Мишаня в тесный коридор квартирки вошел осторожно, даже ключ в замке поворачивал медленно, чтоб не звякнул. Надеялся, что все уже спать легли. Но его ждали. И едва потянул он на себя тяжелую дверь, тихонечко потянул опять же, бережно, как в спину в два голоса толкнуло:
– Ну как?
– Нормально, – буркнул.
Объяснять ничего не хотелось. Но кто бы его желания спрашивал?
– Взяли? Сразу? Без претензий? – Катюшка закружилась вокруг Мишки, как вокруг рождественской ёлки, с какой-то судорожной скоростью. стаскивая кожанку, шарфик, кепку, подталкивая к ногам тапочки.
– Я так боялась, так боялась. Думала, если не возьмут, то всё!
– Что всё? – улыбнулся Мишка – Расстреляют что ли?
– Нет, нет, это так к слову. Работа, Миша, престижная, ну то есть, максимально престижная при твоей профессии.
– В понедельник выхожу. – успокоил он подругу и даже в щеку чмокнул. Она тут же потянулась к нему призывно, обвилась, прижимаясь.
– Миша-а-а-а! Как хорошо! Как хо-ро-шо.
Анна Андреевна молча прошла мимо них на кухню. И оба услышали, как звякнули чашки, и зажурчала вода из носика услужливо горячего термоса.
– Идем, – подтолкнул он Катерину.
И по уже начавшей укореняться привычке развернулся полубоком, скосил одно плечо, стараясь стать меньше и ничего не зацепить в этом миниатюрном царстве салфеток, белоснежных чашек, стульчиков с гнутыми ножками. Анна Андреевна уже выставила на стол розетки с вареньем и медом, масленку и сахарницу…
– Садитесь, суп сейчас согреется. – пригласила она и отвернулась к окну.
– Погодка сегодня жуткая, не то снег, не то дождь – сообщил Мишка.
– Предзимье. – подтвердила Анна Андреевна – Серое и скучное. А у нас чай и малиновое варенье.
Он хотел сказать, что и чай и варенье – это самое то в такую погоду, но не успел.
– А машину ты уже видел? – Катюшка, поуютнее устроилась на стуле, подогнув ногу под себя
– Ну да. – кивнул неопределенно Мишка.
– И как она? Какая? – распахнула девушка любопытные глаза так широко, будто собиралась не только услышать про тачку, но и увидеть её воочию.
– Скорее черная, – раздалось за спиной тоном ровным и спокойным. –.
Дьяков не выдержал и коротко хохотнул. Ответ тёщи был крайне точен. И возьмись он сейчас перечислять Катюхе технические характеристики, она все равно усвоила бы только одно, что тачка черная и большая, с тонированными стеклами. Он еще хотел спросить у колобка на ножках как там его? Валерия Аристарховича, как новый техрегламент умудряется миновать технику гаража мэрии, но вовремя понял, что такие вопросы лучше не задавать.
–Ну, вот все в точку! Породистая, злая японская кобыла! – заключил Мишка.
– И всё? – обижено поджала девушка кукольные губки.
–Дай человеку поесть! – Анна Андреевна поставила перед зятем тарелку – Все современные машины, особенно эти большие, очень похожи. Огромные, темные, угрожающие. Я при их виде всегда хочу спрятаться в подъезд. И мне интересно, что же они прячут от людей за темными окнами? И так ли обязательно это прятать?
– Может боятся, что их сглазят. – развел руками Дьяков и сглотнул слюну.
В сочно-бордовом озере с золотистыми кружками расплавленного жира призывно белел островок сметаны. Желудок всеми фибрами откликнулся на этот молчаливый зов.
– Тебе налить? – поинтересовалась мать у дочери.
– Я не ем после семи. – отрезала Катерина.
Она никак не могла понять манеру матери, начисто забывать крайне важные для самой Катюшки обстоятельства.
– А я, пожалуй, перекушу. – Анна Андреевна пододвинула к зятю кусок хлеба и вздохнула – Сметану сегодня взяла на рынке. Подорожала. Она почему-то всегда дорожает к зиме
– Так коровы молоко сбавляют, ну и в запуск опять же.
– Куда? – переспросила она
– В декрет, – пояснил Мишка, нет, он не думал шутить, просто выбрал из массы слов наиболее культурное.
Но Анна Андреевна вдруг прыснула, совершенно искренне, тут же спохватилась и прикрыла крохотной, какой-то даже иссохшей ладошкой рот. Руки у неё были маленькие с узловатыми суставами. И было странно видеть эти наработанные узлы на тоненьких пальцах с молочно-белой кожей.
– Все молоко – по траве, а на сено переводят и всё, считайте литра на три, на два скидывают. Понятно, подкармливают, но все равно не то уже.– пояснил Мишка и удивлялся тому, что он сам помнит эти подробности.
Он вообще до переезда в город и не задумывался, насколько же проросли в него деревенские знания. Может потому, что там, в Березовске, они были всегда необходимы, их объем не смущал, а порой казался недостаточным. Здесь же ненужный опыт тянул неимоверно. Еще по привычке Мишка бессмысленно оглядывался на чахлые рябины во дворе, отмечая, что они сплошь усыпаны тяжелыми гроздьями, а значит зима будет долгой, суровой и досадливо отворачивался. В Березовске он бы прикупил еще машину дров на всякий случай, надежнее заткнул бы отдушины, протыкал бы паклей дом. Но что ему рябины, если жара силами невидимых истопников держиться такая, что спать ложились открыв настежь форточки.
– Чая налить? – Катюшке видать надоело вынужденное молчание.
И не дожидаясь ответа, наполнила стакан кипятком, щедро шмякнув туда два пакетика.
– Катя! Заваренный есть! – с опозданием предупредила мать.
– Какая разница? – отмахнулась девчонка и сильнее макнула обреченных «утопленников» в узкое восьмигранное жерло
–Еще и из стакана… – вздохнула Анна Андреевна и поднялась. – Мне чай в пакетиках, все время напоминает дешевую гостиницу. Знаете, такой ускоренный способ создать видимость уюта. Заменитель настоящего тепла и дома.
«А мне секс с презервативом. Те же действия, а кайфа ноль» – мог в другой кампании ответить Дьяков, но промолчал, наблюдая, как в полупрозрачной чашечке с прихотливо изогнутой ручкой, белизна молока теряет свой цвет под красно-коричневой струйкой из заварочного чайника.
Анна Андреевна втянула не терпкий, как у кофе, но густой, и точно солоноватый запах и Дьяков невольно сделал тоже самое.
– Ну, вот, – удовлетворенно произнесла она – Пейте на здоровье.
– Мы – деревенские, нам всё равно! – оповестила Катюшка. И тот час же к щеке Мишани прижалась упругая девичья щека и к губам поднесли стакан с болтающимися по краям нитками, от пакетиков.
Анна Андреевна неловко застыла с чашкой в руках, не зная ставить ли её на стол, или нести к раковине, руки её странно дрожжали.
– Не все равно. – осторожно отодвинул он Катерину. – Я даже в рейсах чай сам заваривал. Не люблю, когда в кружке бумага плавает.
– Ясно! Аристократы больших дорог и большой музыки! – Катя приземлила злополучный стакан посредине стола и тотчас, вокруг него растеклась лужица. – Я спать!
– Катя! – окликнула мать.
Но дверь уже захлопнулась. Тёща вскинула глаза и Мишка смутился, от вины, что плескалась в них, густо.
– Миша, она вас так ждала сегодня…И я еще с этим чаем…
– Переживет, – буркнул Дьяков.
И опять наткнулся на совершенно беззащитный взгляд.
– Помиримся, да это даже не поругались, ну так, взбрыкнула, – скомкано принялся он объяснять.
– Она как-то очень изменилась после института.
Мишка не нашелся что ответить. Да и не знал, какой была его Катюшка до этого самого института. Если верить вечной мудрости, смотреть жену следовало по теще, но Анна Андреевна слишком мало напоминала дочку.Сухонькая, хрупкая, рядом с отлично сложенной, полной жизни, и сочной, жаркой, чувственности Катюшкой, она казалась стебельком из школьного гербария.
Дьяков даже имел неосторожность как-то брякнуть:
– На вас посмотришь, решишь, что мать тебе в детстве последний кусок отдавала.
– Отдавала, – дернула подбородком Катюха. – Когда отец ушел, и мы на её зарплату жили.
– И ты брала, – констатировал Мишка.
– Миша! Это обязанностей родителей содержать своих детей. У мамы, кстати это не очень хорошо получалось.
– Да ну?! – поддел он, сложилась у них странная привычка не говорить, а фехтовать фразами. Коротко, остро, иногда больно.
– Я в институт поступала, и ни разу золота не носила! Понимаешь?
– И что? – неподдельно удивился Мишка. Скажи Катюшка, что голодная сидела, он бы понял. Потому что трудно не понять беду,если сам её на плечах таскал. В доме Дьяковых готовил отец, когда время было, когда не было, Мишка обходился чужими огородами. И спроси его, какие чувства сопровождали его в самую беззаботную пору жизни, ответил бы: стыд и голод. Всё время хотелось есть и спрятаться от людей, чтоб не припомнили ворованных помидор, огурцов, редиски.
И он добавил, чтоб убедиться в сосбтвенных выводах:
– Не голодала же?
– Еще не хватало! Но знаешь, каково это? Идешь и самой себя стыдишься, в гардеробе пальто сунешь поскорей и на лекции. А первую шапочку из меха мне мама купила, когда мне исполнилось шестнадцать.
И опять Дьяков ничего не понял, но отчего-то пожалел тёщу. С тех пор и поселилось в нём это странное чувство к женщине, с которой думалось ему он и пары фраз не скажет.
И больше ля неё, чем для себя он убедительно сообщил:
– Катюшка у вас хорошая. Бывает, дурит, но так молодая еще.
– Молодая, – печально повторила Анна Андреевна.– Молодая, знаете, никогда разница между поколениями не была такой заметной. Нас будто разделили на два лагеря, мы не понимаем их, они нас.
Мы пытаемся их учить тому, что им совсем не нужно, а для нас это было жизненно необходимо. Иное время, иные устои, иная музыка. Наверное, в этом все дело.
Время…Дьяков крутанул на руке часы, ставшие в последнее время какими-то уж слишком свободными на запястье.
– Вам спать пора уже Миша? – истолковала Анна Андреевна по своему этот знак. Была у неё такая привычка ловить чужие слова, жесты, мимолетные перемены в лице, и толковать их, чаще всего точно.
– Да нет еще. Время что, Анна Андреевна, приспособимся. Приспособимся.
Она улбынулась:
– Я знаю, почему Катя вас выбрала, вы умеете жить, не суетясь, у земли, что ли. Очень простым, обыденным и верным… умеете. Да, помните надпись Соломона? Пройдет и это.
Мишка вспыхнул, не любил он, когда его хвалили, то есть нет, любил, только вот что отвечать на похвалу не знал. Одно дело, когда ругали, тогда все просто сцепил зубы и режь вопреки.
– Я к тому, что эта работа, она не вечная, неприменно будет что-то по душе… – пояснила тёща.
Дьяков от такого перехода аж вспотел. Весь вечер после своего визита в мэрию, пока колесил по городу, пока ловил случайных пассажиров, чтоб хоть что-то заработать, он упорно гнал от себя эту же самую мысль. И гнал-то потому что отлично понимал, с точки зрения разума, ему повезло, ему необычайно повезло. Его убедили в этом еще накнуне такие же бомбилы, как он сам. И убеждали после высокие двери кабинетов, блеск шикарных тачек, поведение будущих коллег, сытое, спокойное, уверенное. Но вот же маялась чем-то неясным душа…Маялась
– Да, что вы, что, все нормально, зарплата, опять же легаша водить, ну легковую, не то что большегруз, условия… И вам спасибо, так таксовать, ну чем бы я кормился и Катюшка у неё ж зарплата – кот наплакал. Спасибо!
Анна Андреевна покачала головой:
– Миш, не надо благодарить, я вас понимаю. – она протянула руки вперед и кивнула – Видите? Артрит. Давно, Катюшке едва три года исполнилось, шла через речку, и провалилась под лед. Господи, я себе никак не могу этого простить, да, пошла, просто потому что экономила три рубля на такси. Занятия поздно кончились.
Она замолчала, вновь переживая стылый ноябрьский вечер. Нет, никто тогда не гнал её через лёд, но так было ближе, а автобус всё не шёл, и Катюшка ждала у соседей. Что бы с ней стало у добрых и отзывчиковых стариков Волосниковых? Ничего. Но это было сильнее самых трезвых доводов рассудка. Едва ночь спускалась на город, Анна Андреевна физически не могла находиться где-то далеко от дочери. Все чудилось: кто-то большой и страшный уносит её ребенка ...
- Да, Миша.Никто не гнал. Испугалась. Торопилась...
Она прижала ладошки к лицу. Дьякову показалось, что тёща сейчас заплачет.Он сделал неуверенно потянулся толи обнять, толи погладить сухонькие эти ладошки, но коснуться Анны Андреевны не посмел, но она, кажется, заметила мимолетный порыв зятя и слабо улыбнулась, точно в темноте спичкой чиркнула, света мало, но но уже и не так страшно.
– Глупо.Как много мы теряем по глупости. Артирит, банальный ревматоидный артирит. Для любой другой профессии пустяк, пусть и очень болезненный, но я ведь музыкант Миша, я пианистка,… была. Но потом, врачи, суставы вот видите как вывернуло. Это приговор. Я могу еще играть, но разве так, чтоб не забыть. Преподавать специальность я не могла, но могла вести сольфеджио. Такая мертвая наука о нотах, нет, нужная. Но музыка, Миша, я не знаю с чем сравнить. У Бодлера, есть стихи об альбатросе…Хотя нет. Что Бодлер. Миша, я тогда тоже думала, что это конец, подвижность пальцев для пианиста, это все равно, что для водителя, ну я не знаю…
– Зрение, – подсказал Мишка…
– Наверное, вам виднее. Так вот когда работа нашлась, она сама собой нашлась, предложили. Я обрадовалась, но только потом поняла, какая же это мука быть не в музыке, а рядом с ней, понимаете? Видеть, слышать, как другие делают то, что ты сама еще месяц назад легко бы исполнила лучше. Все время слышать ошибки учеников и не рискнуть их поправить - руки могут подвести, и ты сам уже ошибешься. А педагого не имеет права фальшивить. Ваша новая работа, рядом с дорогой, что ли. Всегда смотрела на ваши большие машины, как вы говрите, большегрузы и любовалась, в них есть непокорность, свобода, воля, дыхание жизни, и наверное люди вы особенные, вечные паладины, странники, да… Но сейчас, потерпите, сейчас вам будет непросто. Вы не утратили, естественной внутренней свободы, даже здесь в иных условиях...
– Да, какая свобода, - с тоской перебил Мишка, – Была свобода. Была… А сейчас, не до жира.
Но Анна Андреевна не приянла его попытки оправдаться.
– Человеческие качества, если они есть, они не утрачиваются окончательно, мы заставляем их замолчать сами. Так что не была, а есть. Просто, Миша, тогда у меня не было выбора, Катюшка, её надо растить, муж, ну впрочем, вы знаете…Нет, я его не виню. И не об этом. У вас рано или поздно появиться этот выбор, нужно только будет его сделать. Вы молодой, крепкий, и всё будет, будет…А пока, терпите, Миша просто терпите и здесь – она осторожно коснулась рубашки зятя на груди, – Здесь держите, что вы не холуй, понимаете? Вот, господи, я нашла эту разницу. Да, вы не холуй, вы – паладин.
– Ну да, только холуям платят больше, – невесело пошутил Мишаня
– Им всегда платили больше, Миша, во все времена. Может, потому, что они предпочитали продаваться подороже…А может быть потмоу, что это очень редкое умение - жить без гордости и чувства внутренней свободы. Но мне кажется, что вы их деньгам не завидуете?
– Не деньги - нас, а мы - их. – пожал он плечами и посмотрел на изуродованные пальцы женщины. – Ноги тоже болят?
– Что?
- Ноги, говорю, тоже болят?
– Ну да. – смутилась Анна Андреевна
Дьяков крякнул:
– Сапожки у вас, на копытцах, и рыбьем меху, надо вам валенки купить, если оденете, чтоб в тепле.
И ему очень хотелось, что она ответила, что непременно будет носить эту простенькую деревенскую обувку.
Но она только молча кивнула, растерянная от чужой заботы.Или уже не чужой?