Катя Фридкин
Из тёплого, пахнущего кофе и свежим хлебом кафе я вышел в почти морозный холод. «Наверное, она права, наверное, она права», - вертелось в голове.
Наверное, и в самом деле нужно наладить отношения с русской эмиграцией. Париж... Восемнадцатый год! Сколько их сюда понаехало! Сколько ресторанов и кабаре было открыто! Какой большой культурный пласт! И где, как не там нужно искать то, что я теперь ищу!!!
На перекрёстке я принялся изучать небольшой щит с планом квартала. Седьмой квартал здесь не был указан, но направление вело на запад, по Кеннеди Авеню, в сторону Сангри.
По авеню Кеннеди я решил двинуть пешком, едва сдерживая себя, чтобы не перейти на бег. В первой попавшейся на глаза телефонной будке я, разжав запотевший от волнения кулак, развернул записку с адресом, смачно плюнул на её лицевую сторону со счётом из кафе и приклеил бумажку к стенке будки, красочно расписанной графити. Теперь ноиер телефона был прямо у меня перед глазами.
В Центре Русской Культуры было занято, если это вообще был центр Культуры. «У нас в Париже всё меняется не так быстро» - сказала мне мадам...
Остальной путь по Авеню Кеннеди, до дома под устрашающим номером „666“ я добежал почти бегом. Вновь телефонная будка, вновь я тыркаю слепым пальцем в отверстия диска...
- Centre culturelle de Russie, - раздаётся картавый женский голос там, по ту сторону провода, и я подпрыгиваю от звука этого голоса.
- Добрый день! Вы говорите по-русски?
- Я вас слушаю. Дама продолжает картавить, несмотря на то, что перешла теперь на русский.
- Меня зовут Певец, - произнёс я, с внутренним восторгом пробуя на вкус это слово. - Я живу в Париже...
Дальше я застрочил, как из пулемёта, ничуть не смущаясь своего вранья. Вернее, это и не было никаким враньём - я теперь и в самом деле живу в Париже. Все пути назад отрублены. Я - парижанин.
- Я парижанин, продолжаю я. Я исполняю шансон на русском и французском языках... «мне нужны деньги, заработок», - хотел сказать я, но вовремя умолкнул. Слова «деньги» и «заработок» могут лишь отпугнуть.
- Я ищу связи, - прокричал я в запотевшую от моего нервного дыхания трубку.
Я запнулся. Что дальше говорить, я не знал. Ситуация была глупой. Вот так, по телефону, что-то объяснять... рассказывать всю свою жизнь, всю предысторию, доказывать с пеной у рта, что Дюпрэ-Вивьенн был полным идиотом, и что Мария Симошкина звучит гораздо лучше, чем Маруся Дюпрэ-Вивьенн!!!
- Что вы ищете? - переспросила меня картавая дама.
- Я ищу связи. (О, Боже, как пошло звучит! Еще хуже, чем «Деньги» и «заработок»!)
- У нас центр культуры, - объясняют мне с того конца провода.
- Так это же очень хорошо, - неизвестно чему радуюсь я, - я же пою песни на поэзию Вертинского, свои, ...Бродского...
- Вы знаете Бродского? - задумчиво интересуется дама.
- Лично нет, но я хорошо знаю его стихи. Пожалуй, лучше, чем он сам, - пошутил я. Шутка получилась глупой.
- А я знала Бродского лично, - отвечает мне моя собеседница.
И я понимаю, что разговор завязался!
- Ваш голос очень похож на голос Бродского, - продолжает она, - мы встречались с ним в России, не помню, когда это было; потом он приезжал сюда, в Париж... в позапрошлом, кажется, году...
- Мне очень тяжело, - признался я.
Я хотел рассказать даме о том, что виза моя закончилась уже как четыре месяца тому назад, что в любой момент я могу угодить в полицию, что у меня нет денег, и что я ни в коем случае не собираюсь возвращаться назад, в Россию. Но всё это немедленно вступило бы в противоречие с тем, что я сказал ей до этого, а именно, с тем, что зовут меня Певец, и что я - парижанин. А это - последнее и единственное, что согревает меня сейчас в холодное сентябрьское утро; единтсвенное, что заставляет меня бороться дальше; единственное, что я не предам ни в коем случае. И поэтому, набрав в лёгкие воздуха, я выдыхаю лишь:
- Мне очень тяжело... я стою сейчас здесь, на Авеню Кеннеди...
- Ах, как я вас понимаю, - восклицает мне в ответ картавая дама, - я сама торчу в Париже уже столько лет, хотя мне предлагали очень хорошую работу в консульстве в Марселе...
Монеты в моём кармане тают, как весенний снег, но я не знаю, как прервать её, как направить наш разговор в нужное русло. Всё, что мне от них надо, это один, два, а может быть и несколько концертов в их культурном центре. Ведь, если они занимаются культурой, то, наверное, умеют ценить хороший шансон...
- Я на Авеню Кеннеди… здесь… не так уж и далеко от вас, в седьмом квартале, - в отчаянии намекаю я.
- Так приезжайте! - голос дамы теперь звучит ликующе: возможно, моё отчаяние она принимает за патриотический экстаз, - Приезжайте же, тут и поговорим – о Бродском, о русской литературе. Рю Буасьерр, шестьдесят один!
- Я знаю, - успеваю лишь только сказать я. Сознание того, что тебя где-то ждут - что может быть большей поддержкой для человека в моём положении!
Я бросился на улицу Буасьерр. («Я нахожусь на первом этаже, у самого входа!» - обьяснила мне дама, - «Меня зовут Катя, Катя Фридкин!») Начался безумный марафон. До Сангри я проехал на метро, с трудом отыскав ближайшую станцию, но наверху была забастовка со всеми вытекающими из этого последствиями: автопробки, толпы народу... выход из метро был перекрыт полицией. Так что пришлось проехать одну остановку дальше и возвращаться пешком. Из-за этого манёвра я потерял очень много времени, испугался, что Катя Фридкин уйдёт, мои нервы совсем сдали, что случается не так уж и часто, и на какой-то из маленьких улочек, где не было ничего, кроме вереницы стоящих один за другим таксомоторов, я вскочил в такси, очевидно совсем потеряв голову. Ума у меня, правда, хватило, поинтересоваться у водителя, во сколько эта поездочка может мне обойтись. Оказалось, в пятьдесят франков. Такси в Париже стоит на вес золота, но, слава Богу, с этими «копчеными» можно ещё торговаться... Пятьдесят франков - именно та сумма, которая теперь была зажата у меня в кулаке, и именно та сумма, лишившись которой, я оставался совершенно нищим. Но цель оправдывает средства, не так ли?..
И вот, в тот момент, когда я плюхнулся на сидение такси, мне и приснился новый сон... Нет, я, конечно, не спал - просто вся эта цветная мишура, мелькающая у меня в глазах - люди, дома, авто, рекламные плакаты по обеим сторонам дороги, ввели меня в некое подобие транса, о котором так красочно повествовал Дюпрэ Вивьенн...
Я поднялся по ступенькам... вошел в холл... «Здравствуйте» - проговорила Картавая Дама, выходя почему-то из-под лестницы, - «Уже по телефону я поняла, что у вас необычный голос! Пройдёмте, пожалуйста, сюда... Здесь у нас стоит рояль... не пугайтесь, он совершенно прозрачный, но при этом настоящий... И не смущайтесь... мы пригласили кое-кого... тех людей, которые хотели бы вас послушать. Начинайте же!
Рояль издал божественные звуки... так приятно было петь в этом помещении, для этих людей!
Я исполнил им всего лишь одну песню, когда меня прервали: «Мы так рады, что вы посетили нас, дорогой Певец, - произнёс тот, чьего лица я никак не мог разглядеть, - знаете, говорят, после смерти таких людей, как Эдит Пиаф, где-то на Земле обязательно появляется их воплощение... Иными словами, она должна была возродиться вновь, но в образе мужчины... И теперь мне кажется, мы, наконец-то отыскали этого мужчину - маленького наполеончика, полного безумия и звуков, влюблённого во всех и ни в кого конкретно, ищущего и не находящего... страдающего там, где не стоило бы страдать!!!
«Да, это я», - хотел ответить я тому, чьего лица не различал, но вместо этих слов из моего горла вырвалось: «Посмотрим, что вы скажете, когда я засру вашу стиральную машину, или пару раз не уверну ваш поганый водопровод!!!»
«Ну и дерьмо!», - было мне ответом... «Ну и дерьмо!!! Так мы никуда не приедем!»
...Там, в реальной жизни, которую я ощущал между тем всеми фибрами души, я ударил себя по щеке.
- Ну и дерьмо, - проворчал водитель такси, оборачиваясь ко мне, - Так мы никуда не проедем!
Я не сразу сообразил, что мы почти приехали и понял это только тогда, когда водила развернулся, пустившись в объезд. Улица Буасьерр оказалась улицей с односторонним движением! Поняв, что мы делаем крюк, я занервничал, стал просить вернуться назад, высадить меня - в общем, вёл себя совсем не достойно парижанина. И всё из-за этого сна. Сон не выходил у меня из головы. «Этот сон - пророчество, - колотилось в висках, - всё будет очень хорошо, тебе наверняка предложат концерты, только ради Бога, Певец, когда тебя будут о чём-то спрашивать в этом Культурном Центре, семь раз подумай, перед тем, как молоть свою чушь! Культура - вещь тонкая, она не терпит неправильных ответов!»
Как видно, водила решил, что нервничаю я оттого, что у меня нет денег (что, в принципе, так и было) - я же говорил, что они нюхом чуют дырявые кошельки, - ибо он шумно выдохнул вместе с никотином:
- Если вы тот час же выложите мне те пятьдесят франков, на которые мы договорились, денег за «крюк» я с вас не беру.
Ровно в двенадцать тридцать машина остановилась на узенькой улочке у арки, ведущей во внутренний дворик. Высадив меня, таксист ударил по газам, увозя последние мои деньги; а я взбежал по ступенькам парадного подъезда небольшого особнячка в стиле «Плевать мы на всех хотели».
«Не пори чушь, - вновь предупредил я себя, - думай, прежде чем что-то сказать!»
...Катя Фридкин сидела за маленькой конторкой слева, под лестницей, совсем, как в моём сне. На этом совпадения заканчивались.
- Monsieur, vous ales ou?* - Окликнула она меня, когда я, не успев оглядеться и проскочив весь холл, направился к огромному окну, завешенному тяжёлыми шторами, приняв его за парадную дверь. (*Господин, вы куда?)
Я повернулся на голос:
- Меня зовут Певец!
- Так это вы звонили?
- Да, обрадовался я.
- Я узнала вас. Вы даже внешне похожи на Бродского. Проходите, - она жестом пригласила меня в некое подобие маленького кабинета, устроенного под каменной «графской» лестницей - помните его кошку?..
Смутно я вспомнил, что на некоторых фотографиях Бродский изображён с котёнком на руках.
- Кажется, помню, - ответил я, не понимая, каким образом мой визит может быть связан с кошкой Иосифа Бродского.
Катя Фридкин прямо-таки воссияла:
- Эту кошку ему подарил мой папа. Вы знаете моего папу?
- Лично пока не знаком, - радостно ответил я.
- Он уже умер, - пояснила моя собеседница безо всякой грусти в голосе, обычно сопутствующей таким словам. - Вы читали его статьи?
- Очень давно, - соврал я, понимая, что всё больше и больше погружаюсь в пучину вранья.
- Он первым выступил в защиту Солженицина, за что и поплатился.
- Чем? - испугался я. В сознании возник сверкающий нож французской гильотины, с грохотом опускающийся на дубовую плаху.
- Как чем? - вскинула брови Катя Фридкин, - Тем, что я теперь торчу здесь, в Париже.
- И давно вы здесь… торчите?
- Десять лет, - сокрушённо выдохнула она. - Обычно я не сижу на телефоне, - продолжала Катя Фридкин, - меня сегодня попросили, а так я всё время там, - она ткнула пальцем в скошенный потолок, пожелтевший от сигаретного дыма.
Потом она подняла трубку до сих пор молчавшего телефона, послушала минуту гудок, и, успокоившись, как видно, продолжала:
- Мы подарили Иосифу кошку, но он оставил её в Питере, когда уезжал в Америку. Та кошка совсем другая.
- Понятно, - отозвался я, обведя глазами помещение. На стене висели два пятна. При ближайшем рассмотрении это оказались плакаты:
«У нас в гостях Александр Градский» - гласил первый. Второй сообщал о приезде в город Париж Юрия Куклачева. С очередной партией кошек.
- Я вижу, у вас здесь проводятся концерты, - осторожно начал я тему, которая, вопреки моему пророческому сну, всё никак не хотела возникать.
Катя Фридкин вздрогнула, будто это слово пришлось ей не по душе или больно ранило:
- В прошлом году приезжал Булат Окуджава, но народу было мало... Сами, наверное, знаете, как тут у нас...
- В каком смысле? - не понял я.
- На какие концерты вы ходите в Париже?!!
- Ну, - начал, было, я, не зная, что должен в этом случае сказать истинный парижанин, - Мулен Руж...
- Вот именно, - обрадовадась Катя Фридкин, - столько соблазнов, что о наших вспоминают в последнюю очередь. Она посмотрела на меня теперь более внимательно. Я бы сказал, впервый раз за время беседы обратила на меня внимание: - Как я вас понимаю! О, Боже, как я вас понимаю!!!
- Я пою, - только и нашёлся я, что сказать.
- В Мулен Руж?
Конечно, нужно было сказать «Нет». Но беседа, хоть и была престранной, но складывалась так гладко... то, что я пою в Мулен Руж, напрашивалось как бы само собой...
- По-разному! - нашёлся я и поспешил добавить: - Я бы и у вас с удовольствием спел!
- О, было бы интересно послушать, - обрадовалась Катя Фридкин, - песня голосом Иосифа Бродского... Вы ведь сказали, что его песни тоже поёте?
- Пою. А с кем можно поговорить на этот счёт?
- С Евгением Александровичем. Он тут начальник. Вы думаете, они мне платят за мою работу? Ошибаетесь! Если так будет и дальше, я уйду. Меня приглашали в Марсель, в Культурное Представительство. Надоело работать на одном энтузиазме.
- А где он, этот Евгений Александрович?
- Сейчас попробую ему позвонить, но он сегодня уезжает. Вряд ли он найдёт время с вами встретиться.
Катя Фридкин сняла телефонную трубку и набрала номер.
- Алло, Евгений Александрович? Здесь пришёл бард, он хочет поговорить с вами насчёт концертов... поняла... хорошо.
- Он не может с вами встретиться, - выдохнула Катя Фридкин, положив трубку на рычаг аппарата и почему-то при этом с обидой посмотрев на меня и проговорив грустно: - Но минут через сорок он должен спуститься вниз. У вас есть шанс его поймать.
Выйдя из подлестничного кабинетика, я присел на жёсткую банкетку.
- Я скажу вам, когда он выйдет, - пообещала Катя Фридкин уже более приветливым тоном.
...Очень увлекательный разговор произошёл с Евгением Александровичем. Евгений Александрович пролетел мимо меня метеором.
Уже у самого выхода Катя Фридкин окликнула его:
- Евгений Александрович, это тот самый бард...
Я как можно более вежливо поздоровался:
- Здрасьте, вообще-то я не бард. Я пою шансон на русском и французском языке. Я сам пишу свои песни. Меня зовут Певец.
- Певец, это псевдоним такой? - Евгений Александрович окинул меня взором с ног до головы, словно собирался шить мне костюм.
- Нет, это моя сущность. Я - Певец, и этим всё сказано.
- Ну а имя, фамилия у вас есть?
- Нет. Теперь больше нет.
- Интересно. - Он и в самом деле заинтересовался, даже портфель, что нёс в руке, поставил на пол. - А в паспорте что у вас стоит?
- В паспорте стояли имя и фамилия, но я их зачеркнул.
- Как это понимать, зачеркнул?
- Очень толстым фломастером. Синим.
-Это вы так образно выражаетесь? - Евгений Александрович посмотрел на меня с надеждой.
- Нет, - спокойно и честно ответил я.
- То есть, тем самым, вы хотите сказать, что сначала вы надругались над советским паспортом, а теперь приходите в Культурный Центр, просить концертов?
- А какое имеет отношение моё пение к паспорту?
Евгений Александрович повернулся к Кате Фридкин:
- Катюша, вы разговаривали с этим молодым человеком? (Теперь он обращался к ней и только к ней: понизив голос, как бы, отстранясь от меня).
- Разговаривала, - неуверенно произнесла Катя Фридкин.
- А если вы уже поняли, что он „того“, как вы могли позвонить мне, и ещё что-то говорить про концерты?!! Зачем вы здесь, вообще, сидите? - Евгений Александрович распалялся не на шутку. – Вы сидите здесь, чтобы сортировать. Вы понимаете это слово? - СОР-ТИ-РО-ВАТЬ!!!
- Простите, но... – начала, было, бедная Катя Фридкин, выходя из-под своей лестницы с видом, с каким выходят из камеры заключения на казнь.
- Никаких но! Выдворите этого шута немедленно из здания!
Он повернулся ко мне, затем, встретившись, очевидно, с моим непреклонным взглядом, замешкался на минуту, потом вновь развернулся к Кате Фридкин, совершив довольно элегантное «па»: правая рука его изящно поддела руку Кати Фридкин, и уже через секунду они как ни в чём ни бывало, прогуливались вглубь просторного тёмного холла, совсем забыв про меня.
Там, в туманной дали, возле окна, которое я сослепу принял за парадную дверь, они приостановились и несколько минут о чём-то шептались. Я понял, что сейчас решается моя судьба: Катя Фридкин, очевидно убеждает этого непростого человека хотя бы прослушать моё пение. Совсем, как в моём сне...
Через секунду они так же изящно развернулись, и их чёрные на фоне белого прямоугольника окна фигуры зашагали из туманной дали ко мне.
При ближайшем рассмотрении Евгений Александрович - о, чудо - улыбался!!! Я понял, что судьба вновь повернулась ко мне лицом.
- Мы тут посовещались, - ласково промурлыкал мой спаситель, - короче, Катя напоит вас чаем...
Сказав это, он вновь развернулся - решительно и проворно, и зашагал к выходу со своим портфелем.
Как только за моим спасителем закрылась входная дверь, Катя Фридкин бросилась ко мне:
- Убегайте скорее, - чуть ли не прокричала она, - удирайте, пока я звоню по телефону!
- А куда вы собираетесь звонить?
- Анатолию Семёновичу, - откликнулась Катя Фридкин уже из своего подлестничного кабинета.
- Вы будете звонить по поводу меня?
- А по поводу кого же ещё! Евгений Александрович дал такую команду, я не могу его ослушаться!
- Но зачем же мне убегать, если вы собираетесь звонить Анатолию Семёновичу?
- Потому что Анатолий Семёнович, как только увидит ваш паспорт, тут же вызовет органы! Кстати, - она выглянула из-под лестницы, - вы и в самом деле перечеркнули свою фамилию?
- И имя тоже!
- Боже, как я вас понимаю! – взволнованно зашептала Катя Фридкин, - но поймите и вы, сейчас не семидесятые годы! Теперь нельзя действовать такими методами... Алло, Светочка, пожалуйста, Анатолия Семёновича... По срочному делу. Евгений Александрович просит...
- Такие методы теперь пресекаются! (теперь она вновь обращалась ко мне) Это раньше можно было высунуться в окно, прокричать «Свободу Солженицину», и на следующий день оказаться в Париже! Теперь такие трюки не проходят!
- Алло, Анатолий Семёнович?.. Убирайтесь отсюда, пока не поздно... Пожалуйста! Нет, это я не вам... Евгений Александрович просил вас немедленно спуститься сюда, здесь очень непонятный гость... нужно проверить его документы... вполне может оказаться, что...
На несколько секунд она замолкла, прижимая трубку к уху. Видимо её прервали. Прервали надолго. Катя Фридкин молча слушала.
- Уходите, - зашипела она, продолжая слушать и зажимая трубке рот, - уходите быстрее! Вы видите, я ничего не могу поделать!!!
Она и в самом деле ничего не могла с собой поделать.
Сердце моё разрывалось при виде, как в этой милой женщине борятся стукач и порядочный благородный человек.
- Катя Фридкин, с первого, из холла, - проговорила тем временем Катя Фридкин в трубку, - простите... учили. Теперь голос её звучал подавленно и сипло: - Простите, Анатолий Семёнович... Это Катя Фридкин с первого этажа, с вахты... Евгений Александрович просил вас спуститься к нам, здесь молодой человек с неправильными документами. Евгений Александрович просил разобраться.
«Вот так-то лучше», - почти что услышал я голос Анатолия Семёновича.
Катя Фридкин, дрожа руками, положила трубку на рычаги.
- Сейчас он будет здесь. Вы что, не понимаете, молодой человек? Вас сейчас просто схватят и отправят куда надо!
На секунду она умолкла, затем выскочила из-под лестницы и приблизилась ко мне:
- А, может быть, вы нас просто разыгрываете?.. Покажите мне ваш паспорт.
Я охотно достал из заплечной дорожной сумки свой заграничный паспорт.
Развернув его на страничке, где была приклеена фотография, Катя Фридкин побелела, как снег.
- Вы и в самом деле сошли с ума, если так поступаете с документом общественной важности, - только и смогла произнести она, протягивая мне назад красную книжицу.
В это мгновение дверь лифта в дальнем конце холла раздвинулась, и мимо нас с озабоченным видом проплыла мадам с коробкой, полной кухонной утвари - чашки, ложки, вилки, ножи позванивали, как звенит посуда у официантки в вагоне ресторане поезда Москва-Трускавец. Вслед за мадам из лифта показался молодой господин с коробкой, из которой торчали горлышки винных бутылок тёмного стекла.
- Катя, вы же знаете, что я переезжаю, - начал господин с «порога».
Катя в ужасе покосилась на меня.
- Этот молодой человек... Евгений Александрович просил проверить его...
Господин всем телом, вместе с ящиком, развернулся ко мне:
- Кто вы. Представьтесь, пожалуйста!
- Меня зовут Певец, - проговорил я.
- Фамилию доложите, - предложил господин.
- Анатолий Семёнович, - вмешалась Катя Фридкин, - его документы...
- Моя фамилия Chanteur, - повторил я.
- Ничего смешнее не придумали? - поднял бровь Анатолий Семёнович.
Дама, что первой вышла из лифта, стояла теперь возле входных дверей в полной нерешительности: руки ее были заняты, и открыть дверь она не могла; Анатолий же Семёнович так же не мог открыть ей двери; а Катя Фридкин была настолько возбуждена увиденным в моём паспорте, что напрочь позабыла о своих прямых обязанностях.
- Хотите, я спою? - предложил я, и, не дожидаясь позволения, вновь, как тогда в кафе, исполнил несколько строф из „Пьяного Корабля“ Рембо.
На этот раз результат был прямо противоположный. Если сказать ещё точнее, Анатолий Семёнович просто не сумел дослушать моё пение до конца: ярость так и распирала его организм.
- Катерина, - возопил он, вспугнув эхом своего голоса голубей за окном, - немедленно звоните в охрану!
- Даже Крэпо уважительно молчал, когда я пел, - заметил я.
Катя Фридкин принялась крутить диск телефона.
- Что ещё за КрЕпо! - воскликнул сбитый с толку Анатолий Семёнович.
- Пёс в кафе.
- Катерина!!! (Решительно, без Кати Фридкин здесь никто не мог обойтись ни минуты).
Обиженный невниманием, я двинулся к двери.
- Стоять! - прозвучал мне в спину звонкий голос, - Катерина! Как его фамилия???
- Певец, - с готовностью доложила растерянная Катерина.
- Стоять, Певец!
Но я уже захлопнул за собой тяжелую высокую дверь.