Старухе Нине Капитоновне приснился сон.
Будто сырым холодным сквозняком распахнуло дверь, и вошла высокая стройная девушка. Остановилась возле окна, глянула на мрачную сизо-чёрную Неву, помолчала, затем обернулась, обдала Нину Капитоновну жаром сухих синих глаз, волосы светлые лёгкие откинула ладонью и строго, с сердцем сказала: «Ну что ты зовёшь меня, мама! Ты же знаешь, я не могу к тебе сейчас прийти, ты же знаешь, у меня муж и двое детей!» Сказала и растаяла, испарилась розовым туманом, словно ничего и не было.
Нина Капитоновна проснулась, дрожащей рукой накапала себе сердечных капель, и после долго, до света, лежала не смея заснуть и не в силах подняться.
"Двадцать лет прошло! - думала она, - ну так что, пусть и двадцать, с той-то, с большой войны и через сорок лет возвращались. Это уж кому как повезло. Я-то всегда везучая была, вот и тогда в сорок первом...
Весной сорок первого года Нина Капитоновна, а тогда просто Ниночка,
успела закончить Ленинградский медицинский техникум, да ещё с отличием, и решено было непременно поступить нынешним летом в институт, стать врачом, и обязательно детским.
- Учится Нинка-то моя, - хвасталась мать, в сотый раз перечитывая Ниночкино письмо, полное планов, надежд и мечтаний, - врачом будет! Этим, как его, педиатром, детей, значит, лечить будет.
- Дай-то Бог! - с лёгкой завистью одобряли соседки.
А в июне сорок первого стало ясно, что планы и мечтания придётся отложить до когда-нибудь после войны.
Госпиталь, наскоро оборудованный в старой школе, принял первых раненых, затем вторую партию раненых, а потом раненых стало много, так много, что никто уже не знал как и чем их лечить, как и чем спасать, тем более что медикаментов не хватало, бинтов не хватало, ничего не хватало, рук не хватало, и девчонки часто забывали какой по счёту день они на ногах
-Не могу больше, - плакала Ниночка, - так жалко, так жалко! Совсем молодой парень, и без ног...
- Не ной! – командовала подруга Зинка Снегирёва, девка сильная, смелая и злая.
Вот она-то, Зинка Снегирёва, тогда в октябре сорок первого и сказала:
- Нет, девчата, так не пойдёт, этак мы всю войну прозеваем! Айда завтра в военкомат, будем проситься на передовую!
И пошли, и так надоели, так заморочили голову пожилому, вконец уставшему майору, что он плюнул, и в сердцах сказал:
- Чёрт с вами! Отправлю, дурёхи, ох, дурёхи...
Зинку убило в первом же бою. А Ниночке повезло – задело миномётным осколком, кинуло в немецкий окоп, там и лежала, скорчившись, застывая в лужице собственной крови, то погружаясь в холодный липкий мрак, то будто всплывая из болотной мутной жижи, и тогда сквозь душное красное марево доносилась немецкая речь, сыпалось отрывисто: «Фройлян, фройлян!», успела ещё почувствовать как елозили по разорванному, сочащемуся животу холодные твёрдые пальцы, как обожгло и защипало рану, стянуло чем-то тёплым и мягким, и всё качалась, качалась в сером дыму склонённая над ней фигура, и вдруг, вспыхнула мгновенно и ярко, взлетела, нелепо и странно размахивая руками, в лицо Ниночке кинуло шмат тёплого мокрого мяса, и всё полетело, провалилось в ревущее никуда, потонуло в сгустившемся чёрном мраке.
- Повезло тебе, сестрица, - вовремя тебя на передовой подбинтовали,
да ещё немецким,трофейным, видать, материалом, ещё чуток - истекла бы кровью, - сообщил Ниночке опухший от недосыпа врач и добродушно похлопал её по щеке, - ничего, ничего, рожать, правда, не сможешь, да не реви, ты, не реви, говорю же - жить будешь! Долго будешь жить! Везучая!
Чуть поправилась, и опять везение – при госпитале на Литейном осталась. И старый доктор Израиль Лазаревич хвалил её за ловкие быстрые руки, величал старомодно сестрой милосердия, и часто говаривал: " Учиться вам надо, уважаемая Ниночка, из вас получится отличный врач! Поступайте после войны в институт, порадуйте меня, старика!"
Но до «после войны» Израиль Лазаревич не дожил – умер в самом конце блокады, и Ниночка сама зашивала иссохшее невесомое тело старика в простыню, а потом долго везла на саночках по тихим застывшим улицам.
Весной сорок пятого опять Ниночке удача – комнату получила. Да какую! Потолки высоченные, по верху то ли ангелы налеплены, то ли ещё какие-то небожители, снизу-то сразу и не разглядишь, окна большие,овальные на Неву смотрят, салютом победным, желанным и ярким любуются. И кружилась Ниночка, вольно раскинув руки, в пустой светлой комнате, пела душа от счастья - война кончилась!
Вот в эту-то комнату и прикатила с подзабытой уже чуток родины – из далёкой архангельской деревни - племянница Валентина. Нина Капитоновна советовала медицинский техникум, но Валька только рукой махнула:
- Ага! Вкалывать как вы, тётя Нина, по двенадцать часов, да за такие копейки? Нет, спасибо, не хочу! Я на стройку пойду, учеником маляра-штукатура!
Жить Валька вознамерилась у Нины Капитоновны, но скоро передумала.
- Скучная вы, тётя Нина, – всё работаете и работаете, по вечерам ещё уколы да банки разные соседям ставите. Война десять лет как кончилась, вы ж, Тёть Нин, ещё пока не очень старая, а живёте монашкой - ну в театр или в кино когда выберетесь, а любить-то когда, жить-то когда?
Нина Капитоновна невесело вздохнула: была в Валькиных словах горькая правда, но какая уж тут любовь с прочным толстым шрамом на животе, а если не будет детей, на что она нужна эта любовь?
Валька шустро и весело перебралась в общежитие, под Новый Год позвонила, поздравила, сообщила, что работает маляром на стройке, и всё-то у неё хорошо, замуж, наверное, скоро выйдет, позовёт на свадьбу. Нина Капитоновна порадовалась за племянницу, хотя какое-то слабое предчувствие кольнуло в душу, заикнулась, было, про осмотрительность в отношениях с женихом, но Валька слушать не стала, расхохоталась, звонко крикнула в трубку: « Пока, Тёть Нин! », на том разговор и закончился. А по весне, накануне майских праздников, и заявилась: уставшая, понурая, с не тяжёлым жалобно пищащим свёртком на руках.
Нина Капитоновна ахнула, взялась разворачивать, купать, пеленать, потом усадила молодую мамашу за стол, накормила, с горечью выслушала немудрёную старую как мир, женскую исповедь про то как любила, себя забыла, а он поматросил да бросил, и вообще исчез, словно в воду канул.
- Одна у меня надежда, тётя Нина, что вы не прогоните, приютите нас с дочкой, хотя бы на первое время, - плакала Валька, - а потом я в ясли её устрою, а может и папаша её объявится, поможет.
Но папаша, конечно же не объявился, да и самой Вальке скоро надоело скучать возле ребёнка.
-Пойду к начальству, буду требовать ясли, - заявила она.
И хотя Нина Капитоновна решительно противилась, но сладить с упрямой мамашей не смогла, отдали таки девочку в ясли.
А ещё через полгода Валька и вовсе Нину Капитоновну огорошила:
_ Я, Тёть Нин, на комсомольскую стройку на север завербовалась, а Наташку заберу попозже, когда устроюсь.
Это попозже так никогда и не наступило, тут Нине Капитоновне опять повезло.
Валька присылала исправно раз в месяц немного деньжат, изредка писала. С грустью читала Нина Капитоновна эти послания. « Опять новый муж, третий по счёту, не вышло как-то толку из девки, и в кого такая?" - горько размышляла Нина Капитоновна над посланиями непутёвой своей племянницы.
"Хорошо хоть Таточка не в мать удалась", - радовалась Нина Капитоновна, подписывая каждую неделю школьный дневник, густо помеченный круглыми гордыми пятёрками. И на школьных собраниях со скромным достоинством слушала музыкой нежной звучавшие слова : "отличница, спортсменка, гордость нашей школы".
И выбор Таточкин – медицинский институт – несомненно одобрила.
Но в институт Таточку не приняли – одного балла не хватило.
- Ничего страшного, даже лучше сначала закончить техникум, - утешала Нина Капитоновна, а сама отворачивалась, не хотелось чтобы Татка слёзы её слабые видела.
Наталья, или Таточка, как звала её все эти годы Нина Капитоновна, к двадцати годам расцвела той русской неброской красотой, что с первого-то взгляда вроде бы и незаметна , а приглядишься и глаз не оторвать – высокая, стройная, глаза строгие серовато-голубые, губы мягкие, пухлые, коса русая толщиной в кулак узлом тяжёлым на затылке уложена. И характером удалась – к людям приветлива, легка и незлобива.
А тут подошла пора и диплом получать – пятёрочный конечно, и совсем уж успокоилась Нина Капитоновна, даже, бывало, забудется, замечтается о внуках будущих.
Но однажды тёплым летним вечером принесли повестку из военкомата. Григорьеву Наталью Петровну приглашали явиться такого-то числа. Заныло сердце, заболела душа, и уже не отпускала тревога все две недели сборов и проводов-прощаний. Напрасны были Таточкины наивные уверения:
- Тётя Ниночка, ну что вы! Простая командировка, ничего же страшного, не на войну ведь! Вы лучше, тёть Ниночка, гляньте, идёт мне короткая стрижка? Да не плачьте, тёть Ниночка, вырастут косы, ещё лучше будут!
Первое письмо пришло из Джелалабада. "Всё хорошо, тревожиться не о чем, работаю в госпитале, работы много. И жарко! Очень жарко…"
Были ещё письма, даже два, Нина Капитоновна незаметно выучила их наизусть, потому как больше писем не дождалась. А дождалась особый груз, который сопровождала Таточкина подруга, она и рассказала, как подорвалась на мине санитарная машина, перевозившая раненых.
- Все погибли, всех по кусочкам собирали, что б хоть что-то в гробы положить, а от Натальи и вовсе ничего не осталось, горстка праха земного.
Были тихие немноголюдные похороны. Немолодой, очень серьёзный майор из военкомата говорил какие-то слова, вручал Нине Капитоновне красную коробочку.
"Орден Таточкин," – догадалась Нина Капитоновна.
Слёз не было, стояла, смотрела сухими глазами как медленно и осторожно опустили в раскрытую чёрную яму гроб с горсткой чужой ненавистной земли, как насыпали невысокий песчаный холмик, подошла, положила яркие грустно-красные гвоздики и вдруг повалилась, неловко вывернув руку, хватала ртом воздух, горячим комком застревавший в груди.
После оказалось – инфаркт, еле отходили, на волосок не отправилась вслед за Таточкой.
- Нет, думала Нина Капитоновна, лёжа на больничной койке, - рано мне туда, надо Таточку дождаться, а то что же это – вернётся девочка и одна как перст окажется, а она непременно вернётся, живая она, слышу я её, чувствую.
И Нина Капитоновна стала ждать, то есть совершенно буквально каждый день просыпалась с надеждой, что вот сегодня уж непременно откроется дверь, и войдёт Наталья, пусть уже не та девчушка, но всё же живая, тёплая и нежная.
А годы между тем шли и шли, один десяток за другим. В стране бушевали перестройки и перемены, исчезали с прилавков самые простые, самые обыденные вещи – спички, соль, сахар, один за другим умирали старые вожди, а новые лезли на танки, и толпы народа восторженно внимали их оглушительно-страстным речам.
- Двадцать миллионов положили,- думала, горевала Нина Капитоновна, - и каких людей! А собрались три не самых умных мужика, крепко выпили и одним росчерком пера уничтожили великую державу!
Невозможно было понять что, зачем, и почему творится в стране, и очень скоро Нина Капитоновна научилась смотреть телевизор с одной единственной целью – а вдруг где-то мелькнёт хоть словечко, хоть малая весточка о той, уже подзабытой войне, а вдруг кто-то вернулся, может обмолвится, что встречал где-то красивую девушку с русским именем Наташа.
Так и жила, не заметила, как на пенсии оказалась, впрочем, скучать и маяться одиночеством не приходилось, болящих и страждущих не убывало, а с годами всё больше и больше становилось в окружении Нины Капитоновны – тому банки-горчичники, тому укол, а кому-то просто дать наплакаться и после ободрить и утешить.
В ту ночь Нина Капитоновна так больше и не заснула, проворочалась в постели до утра, вспоминая и передумывая свою жизнь, и наутро решилась: схожу в военкомат, откуда Наталья призывалась, что с того, что военком
ещё десять лет назад вежливо, но твёрдо посоветовал больше не приходить, не отвлекать занятых людей от дела.
- Если будут какие новости, что маловероятно, - подчёркнуто вежливо сказал военком, - вас, уважаемая, непременно известят.
- Им там в военкомате разве ж до меня, - думала Нина Капитоновна, - пока спохватятся, да сообщат. А сон-то ведь вещий, не может просто так такой сон присниться! Мамой назвала, сроду так не называла, я сама и не велела, карточку Валькину показывала, письма её вслух читала, чтоб знало дитё и любило, почитало свою мать, пусть та и непутёвая оказалась. Подумать только! - муж, и двое детей! Да почему же нет-то! Вещий сон, непременно вещий!
И рано утром Нина Капитоновна собралась в дорогу - надела бежевый летний плащик, устроила шляпку на седеньких кудельках, даже губы тронула розовой помадой, захватила старомодный зонт, служивший одновременно тростью, огляделась – не забыла ли чего и отправилась.
До метро благополучно добралась на маршрутке, затем минут тридцать неслась подземными тоннелями, рассматривала с интересом пассажиров. "Серьёзные все такие, словно горем каким удручённые, и то – каждый-то день добираться до центра час, а то и два в этом подземелье – загрустишь," - думала она, и незаметно опять погрузилась в воспоминания и думы.
Припомнилось, как года три назад пришла к ней в ту послевоенную с ангелами на потолках комнату незваная гостья, расположилась на диване, не снимая дорогой, поблескивающей шубы и, закинув ногу на ногу, ласково объяснила, что ей, Нине Капитоновне, несказанно повезло – квартира их коммунальная из восьми комнат приглянулась некоему состоятельному солидному человеку, и он готов каждой семье, проживающей в этих комнатах с овальными окнами над Невой, купить по отдельной квартире.
- Вы только представьте себе, Нина Капитоновна, отдельная квартирка-студия, пусть небольшая, но уютная, далековато, но зато воздух какой чистый, метро туда обещали провести, а кольцевую так в этом уже году дотянут.
Нина Капитоновна выслушала гостью и указала на дверь, поскольку никуда перебираться не собиралась.
Тот первый разговор так ничем и не кончился, но за ним последовал второй и пятый, и десятый. Квартира по-тихоньку пустела, а Нина Капитоновна научилась держать оборону, и двери даме приятной во всех отношениях не открывала. Но и та знала своё дело, караулила в парадном и однажды, надавив мощным плечом на дверь, протиснулась в прихожую, а затем и в комнату, рассиживаться на диване в этот раз не стала, устроилась на краешке табуретки, поглядела на Нину Капитоновну сочувственно и сказала:
- Зря вы упорствуете, времена нынче сами знаете какие. Не ровен час...
Нина Капитоновна рассмеялась сухим неприятным смешком:
- Напугать вздумали! Я, милая, немцев с автоматами видывала, да не бегивала я от их, - и сунула под нос приятной даме бледный, чуть присыпанный мелкими, старушечьими веснушками кукиш.
А после, среди ночи и раздумалась: "Для чего же этим солидным людям такая большущая квартира-то – восемь комнат, многодетные поди-ка. А я вот, дура старая, упёрлась, если всё так, то пусть уж живут, а насчёт Таточки предупредить же можно, да и в военкомате, новый адрес оставить.
Многодетность новых жильцов тогда не подтвердилась, но будущий хозяин сам пришёл к Нине Капитоновне и клятвенно заверил, что непременно скоро женится, и тогда уж...
Нина Капитоновна вздохнула и сказала:
- Ну ладно, только вот ещё что...
И поведала ему Таткину историю.
А он закатал рукав свитера и показал Нине Капитоновне синюю наколку – три буквы ВДВ.
- Клянусь памятью, - так и сказал.
А потом всё закрутилось, завертелось, и Нина Капитоновна не заметила, как оказалась далеко от шумного центра, на первом этаже большого дома в крошечной комнате, по-первости удивлялась - надо же, и кухня в комнате, посмеивалась – приспичит ночью водички попить, так и рядом, бежишь и не запнёшься.
К военкому Нина Капитоновна не попала – не пропустили, но через пару часов настырную посетительницу принял таки его помощник - хмурый неразговорчивый лейтенант. Сидела, оперевшись на зонт, в светлом, пахнущем свежей краской кабинете, ждала пока тот листал толстые папки, шелестел на столе бумагами.
- Григорьева Наталья Петровна, - призывалась сентябрь одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года, груз... захоронена... Смоленское кладбище, участок номер четыре, награды...
- Так я ж, что говорю-то, - перебила Нина Капитоновна, - сон приснился, муж и двое детей.
Лейтенант терпеливо выслушал Нину Капитоновну, вздохнул и сказал:
- Вас известят, если что… Не волнуйтесь.
- Не волнуйтесь! - кипела Нина Капитоновна, выйдя из военкомата, - и чего я, дурёха, туда попёрлась, надо было к набережной сразу идти, на старую квартиру.
- Олег Петрович летом живёт за городом, но по вторникам обычно заезжает проверить квартиру, вы во вторник ближе к обеду приходите, - пояснила консъержка, посмотрела поверх очков на Нину Капитоновну и спросила:
- Может передать что-то?
Нина Капитоновна помолчала, потом махнула рукой:
- Нет, ничего. Я сама. Во вторник, ближе к обеду.
Она ещё постояла на сером парапете набережной, посмотрела на неспокойную, лилово блестевшую в бликах заходящего солнца Неву, потом кинула быстрый сердитый взгляд на три знакомых высоких окна за опущенными светлыми шторами и бодро пошагала, постукивая зонтиком-тростью, к метро.
"Во вторник, так во вторник, - думала Нина Капитоновна, - сегодня пятница, значит через три дня. А ведь, почту-то этот Олег Петрович неделю поди-ка не просматривал, так что письмо Натальино, наверняка лежит среди газет и бумаг у него в почтовом ящике.
Нина Капитоновна приободрилась, повеселела, потолкалась немного в метро, дождалась своего поезда и уселась на скамеечку поближе к дверям.
"Надо же народу-то совсем немного, даже место свободное есть! Да ведь час-то поздний! Одиннадцать уже, - спохватилась Нина Капитоновна, - молодым-то завтра на работу да на учёбу вставать, - думала она, - да и я тоже что-то устала сегодня."
Нина Капитоновна машинально оглядела попутчиков, которых осталось в вагоне совсем уж мало. Напротив, спиной к окошку сидел небольшого росточка щуплый парнишка .
"Ишь, горбоносенький, да курчавый какой, еврейчик или из армян, - неспешно текли мысли, - книжку читает, не разобрать отсюда без очков название, учебник наверное.
На предпоследней станции в вагон влетело трое, в полнейшей тишине под мерный гул мчащегося во мраке вагона сильным махом смели паренька со скамейки. Под точными короткими ударами зашнурованных ботинок хрустнули рёбра, алой тонкой струйкой мгновенно и не спеша поплыла густая кровь.
Она успела, прорвалась, упала прямо на залитое кровью лицо с расширенными от ужаса глазами, и что-то тяжкое, с лязгом и уханьем резко рухнуло ей на голову, вспыхнула багровая чёткая молния, озарила красным мерцающим блеском дорогое Таточкино лицо, и померк свет.