
прохожих и витрин.
Вас выпестовал сброд родного Воронцова.
Все верили:
из Вас получится бандит.
Все думали:
почёт и власть Вам предстоит,
но погубило Вас
бессмысленное слово.

К сожалению, не помню – по какому поводу, но тогда в 60-х по Тбилиси разгуливала шуточная присказка «за что же Стасика Куняева? – ведь он ни в чём не виноват...» Что же, до «кровавых язв мировой истории» Мазурин, видимо, не успел дотянуться, но ведь это «путь ничтожеств – расти», как гласит народная восточная мудрость. Георгий Александрович Мазурин не был «обаятельным enfant terrible», не был  он и «тифлисским кинто», и уж тем более «незадачливым поэтом и художником», но рыцарем «бессмысленного слова» – несомненно был. Так что учителям доставалось не меньше, чем ученикам.

Профессиональный переводчик, поэт, Георгий Мазурин долгие годы руководил русской секцией при Союзе писателей Грузии, совмещая эти функции с работой заместителя редактора журнала «Литературная Грузия». Военный лётчик в неполные 17 лет, боксёр полутяжёлого веса (второе место в РСФСР), художник–передвижник, уехавший на ГУЛАГ, чтобы рисовать советских политкаторжан, – «Голос Америки» удостоил его «пагубный проект» своей передачей. У него не было денег на краски и холст, и он рисовал на картоне. Этот человек не укладывался в прокрустово ложе ходячих заповедей и доктрин, но покорял великодушной дерзостью таланта. «Мысль – то же действие» – любил повторять он, оставляя за вами право выбора. Он учил не ждать наград за выстраданные истины, ибо саму возможность познания считал наилучшим вознаграждением. Наградой за эту неуёмность был инфаркт – один, потом второй... Но всё равно он продолжал драться – он боролся за дорогое ему живое Слово, за человеческое право на исключительность, на Судьбу. В нём жива была идея богоборчества. И он познал на себе двойственную истину молчания, обрекшую столько великих душ на страдание. «Молчание» – так назвал он свой сборник. И это было четвёртым измерением его жизненного треугольника: Смелость – Творчество – Свобода.


31

У него дома я познакомилась с Александром Межировым38*, который – как многие столичные поэты – любил бывать в Грузии. Что и говорить, «кормушка» переводческого словотворчества работала если и не всегда удачно, зато вполне эффективно ко взаимному удовлетворению обеих сторон: для грузинских авторов было престижно попасть на страницы центральной печати, а заезжим гостям нравилось местное гостеприимство. Межиров запомнился мне своим человеческим феноменом: один раз взглянув на страницу любого текста, он был в состоянии воспроизвести его по памяти. Тогда у Мазурина я впервые услышала в авторском исполнении «Воспоминания о пехоте» («Я сплю, положив голову на синявинские болота, а ноги мои упираются в Ладогу и в Неву...) и «Артиллерия бьёт по своим...» За прочтение перед аудиторией этого стихотворения, найденного на поле боя в документах убитого юноши, Евгений Евтушенко, кажется, был исключен из Литинститута. Профессор кафедры литературного мастерства Литературного института имени А.М.Горького, лауреат государственной премии СССР и  лауреат Государственной премии Грузинской ССР, лауреат премии имени Важа Пшавелы независимого СП Грузии, Алекандр Межиров издал более 50-ти книг. «Я – не поэт, я – стихотворец. Поэт это – Тютчев», – говорил он о себе.


32

К тому времени я должна была поступать в институт – мечтала стать режиссёром или врачом психиатром, однако, семья обеспечила меня лимитом на учёбу в МГИМО, который закончили оба моих кузена (сыновья маминого брата). Но судьба распорядилась иначе – экзамены в Москве совпали со смертью маминой мамы, так что я никуда не уехала, а документы родители занесли в Институт иностранных языков (ИнЯз), который находился поблизости, чтобы я не опаздывала не лекции. Впрочем, на лекциях я появлялась не часто, так что некоторые сокурсники и лектора впервые знакомились со мной на семестровых экзаменах. Красный диплом, как и медаль, я торжественно вручила маме, которая мечтала о научном поприще дочери, однако, ни лингвистика, ни педагогика меня не привлекали, зато я с удовольствием нештатничала в газете «Молодёжь Грузии». К тому времени появились первые публикации стихов в альманахе «Дом под чинарами». Странно, но Мазурин был против моего переезда в Москву. Он говорил, что у него два ученика: Сергей Алиханов и я, но что мне лучше оставаться дома.

– Георгий Александрович, я буду поэтом?
– Этого никто не знает и не сможет тебе сказать: пройдет сто, двести лет – как знать! – может, тогда и станет ясно, была ты или тебя вообще не было. Поэт – это духовное звание, и дать его может только время. Его уроки были постижением триединства: Слово – Мысль – Чувство. В ту ночь, когда он умер, мне приснилось, что погас маяк...


33

Тогда-то и повстречался мне милый Владелец Шарманки Шура (Александр) Цыбулевский39*. Его хрупкий силуэт и мягкая поступь шагов были устремлены вглубь узких, горбатых улочек старого города в поисках то ли утраченного одиночества, то ли ненаписанных стихов. Извечный спор о том, что выше – поэзия или жизнь, как в детской присказке о том, что появилось раньше – курица или яйцо? – этот задумчивый романтик с надломленной хрипотцой в груди понимал трагически всерьёз. Потому что всегда хотел оставаться юношей – подростком, гоняющим в небе голубей, но был не в силах отказаться от кудесного наития, от вящего волшебства своей шарманки, наигрывающей в полумраке тбилисских духанов... Но Шура был не один, а всегда вместе с Гией, Георгием Маргвелашвили40*. Это они подарили мне мой родной город с его тайным очарованием «одушевляющего недостатка»: Сололаки, Майдан, Чугурети, Рике, Пески, горы, камни, пыль, грациозная вязь винограда. В одной из книг по архитектуре вычитала, что сама планировка восточных городов рождает в человеке неосознанное беспокойство, психическую неустойчивость, что изрезанная горами линия горизонта постоянно напоминает о вечности, а значит и о бренности нашего бытия. Горы пожирают пространство, так что веретену времени нелегко бывает пробиться к свету…

Ну, конечно же, Гия был рожден факиром. В этом деликатнейшем человеке было что-то потаённое и загадочное. Он знал обо всём на свете, умел читать по лицам и по линиям на ладони. Шура шутил, что Гия умеет показывать сны, а иногда подсматривает чужие. Он напоминал мне доктора Фауста, хотя внешне походил скорее на героя детских книжек о докторе Айболите. Он наверняка немного хитрил, чтобы не лишать иллюзии жизни (жизни, а не Судьбы), когда обескуражено жаловался, что никак не может разобраться с моим гороскопом и с линими на ладони. Шура и Гия утверждали: «Слово – Cвет – Бог». А я понимала: «Слово – Избранничество – Время». То есть, просто не понимала. Я бредила в ту пору стихами юной Марины Цветаевой. Их кумирами были Ахматова и Мандельштам. Но это не помешало им передать нам – идущим навстречу – следом – свою безоглядную непоколебимую веру в то, что поэты правят миром, ибо Слово, несущее любовь (читай – Свет), и есть Бог.

У Беллы Ахмадулиной есть такие строчки в сборнике стихов «Сны о Грузии. Грузинских женщин имена.»

Я знаю, все будет: архивы, таблицы...
Жила-была Белла... потом умерла...
И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси,
где Гия и Шура встречали меня.
 
О, длилось бы вечно, что прежде бывало:
с небес упадал солнцепек проливной,
и не было в городе этом подвала,
где Гия и Шура не пили со мной.
 
Как свечи, мерцают родимые лица.
Я плачу, и влажен мой хлеб от вина.
Нас нет, но в крутых закоулках Тифлиса
мы встретимся: Гия, и Шура, и я.
 
Счастливица, знаю, что люди другие
в другие помянут меня времена.
Спасибо! - Да тщетно: как Шура и Гия,
никто никогда не полюбит меня.

Это о них – о моих незабвенных старших друзьях и наставниках, о Георгии Маргвелашвили и Александре Цыбулевском.


34

Михаил Юрьевич Лохвицкий (Аджук-Гирей)41* рекомендовал написанную мной (на основе истории нашей семьи) пьесу Тбилисскому Государственному академическому русскому драматическому театру имени. А. С. Грибоедова, – пьеса была включена в пассивный репертуар, но получила убийственный вердикт от завлита, что «слишком хорошо – это тоже плохо», и не была допущена к постановке. Примерно в то же время некто Ушанги Рижинашвили42*, возглавлявший грузинское издательство «Мерани» в 1984–91 гг., «зарезал» мой сборник, заявленный для публикации в темплан, несмотря на положительные рецензии, которые таинственным образом исчезли из редакционной папки, а переводы басен Нодара Думбадзе оказались безвозвратно затеряны.


35

И был ещё один урок Судьбы.

Это был урок самоутверждения через самоотречение. Урок мужества основателя интегральной йоги Шри Ауробиндо43*. Благодаря ему мне открылось истинное понимание эзотерического значения тройного изменения сознания на физическом, психическом и трансцендентном уровнях, интерпретируемого по христианской традиции как «Отец – Сын – Святой Дух». Он помог найти мне недостающие звенья не персонифицированного триединства нового века: Слово – Огонь – Свет. Вместе с ним постучали в мой опустевший дом, одарив любовью и доверием, посланцы лукавого и весёлого бога Кришны. Они зажгли перед моим внутренним взором пять священных огней самс(к)ары. Да, я всё ещё верю, что если перейти через «мир скотов» и «мир демонов», то достигнув пятого уровня сознания, можно совершить жертвоприношение голосом и погрузиться в океан всечеловеческого Безмолвия – услышать, как твоим голосом говорят облака. Мне больше не хотелось печататься (всё равно меня не хотели печатать) – моим единственным желанием было стать духом камня-проповедника (может поэтому «акмэ»?).

Дома часто велись разговоры на тему о грехе, причем гордыня почиталась за главный грех. Но мне всё равно всегда нравилось гадать по облакам, разговаривать с животными, угадывать чужие мысли, нравилось, когда оживают памятники и говорят камни. Когда время обретает невесомость, а пространство становится прозрачно – как Слово. Ибо Слово – не просто имидж «расы» («раса» дословно на санскрите означает вкус человеческих взаимоотношений) – оно «ген» времени и пространства. Когда Слово имеет вибрацию света, оно становится эквивалентно «золотому сечению» мыслей и души человеческой. Тогда с нами начинают разговаривать облака и водопады, тогда нам бывают послушны огонь и дикие звери...

Я ЗНАЛА – ГЛАВНОЕ: ПОКА ЖИВА – ЕЩЁ ЖИВУТ СЛОВА НЕСКАЗАННЫЕ МНОЙ.


POST SCRIPTUM

У меня есть дочь ИЛОНА. Я СВЯТО ВЕРЮ – ЭТО МОЯ ЭСТАФЕТА СВЕТА.

ИЛОНА очень тёплый, добрый и чуткий человек. Она окончила 7 классов хореографии при художественной школе имени Э. Вирсаладзе в Тбилиси и Академию художеств города Нюрнберга. ИЛОНА шутит, что у неё три родины: Грузия (где она родилась и училась в школе), Латвия (где она росла до 10 лет) и Германия (где живёт с 19 лет). Её родные языки русский, немецкий, грузинский. Она талантливый молодой художник, увлекается философией, историей искусств, фотографией, играет на гитаре и пишет прозу на немецком, английском и русском языках. У неё прекрасные переводы на немецкий язык Осипа Мандельштама. И удивительная медитативная живопись.

Мы пережили вместе день 9-го апреля и две войны, как-то неожиданно оставшись одни в Тбилиси: мама скончалась после мучительной болезни, отец почти сразу после её смерти уехал к моей сестре в Москву, друзей и знакомых разбросало по разным странам. Когда-нибудь я расскажу об этих временах в Грузии: без денег, без электричества, без газа, без воды, с бессонными ночными очередями за хлебом, с замёрзшими телами беженцев во дворе, с самодельной печкой, которую мы умудрялись топить по-чёрному шишками с ипподрома, с нацеленными на наши окна автоматами в руках русских мальчиков–солдат, с застывшим криком в глазах женщин в чёрном. Но мы выжили, нет – мы просто продолжали жить с сознанием того, что мы дома. ИЛОНА много читала и рисовала, я переводила документы для немецкого консульства «поздним переселенцам», перепродавала сигареты, готовила на продажу бутерброды и печёное. Как-то Наира Гелашвили44* предложила мне перевести с немецкого её книгу «Грузия – рай на развалинах». На гонорар мы купили ИЛОНЕ очень тёплую импортную куртку, и хотя она смотрелась в ней как Филиппок, зато ей было в ней тепло, – в тот год стояла студёная зима (я плохо запоминаю даты). И ещё остались рисунки и стихи – которые приходили к нам в просвет безвременья и буден, чтобы заполнить собой пространство нашей души.

...А «говорящую» икону Иоанна Богослова я отнесла из дома в церковь Святого Георгия – Кашвети45*.


Тбилиси, 1986(2012) гг.