Умное сердце под номенклатурной шинелью
С авторами этого сборника меня связывает не только дружба, но и служба. Причём смею предположить, что именно служба с особой силой и спровоцировала к жизни, растолкала в этих двоих изначально присутствовавший, но доселе мирно дремавший поэтический ген.
Есть, есть на свете службы, непременно требующие противовеса. Не все только способны найти в себе этот противовес – и тогда превращаются с годами в столь же добросовестных, сколь и унылых службистов. Лермонтов носил шинель младшего офицера Тенгинского, если не ошибаюсь, пехотного полка, а под шинелью, в твёрденькой «политурке», записную книжку. Что-то вроде альбома, в каковых великосветские девицы на выданье записывали полюбившиеся стишки и изречения (Лермонтов тоже иногда вписывал в чужие альбомчики такое, от чего потом краснели ушки не только у их владелиц, но и у евонных маманек, время от времени инспектировавших девичий «самиздат»).
В свой же «альбумчик» походного формата – я бывал в «Домике Лермонтова» в Пятигорске, который он делил ещё и со своим сослуживцем, видел столик, одновременно и письменный, и обеденный, тоже соразмерный почти что кукольному «домику»: пушкинская полномерная тетрадь там просто не поместилась бы – Михаил Юрьевич вписывал, «заносил» кавказские пейзажи и «Княгиню Лиговскую»...
Противовес, и впрямь перевернувший русский литературный мир.
Все трое мы – выходцы с телевидения.
Я, правда, там не задержался. Пришёл в восемьдесят четвёртом политическим обозревателем, потом года два прослужил заместителем председателя Гостелерадио СССР и, в восемьдесят восьмом, уже ушёл. Как тогда считалось – выше. Время же показало: как бы не так! Но не об этом речь: время показывает и ещё покажет относительность многих расхожих понятий, а не только таких, как «выше», «дальше», «глубже»...
Эти двое – задержались.
Во всяком случае я хорошо помню тоненького, с ямочками на щеках, восточного интеллектуала в щегольском двубортном костюме Гадильбека Шалахметова, которого мы все тогда не очень уместно звали Володей. Не очень уместно и потому, что перекроили его славное древнее имя на привычный русский лад, впрочем, аналог тоже не менее славный и древний, да тогда почти все «нацмены» не считали зазорным иметь второе, обиходное в московских коридорах, в которые они то и дело наезжали, русское имя.
В большей же степени неуместно потому, что «Володя» уже тогда являлся руководителем Казахстанского республиканского телерадиокомитета.
Удивительное дело: он был руководителем, председателем республиканского телевидения и радиовещания и одновременно – любимцем и завсегдатаем молодёжной редакции ЦТ.
Знаменитой своими «Этажами», «Взглядом» и общим, как тогда казалось, р-революционным пафосом. Который, в скобках замечу, мне как раз и доставлял наибольшее число хлопот – я и был куратором этой самой неполовозрелой редакции.
Все другие провинциальные председатели бежали от неё, как чёрт от ладана, а этот, Шалахметов, значился там своим. Многие забойные программы «молодёжки» были созданы при его содействии и даже непосредственном участии.
Примерно в те же годы на Болгарском национальном телевидении взошла и карьерная звезда Ивана Гранитского. (Вообще-то, с такой фамилией надо бы сразу, а не опосредованно, даже не в поэзию, а в - пастыри).
И оба они весьма продолжительное время продержались на своих руководящих телевизионных постах. Вплоть до новых времён и даже новые и самоновейшие времена на этих же высокогорных сейсмоопасных должностях застали.
Телевизионная же служба вообще царёва, а начальственная телевизионная – царёва вдвойне. Тяжела шапка Мономаха на нынешнем идеологическом, да и на вчерашнем тоже, фронте. Два пишем (профессионалы от ТВ, кстати, не говорят «снимаем», а говорят: «пишем»), а три – неизменно в уме. Порочная смесь богемы и политики – вот что такое современное телевидение. И сделать другим его, такое всепроникающее и всесокрушающее, уже никто не позволит. Не стоит и заблуждаться на сей счёт.
Помните знаменитый анекдот: Наполеон во время военного парада на Красной площади? Ну-ну. Вот это место: по площади в завершение везут баллистические ракеты, а Бонапарт, не отрываясь, всё читает и читает «Правду». Брежнев аж обиделся: мол, дорогой французский император, да посмотрите же, какое грозное у нас оружие! Тот, наконец, оторвался от газеты, взглянул – не на ракеты, а на Брежнева – и ответил:
- Да если б у меня были такие газеты, никто б на свете и не узнал, что я проиграл Ватерлоо...
А если бы такое телевидение???
А когда «в уме» - коли он, разумеется, наряду с совестью, наличествует - накапливается слишком много «незаписанного», то оно, конечно же, ищет выход. И – находит, особенно, если человек изначально, от природы, даровит.
Так и у этих двоих больших телевизионных начальников, успешно состоявших на жёсткой царёвой службе, рождались незаконнорожденные стихи - большею частию в стол. Как в омут.
Совершенно не политические. Пронзительно лиричные, как у Шалахметова, или философско-эпические, как у Гранитского. Я не буду их цитировать или пересказывать. Почитаете – и вы поймёте, что перед вами две незаурядные личности, сохранившие даже в довольно длительном путешествии по богемно-политическому небосклону, где из всех отпущенных человеку чувств и страхов превалирует только чувство самосохранения, душу живу.
Её пластичность, проницаемость, способность страдать, сострадать и даже размышлять. Это политики и философы размышляют умом. Поэты – сердцем. Хорошо сказано кем-то: у м н о е сердце.
Они размышляют. О судьбах своих родин, причём не совсем так, как это принято на телевидении, об обретениях и потерях новейших времён. Причём у Шалахметова, уроженца Прикаспийских степей, родины даже две: это и собственно Казахстан и русская Астрахань. Неслучайно одно из самых сильных его стихотворений – о мосте между Европой и Азией в Гурьеве, нынешнем Атырау. Он вообще двуязычен - и это придаёт дополнительную глубину и его чувствам, и его поэтической речи.
Да собственно «многородинность» - от древней Эллады до кровных Балкан и дальше – до «русскости», которая тоже покамест ещё жива в тех болгарах, что способны на благодарность памяти – прослеживается и в поэтическом творчестве его болгарского собрата Ивана с пастырским именем Гранитский.
Для меня самого тот же мой давний-давний (времена и даже строи меняются, менялось и наше с ним в з а и м о п о л о ж е н и е , а вот взаиморасположение – никогда) друг Гадильбек-Володя-Шалахметов по-прежнему остаётся даже не синонимом моста, а – живым мостом.
С молодостью. Со степью, которую я тоже люблю, потому что и сам родился в Кумо-Манычской впадине. С удивительной сопредельной культурой. С внутренней свободой и свободомыслием. (Мне очень нравится его крылатое: «Дастархан – вот истинная религия казахов». А что? Ведь фундаментальное предопределение любой религии – соединять людей, а умный, лишённый излишней церемониальности, с е р д е ч н ы й казахский дастархан не просто соединяет – он сдруживает. На годы, на десятилетия и, как в нашем случае, даже на всю жизнь).
Он встречался со Львом Николаевичем Гумилёвым и говорит о нём так самозабвенно, словно только что пришёл ко мне – по мосту времён – от него.
Казахи – путешествующий народ. И в пространстве, и во времени. Мой друг в этом отношении не то, что не исключение, а прямо-таки пособие по образцовому казаху. И стихи его – летучий дневник вечного кочевника. В самолёте, в поезде, в машине, да и пешком – заветный твёрденький листок у него, как и у поручика Михаила Юрьевича, всегда во внутреннем кармашке.
Я так подозреваю – слева.
Один большой и в меру старый (мне это сочетание нравится больше всего!) казахский учёный как-то сказал мне:
- Знаешь, почему у казахов хорошая память?
- Почему?
- Потому что у нас очень обширный, богатый фольклор. Его, без письменных источников, надо было передавать из поколения в поколение. Устно. Отсюда и память.
С болгарами на этот счёт беседовать мне пока не доводилось, но, перечитывая написанное моими друзьями, я убеждаюсь: у этих двоих – уж точно память хорошая!