...В тот момент, когда ко мне внезапно, таким волшебным образом вернулось зрение, перед самым погружением в черноту и падением в бездну, я многое понял... Мне хотелось бы рассказать вам о том, что я увидел, но теперь я не могу – теперь у меня просто нет на это времени. Потому что мне пора; потому что я был неправ; потому что всё могло быть иначе, потому... Потому что, наконец, изнутри Париж зелёный, а сверху похож на расплавленную лаву; потому что ночью светятся здесь не огни, а камни; а болотно-бледные парапеты Сены, пропитанные абсентом и мочой, похожи на стены клозетов, уводящих лабиринтами в плеск и журчание воды - туда, где простенки становятся всё уже, превращаясь в клоаку, а клочок неба над головою чернеет и светится без единой звезды, впитывая в себя люминисцентный свет, словно губка – разлитое по белому мрамору чёрное молоко...
Потому что потомки Мавров, разносящие в утренних кафе пластиковые подносы с «перье» и круассанами, не прощают сл;ва „гарсон“, брошенного небрежно и вникуда. Потому что ночью эти гарсоны совсем другие: по ночам они бродят по каменным лабиринтам – их глаза скрыты под чёрными очками, карманы набиты джойнтом, а за голенищами их казакинов из крокодиловой кожи спрятан чёрный, полированный до блеска „Вальтер“. Они долбят растрёпанные боксёрские груши в подвалах дешёвых спортзалов, трахают девок в подворотнях, и не считают при этом зазорным получить от жирного денежного мешка десяток-другой франков за хороший минет.
Далеко за полночь потомки Мавров возвращаются в свои пещеры, где стены оклеены плакатами Жана Рено и Марка Дакаскоса, встают под ледяной душ и выходят оттуда чистыми и невинными, словно младенцы.
К десяти же часам утра в их руках вновь пластиковые подносы, а глаза скрыты под чёрными солнцезащитными очками. И они получают от вас чаевые, терпя небрежно брошенное «эй, гарсон!» только для того, чтобы к ночи вновь затеряться в каменных лабиринтах этого города, который зовётся Париж. Всем, встречающимся им на пути – случайным, нелепым и враждебным – они говорят, что зовут их Марио. Так принято. Потому что они осторожны. И ещё, они никогда не прощают обид и унижения.
Всё это я упустил. Прошёл мимо. Не заметил. Почему?.. Потому что.
Потому что такие, как я, вечно ищут не там, где надо, и никогда не находят; такие, как я, сгорают от любви, никого ещё не успев полюбить, и страдают там, где не надо страдать. Ещё они недостаточно предприимчивы, чтобы заработать хотя бы десять франков в день, никогда не научатся закрывать водопроводный кран, когда чистят зубы, а тем более, сидеть на скамейках и бордюрах тротуаров так, чтобы не оставлять на джинсах тёмные пятна машинного масла или следы свеженанесённой краски - краски, которая пачкает потом стиральную машину тех, кто приютил всё это сборище нелепостей и недостатков под крышей своего уютного мещанского гнёздышка.
Но теперь больше нет времени. Всё. Мне нравилась Маруся Дюпре-Вивьенн, понятно вам?.. Мне только не нравилось, как ты смотрела на меня – жадно и похотливо, как обнимала, твердя мне на ухо, что ты - женщина, находящаяся в смятённых чувствах. Мне не нравилось это ТОГДА, понимаешь?!! Возможно, мне просто нужно было время – время на то, чтобы освоиться в этой прекрасной стране; смириться с её необычной жизнью, понять, что за красивую игрушку под названием «Этот Безумный, Безумный Мир» мне дали подержать в руках. Мне просто нужно было немного собраться с мыслями, понимаешь ли ты, Маруся Дюпрэ-Вивьенн?!! Но ты не дала мне этого времени.
...В начале я сказал, что мы познакомились в Москве, и что это неважно... Как раз таки нет! Это, возможно, было самое важное из того, что я не рассказал. Ты была такая тихая, там, в моей тесной комнатёнке, когда сидела на низком диване, слушая мои песни... Ты не решалась сказать ни слова. А потом, уже здесь, в Париже, ты спросила меня, почему у меня такой странный, устремлённый вникуда взгляд. И я соврал тебе, сказав, что я наркоман. Это, наверное, и было моей главной несправедливостью по отношению к тебе. Моя малодушная ложь.
Что ещё?..
Ах, да! Мосье Леметр сдержал своё обещание. Нет, он не подписал со мной контракта. Но он выкупил для своей коллекции за пятьсот тысяч франков у мадам Дамья мою запись, сделанную в «Royale d’Or». Пятьсот тысяч – немалая сумма, согласитесь?..
Но это всё их дела... Для меня же он сделал...
Если вы когда-нибудь окажетесь в Париже, поезжайте в предместье Сан Женевьевв де Буа и разыщите там русское кладбище. Его очень трудно найти – знаю по себе. В притворе, у самых ворот, вы найдёте маленькую часовенку, где до сих пор обитают матушка Маман и её дочь Мари. Скажите им только одно слово, и они поведут вас вначале по главной аллее, потом вы свернёте в сектор номер шесть, где всё почти уже заросло липами и диким каштаном, а осенью золотится небо на закате...
Там, почти в самом конце аллеи, вы и найдёте этот крест. На поперечной планке его написано всего одно слово. Всего одно слово, но оно очень, очень важно для меня. Важнее, чем сто тысяч слов – пустых и никому не нужных. И слово это написано по-русски. Как странно! Этого я уж никак не мог ожидать от мосье Леметра – именно по-русски, русскими буквами, кириллицей...
Ах, да! Что вам нужно сказать Мари, или её матушке?.. Всё то же слово:
«ПЕВЕЦ».
...И больше ничего.