Муравейник

МУРАВЕЙНИК
Роман



Введение

Какая нужна безумная смелость, чтобы жить. А ведь мы не выбираем эту дорогу. Кто-то нам не знакомый выбрасывает нас из тени беспамятства и мы бредем спотыкаясь. То есть сначала мы не идем. Мы лежим тепленькими тюфячками и все важное за нас делают усталые женщины, чье имя - «Мама» становится первым осознанным понятием этой жизни. Она делает почему-то все для нас, но мы уже громким плачем можем поведать ей свои заботы.
Когда природа дает нам навык простых вещей: есть, спать, ходить, мы начинаем привыкать к своему телу. По-своему ублажать его. Каждый день в этой изначальной поре вмещает время, сравнимое с годом последующей жизни. Мы обнимаем разумом и запоминаем каждый предмет и каждое событие. Ведь еще нет ничего привычного. И только потом, когда многочисленные события слились в поток, возникает вопрос: «с чего же все началось?».
Самое загадочное в этой жизни — ее начало. Древние считали, что все началось с вдохновения. Когда на многочисленные клеточки земного праха сошло дыхание бога. Да, язык древних не искусен. Абстрактные понятия, математические символы и философские предпосылки еще отсутствуют. Все упрощено, но хоть приблизительное объяснение. Этого мало, но, все-таки лучше, чем безумное нарождение безумных земных клеточек.
Граф Л.Н.Толстой помнил себя во чреве матери. А порожденные гнилыми временами гуманисты пытаются доказать, что до рождения человек еще не существует. Но младенец во чреве - это уже личность.
Да, начало жизни задолго до появления первых слов, первых абстрактных понятий. Это относится как к личной жизни человека, так и к младенчеству всего человечества.
Обычно представляется, что наша жизнь в прошлом - не бесконечность. Она ограничена не только датой рождения. Исчезли первые годы жизни, когда мысли еще не облеклись в надежную оболочку слов. Те мысли мы не правильно называем неосмысленными. Точнее они не могут сохранится, если не заморожены в форме слов. Так же как во взрослой жизни трудно сохранить мысли, не записав их. Наша память слабеет и мы теряем идеи, не овеществленные в письменном виде.
Зато записанные мысли живут тысячелетия. Одна цивилизация сменяет другую и гарантия возрастания в записях. Ими можно воспользоваться, сэкономив время на воссоздание.
Как сладко было читать умные книжки лежа на диване. Это тебе не посещение лекций с четко отработанной программой. Когда любое отступление от заданного направления невозможно. А всегда ли правильно задание?
Читая первоисточник можно насладиться всеми оттенками мысли автора. Книги — великое богатство. В них гораздо больше, чем практичные цели нашего времени. Если долго читать одного автора, то начинаешь догадываться о невысказанном. Это называется — читать между строк.
Я — старый читатель, но как это меня угораздило писать.
Первая причина – моя учительница литературы в арбатской школе хвалила мои таланты. Правда это было давно.
Вторая – я неожиданно оказалась не у дел. Мама тяжело больна. Ее мерзкий характер, усугубленный маразмом, отпугивает сиделок из сопредельной Украины. Пришлось уйти с работы. Во всяком случае частично.
Третья причина – меня переполняют воспоминания. Меня захлестнула стихия говорения. Одно цепляется за другое. Простите, но это происходит помимо моей воли.
Когда тебе достаточно лет, все старое становится отчетливым. Сознание не затуманено эмоциями. Нет причин лгать ради карьеры. Одно обидно, если ты что-то рассказала в кругу друзей, ты забываешь весь спектр оттенков этой мысли, и в твоей памяти остаются только те слова, которые ты произнесла…
Зато есть надежда, что слова эти отзовутся в чужом сердце. И в нем возникнет новая гармония. А мне все равно скоро уходить. Зачем держаться за прошлое.
Еще один чистый лист бумаги. Начинается священнодействие. Черненькие букашечки слов и букв выползают из авторучки. В конце каждой семейки букашечек выкатывается капелька-точка.
Записанные слова имеют жизнь. Я выдавливаю ее из своего сердца вместе с буквами-букашечками.
Ранним утром холодное солнце заглядывает в окно, упираясь в поверхность письменного стола. Еще один день жизни на этой планете. Разве это не фантастика? Что я помню сегодня? Уже меньше, чем вчера!
С чего же начнем описание жизни нашей героини? С сегодняшнего дня. Замечательного тем, что он пришел в расцвете её сил. А этот фактор настолько субъективен, что не хочется говорить сколько лет было в ее жизни.


Глава 1. Встреча

Все можно поменять. Неужели все прежние ошибки врезались в мою плоть.  И нет спасения? Но каждый год мертвая природа оживает. И я пока жива, могу меняться. Разве ушел мой жар? Или ослабела и спуталась мысль? Да, вся та прежняя жизнь не удалась. Это не исправишь, но, чем больше упираться, тем меньше шансов выбраться. А если отступить и разогнаться по другой дороге? Может быть, та была не моя?
Так думалось в метро по пути на работу. Единственное время для свободных размышлений. Работая головой, мы все время насилуем свою сущность. Да, созидание. Да, создание образов в необъятном мире первоначальных идей. И колоссальные усилия воли для их воплощения. Но есть еще что-то. Например, семья. Или друзья. Разве стоит их отодвигать на оставшиеся минуты?
И не страшна ли расплата за радость творчества – одиночество. Это тупик. В какой-то момент ты видишь себя на краю пропасти. Жизнь и силы уходят, и не остается ничего. Приросшие головами к работе.
Смотрю на туманное отражение в окне вагона. И вижу много лет назад.
Когда то согревало присутствие дочери. Ей было все интересно. И ей нужна была поддержка. Железобетонная опора. Приходилось переделываться в железобетон. Но и это ушло. Там есть свои опоры. А я по-прежнему одинокий столб, но уже без моста. Никого не согреет моя железобетонность. Так погибают древние мосты. Дорога ушла в другую сторону. Ничего с этим не поделаешь.
Может быть то, что от меня осталось, тоже уйдет по другому пути? Пока мы живы, есть надежда.
Еще взгляд в туманное окно вагона. Другая станция, но ты все тот же. Много лет назад, поздним вечером мы целовались в полупустом вагоне метро. Нам было уже не мало, но кровь кипела. До усталости было еще очень далеко. Болело ли сердце? Да. Нет ничего слаще этой боли. Были ли препятствия? Ещё бы. Весь мир был против. Но какие это были сладкие дни.
Мы до сих пор живы и бесконечно одиноки. Может быть размолвка была ошибкой...
Я снова думаю о встрече. Он прекрасно выглядит, просто не верится, что мой ровесник. Да, я сплю, сколько хочу. Но сна нет и хотения тоже. Забот не осталось, но и сил нет.
Для того, чтобы возобновить любовные встречи, надо снять так много оков. Страхи, предрассудки, стыд и, наконец, одежду. Стою перед зеркалом окна, а в нем чужая тетка. Разве это я? Разве такой я себя вижу?
Где-то в глубине души мы все пятнадцатилетние подростки. Такими мы пришли в эту жизнь. Силы уходят. Но сознание в чем-то прежнее. Есть английская поговорка: «стареют все, кого я вижу; себя я вижу молодой».
Что такое оказаться под одной крышей с умирающей старухой. На много лет. Видеть постепенно овладевающее ею безумие. Злые капризы. Просто ненависть уходящей к тому, кому уходить еще рано. Чего стоят ночные скандалы, когда она стучит палкой по стене и кричит, стараясь разбудить соседей. А злобная ложь и наговоры? Попробуй отмыться. Каково жить, пряча острые ножи и запирая дверь своей спальни. Каково находиться в доме, где все нарочно ломается и рвется, просто, чтобы тебе ничего не досталось. А ночи, когда через каждые полчаса тебя зовут по имени, чтобы дать очередное распоряжение. Или требование «дать хоть раз в неделю поесть», когда только что ужинала. Как трудно оставить хоть каплю любви в сердце. Меркнет свет.
Единственная возможность выжить, это перешагнуть тяжелые годы и уйти в сладостные размышления. Вот для этого мне кто-то нужен. Себя я не вижу, а хотелось бы чтобы он был подтянут и молод.
Мне необходимо ухаживать за руками. Когда все у меня в порядке, на моих ногтях появляется французский маникюр. Говорят, что папуасы без татуировок чувствуют себя голыми. А я без маникюра.
И все-таки это не радует. В глубине души ни с кем не хочу встречаться.



Глава 2. Грезы

Мы грезим наяву, и тысячи образов окружают нас. Даже в раннем детстве я шепталась с кем-то. Домашние в детстве звали меня – «шептунья». Позже научилась это делать беззвучно и без движения губ. Движения мыслей стали совсем незаметны. Хотя, если бы за мной кто-нибудь наблюдал, то легко бы заметил мою невнимательность и рассеянный взгляд. Потом научилась и это прятать. Когда чувствовала чей-то взгляд, быстро направляла глаза на что-то конкретное и возвращалась в мир обыденный.
Как объяснить, что значит чувствовать взгляд? Я ощущаю холодок между лопатками. Впрочем, похожее впечатление и когда слышу ложь. Но тогда мне еще хочется выйти вон или отойти, чтобы ложь не слышать. Это неприятно. Можно перенести, но очень не хочется.
Но, на самом деле, я привыкла жить среди людей. Комфортно пребываю на службе. Могу даже работать, полностью отключившись от болтовни окружающих. И все-таки, я где-то там больше, чем я здесь.
О чем же были эти грёзы? В детстве – не помню. Однажды в подростковом возрасте я проснулась в комнате на Арбате с образом, увиденной в полусне женщины. И ее словами: «Ты – наша». С кем я ассоциировала этот образ тогда? С божеством. Какой образ сейчас мне приходит на ум? Пожалуй, образ Софии на картине Рериха. Мой ум и мой язык очень грубы и примитивны, но где-то краем сознания я ощутила поддержку. Я никогда не рассказывала этот случай, потому, что боялась потерять силу этого воздействия. Сейчас она уже почти стерлась, как стирается воспоминание.
Но чаще это менее значимые образы. Как дети разговаривают с куклами, отдавая им часть своих помыслов, так и мы повторяем в уме то, что хотели бы сказать друзьям. А как хорошо на природе. Можно говорить с деревьями и цветами. Я бы, умирая от страха быть осужденной, ничего бы вам не сказала, если бы ни литературная классика, вроде дуба в мысленном монологе князя Андрея, когда он едет от Ростовых.
А как часто мы говорим с собачками, хотя они нам ничего не отвечают. Так почему же не разговаривать, обращаясь в мир фантазии?
Сначала уточним, что такое придуманные фантазии. Несуществующие образы или духовные сущности? Не отдаем ли мы им немного своего тепла? Или выявляем ранее существовавшие, ничего не меняя?
Впрочем, это слишком глубоко. Попробуем начать с малого. Мы много раз повторяем мысленно серьезные ситуации из жизни. Кто без этого греха? Божественный эфир заполнен нашими мысленными проработками потерь или удач. Это наша общая слабость. Когда-то я читала о цельных натурах, не тратящих себя на перемалывание уже произошедших событий. Говорят, что таких уже не сохранилось. Вспоминают скульптуру египетского писца, как пример этой вымершей расы.
Действительно, наши маленькие мыслишки разъедают нашу силу. Чего стоят продумывания типа, «а что я скажу начальству». Так как же быть с внутренними образами – вредят они нам или помогают? И привлекательна ли для нас фигура египетского писца?..
Теперь вечер в постели. Опять время размышлений. О своем!
Моя квартира – островок безопасности. Чик, закрыла дверь и все. Можно расслабиться. Я здесь и героиня, и пленница. Старинный буфет на кухне, так и не сосланный на дачу. Он еще с Арбата.
Куда мы денемся от длинного хвоста разочарований. Мы спрячемся за стенку из сборного железобетона от всякой возможности новых поражений.


Глава 3. Работа

Опять утро. Опять метро. Только редкие командировки вносят разнообразие. Почему мы настолько несвободны, что даже думать успеваем только о работе? Какое-то глупое предположение, что чуть-чуть подумала, почесала в затылке и, пожалуйста, возникла идея. На самом деле ежедневная проработка деталей. И все должно совпасть, сложиться в единую форму.
А потом проработка на новом уровне. Черная, тяжкая работа мозгов. Полная несвобода духа. Впрочем, тяжело только первые минуты, когда нужно вспомнить тысячу условий, оставленных на ночь. Потом организм втягивается. Ты, твое сознание становится рабом проекта. В голове оживают и те картинки, которые высветились вчера. Все постепенно входит в компьютер, образуя проект. Замысел чего-то нового.
Ложь восточных людей в том, что рабство относится только к работе по найму на фабрике. Там хоть голова свободная. Во сто крат хуже рабство умственного труда. Ты забываешь свое я, подключаясь к «интелегентной» работе.
Производственный стаж на самом деле утверждает рабство. Ты столько-то лет положил на добычу корма насущного.
Было и другое. В доперестроечные времена в проектных институтах пряталась интеллигенция. Работа становились клубом единомышленников. Тут же шел самиздатовский книгообмен.
Как не вспомнить курилку в институте «Союзкурортпроект» в разгар застойного времени. Интеллигенция общалась без страха быть преданной.
Я все чаще вспоминаю старичка белоэмигранта. Наверно потому, что сама теперь приближаюсь к старости. Помню фамилию - Скворцов, а имя и отчество уже забыла. Студентом он оказался в революции. В поисках хоть какого-то подобия нормальной жизни, он проехал через всю страну. Продолжив, в конце концов, образование во Владивостоке. Я не помню, что он рассказывал про скитания. Но вот кое-что из воспоминаний о Владивостоке помню. В те времена мы боялись агрессивности коммунистического Китая. Он сказал, что мы плохо понимаем этот народ.
У него во Владивостоке был слуга китаец. Он нанял его совершенно нищим и голодным. Через короткое время он оправился. Купил хорошую одежду. И по выходным уже сидел в одном из центральных сквериков в чесучовом костюмчике и читал газетку.
Когда Владивосток пал, будущий белоэмигрант Скворцов нанялся матросом на корабль, плывущий в Европу. Там в Берлине жил его дядюшка.
Через год, попав в Берлин, он поступил в университет. По ночам работал таксистом. По окончании остался на кафедре. Преподавал римское право в Берлинском университете. В Германии прожил 20 лет.
Вот я сейчас думаю, нам пытаются представить революцию 1917г. как безумный бунт кровожадного народа. Так ли это? Мне кажется логичнее теория заговора.
Я много встречала людей разного уровня. Но не встречала убежденных коммунистов. Не считая, конечно, аппаратчиков. Но они скорее врали, чем веровали.
Люди простые считали, что искренние коммунисты есть, но где то очень далеко от них. А те, кто ближе к центру, действовали только ради корысти. Ни те, ни другие не могли стать революционерами.
Снимал нашу арбатскую квартиру  до революции адвокат по фамилии Микенаф. В советское время он занимал две лучшие комнаты – бывшую гостиную и бывшую столовую, метров по 30 каждую. Так вот как-то в порыве старческой откровенности он нам с братом сказал, что в царские времена был террористом.
Представляете, он с оружием в руках боролся с режимом, который дал ему образование и достаток. Ведь, будучи молодым человеком, он жил в шестикомнатной квартире со всеми возможными удобствами. Плюс комната для прислуги, выходившая на «черную» лестницу. И в результате все потерял.
Характерно для российской интеллигенции его происхождение. Его предки – литовцы, из очень религиозной семьи. В этой семье один из сыновей должен был стать ксендзом. И, так как молодой литовец не чувствовал призвания к аскетической жизни, то, являясь гражданином России, сбежал на Кавказ. Там, в браке с осетинской княжной, у него родился сын, наш будущий сосед.
Опять о курилке в институте «Союзкурортпроект». Обычно все ругали власть и нашу нищету. В этой болтовне никогда не участвовал бывший белоэмигрант.
Когда мы ругали наши опустевшие магазины, он ухмылялся: «я не знаю, что хуже пустые магазины или пустые карманы».
Когда у него спрашивали подробности про фашистов, он говорил, что обычно те, кто вступал в партию, делали это из-за карьеры. Говорил так, что нам не трудно было сопоставить с нашими карьеристами.
В конце войны немцы, на всякий случай посадили его в тюрьму. Его жена немка погибла при бомбежке. Когда в Берлин пришла Красная армия, его забрали и повезли на восток. Очень грустно ему было слышать на каждой остановке песню в громкоговорителе: «широка страна моя родная… я других таких нигде не знаю, где так вольно дышит человек».
Одиннадцать лет пробыл на каторге. Когда мы его спрашивали, как там, говорил, что ему было легче, чем остальным, так как он работал переводчиком. Когда лагерь закрыли, он отказался уехать без документов и неизвестно куда. Его мать и сестра тогда еще жили в Москве, куда обычно не пускали бывших каторжан.
Документы ему выдали и разрешили вернуться в Москву. И потом он очень гордился, что обладал справкой, в которой прописано: «отсидел 11 лет по статье такой-то». А эта статья расшифровывалась – без состава преступления.
 Сейчас среди интеллигенции нет таких доверительных отношений и такой солидарности, как в те годы. Да и публика другая. Москвичи совсем недавние. Они в заблуждении, что еще чуть-чуть и им повезет, они взлетят наверх карьерной лестницы. Что то скажут их дети?
Неожиданно – конец работы. Можно идти домой. А голова звенит пустотой. Монстр «проект» съел еще один день моей жизни.
Теперь я еду домой и голова свободна от работы. Какой был замечательный день тогда, много лет назад. Радостное обретение друзей, с которыми судьба разлучила сразу после школы. Все получали новые квартиры и уезжали из Старой Москвы на ее окраины. Уехали и мы с подругой, каждая со своей семьей. Мы переехали в первую предложенную квартиру в Медведково.
Родители героини нашего рассказа, назовем ее Наташа, переехали раньше нас, но не в отдельную квартиру, а в большую светлую комнату в коммунальной квартире недалеко от станции Сокол. Через пару лет они получили квартиру в Лосинке.
На Соколе Наташа познакомилась с первым мужем. А я в это время после школы пошла работать в очень солидный институт у метро Аэропорт. Там же, рядом Наташа жила в квартире мужа и мы продолжали регулярно встречаться.
Первый муж был совсем молоденький, наш ровесник. А квартира принадлежала его родителям. Еще в квартире  жила его младшая сестра школьница. Хоть дом был и новый и добротный и квартиру получал уже ушедший из семьи отец, но даже здесь было достаточно тесно. Молодые Наташа с Сережей занимали одну комнату. А в мойке на кухне копились раздавленные сигареты Сережиной мамы.
С Наташей и еще несколькими друзьями мы поддерживали связь постоянно, но только через двадцать лет встретились все одноклассники.
Сейчас нам предлагают общаться с одноклассниками  через компьютер. Но я не хочу знать, кто стал и каким стал значительным. Я пытаюсь вспомнить то ощущение близости сознаний, которое мы чувствовали при первой после двадцати лет общей встрече в ресторане Будапешт. Нас объединяли школьные воспоминания, увлечения юности.
Было радостно слушать одного из нас, что мы все были неправы. Что надо было еще тогда всем пожениться, потому, что позже ничего похожего на ту нашу компанию уже не было.
Мир оказался проще. Мы вписываемся в интеллектуальный завод на 9 часов, он высасывает из нас идеи и выплевывает нас на улицу. И мы бежим в свои норки. И общаемся с другим, но тоже c компьютером.
А те друзья были живые.
Вот я и дома. Звонит телефон.
«Привет, что нового». Теряюсь. Что может быть нового? Все новости ограничены холодильником.
«Будет новая встреча».


Глава 4. Заботы

Утро. Надо гулять с собакой.
Эта ненормальная хочет уехать к дочери.  А там муж дочери, теперь уже совсем не молодой. Со своими заморочками. Он привык быть главой. Вы с ним дружите только пока на расстоянии. И дочь все чаще повторяет его мысли. И здесь, если потеряешь работу, нечего делать.
Одолевают мысли тягостные. Надо ремонтировать крышу на даче, а денег нет. Страшно подумать о пенсии. Уход на пенсию – это падение в финансовую пропасть. Чтобы выжить, нужно совсем уехать на дачу, а квартиру сдать. Но для этого дачу надо утеплить, пробить скважину, так как водопровод летний. А самое главное: на даче нет ни газа, ни интернета. Без газа придется топить печь. Значит, покроются цыпками руки. А без интернета трудно работать. На пенсии нужна подработка...
Теперь появился новый интерес — публикации. Никогда не стремилась жить нараспашку. Эта моя заинтересованность в публикациях что-то другое. Боязнь оставить какие-то мысли и дела незаконченными? Может быть.
Все больше событий забывается и уходит. Особенно то, что уже записано. Написанные строчки как будто бы стираются ластиком из памяти. Мне уже не хочется к ним возвращаться. Теперь я знаю, где на какой странице можно посмотреть их скелет и не надо держать в голове всякие тонкости.
Летом 1957 года мы с мамой гуляли вечером по Москве во время молодежного фестиваля.
Время было очень любопытное. До этого казалось, что мы живем на отдельной планете. То есть людей разных национальностей было много на Арбате. Евреи, армяне, татары, осетины составляли процентов 30 населения, и столько же процентов учеников в школе. Но государственная граница была непреодолима.
Отец рассказывал, что ему предлагали поехать жить и работать в Венгрию. Поднимать Венгерскую промышленность. Но он буквально увернулся от этого переезда за границу. Рассказал об этом он только потому, что таким образом удалось избавиться от невольного участия в известных событиях.
Другие родственники, мои дяди и тети часто бывали за границей. Что отмечало их особое положение. Для меня это была приятная возможность получать импортные «шмотки» в подарок.
Те, кто вырос позже, не могут понять, что же хорошего в фестивале коммунистической молодежи. Я слышала жуткие истории про массовое общение наших дев с неграми. И, как результат, смешение рас, дети мутанты. Чушь собачья.
Москва была переполнена людьми и без фестиваля. Плотность населения, особенно в центре, была чудовищная. Поэтому, а еще потому, что не было телевизоров, люди по вечерам гуляли по улицам. Особенно летом. И это было совершенно безопасно.
Я помню, иногда на советские праздники устраивали танцы на Арбатской площади. А патефоны во дворе – было частое явление. Арбатские девочки не ходили на танцы не потому, что не могли, или ленились, а потому, что танцы воспринимались, как явление деревенское. Так оно и было. Как можно было специально идти танцевать с людьми незнакомыми. Это, как выставлять себя на продажу. Другое дело в своем дворе или в своей деревне. Конечно, мы танцевали со своими мальчиками на вечеринках.
Так, что же было особенного в Фестивале? Это был праздник впервые после войны приоткрывшихся границ.
 Мы ходили с мамой по Москве и радовались возможности общения. До сих пор мозги американцев отравлены «советской угрозой». А простые люди в коммунизм не верили и никому не угрожали. Тем более тщательно это скрывали  власть предержащие с той и другой стороны.
Когда мне пришлось в наше время лететь в Америку, самое главное надо было убедить консула, что я не собираюсь оставаться там. Я принесла документы, что у меня здесь дача и квартира, от которых я никуда не денусь.
Правда, тогда в 1957 году, мы этого не знали. Думали, что границу держат только с нашей стороны.
Тогда мы гуляли с мамой по фестивальной Москве, и недалеко от старого Университета к нам прибилась группа немецких туристов. Было очень любопытно поговорить с ними без всякого протокола, без чекистов. Они явно заигрывали со мной. Мне было двенадцать, но ростом и телосложением я была похожа на девушку. Уверяю, что никаких сексуальных сношений в этой толпе не могло быть. И молодые немцы были в элегантных модных тогда костюмах. И, конечно, не было речи ни о каком коммунистическом союзе. Именно в этом мы разочаровали власть предержащих.
Последние два года мы учились в школе рядом с музеем изобразительных искусств. Я каждый день утром переходила через Гоголевский бульвар, и шла мимо Генштаба. Я была выше провинциалов солдатиков, охранявших вход в Генштаб, что вызывало их возбуждение.
Первый раз в музее изобразительных искусств я была с мамой на выставке «Подарки Сталину», позже с ней же на выставке «Шедевры Дрезденской галереи», перед их возвращением немцам. Теперь же мы бегали туда на переменках. И билетерши пускали нас с выхода. Без билетов. До сих пор перед глазами экспозиция импрессионистов. И египетский зал.
Само здание школы до революции принадлежало кадетскому корпусу. Внизу в вестибюле было огромное, на два этажа зеркало. В моде было начесывать волосы, и перед занятиями мы окружали это зеркало. В старших классах мы носили туфельки на каблуках и капроновые чулочки. Еще были в моде нижние юбки. А допотопная завуч пыталась не пропускать юных дев в таком виде. Особенно с маникюром. За глаза ее звали – «вобла».
Спортивная специализация школы N57  – игра в регби. Но я не увлекалась спортом. Помню только преподавателя Джеймс Владимировича, десидента иранца с направленным на наши голые ноги затуманенным взором.
Жизнь школы наполняли разные события. Наш молодой и умный «физик» любил выпить, как мы предполагали. Однажды на его урок пришла коммисия из РАНО. Он же был не брит и весь урок показывал физические опыты при выключенном свете. И еще, когда взлетел Гагарин, он и «математик» в коридоре школы жали друг другу руки.
А наша молодая и заносчивая «литераторша» крутила роман с одним из мальчишек нашего класса.
После школы мы возвращались домой целой стайкой. Заходили в Военторг. Болтались на бульваре. Когда начали покуривать, прятались от родителей и всех знакомых в Александровском садике. Там гуляли только провинциалы после посещения мавзолея.
Внутренний мир, ты так хорош, но все многочисленные грани мысли невысказанной перегружают тебя. А сейчас самое время подумать, как упростить восприятие. Возможно, сбрасывая часть воспоминаний в опубликованные рассказы. Так с компьютера сбрасывают лишнюю информацию. Которой, должно быть, не успеешь воспользоваться.
И снова оказываешься у истоков, как будто в прекрасной и далекой юности. Не надо опыта и усталости. Жизнь идет своим чередом - плавно, без спотыканий. Чувствуешь свои мысли цветущими растениями, вылезшими из-под асфальта. Как хорошо все начинать сначала.
Особенно люблю голубые цветы. Это цветы воспоминаний другой жизни. Не юности, а именно другой, не твоей жизни. Они самые умудренные.
Простушка незабудка с промокшими корнями. Пролеска из тенистых лесов на западе. Голубое покрывало глициний Крыма. Синие гортензии кавказской ночи. В них нет запаха, нет страсти. По красоте с ними соперничают только светлячки. Маленькие, подвижные, мерцающие точки. Целая Вселенная ночи. Забвение и легкое напоминание. Ты это уже где-то видел. Не во сне ли? И что-то про них знаешь. Перехватывает горло…
Это о той, другой жизни поют баллады. «Зеленые рукава». Название одежды или частей тела рек? Можно увидеть кусочек жизни на вересковой пустоши. И услышать. И все правдиво.
Как археолог снимает верхние слои, так и я, через напластования последней жизни пробираюсь к тайне давно минувшего. Тайне, которая много старше меня. Минувшие удачи и неудачи прорастают во мне. Постепенно свыкаюсь с ними. Ищу и не нахожу подходящие им слова.
Первая тайна – рождение слова. Оно как будто не мое. Я читаю его для вас по подсказке. Оно перекатывается во рту. У него есть вкус и запах. Потом продолжение. Слово начинает жить само по себе. Я пытаюсь его причесать. Но оно уже знает, что надо сказать дальше. То шутит, то грустит. И я подлаживаюсь под него.
И сейчас и прежде я пишу не свою жизнь, а идеи, проросшие в мое сознание извне.
Звонок.
«Уже вечер? Я и не заметила. Когда встречаемся?»,… «Ты хочешь еще кого-то видеть?» «Третий не будет лишний»


Глава 5. Лень

Как же быть. Страшновато потерять вполне комфортное время на диване у телевизора. Как-то пару лет назад познакомилась со стареющим господином в метро, как мы знакомились в молодости.
Месяца два договаривались о встрече. Все мешали какие-то обстоятельства. Наконец встретились теплым летним вечером после работы. На станции метро «Кропоткинская», там народу поменьше. Я боялась, что в толпе его уже не узнаю.
Узнала. Пошли наверх. По бульвару свернули в Сивцев-Вражек. Потом - по  Большому Афанасьевскому переулку. Я все время что-то рассказывала. Из воспоминаний детства. Свой дом показала.
А он, с виду вроде ничего, оказался из провинции. Ему было непонятно, почему мы так бездарно теряем время. Туфли жали. В его представлении свидание – это покушать, потанцевать, и - в постель. А Москву он не знает и не любит. И москвичей тоже. И пешком ходить не привык.
Подумав, решила: больше, таким образом, не знакомлюсь. Пора завязывать с легкомыслием.
И все таки в моей жизни образовался пробел, который невозможно заполнить рассказами и книжками. Одиночество иногда пугает безисходностью.
Вспоминаю свою подругу, которая ходит на танцульки для пристарелых в Дом ученых. Ищет себя на поприще обещанной ей когда то любви. Дважды вдова она до сих пор красива, но в остальном все мы очень похожи. И это грустно. Мы живы, но наши надежды не оправдались.

Глава 6. Утро

Страна полночная. Полгода снег и темнота. Вся жизнь теплится в стенах домов.
Утром, не доспав положенное, ковыряешься у плиты. Делаешь тоже, что и каждый день. 1/6 пиццы ставишь в духовку. Нарезаешь швейцарский сыр и пол яблока. Ешь и одеваешься, слушая телевизионные новости. Не глядя, причесываешься. Чуть-чуть пудры и высветить тени над глазами. Осталось нарисовать губы. В коридоре кормишь кошку и одеваешь шубу.
Дальше - что-то интересное. Когда идешь к метро и потом, когда едешь – всю дорогу твоя голова свободна. Постепенно перестаю видеть этот мир и ухожу в другой.
Там все цветет. Кругом чувствуешь теплое дыхание весны. Воздух пряный и сладкий. Можно рано утром выйти в легкой одежде и обуви и пройти маленькими и кривыми улочками на восток. Каменные заборы и террасы увиты бугенвиллею и розами. Людей совсем мало – не сезон.
И, наконец, обрывистый берег моря. Спускаюсь по каменной нагретой солнцем лестнице на пляж. Никого. Можно снять туфли и пройти по теплому песку.
Успокаивающее дыхание моря. Можно зайти по щиколотку. Оно лижет твои ноги, как любящий пес. Ноги становятся розоватыми. Грубая кожа подошв мягчает. Еще чуть-чуть глубже. По колено. Море живое. Теперь оно хватает тебя за колени, стараясь утянуть с собой. Нет. Не сейчас. Ты еще не разогрелось. Поиграй пока. Я люблю море теплое, как мое тело. А загорать мне уже нельзя. Так, что попрощаемся до завтра.
 Обратно я всегда иду другой дорогой. Тут рядом пустырь. Иду по кромке пляжа. Она становится все уже. Наконец справа каменистая невысокая стена обрыва подошла к прибою. Появился шум от ударов по камням и шорох уходящей волны, захватившей целые горсти круглых камешков. Чтобы потом снова ударить ими по большим и устойчивым кусочкам скалы. Здесь негде сесть. Камни мокрые и холодные.
 Поднимаюсь наверх обрывистого берега. Опять тепло. Пустырь похож на древние степи. Много колючей травы. Так что необходимо обуться. Сажусь на тепленький пористый камень. Трава еще не пожухла и вся усеяна мелкими яркими цветочками. Алые анемоны и крохотные ирисы. Голубые одичавшие традесканции. Тут и там невысокие кустарники, желтые от цветов. Иду очень медленно, потому, что жаль расставаться с зеленым чудом южной зимы...
 Постепенно возвращаюсь в родные места. Под звук стучащих колес.
Очень не люблю встречать по дороге на работу сотрудников. Это также неприятно, как прийти работать раньше времени.
Вот теперь я на рабочем месте. У окна. Не знаю, как у других, но я, включаясь в работу, ухожу из этого мира. Исчезают цветы на подоконнике, птицы за стеклом и фасад церкви, выполненный карандашом и прикрепленный на стене сбоку окна и…
Я ухожу в мир напряженных конструкций.
Незаметно подбирается вечер. Я начинаю замечать, как складывают вещи и одеваются сотрудники. Значит и мне пора. Только бы никто не пошел со мной к метро... Потому, что, уже спускаясь в лифте и с улыбкой прощаясь с приятелями и приятельницами, я потихоньку вхожу в теплую как парное молоко морскую стихию.
Звонок.
«А Надежда! Как хорошо, что нам с тобой знакомиться не надо. И, что почти все друг о друге знаем. Меньше возможностей для разочарования... И еще более тяжелых последствий»...
 Все хорошо, но, пожалуй, надо протянуть до ее отъезда в Италию. А потом, может быть намеренье встретиться и совсем будет забыто.

Глава 7. Воспоминания

Переходя бульвар по дороге в школу, меня иногда охватывало сладкое ощущение радости бытия и, тогда я сворачивала налево. Я шла спокойным шагом, но за один урок успевала пройти все бульварное кольцо, которое, как известно, не является замкнутым. Замыкала маршрут я по хорде мимо Кремля вдоль набережной. А там по Ленивке в школу. Мне всегда нравилось название этой улицы.
На Арбате когда-то был замечательный антикварный магазин. Собственно антиквариатом был заполнен каждый дом. Даже после войны пользовались мебелью, оставшейся от лучших времен. Только кустари-одиночки дополняли ассортимент. Никто не вздыхал и не ахал по поводу старинной мебели. Я помню огромный уникальный буфет соседей размером больше современной стенки, на котором стоял утюг. Или две филигранные серебряные шкатулки в виде павлинов, которые украли грузчики при нашем переезде с Арбата. Причем мы хватились пропажи только через несколько месяцев.
А вся ампирная мебель из красного дерева с бронзой в квартире сестры матери была тщательно подобрана в единый комплект на четыре комнаты. Гостиная смотрела на Дмитрия Долгорукого, остальные комнаты – на Моссовет, кухня и комната прислуги – во двор. Правда в комнате прислуги мебели не было. Стоял только огромный сундук с рухлядью.
У большинства людей такой возможности украшать свой быт не было. Однако и их окружали старинные вещи, просто потому, что это осталось от сгинувшего поколения. И не очень ценилось. Когда же началось массовое строительство, оказалось, что эта старина никак не подходит для маленьких квартир с низкими потолками. В тех случаях, когда эта старинная мебель не представляла художественной ценности, ее просто выбрасывали или перевозили на дачи.
В это то время процветал антикварный магазин на Арбате. Располагался он недалеко от моего дома. Я ходила туда, как в музей. Очень приятно было видеть всю эту аристократическую древность с бирками ценников. Там были акварели Сверчкова, лучшего в изображении лошадей, ценой 10 руб. Были недорогие картины передвижников, в частности, запомнился чудесный натюрморт Клодта М.К. (если не ошибаюсь), ценой 150 руб. На картине маслом изображена ветвь красной смородины на фоне деревянного ушата. Я подолгу любовалась этой красотой, но была еще школьницей, и никаких денег у меня не было.
Среди картин встречались произведения  Айвазовского, которого так ценили армяне, что даже в те времена его картины были очень дорогими. Помню степной пейзаж раннего Айвазовского, с пшеничными полями. Несмотря на наивное, еще безыскусное исполнение, цена картины отображалась цифрой со многими нулями.
Вдоль стен была выставлена мебель, большие напольные часы.
Отдельно был представлен ассортимент старинных настольных часов, утвари, статуэток и ювелирных изделий. Но эти вещи в основном переехали в новые квартиры и сохранились до сих пор у потомков арбатских жителей.
Мои глаза разбегались по прилавкам, но купить я смогла только недорогое серебрянное кольцо и серьги с гранатами. Я еще училась в школе, а родителям понадобилось поехать к старикам на неделю. Деньги оставили мне на пропитание.
Когда я уже поступила в институт, еще подумывала – не пойти ли мне работать антикваром или, может быть, шофером. Впрочем, как раз в то время магазин закрыли. Как говорили: за махинации.
Эта распродажа исторического наследия не способствовала перераспределению былого богатства. Постоянными покупателями были иностранцы, чьи роскошные машины дежурили у магазина. Отечественные ворюги были слишком примитивны, чтобы вкладывать деньги в антиквариат.


Глава 8. Ошибки юности

Я не представляла себе, чем хотела заняться после школы. Пошла поступать на Мехмат Московского Университета, но получив три бала по любимой математике, забрала документы.
Подготовка в арбатских школах была на уровень выше, чем по стране. Первые два курса института, на которых изучали общие дисциплины, можно было отдыхать. Школьных знаний хватало.
Родителям казалось, что мой брат, не способный к тонким наукам, может работать в институте Океанологии, путешествуя по миру. А я, такая серьезная, должна заняться чем-то достойным серьезного отношения.
Мне захотела помочь сестра матери Нина Сергеевна. Ее приятель знаменитый летчик Л. рекомендовал меня на работу в известный, но очень закрытый институт, занимавшийся проектированием ракет.
Мне бы очень хотелось рассказать о нем самом. Толике, как называла его тетя. Личность замечательная. Герой советского союза N1, награжденный за спасение челюскинцев. В общении – похож на гусара, любившего порассказать всякие истории из жизни. Про охоту в Сибири, например, где он когда-то служил в арктической авиации.
Дачи у него не было и он часто гостил на даче в Жуковке. Приезжал с красавицей женой. В Москве они жили рядом с Арбатом на Никитском бульваре, и часто меня подвозили домой. Именно за рулем он был особенно разговорчив. Помню, как проезжая мимо Тушина, рассказывал, что принимал здесь авиационный парад вместе с Василием, сыном Сталина. Василий был пьян. Остальное я забыла. Звучали имена, которые в то мое время уже стерлись из употребления.
Так вот, когда по рекомендации Л., в то время директора крупного авиационного завода, я пришла в «номерной» институт, меня спросили, кем я хочу работать. Я скромно сказала: «лаборантом».
«Хорошо» - сказали мне и ввели в состав кадров должность лаборанта.
Однако прежде, чем допустить к работе, меня проверяли в органах два месяца. А еще мне надо было пройти медкомиссию. Она располагалась в подвале. Как одно из самых заметных устройств, при медчасти стояла центрофуга. К моему огорчению будущего лаборанта на ней не надо было прокручивать. Вот такая семнадцатилетняя и совсем глупая я впервые пошла работать.
Когда знакомили с сотрудниками, спросили, как меня называть. Нисколько не задумываясь, я представилась – Нина Григорьевна. Всем очень понравилось и меня только так и называли. Руководил маленьким коллективом подразделения, в котором я оказалась, немолодой ученый, специалист по баллистике. Он посадил меня перед собой и говорил, что хочет заняться моим совершенствованием. Интеллигентный еврей, сухощавый и аккуратный. Много видевший,  довольно разговорчивый и доброжелательный. Еще в комнате был молодой физик и два программиста. Вот и все подразделение баллистики.
Кроме двух отечественных ЭВМ, при отделе была команда техников-расчетчиц, считавших по алгоритмам. Иногда я заходила в их комнату поработать на  мощном калькуляторе. Слушала болтовню про командировки в Байконур. У одной из сотрудниц там работал муж. Но в своем  коллективе мне было интереснее.
Руководитель подразделения, имя которого я сейчас уже забыла, в своих наставлениях очень хвалил романы Киплинга, которые тогда невозможно было достать. Разве только в чьей-то старинной частной библиотеке.  Такой я не нашла.
Новогодний вечер проходил в съемном кафе. Чтобы попасть на вечер, надо было сочинить четверостишье с заданными рифмами. Типа «сопло», «повезло»... А на концерте публика освистала пошловатого конферансье Брунова.
С первых дней пришлось заниматься простенькими расчетами на логарифмической линейке. Мне показали старинные логарифмические линейки, размером метр, полтора. Даже круглую линейку. Познакомили со специальной литературой, посвященной приемам расчета. Не реже, чем раз в неделю нам приносили экспресс информацию, с данными о новых разработках военных США в самолетостроении и ракетостроении. Читали лекции об впервые применяемых тогда лазерах. Все это мне нравилось.
Из-за повышенной секретности, у нас даже не было пропусков. Называешь свой номер, и охранник смотрит твою фотографию в картотеке. Однако, был смешной случай, когда подсобный рабочий пытался пронести через такую проходную гладильную доску, своими руками созданную в рабочее время из отходов в экспериментальной лаборатории.
Со мной тоже случился казус. В Новый Год я проспала и опоздала на работу на сорок минут. Меня вызвал начальник всего отдела, а это коллектив человек  пятьдесят. Звали начальника Карпов, и был он сыном знаменитого революционера. То есть человеком по тем временам влиятельным. Он сказал мне: «Девочка, если вы в следующий раз проспите, звоните мне, я выпишу вам пропуск. У нас уже несколько лет никто так не опаздывал».
Главное, что я из этого случая поняла, мне нельзя работать в режимном предприятии. Я по природе – не слишком дисциплинирована, и такой не стану. Конечно, работая в таком месте, можно было учиться в авиационном институте, не выходя из стен предприятия.
Той зимой на новый год мы с подругой Наташей и ее мужем Сергеем попали к людям творческим. Известный в тесном кругу писатель жил на первом этаже барака рядом со стадионом Динамо. В двух шагах от метро. Печку в своей квартире он оборудовал, как камин. Вдоль стен самодельные полки, тесно уставленные книгами. У камина две борзые. И никаких тебе телевизоров. Немного вина и слабая закуска.
Встретили Новый год мы в другом месте и только потом приехали сюда. Поэтому голодными не были. А тут степенный разговор об охоте, о собаках. Я и боялась богемной обстановки и влекло к ней.
И все-таки понимала, чтобы как-то пробиться в среде гуманитариев, надо потратить слишком много времени на политику. Кроме того четко знала, совершенно невозможно обойтись безо лжи по поводу «сов. действительности».
Лжива была сама постановка вопроса о физиках и лириках. Просто во всех гуманитарных ВУЗах главным предметом изучения был марксизм. В технических же ВУЗах его тоже изучали, но не так подробно. Да и что такое творчество в рамках марксизма? Сочинение по «матери» мы уже в школе писали.
И так вот всю жизнь писать по «матери»? Да, все мы приспособленцы, но отдавать этому все силы. Лучше творить из железобетона.
Впрочем, в те времена меня не привлекала инженерная деятельность. Но, живя в городе, я не могла не любить архитектуру. Я получала удовольствие, просто гуляя по старинным улицам, тогда еще сохранившимся.
Темное, туманное зимнее утро. Я еду на работу к метро Аэропорт. От Сивце-Вражка выхожу на Гоголевский бульвар.
В холодной тишине раздаются звуки живой скрипки... Справа от метро «Кропоткинская» стоит старик с развевающейся белой гривой и играет на скрипке. У ног футляр. Нищих в те времена в Москве не было. Тем более нищих скрипачей. Никому и в голову не приходило давать ему деньги. Только все поникли и сгорбатились, проходя мимо. Какое горе могло так потрясти старого скрипача?
Летом я почему-то решила сдавать вступительные экзамены в такой простенький, такой не секретный институт, как МИСИ. И на дневное отделение.
В жизни же моей подруги было много любви. Ни карьера, ни работа не имели значения в те ее годы. Только упоение страстью и тайные встречи.
Почему тайные? Не было потребности в постоянстве, а только интерес к недозволенному. В то же время не хотелось отрезать все пути отступления, «жечь мосты».  Это не была бесприданница века 19го. Она не собиралась погибнуть в огне страсти. Она тихо экспериментировала.
С мужем она развелась и самым заметным в ее окружении был тот, кто когда-то соблазнил ее. Я его помню. Умный, образованный и циничный. В чем то напористый, он был много старше нас. При случае он мог поговорить о прочитанных умных книжечках. Несмтря на плебейское происхождение, любил сухое вино и хорошие ресторанчики. Особенно в компании молоденьких женщин. В пору начала романа подруга была студенткой.
И квартира у него была своя и свободный график работы. И слово «доцент» - было не только его прозвищем в узком кругу однокомнатной квартиры, но и отражением   действительности.
За мягкий вкрадчивый характер подруга много ему прощала. У него был опыт неудачного брака и нежелание  повторить этот опыт. Больше никаких комплексов.
Во время встреч он баловал ее собственноручным приготовлением мясных вкусностей или приносил кофе в постель. Так было год от года. И, когда в очередной раз ей приходилось пробиваться в жизни, он не зло посмеивался над ее азартом. Помогал советом. Но как бы со стороны.
 Посмеивался, даже когда убедился в ее неверности. А ведь до этого был момент, когда они чуть не поженились. Но доцент все-таки увернулся. Все это длилось бы еще, но...
Поток жизни. Мы втягиваемся в него, и это почему-то называют инстинктом. Может не так все мрачно.
Действительно клеточки ускоряют движение в нужном им направлении. Но никуда не вырвутся из движения формы, контролируемого сознанием. Нельзя быть такими доверчивым, и во всем полагаться на существование простого закона, продиктованного человеческими существами, типа Фрейда. Мир намного сложнее.
Есть уровень, на котором клеточки стремятся размножиться. Более высокий уровень диктует убивать раковые клеточки, чтобы гармонично разрастаться всему организму. Где-то на уровне извилин мозга существует программка, не позволяющая толстеть и, таким образом ослаблять сообщество людей. И так далее.…
Существуют еще законы духа. Они не допускают, чтобы слабела душа человеков, творящих эгрегор.
Вернемся же к нам, мошкам. Все замечательно, но Наташа не видела впереди способа перехода к семейной жизни. Прежде всего, потому, что не видела этих стремлений у партнера.
В житейском плане он плохо ее знал. Или не хотел знать. Если они проголодались, он сам бежал на кухню, готовил еду. Её к этому таинству не допускал. В тоже время друзья постоянно хвалили кулинарные способности моей подруги.
В одежде она казалась ему слишком броской. Он ведь был на поколение старше. К тому же она высокая и как не одевайся, была бы заметной. Он охотно знакомил её со своими друзьями собутыльниками. Те же, кто был ему дорог, не были ей представлены. А главное - он уже бывал женат. У него росла дочь. И совершенно очевидно – он не хотел жениться опять.
«Ну, что ж» - сказала Наташа сама себе, попивая кофе в постели – «Еще немного, и мы расстанемся».  Также думал и он, как я теперь понимаю. Они оба были свободны от обязательств, но в цепких руках инстинкта. Встречались часто. Много болтали. По характеру и по темпераменту  были близки. Ходили в ресторанчики, в кино, иногда на футбол и автогонки. И она хорошо знала секрет: он всегда старался где-нибудь зажать её, даже по дороге.
Собираясь в дальнюю поездку, она услышала от приятеля полушутливую фразу: «Жениха тебе хорошего желаю найти» - «Спасибо, постараюсь».


Глава 9. Примечательные события

В жизни все происходит не запланировано. Мы считаем, высчитываем. А она, жизнь, поворачивается другим боком. Так и у нашей героини нежданно все поменялось. Будни украсила короткая поездка к морю.
Граница миров. Тонкая, трепетная. Мир суши – твердый и сухой. И переливчатая глубина моря. Граница, на которой возникает жизнь. Две стихии, создающие новые образы. Порождающие новую жизнь. Более сложную. Нарождающуюся непрерывно, начиная с недомыслимых времен, с первых молекул. И странные звуки, то шершавые от движения песка, то, как хлюпающая под ногами вода. Не знаю других планет, с такой ласковой парочкой. И в каждой нарождающейся жизни чуть-чуть смоляного воздуха ветра и немного бронзового цвета от огненного солнца.
Так думала наша героиня - одинокий астролог, рисующий на песке пляжа линию своей жизни. Солнце заходило и всходило, меняя пейзаж в неизменной дремоте. Что там минуты, тысячелетия проскользнули по пляжу. И вот, вместо угловатых монстров, одухотворенные создания, впитавшие в себя премудрость каждой молекулы каждого органа. И где-то издалека – дар Божий: умение управлять всем этим с рассуждением. И отвечать за все.
С другой стороны мы далеки от совершенства. Быстро привыкаем к хорошему. И думаем только о том, как легко двигаться по соленой переливчатой поверхности. То есть думаем, как далекий наш предок с уродливым телом. Чья любовь к жизни воплощалась в стремлении быть как можно более громоздким и всех крушить. На высокой стадии развития мы удерживаемся недолго. Семя духа такое маленькое, а память многочисленных клеточек тела огромна. Она тянет нас позавтракать, позаниматься спортом, а потом и всякие ночные приключения.
Другое, вероятно тоже одухотворенное, создание подошло тихо, подняло на руки и ах – в прохладную воду. Водная стихия сомкнулась над головой, заиграла пузырьками и вытолкала вверх, на поверхность. Все неожиданно, но совсем не страшно. Каждая клеточка наполнена жизнью. Это начало.
Жаркая, пыльная дорога до дома. Вдоль виноградника. Слева облезлый холм с дикими колючими травами. В каком это было столетии – не помню. Город наполнен пряными запахами. По дороге идут два существа почти без одежды. Сейчас они впитывают горячий воздух. Не допускают телу стать дряблым, как зимой под десятком одежд, похожих на грубую кожу динозавра.
По дороге на рынке молдаванин продает Каберне. Ровно стакан наливает не глядя. За двадцать копеек.
Через какое-то время, день или неделю, новый знакомый  предлагает пойти на берег у скал. Идут вдвоем по пляжу в одних купальниках. У него стройные длинные ноги и голубой взгляд. Она брюнетка и слабеет, когда ее маслянистые глаза натыкаются на такую голубизну. Это какой-то закон природы, от динозавров, притягивают противоположности.
Пляж дикий, народу немного. У скал появилась волна. С грохотом разбивается о белые мраморные вертикальные стены. Среди скал маленькие пляжики усыпаны отполированными шариками мрамора. На больших гладких камнях выемки, заполненные перегревшейся морской водой. Нахальные чайки вблизи становятся огромными.
Так начинался новый роман.


Глава 10. Еще воспоминание

Зимняя дача. Шестидесятые годы.
Во дворе мороз. Под ногами скрипит снег. Несмотря на то, что Москва рядом, звезды огромные. В деревне лают собаки. Это дача сестры моей матери в самом привлекательном для нынешних придурков месте – Барвихе. Мне от 10 до 20 лет.
Дача большая, рубленная, послевоенной постройки. В ней несколько печей, но топим только котел. Экономно топим. Три раза в день по ведру угля. Дача огромная и, хотя дом рубленый, зимой температура внутри 16°С.
Чтобы смотреть телевизор, на кресло кладем тулуп мехом наружу, потом свое тело, потом тулуп мехом вниз. Телевизор японский, но прием в Подмосковье в те времена неполноценный. Это раздражает, и мы редко его включаем. Куда лучше книги.
Представьте, огромная зала, забитая антиквариатом. Стены и потолок оштукатурены. Солидный книжный шкаф с виньетками, заполненный книгами в несколько рядов. На стенах картины старых мастеров и канделябры. На тумбочке при диване японская статуэтка из слоновой кости и крупный кокосовый орех – в то время большая редкость. Точнее — не кокосовый, а тот, чья форма напоминает женский торс сзади.
Посуда Кузнецовская. И не только.
Когда уже в более зрелом возрасте я была в командировке во Владивостоке, и мне нечем было себя занять, я посетила краеведческий музей. Там в экспозиции, посвященной разложению русской дореволюционной аристократии, я увидала изящные кофейные чашечки, знакомые с детства. Из таких мы пили кофе по утрам на даче в Барвихе.
Нужно сказать, что многочисленного импортного оборудования для удобства проживания загородом тогда не было. Ни тебе электрического бойлера, ни стиральной машины, ни мобильного телефона. Правда, обычный телефон с московским номером был. Он стоял в коридоре, за дверью и пользовались им мало. Считалось, что телефон не для разговоров, а для того, чтобы договариваться. О встрече, например. Москва то рядом. Двадцать минут на электричке до Филей.
А вот кофеварок было несколько. Кофе в изящной посуде с кусочком сыра – это был утренний ритуал.
Я жила на даче на каникулах или приезжала в выходные. Хозяйка Нина Сергеевна меня любила. Мы с ней часто оставались на даче вдвоем. Ее сын был уже взрослым, а внуков не было. По вечерам после работы профессиональный водитель привозил на служебной машине дядюшку, Владимира Ивановича, тогда директора академического института.
Нина Сергеевна не готовила обедов. Зато в погребе всегда были соленые огурцы и капуста в бочках и деликатесы типа компота из ананасов. В холодильнике не переводилось деревенское молоко, сметана и творог. Мы ведь жили в деревне Жуковка, рядом с Барвихой, и на лужайках вокруг дачи летом паслись коровы. Так что питание было простым, но полезным.
Зато в выходные приезжали гости. Готовился обед, включая закуски, пироги. Накануне мы убирали дачу. В тот период прислугу никто не держал. Из знакомых прислуга была только у Пешковых, да и то, потому, что классик пролетарской литературы оговорил это в своем завещании, вместо оплаты за переиздание.
Они тоже жили в Барвихе. Как то после лыжной прогулки мы зашли к ним в гости. Хозяин помогал мне снять лыжные крепления, а рядом стояла горничная в туфельках на шпильках.
Потом мы пили чай на теплой террасе, на бревенчатых стенах которой висели картины, писанные маслом. Деревенские бабы в ярких Павлово-Посадских платках. Хозяйка, Надежда Алексеевна — художница.
В тот раз у них в гостях был внук, Ося, мальчик кавказкой внешности, к тому же внук знаменитого Берии. Мальчик рассказывал, как его папа, простой советский инженер, жил в ссылке в городе Горьком. Это не рассматривалось, как серьезное наказание, скорей его оберегали от расправы.
Рядом с дачей - Москва река и зимой, когда опадает листва с деревьев заросшего лесом участка,  видно Архангельское на том берегу. Мы с Ниной Сергеевной ходили туда на лыжах. Ей за пятьдесят, но она была спортивнее меня. По дороге обгоняла, потом возвращалась. Она и ее подруги не имели возраста. Два раза в неделю - теннис, раз в неделю – массаж и косметичка. Это были светские львицы.
 Нина Сергеевна была очень красива. Рыжеватая блондинка с правильными чертами лица и «точеными» ножками.  Недостаток – тонкие губы, что соответствовало не слишком мягкому характеру. Импортные «шмотки» у нее были только для походов в магазины. Костюмы на выход она шила у дорогих портных, строго по фигуре.
Одну такую портниху я помню. Ее звали Елена Николаевна. Венгерка, вышедшая замуж в войну за нашего генерала. С генералом она разошлась и ждала разрешения на выезд к себе в Венгрию. В то время этот процесс был долгим. Она часто отдыхала на даче и научила меня некоторым очень несложным, быстрым, но диковинным блюдам. Например, как приготовить мусс из свежих ягод. Или – «снежки». Сейчас мне, к сожалению, не для кого готовить. А то я могла бы.
Здесь же на даче зимой я в первый раз поцеловалась. Он мой кузен, только не по крови. Двухметрового роста. Перед сном я вышла в отдаленный домик, и он меня ждал на обратной дороге. Чтобы поцеловать, он поднял меня на руки. Был сильный мороз и в деревне брехали собаки. И звездное небо. Я думала, в жизни моей все перевернется. Утром все оказалось на своих местах. И мы с ним до конца его короткой жизни остались друзьями-подростками... Жаль.


Глава 11. В Москве

Суетливая Москва. Кичливая и безалаберная. Устремленный в куда угодно поток человеческих тел. Кому направо, кому налево, но поток не истощается, он становится мощнее. С главных магистралей выкатывается в проулки, нигде не застревая. Как кровеносная система огромного организма.
Плохо тому провинциалу, который думает, что может остановиться. Поток быстро его сминает, не образуя завихрений вежливости.
Руководителем архитектурной мастерской, где я тогда работала, был Велемир Мечеславлевич Доброковский. Полгода это сложное для запоминания имя было записано на верхнем углу чертежной доски, лежавшей на моем рабочем столе. Высокий, вальяжный поляк, но почему-то всегда в мятой водолазке, он вызывал расположение к себе. Говорили, что одна из наших архитекторш была его возлюбленной. Возможно. Она была красивой брюнеткой, умной, воспитанной и одного с ним возраста. То есть лет на пятнадцать-двадцать старше нас.
Проходя по мастерской и заглядывая на чертежи проектов, Доброковский очень колоритно изъяснялся с молодыми коллегами: «Какие-то у тебя буквы неаппетитные». Мы все тогда чертили на ватмане и писали от руки.
Я в то время проектировала хранилище регенерации лечебной грязи, здание составленное из пятидесяти железобетонных резервуаров, для восстановления свойств лечебной пахнущей сероводородом агрессивной субстанции.
Его чем-то привлек разрез сложных конструкций. И, судя по рассуждениям, навел на мысль о церковной архитектуре.
Мастерская не была среди передовых, и народ был очень разный. Творческая публика, но совершенно не дисциплинированная. Да и как мы могли успевать работать, когда финансирование проектов в те времена осуществлялось из расчета 2% от стоимости строительства. Именно там я столкнулась с обычаем выпускать чертежи без проверки.
Я помню как, пришедший в то время из Моспроекта, молодой главный конструктор стал собирать из моей группы и своих главных инженеров отдел строительных конструкций ОСК. Был какой-то праздник. В мастерской в зале человек на двадцать, почти не отрываясь от работы, мы выпили за рабочими столами. И потом начался «общий треп». Так вот насмешник Доброковский предлагал взять в новый отдел хоть одного сумасшедшего из его мастерской, так как без этого ни один коллектив возникнуть не может. Он оказался прозорливцем. Сумасшедшие разнообразили нашу жизнь.
Как руководитель мастерской, он был партийным. Ему как-то поручили провести среди нас политпропоганду. Было очень забавно слушать, как он распекал при этом проворовавшихся партийный бонз.
Но самое интересное, что я о нем узнала от той самой дамы, которая была его пассией, что он и есть знаменитый «Волька ибн Алеша». Он рос в коммунальной квартире с соседом советским писателем, написавшим знаменитую детскую книгу «Старик Хотабыч», где главного героя списал со своего озорного и неуемного соседа.
И снова жизнь впадает в разъезженную колею.
Все бы ничего, да на тайной квартире оказалась тем временем новая подруга. Бездомная кадидатша медицины с Украины. Лет на десять моложе нашей.


Глава 12. На даче

Жизненные неудачи лучше перетерпеть на простоте. В тишине и покое. Мы с подругой едем на мою дачу.
Теперь дорога в забытый уголок Подмосковья. Забытый всеми. Недавно хотела рассмотреть на карте Google окрестности дачи. Не тут-то было. Как только свернула за Торбеево озеро, все стало расплывчато. Никаких строений, никаких дач не видно. А мне казалось, что на фотографиях из космоса видно каждую собаку. Всегда, когда на небе летит спутник, хочется спрятаться. С глаз долой.
Уже года три, как в ближайшей к дачному поселку деревне поставили две вышки. Ну, думаем, и мобильные телефоны и интернет заработают, как везде. Ан, нет. Даже привычные мобильники еле слышны. А интернет провайдеры убрали свои объявления со столбов нашего поселка. Вышки почему-то поставили только для службы спасения. Кто-то очень умный опять решил: «Люд'ям этого не надо».
Правда, есть еще объяснение. У нас высокие холмы, почти как невысокие горы. Возможно мы оказались в тени ближайшего склона.
А в нашем кооперативе около 2000 участков с живущими на них москвичами. Многие с семьями. Некоторые  пенсионеры живут здесь круглый год. Не потому, что так уж любят природу. А, просто из за нищих пенсий вынуждены сдавать свои квартиры.
А ведь участки давали в 1957 году. Значит живут здесь те, чьи предки были москвичами 55 лет назад. Наш дачный кооператив был создан для жителей Фрунзенского района Москвы, в то время центрального. Мы и многие наши соседи родом с Арбата или нынешней Тверской. Экземпляры теперь редкостные.
Конечно, здесь очень красиво. Лес. Горы. В лесу грибы, малина, клюква. И не далеко — 65 км от Москвы. Но сколько можно зажимать людей. Когда-то от города Загорска к нашим дачкам следовали 3 маршрута автобусов. Теперь, от города, гордо названного Сергиевым Посадом, — один маршрут. Автобусы всегда переполнены жителями заброшенных в лесах военных городков. Оставшихся без работы и вынужденных каждый день добираться на работу в Посад.
Мы любим наши леса. В грибной сезон истаптываем лес тропинками. И, конечно, мы хорошо знаем, что в полукилометре от нас проходит газопровод. Но ни малейшей надежды на подключение газа как не было в советское время, так нет и сейчас. Жителей дачных поселков не считают населением. Они вроде как и не трудящиеся. Так, временные.
А что местные жители? Тех, старозаветных, которых мы застали лет сорок назад, уже нет. Они говорили с  упором на «о», а на нас, занесенных сюда из такой чуждой им Москвы, смотрели, как на придурков или как на изгнанников. Вели себя надменно, когда продавали молочные продукты на местном рынке. И друг друга осуждали - «Вот она творог из снятого молока продает». Очень трудно было поверить, что творог с таким обилием желтого масла сделан из снятого молока. И сметана, которую ножом можно резать.
Теперешние молочницы попроще. Много лет в окрестных городках проработали. На должностях небольших. Уже на пенсии поселились в деревенских домах родителей и коровок завели. Вполне достаточно. А молоко, творог и сметана здесь по прежнему хороши.
Да что там цивилизация, может без нее то и лучше. У одной моей знакомой брат в начале перестройки в деловые люди вляпался. Крутой такой был, зам. Хозяина фирмы по перетаскиванию денег из Сибири. В какой-то момент хозяин скрылся за границей с деньгами, подставив брата моей подруги. Пострадавшие сибиряки тоже не простоваты. Наняли чеченов. Чтобы за все рассчитались.
Так вот, была у брата подруги дачка в маленьком кооперативе недалеко от нашего. Два года он прожил на этой дачке и никакие головорезы его не могли найти. Непроницаемы наши поселки для непривычных.
Вот так и будем жить, без газа, без интернета, без карт  Googlе. Зато никакой враг не отыщет.
В тот раз тихим теплым вечером мы с Наташей сидели на открытой террасе. Слушали стрекот кузнечиков. Солнце село и выступили звезды.
«Опять об этом»- думала моя подруга - «Тысячу раз повторяю себе: у нас с тобой ничего не было». У нас не было любви и значит наше время прошло зря. Мы тайно встречались, испытывая мучительную  привязанность. Наши дети росли, но у нас не было общих детей.
Я смирилась с жизнью без любви. Работала до умопомрачения и упорно строила свой дом. Ты же своей жилплощадью обольстил молоденькую дурочку, мечтавшую стать москвичкой. Я потеряла себя. Перестала чувствовать себя женщиной. А ты уверяешь, что не бросил меня. Просто на время отодвинул.
Мы читали разные книги и жили в разных мирах.
У нас не было друзей, мне нечем было гордиться в этой ситуации.
Мы немножко перезваниваемся. Точнее, звонишь ты, а я стараюсь быть корректной. Я не могу тебя во всем винить. Мы оба виноваты. Но видеть тебя я не хочу.
Возможно, еще через много лет ты, превратившись в старика, захочешь проститься со мной, но сама эта мысль вызовет у меня только гнев. Какое уж тут прощание, когда жизнь ушла. Столько времени улетело. Какие-то дурацкие игры в  любовников по обоюдному согласию. Я не была согласна.
Слово «прощай» имеет двойной смысл. Это и знак расставания и милость прощения. Второе я не потяну.
Когда-то мы любили Крым, море, солнце и молодое вино. Где они теперь? Да и что общего у меня с той молоденькой женщиной?
Сегодня я говорила с молодым человеком, так похожим на тебя прежнего. Как и с тобой я отводила глаза, боясь утонуть в голубизне его глаз...»
«У вас ни-ког-да ни-че-го не было» - орали кузнечики.


Глава 13. Энтропия

А жизнь продолжалась. Но я все чаще думала: почему проигрываю я? Где корень зла? Мое сердце крепкими щупальцами сковало одиночество. Я предчувствовала его неистребимость. Меня все больше привлекала тишина дачи.
Буйство зелени. Царство лесного владыки, так можно назвать стихию  летнего Подмосковья. Природа ненасытно захватывает каждый кусочек земли, недосмотренный человеком. Именно так и происходит на моей даче. Я не могу с ней справится.
Каждые две недели, когда мне удается сбежать от забот в Москве и я на денек прилетаю на дачу, на мою голову рушится гора непредвиденной работы. Начиная с травы по пояс на месте очаровательных цветничков. Или в через чур тенистом саду.
Природа сопротивляется вместе с подверженным ее воздействиям водопроводом, канализацией и электросетями. Это именно сети, ловчие сети, которые выключаются при самых обычных в наших местах грозах. От чего текут холодильники с припасами. И невозможно скосить траву электрокосилкой или спилить лишнее дерево электропилой.
Явным кажется сговор природы с коммуникациями и с обслуживающим персоналом дачного поселка, выросшим на этой природе. И даже не пытающимся завести собственное хозяйство, а преспокойно спящим у телевизоров в своих сторожках...
Все это проистекает независимо, хорошая или плохая погода. В жару засоряется водокачка и воды не хватает. Лишний раз не помоешься. Да и в нелишний раз тоже. В воздухе при длительном воздействии жары появляется гарь с очень дальних торфяных болот.
В такое время запрещено жечь садовые печи для садового же мусора. И его все больше остается на территории сада на корню. Часто в виде кривых и ненужных растений, от которых вы вовремя не избавились. Так как просто их спилить и не сжечь в жару нельзя из за пожарной опасности.
В дождливое лето начинают протекать дачные крыши и вы вынуждены обращаться к местным строителям, занесенным безработицей из очень дальних краев. Отчего у вас пропадают доски, вагонка, гвозди, молотки, наконец, все, что плохо лежит. А на следующий год на том самом месте, где отдыхали трудяги, может вырасти конопля.
Холодное лето в наших краях стало редким, но помню часто сопровождалось пожарами. По вине непривычных к печкам горожан, в своем большинстве престарелых.
Спастись от пожара могут только люди. Деревянные же дома со всем имуществом сгорают за пятнадцать минут. Даже во время приехавшие пожарные не могут помочь. Я наблюдала, как затушили пожар у соседей, но к тому времени в огромной пожарной машине кончилась вода. И пока они ездили на ближайшее озерцо, пламя разгорелось снова и погибло не только все имущество, но и одинокий старик, пытавшийся это дачное имущество спасти.
И опять победила энтропия. На несколько лет, пока хозяева собирали ресурсы для строительства нового дома, дача зарастала кустарником орешника, кленами, березами и прочим садовым мусором. Погорельцам не до роз.
А еще существует энтропия при оформлении документов после смерти хозяина, например. На это уходят годы. Целая толпа бездельников, жаждущих нажиться на дачниках, тянет время. Это куда проще, чем что-то делать самому. А пока наследники не оформили свои права, зарастают участки, стареют и разрушаются дома, накреняются заборы, ржавеет и врастает в землю водопровод.
«Зачем же дача?..» - удивитесь вы - «А густой смолянистый воздух!, а окрестные холмы, заросшие лесами!».
«Лес элизиум мой».

Глава 14. Лес

Давно не ходила в лес. То внуки были маленькие, теперь мама старенькая.
А раньше, помню, заходишь в лес как в храм. Деревья – стойки невероятной высоты. И акустика особая, хруст ветки под ногами слышно за километры. Воздух как будто бы звенит от напряжения. И запахи. С непривычки побаливает голова. Тут ягодка, там гвоздичка красоты необыкновенной. Заболоченная колея лесной дороги. Как будто специально, чтобы никто не проехал.
Также было и сто и семьсот лет назад. Нигде я не чувствовала себя такой сросшейся с природой. Я упивалась одиночеством. Пребывание в лесу вроде молитвы.
Как прекрасна жизнь леса. В корзинке орешки, мята. Я бы и грибы не собирала, но — да здравствуют грибники! Без грибников зарастают лесные тропинки. Ходить в лесу становится трудно.
Был странный случай. Мы пошли по грибы с дочерью. Шли молча, чуть поодаль друг от друга. Лес волшебный, но грибов не было. Дочь вышла на опушку набрать лисичек. А я шла по древней дороге, заросшей,  с валунами на обочинах. Справа  и слева поля, за полями опять лес, а вдоль дороги перелески. В конце знаменитый источник, освященный преп. Сергием.
Навстречу - старичок моховичек. С палкой, одежда бесформенная и серая. Сам ворчит, «ходят тут разные, все грибы разбежались». Прошел и чудо – под каждым деревцем в перелеске все усажено грибами. И так сладостно на сердце. Дух захватило...
Я не знаю, была ли эта дорога при Сергии, но во времена Ивана Грозного точно была. В этих местах их много с тех пор. Как я читала, ездил этой дорогой царь в Александров и в этих местах останавливался на ночлег. В деревне Слатино.
Впервые я поняла, что эти лесные дороги очень древние в одном месте, около Слатино, где одна из них пересекается с современным шоссе. Там крутой спуск, и этот кусочек эксплуатируется до сих пор как подъезд к пионерлагерю.
Так вот, дорогу как то размыло, и было видно, что она составлена из многих рядов бревен, скрепленных досками. Выходит распекаемое в прессе бездорожье относится к нашему времени.
Позднее этот участок покрыли бетонными плитами и сейчас мало кто догадывается о древности пути.
В лесу же эти дороги на метр…полтора выше остальной поверхности. На них не растут деревья, поэтому похожи они на аллеи. Зато много грибов.


Глава 15. Противостояние

По возвращении в Москву я еще раз убедилась, что моя подруга гораздо более живуча, чем я. Все силы своего характера она направила на обольщение нового приятеля. Но чем больше она нажимала, тем стремительнее выскальзывал он. Как кусок мыла в сжатой руке.
Да, она ему нравилась во всем, кроме чрезмерной напористости.
Как то при встрече со мной она изложила свой новый взгляд на  жизнь:
«Найду красивого самца» - сказала она - «Рожу красивого ребенка. И сама воспитаю».
В результате красотка через неделю познакомилась, а вскоре и вышла замуж за другого. Умного, спокойного профессорского сынка. Хотя и не слишком красивого.
Я зашла в храм, который открыли после долгого молчания в моем районе рядом с метро. Внутри и даже вокруг солеи все уставлено белыми лилиями. И еще живое пение. От притвора к аналою через весь храм прошел батюшка в свободном подряснике греческого покроя. Прошел совсем рядом, и я увидела, что он красив и в волосах ни одного седого. И услышала - в голосе у него серебряный колокольчик.
Позже я узнала, что это был первый храм, возвращенный православной церкви.
Какое может быть сравнение с хорошо знакомым соцреализмом. Когда на советские праздники в наш микрорайон привозили целый автобус оглушающего спецоборудования. Включали на полную мощность, чередуя хиты типа «Партия наш рулевой» с безликими, но громкими песнопениями, именуемыми молодежью «попсой». Мужики и тетки с рупорами и микрофонами в руках зазывали слушать этот ярмарочный кошмар. К эстраде боялись приближаться даже глухие пенсионерки, гуляющие с детьми. В квартире от гула на улице звенела посуда в шкафах.
Я была в отчаянии, если в этот день не смогла сбежать на дачу от этой «неумолчной радости». Забыла, например, что в этот день нас будут баловать столь роскошным «народным гулянием».
Нас постоянно держали за идиотов. Всячески навязывая такое веселье, возможное только в сочетании с беспросыпным пьянством.
В Москве это старались обеспечить, снабжая народ талонами на водку. Хочешь, не хочешь – отоваривай. У нас эти талоны хранились, как денежный эквивалент. Если, например, придется нанимать какого нибуть пьянчугу. Я помню, как мы смеялись, когда маме, как ветерану труда, власти на праздник прислали стопку водки. Маму трудно было оскорбить больше. Но она стойко делала вид, что это ничего.
В провинции еще проще – водка была единственным продаваемым товаром. Даже маленькие деньги просятся быть потраченными. А потратить можно только на водку.
И если какому-нибудь нормальному человеку попадал в руки микрофон, и он высказался против навязывания пьянства, свора профессиональных лгунов с жадностью набрасывались на простофилю, почему-то обвиняя его в вырубке виноградников. Так, что сразу приходило на ум – виноградники вырубали провокаторы.
К таким сторонникам активного спаивания относились некоторые знакомые моей старой подружки. Я думала прекратить встречи даже с ней. В ее устремлении мне виделся расчет оказаться в среде сильных мира сего. Для меня же эти люди казались предвестниками новой напасти вроде коммунизма, при котором мы росли.
Слабая власть вовсе не показатель слабости народа, а показатель власти над ним кучки лгунов.
С юности привыкла защищаться от советской власти, сопротивлявшейся естественным стараниям людей жить лучше. Детьми мы всегда знали о препятствиях к получению образования. Причиной называлась потребность страны в рабочей силе.
Препятствия ставились в приобретении всякого имущества и уж, конечно, в строительстве дачи. В качестве объективной причины преподносилась необходимость сохранения сельскохозяйственных угодий. А также создания зеленой зоны вокруг Москвы.
Препятствия ставились в туристских поездках заграницу. Боялись якобы за нашу нравственность.
Препятствия ставились в здравоохранении. Нас постоянно упрекали бесплатным лечением. Как будто оплачивали лечение из своего кармана.
Где же теперь блюстители советского воздержания?
Они первыми ринулись мародерствовать, когда безумная власть окончательно сгнила. Захватывая заводы, пароходы, самолеты и все, что плохо лежало.
Ввели платное высшее образование, чтобы черный люд и не думал учиться.
Построили дачи в той самой зеленой зоне.
Завели дома в Испании и Англии, где и детей учат.
Там же заграницей и лечатся.
К сожалению многих из интеллигенции за это время не стало в живых. Ряды носителей культурного наследия заметно поредели. В том числе и наша прекрасная творческая элита. Везде господствует примитив, всегда знавший: «говорите, не говорите, а я свое схвачу».
Этот примитив не понимает, что расплата грядет в их детях. Воспитанные на их примере, они не поймут, о чем толковали премудрые старцы Веры. А если вдруг поймут, то вынуждены будут сражаться со своим окружением. Нет, исторический опыт показывает, что между разбогатевшими ворами и их разумными потомками должно быть, как минимум, два поколения. Поколения, погубленных пьянством и развратом безнаказанным. По земным законам.
Что же делать нам? Жить, воспитывать нормальных детей. В конце концов, та страшная афера, которая готовилась в 1993 году, к юбилею по календарю от Адама, не удалась. Пока мы живы, жива и надежда.
Теперь вся жизнь другая. Можно ходить в церковь, не становясь жертвой злобных насмешек. Не боясь потерять работу. Но и те, прежние совсем рядом. Они ждут. Они уверены в реванше.
Я помню, в защиту советского пьянства выступали наивные американцы, приводя в пример своих гангстеров, разбогатевших от махинаций при сухом законе. Но если бы такого закона не было, и была бы власть гангстеров, неужели они не наживались бы на убийстве народа с помощью водки и наркотиков. Вспомните латиноамериканский мир, разъедаемый предательством наркодельцов.
Даже была придумана легенда о предопределенной гибели русских от пьянства. Я ее и сейчас слышу, попадая в круги, ожидающие реванша.
А между тем русский мир переживает болезнь, поразившую западную Европу в шестнадцатом веке. Оказывается любой народ, не знавший пьянства, теряет значительную часть людей, с ним столкнувшись. Тут тебе и народы Севера и индейцы. Но не один из них не погиб.
Проходит естественный отбор на выносливость к пьянству. Нужен ли такой отбор для прогресса? Конечно, нет. А вот для выживания самобытной нации в наших стесненных обстоятельствах, конечно, нужен.
Об исторической несправедливости обвинения соотечественников в пьянстве я никогда не сомневалась. Ведь мои предки до смерти воевали за сохранение старых обычаев. Воровство и пьянство - два самых страшных греха в глазах староверов. Я впитала это с молоком матери.
В древности пили мед, который не крепче пива. А разгульное пьянство привнесено было из Европы шестнадцатого и семнадцатого веков. Правда вместе с прогрессом в области наук и технологий. Как заразное приложение. Как корь, губившая индейцев.
Однако, я считаю, что и сейчас мы много хорошего получаем от западной цивилизации. Взять хоть бы компьютерную технику. Она не нужна была застывшей советской власти. Наоборот, одни неприятности от неконтролируемой информации.
А пьянство – это расплата за прорубленное Петром окно. Его надо лечить и надеяться, что до сих пор не один народ не погиб, а Европа в целом излечилась.


Глава 16. Современная архитектура

Трудно переступить через себя, даже если умом понимаешь, что так лучше. Ум не всегда советник. А то, что тобою движет не всегда инстинкт, как у собачек Павлова.
Вероятно, существует такая линия жизни или алгоритм, с которого не сойти. Ты манипулируешь какими-то мелкими обстоятельствами, не представляя конца. Мы зажаты этим «здесь и сейчас».
Наша привычка выстраивать в уме будущее похожа на предположение слепого о конце пути в незнакомом месте.
Наша ущербность – от движения во времени. Мы стараемся подогнать свою жизнь под желаемый результат, а тысячи обстоятельств его меняют. Не случайно мир богов существует вне времени. Причинно следственный закон не однозначен. То есть в данный момент времени причина определяет следствие. Но в каждый следующий момент увеличивается количество причин.
Мы теперь все живем на окраинах муравейника.
«Убогие окраины». «Спальные районы». Как их только не обзывают. Но никуда от них не денешься. Одно утешение в этом однообразии. Здесь можно спрятаться как в лесу. Никто тебя не знает и ты никого. Пиши себе рассказики. Воспоминания о бурных годах.
Даже на Святой земле волшебный мир Горнего монастыря почти соприкасается с убогими многоэтажными окраинами Иерусалима.
Я прожила большую часть своей жизни в этих однообразных коробках из железного бетона. И такая жизнь втягивает все больший круг людей.
А ведь когда-то эти дома преподносились, как времянки. Не хватало жилья. Теперь же и вся обезлюдившая провинция застроена ими.
Москва менялась на моих глазах и не в лучшую сторону.
Я с детства наблюдала строения разных эпох. Достопамятные революционеры двадцатых, тридцатых годов строили ужасно. Используя дешевые строительные материалы. Самый характерный памятник тех времен, который я помню с детства - собственный дом архитектора Мельникова в Кривоарбатском переулке.
Я даже помню, как сам знаменитый архитектор подметал двор своего дома. Говорили, что у него даже кровать из монолитного железобетона. И потому круглая в плане. Сейчас этот дом разваливается, несмотря на то, что он много моложе традиционного арбатского окружения.
Уже в дни моей молодости дома «революционного конструктивизма» выглядели полу разрушенными. А через много лет на работе я сталкивалась с тем, что в качестве связующего в монолитном железобетоне в этот период использовали известь. От чего арматура ржавела, а железобетон терял прочность.
В годы правления Сталина строили надежно, но очень медленно. Прекрасные архитекторы проектировали удобные квартиры на семью. Но на самом деле в этих домах редко кто занимал целую квартиру. В квартире жило несколько семей, и каждая занимала одну комнату.
И то радовались. Ведь в этих домах были все удобства. А практически весь жилой фонд Арбата составляли дома с печками и без горячей воды. Даже если это были фундаментальные многоэтажные кирпичные дома. Иногда приукрашенные роскошными вестибюлями, похожими на залы дворцов.
После войны в эти дома провели газ и отопление, а еще лет через пятнадцать на кухнях поставили бойлеры. И все-таки это какие-то полумеры.
Я помню знаменитый дом 8 на Гоголевском бульваре. Находчивый архитектор запроектировал в нем квартиры в двух уровнях. Причем в санузел можно было попасть только из спальни. И вся эта неразбериха оказалась в коммунальных квартирах. Кто здесь виноват – архитектор? Но ведь он и не мог знать, как будут заселять этот дом.
Москва же росла как на дрожжах. Когда я училась в первом классе, мой брат весной повез меня погулять в Нескучный парк.
Это была поездка загород. Границей Москвы являлась окружная железная дорога, что проходит в Лужниках.
Мы поехали на речном трамвайчике. Я смотрела на берега и видела, как на месте теперешней Фрунзенской набережной стояли бараки, и бабы в Москве реке полоскали белье.
Еще через пару лет нам в школе устроили экскурсию по городу. Подвезли к Серпуховской заставе, показали на краны вдали и сказали: «Здесь будет новая Москва».
А когда у мамы на работе построили дом на Ленинском и стали давать в нем квартиры, люди плакали. Им казалось, что их выселяют из Москвы.
В такой трудно разрешимой ситуации возникло индустриальное строительство. Стали строить дешево и быстро. Тут уж никуда не денешься.
Но, как-то незаметно, этот жуткий полупромышленный примитив выполз и в исторические районы Москвы. В период до перестройки заказчики боялись связываться с Управлением Охраны памятников. Сейчас о нем не вспоминают. А какие памятники нарубил товарищ Зураб Церетели!
Сегодня в новостях главный архитектор города сказал, что представление о Москве совершенно неотделимо от башен кремля с красными звездами.
Так что же такое эти самые пятиконечные звезды, так полюбившиеся главному архитектору города? И украсившие Кремль в результате революции.
В молодости я увлекалась всякими мистическими учениями. В частности пришлось узнать, что пятиконечные звезды, в отличие от шестиконечных, символизируют человека без Бога. У христиан же принято на Рождество использовать в интерьере восьмиконечные звезды, как символ Путеводной звезды.
Еще вспоминаю, как личный архитектор товарища Хрущева изуродовал кремль на глазах у всех, построив «Дворец Кремлевский».
И никто за это до сих пор не извинился.
Так вот и сидим, как дураки, под этими кроваво красными звездами и с такими архитекторами.


Глава 17. Тайная жизнь

В какой-то момент мы с подругой пошли по жизни разными путями. В чем-то она была практичнее меня. Пока я увлекалась тайными учениями, она устраивала свою тайную личную жизнь.
Моя же жизнь, тем временем, ограничилась работой и заботами о семье. Довольно скучно, но...
Иногда кажется, где-то рядом обитает тайна. Каждое событие представляется знаком, мистическим символом. Может быть она ускользает, напуганная очевидной реальностью проходящей жизни. Может она погибает в сфере простых отношений. Может быть с ней можно говорить только на языке молчания.
Как только мой ум наполняется словами, сладкая тень угасает. Я перестаю ее ощущать. Ее тематика, ее вопросы забываются при напоре жизненных сил. Ей нужна деликатность. Тонкое чувство.
Я, как первобытный человек, облекаю тайну в человеческий образ.
О ней можно гадать по случайным отображениям на нашей жизненной сфере. Я звала на помощь — ее нет, горела страстью — она исчезала, пыталась заставить решать мои задачки — и понимала, что мысленно решаю их сама, без подсказки.
Когда же я просто одна, усталая и бессильная, я чувствую ее руку. Когда я стою в церкви без всяких мыслей и мои глаза уходят вглубь, я опять чувствую ее руку. Когда в толпе меня пронзает острая боль и я слышу умом любимые стихи, - это ее близость. Без нее стихов нет. Только набор слов. А она, прячась за каждой запятой, говорит о самом важном.
София, Премудрость Божия. Ее портретный образ во мне. И в белых лилиях на амвоне. Она улыбается. Она умеет улыбаться. И ты снова пытаешься стать из праха. Есть смысл, уходящий из этого мира. Любовь без страсти. Ты хочешь поймать ее, но твои руки всегда пусты.
Хотя не все так безнадежно. Вот ее улыбка запечатлелась на фото из далекого прошлого. Или сладостная речь проникает в случайной фразе близкого человека. Скрытое до времени вопиет о ней.
Или прекрасный цветок вглядывается в нашу жизнь, чтобы увидеть близкую душу. Какое-то мгновение - и образ вновь уходит.
Наша атмосфера тяжела для неё. Посты, молитвы утончают нашу сущность. Только ради этого можно поститься. Но я не умею себя ограничивать.
Я могу быть сильной в одно мгновение, в одном ударе. Все, что растянуто во времени, делает меня слабой. Заговорила сама с собой о пироженных и потеряла нить.
Майя. Игра расцветок, игра желаний. Сколько нас испеклось на этой сковородке. Мы желаем много того, что нам не надо. Как сложно, даже невозможно это понять. Речь идет о простых земных вещах. Сколько бы я не старалась освободиться от тягот исполненных желаний, они влекут вниз.
Мое сердце готово открыться для молитвы, но начинаю думать о близких и домашние заботы поглощают мою тайну.
Вот я осталась одна. Старая, больная, теперь уже не умная. Кукуем старушки о своих привязанностях. Добрых милых, но, в сущности, не нужных. Из привязанностей вяжем свитера, готовя эту привязь любимым.
Что означают эти встречи в потоке жизни? Почему нам дано на мгновения прозреть, чтобы потом снова залепить глаза приторно сладкими снами? И для чего это дано нам, если мы так безнадежны?..
Как удивительно меняется судьба.
Когда-то многолетнее изучение Агни Йоги остановилось на понятии «эгрегор». Оказывается восхождение возможно только в своем эгрегоре, по молитвам своих святых.
Тут осложнение. Я тогда не знала точно: меня либо совсем не крестили, либо крестили у староверов. Мать моего отца Аграфена Самсоновна была вполне православной, но мама с ней не ладила. Мы с братом к ней заходили редко. Другая моя бабушка Ольга Арсентьевна была партийной. Когда приезжала к нам в гости, говорила: «как хорошо, что меня никто в Москве не знает; в церкву схожу».
В ранней юности мы с подружками пытались молиться в церкви. Прихожанки же нас не любили. В период гонений только крестьянки, ставшие в Москве домработницами, не боялись ходить в церковь. У них не могло быть карьеры.  У них ничего не было и нечего было терять.
Оставшиеся неразграбленными церкви были переполнены постаревшими, но непреклонными крестьянками. А мы были на них не похожи. В церкви они «шпыняли» нас.
Был интересный случай, когда к нашему соседу по коммунальной квартире приехали родственники из Каунаса. Среди них был молодой человек, чуть моложе моего брата и чуть старше меня. Однажды мы втроем целую ночь проговорили на коммунальной кухне о христианстве.
Юноша был католик из очень религиозной семьи. После войны их сослали в Сибирь. От смерти семью спасла только вера. Я не могла ими не восхищаться. Я тогда впервые услышала о гонениях нашего времени.
 Никто из моих близких не воевал с Богом, но мы все были приспособленцами.
Сама я незаметно вышла из комсомола, когда окончила институт. Себя и дочь крестила, когда та поступила в Университет.
Замечательное время оттепели после празднования тысячелетия крещения Руси. Кроме консерватории и театров посещали православные лекции в Университете. Я еще хорошо зарабатывала. Мы и путешествовали и паломничали.
Помню, как я собиралась в воскресенье в церковь, а дочь лежала на моей кровати и с насмешкой за мной наблюдала. Я помазала шею духами и услышала: «ну да, как же это – в церковь и без «черной магии». «Черная магия» - так назывались духи, полученные мною по разнарядке.
Паломничали мы в Пюхтицу, которая потом оказалась в Эстонии.
Этот великолепный, очень чистенький русский монастырь, основанный свт. Иоанном Кронштадским, впервые оказался на чужой территории после революции. Эстонцы не убивали. Но, чтобы выжить на их территории, монастырь пришлось переименовать в трудовую коммуну. Новое отделение Эстонии опять грозило монастырю всякими гонениями.
Я помню молодого священника, нас провожавшего. Отец Сергий. Он был огорчен и расстроен. Через много лет я его повстречала на Святой Земле. Но это уже другая история.


Глава 18. Перемены

Грядут перемены. Теплый ласковый ветерок утих. Все сжалось и окаменело, как в декабре. Где вы, сладостные дни обольщения ожиданием. Круг замыкается.
Все позади. Горы ошибок. Километры спотыканий. Этакий бег в мешках. Кто быстрее? А впереди непочатый край возможностей. Жаль любовь проявилась только чудь...
Какие-то маленькие профессиональные игры, изредка сострадание - слабые связи. А я - специалист по связям. Вот и индификация. Никакой лжи. Вот только как все связать.
Впрочем, все узлы когда нибуть будут развязаны инерцией пространства. Окружающее нас море обыденности не терпит узлов.
Связывать для обеспечения устойчивости всего. Люди не замечают этих усилий. Они не отдают, а берут энергию. И потому все постепенно рушится.
Возникают на поверхности яркие, кричащие образы, не имеющие основы, и исчезают. И это почему-то называют яркой жизнью. Жизни в них нет - одна иллюзия и не на них все держится.
Есть великие устои, древние, созданные неизвестно кем, но разъедаемые энтропией.
Хочется вспомнить о Храмах. Это великое творчество, не просто спасающее на море житейском, но имеющее якорь в ошеломляющей глубине, или, правильнее, в высоте.
Но и тут все не однозначно. Призвав к жизни все настоящее, они попадают в окружение теней, жаждущих питаться, но не отдавать.  Любовь - это  отдавание. Кстати эти тени считают себя верными и праведными (по современному - правильными). Но они не знают любви.
Итак, любовь. Желание жизни настоящей. И тут же житейский расчет. Один раз упустил из виду - всего лишь ошибка молодости. А что потом? Ошибки множатся. Энтропия житейского расчета растет.
Все это понимая, мы, тем не менее, всей силой разбиваемся о непреодолимую стену человеческих отношений. Чтобы нравится мы вынуждены казаться глупыми.
Ну какой мужчина польстится на женщину умную? Надо было скрываться.
Я думаю трудности в создании семьи, это последствие войны. Хоть я и послевоенного поколения, мужчин еще не хватало. Женщины смирялись, чтобы жить в семье. Я была избалованной и мне хотелось слишком многого.
Нужно не забывать – сколько бы мы не приспосабливались под условия современной жизни, существует внутренняя программа. У женщин - это необходимость продолжения рода. А, для благополучия потомства, необходим муж.
Женщины, получившие самостоятельность вследствие войны и гибели большинства мужчин, постепенно вытеснялись из производственной сферы. Само по себе это не плохо, если бы было обосновано экономически.
Сейчас и самые благополучные женщины вынуждены работать. С одной стороны на одну зарплату у нас не проживешь. Причем женщина вынуждена работать на условиях несправедливого распределения, когда получает за одинаковый с мужчиной труд меньшую оплату.
Но даже, если муж способен обеспечить семью, она все равно вынуждена работать, чтобы в конце жизни иметь пенсию. За границей замужняя женщина может рассчитывать на пенсию мужа и после его смерти. А у нас я помню девяностолетних старушек, работающих смотрительницами в музее, чтобы не умереть с голоду. Так как в свое время они не ходили на работу, любили мужа и растили детей. Потом в старости мужья их бросали или умирали.
Одиночество страшный удел, но совершенно неизбежный. Мы особенно одиноки посреди Праздника Жизни. И когда солнце палит над головой и когда освежает золотая осень. И уж тем более зимним вечером в душной квартире. Когда-то в юности моим любимым развлечением было набрать стопку умных книг и - на диванчик.
Общение на танцульках. Его не было по моему месту жительства – девочки с Арбата не ходили на танцульки. Первый раз на таком мероприятии я оказалась в пансионате Пирогово.
Там в ближайшей деревне жила моя однокурсница, к которой мы с подругой приехали кататься на лыжах. Вечером после катания жившая в Пирогово однокурсница заявила, что никогда не пропускает танцы. Было темно и мы, как первопроходцы, шли по глубокому снегу через замершее водохранилище в пансионат на танцы.
Деревенская изба-шестистенок, в которой мы остановились, была на берегу и сияла чистотой. Две молодые девушки, жившие в ней, отмыли мылом добела не только полы, но и деревянные бревенчатые стены и потолки. Мебель очень простая и тоже светлого дерева. А в углу громадный фикус. Вот только танцы смущали.
Как сильно в юности нас тянуло друг к другу. Интересные разговоры. Книгообмен с друзьями. История, философия. Кипели идеи. Все начиналось с детства, с хороших книжек в каждом доме. Книги были источником жизни, а не ее отражением. И они сопротивлялись примитивам жизни.
У нас же с моей высокой, стройной подружкой в выборе партнеров возникали трудности. Во-первых – рост. Во-вторых – расчет. Очень не хотелось, чтобы кто-то рассчитывал на московскую прописку.
Но главное объяснил один сотрудник, когда я пошла работать: «Нина, у тебя как у женщины, колоссальный порок – ты умная женщина».
Но одиночество - это не отсутствие партнеров. Скорее – не желание никого видеть. Сколько раз, поддавшись общему мнению, ехала на свидание, а сама думала: я не смогу с ним жить. Ничего нельзя поделать. Одиночество стало любимым.
Когда обижали домашние, я шла на улицу и была блаженно одинока в арбатской толпе. В ней легко спрятаться. Можно ходить часами неопознанной.
Это можно считать психопатией, но попробуйте выжить в тесноте коммунальной квартиры.
В большой метров 25 прихожей с черным потолком стояли огромные писаные маслом картины, не купленные у соседки художницы, плетеное кресло-качалка и туманное старое зеркало. На стене висел общий телефон с медной трубкой. А вокруг телефонного аппарата вся стена исписана памятными записками, чаще всего номерами телефонов.
Моя очаровательная соседка Ирочка, которой тогда было лет 12, читала в трубку телефона подружке романы собственного сочинения. «Семейство Орловых устраивало бал…» - как помню начинался один из романов.
Дружба с Наташей началась с драк на школьных переменах, но продолжается до сих пор вполне мирно. Когда нам было лет по 15, она призналась, что у нее голубая кровь, что она графиня и портрет ее предка в Эрмитаже среди героев войны с Наполеоном. Я ответила ей зло, потому, что происхождение мое плебейское. Тогда я не знала, что фамилия моей матери древняя и сохранилась она только у старообрядцев, лишенных в свое время всех гражданских прав.
Наташа жила в старом особнячке на Арбате. И даже в послевоенные годы большую часть дома занимала их многочисленная семья. Только в бывшей зале и в подвале жили «подселенцы». То есть те, кого подселяла советская власть.
Во дворе дома за высокими воротами стоял автомобиль «Победа», а за домом сохранился кусочек сада, где мы играли. Остальной сад был отгорожен солидной металлической оградой и относился теперь к школьному двору. За рулем авто обычно была мама Наташи. В сад вела также дверь кухни, на ступеньках крыльца которой мы, дети, рисовали красками.
Арбатские особнячки были рубленные из бревен, оштукатуренные и украшенные колоннами в стиле ампир. В коммунистической перестройке их убрали.
Очень смешной случай произошел после полета Гагарина. Переименовали Гагаринский переулок. Его старинное название относилось к роду князей Гагариных, а властям это не нравилось. Они старались вычеркнуть еще одно историческое имя. Правда не сумели.
Я недавно видела отпрыска этого знатнейшего рода, потомка Рюрика. Он выжил при социализме, получил образование и сейчас Григорий Григорьевич Гагарин  является Предводителем Российского Дворянского Собрания.
В «советской энциклопедии» особенностью Арбата предложено считать интеллигентность населения.
Да, действительно, Арбат — это и улица и площадь, но прежде всего это люди. На самом деле главным было то, что до 1917 года все жители арбатских особняков были потомками героев войны с Наполеоном. Освободившуюся при пожаре 1812 года землю в этом районе давали  под строительство только им. Поэтому и Храм Христа Спасителя рядом.
Мои же родители оказались подселенцами на Арбате.
Мы учились в школе в Афанасьевском переулке. Назван так переулок из за церкви свтт. Афанасия и Кирилла. Последним старостой перед советским закрытием был дед моей подружки.
Сейчас эта церковь снова открыта. А в предыдущую оккупацию 1812 года французы в ней держали лошадей. Славу Богу – все проходит!


Глава 19. Дорога к сердцу

Очень захотелось сменить обстановку, например, побывать в Консерватории. Одинокая, но упоенная музыкой.
В юности мы с братом любили камерную музыку, особенно старинную. Тогда был популярен ансамбль старинной музыки под управлением Андрея Волконского. Мы ходили слушать его в Дом Ученых или Гнесенское. Слушали камерную музыку в консерватории.
Правда, еще в детстве моя учительница музыки нашла, что у меня нет никакого слуха и призвания к музицированию. И, как подтверждение этому тяжелому опыту, осталось громоздкое старинное пианино. Родители купили его для новорожденной меня вскоре после войны.
И все-таки я постоянно слышу музыку внутри. Период воцерковления для меня начался с пластинки, посвященной тысячелетию крещения. На ней были записаны наилучшие церковные песнопения знаменитого хора Троице Сергиевой Лавры. У меня давно не работает проигрыватель, но песнопения «С нами Бог» по-прежнему звучат в моей душе.
Поэтому я так не люблю, когда незнакомые люди, даже если они вежливые, обращаются ко мне в метро или просто в дороге.
Ежедневная дорога на работу превращает меня в автомат в каком-то смысле. Я ухожу в свой внутренний мир и ничего не вижу вокруг. Чтобы что-то ответить, мне нужно сначала оглядеться, вспомнить, где я.
Но есть еще носители громкоговорителей в ушах. Сатанинское изобретение, когда на место музыки сфер подбрасываются копеечные дрыгалки. Причем не только тем, кто их избрал, но и целому вагону метро.
Я попробовала тоже использовать наушники. Отыскала в интернете то, что мне надо. Через некоторое время это устройство меня предало. Запись чтения псалтыря зазвучала в вагоне метро помимо наушников. Очень громко. Не люблю быть в центре внимания. Пришлось вернуться к берушам.
Так что же такое внутренний мир. Там множество отделов: душевный, духовный.
Уж естественно, если я переживаю, что не хватает на жизнь, то это не духовный, но тоже внутренний мир. И если я обдумываю, что построить на даче.
Сколько этих миров? Индусы насчитывают у человека семь оболочек: телесная, эмоциональная, энергетическая, ментальные – мир памяти, мир мыслей и, наконец, мир общения с Богом – дух. Каждая оболочка дает возможность проникновения в соответствующий мир.
В православии только три мира: физический, душевный и духовный.  Их не меньше, просто чувства, энергетику и мысли можно отнести к душевному миру.
Средоточием внутреннего мира является сердце. Как-то, читая «Письма странника к духовному отцу», я вычитала приемы сердечной молитвы. Они отличались от основного текста мелким шрифтом. Чтобы не искушать непонятливых.
Дело в том, что изучение этих приемов самостоятельно, без наставника, считается недопустимым и в христианском мире и на востоке. У меня был духовник, но не было и разговора о мистике. Я думаю, что женщин не хотят видеть духовными, даже в монастырях.
Что же такое современная женщина? Да и не только современная.
Через нее идет связь времен. Если женщина глупа, то, как трудно будет оторваться от грязи земной ее детям. Если женщина раба, то и дети начнут свою жизнь в рабстве. А если все женщины будут таковыми?..
Так как же моя подружка? Мы иногда созваниваемся, но ее интересы и раньше с моими не совпадали. А теперь и подавно.
Теперь она вела светскую жизнь. Регулярно посещала  заграничные курорты. В московские же будни активно отрабатывала версию омоложения.
Я предложила ей развеять меня в консерватории.
Когда же я впервые узнала о консерватории?
Я помню в моем младенчестве мама, чтобы хотя бы я не пользовалась общей ванной в коммунальной квартире, водила меня к сестре в ее роскошную квартиру на улицу Горького. Это было недалеко от нас.
Надо было пройти через Арбатскую площадь. Мимо театрального института, консерватории, маленькой церквушки на углу и огромного пустого англиканского храма. Там размещалась студия звукозаписи, а вечером было всегда темно.
Это моя первая дорога.
В квартире Нины Сергеевны мама сразу заполняла ванну и запускала меня плавать, а сама шла поболтать к сестре.
Домой возвращались поздно вечером.
Про то, что храм англиканский, я узнала совсем недавно. И то, что маленькая церквушка – Храм Малого Вознесения. И, что церковь совсем рядом на Никитской площади – Храм Большого Вознесения.
А тогда, в детстве все воспринималось, как таинственные декорации. Особенно зимним вечером. Пороги церквей были занесены снегом. Окна темные. А рядом храм музыки — Консерватория. Сиявший светом и окруженный людьми.
Несправедливо принимать нас, русских, за людей ограниченных. Воинственность наша — это легенда, которую мы вынуждены поддерживать. Нас мало для защиты огромной территории, но заморская реклама, заключенная в их кинофильмах, теперь нам доступных, внушает уверенность в нашей жесткости и глупости.
Нельзя сказать, чтобы это нас радовало. Это очень похоже на моральную подготовку к войне.
На самом деле мы росли в мире, где сила не являлась всепобеждающей. Гораздо важнее было поддержание внутри уставшего от войн народа уважение к культуре и знаниям.
Я помню, как дед старался нас урезонить. Когда мы  ругали советскую власть, он приводил основной довод к смирению - «при старой власти я никогда не смог бы дать образование всем своим детям».
Это очевидный факт, даже если критерии уровня культуры снизились. Я помню полуграмотных стариков моего детства, благоговеющих перед книгами. И как дед гордился, что его дети получили высшее образование.
Помню, как жители трущобных пригородов приезжали в консерваторию. Для них это было естественно. В людях жила уверенность в общей доступности культуры.
Поэтому людей моего поколения до сих пор коробит от «попсы». В чрезвычайной простоте и пугающей громкости чувствуется пренебрежение к простым людям.
Также, как в «современной» мазне от рисования. Нет необходимости в фотографической точности рисунка. Но бессмысленно «искусство ради искусства». Оно изначально направлено против человека. Принижая всех пострадавших до уровня героев сказки о голом короле.
В советское время поп музыка тоже «украшала эфир». Самым невыключаемым был Иосиф Кобзон с незабываемым хитом «Партия мой рулевой». Рулил он непрерывно, по всем программам на протяжении 30 лет.
Вот я опять в консерватории. Иду по лестнице, где когда то шла со школьным приятелем. Он мне очень нравился. И, так как его папа был знаменитым дирижёром, я напросилась на этот концерт. Якобы не могла достать билет сама.
Тем временем окружившие нас билетерши хором стали верещать: «Паша, как ты вырос»... Говорят, он умер молодым.
Москва – город без традиций. Население ее постоянно вымирает, детей мало. Но и постоянно возобновляется за счет мигрантов. В таких условиях культура не сохраняется.
Культура не сводится к посещениям театра. Да и спектакли бывают разные.
Особенно показательны в этом плане последние времена. Когда дочь еще была студенткой она взяла нам билеты во МХАТ. Была первая неделя поста, но я решила «не возникать». Театр надежный, да и пьеса классическая – «Маскарад». Правда, шла она в малом зале. Но какая разница.
Разница оказалась в том, что это была «парнуха» на тему известного спектакля. Мы оказались в дурацком положении, так как никто с детьми не ходит на «парнуху». Да еще на втором ряду. В малом зале было всего 2 ряда.
Бедная девочка. Она вся покраснела от злости. Схватила меня за руку и прошипела «пойдем».
Так что театры - это не всегда культура.
Помню многие спектакли советских авторов были очень примитивны. Попадаешь на такой спектакль и становится очень неудобно. Особенно если это премьера и кто-то доставал для тебя билет и сейчас сидел рядом. И надо было говорить спасибо и сидеть. И так стыдно за исполнителей главных ролей. Один такой спектакль точно помню. Назывался «Варшавская мелодия» в театре Вахтангова.
Я вышла из воспоминаний и села на свое место в зале. Снова собралась что-то вспоминать.
Однако зал наконец замер и я почувствовала как земля уходит из под ног...
Осмысление началось по дороге домой. То, что случилось -  этого не могло быть.
Задолго до перестройки, мы изучали публиковавшуюся в самиздате восточную философию. В этом огромном потоке полулегальной самиздатовской информации я отыскала близкую мне по духу «Агни Йогу» Натальи Николаевны Рерих. Не ходила ни в какие группы, не искала духовных гуру. Я читала, и многие вещи мне были понятны, так как были знакомы с детства.
Я умела уходить из этого мира, слегка скосив глаза, и возвращаться, резко взглянув на кончик носа. Умела повышать свою собственную температуру, убыстряя пульс и молиться, удерживая дыхание.  И, как мне казалось, ещё помнила, что умела летать. Меня никто этому не учил.
Изучая мистику, я радовалась, что не одна такая. Но я четко осознавала, что это не дает больших преимуществ в  мире физическом. Нельзя быть счастливой, околдовывая ближнего. Мы за все платим.
Наша же героиня худенькая и стройная, тем не менее крепко стояла на ногах в физическом мире. Она не забивала голову мистическими вещами. Но было в ней нечто, что до сих пор меня привлекает. Она была надежной в дружбе. Как и тогда, когда нам было по тринадцать.
То же, что случилось этим чудным вечером, к сожалению, невозможно даже рассказать кому-то. Народ не поймет. Всем своим существом я обречена на одиночество. Вот только одна ли я такая?
Нитью ведомая. Это не сказка. Я видела эту нить. Я четко видела ее, пока воспринимала все вокруг, как темноту. И гнусность. И пустоту. Как только обрела восприятие всего многоцветного многообразия жизни, нить потерялась. Я привязана к жизни. Но тайна вне ее.



Глава 20. Попытка

Я как то была на отпевании в храме рядом с той директорской квартирой на окраине Москвы, где я жила до школы. На Арбате была всего одна комната. Моя же семья какое то время обитала в трехкомнатной квартире рядом с фабрикой, где директором был отец. Недостатком  квартиры на окраине было то, что она являлась ведомственной и когда отец пошел на повышение, квартиру пришлось вернуть.
Младенцем я, гуляя с бабушкой Ольгой Арсентьевной по неубранному снегу крыльца храма, смотрела на амбарный замок на дверях и спрашивала: «Боженька на небо улетел?».
Теперь эта красивая ампирная церковь, выстроенная в имении Астафьево, действует. Быть может Боженька стал ближе.
Замечательно, что теперь власти поддерживают церковь, но вот молодежь уверена, что так было всегда. Мы расслабились. А те, кто ненавидит Христа по прежнему живут рядом с нами. И рвуться к власти.
Я не могла быть причастной дворянской России. Мои предки были изгоняемы царский властью триста лет назад. Многие из моих соотечественников до сих пор верят в сказки о староверах. Но вот сейчас, когда множатся наветы на русских «воров и пьяниц», было бы полезно вспомнить старые допетровские обычаи в быту.
Советские времена. Предаваемая близкими и предающая любимых я не была доброй. После окончания института ушла в работу. Мне казалось, что жизнь принимаю такой, какая она есть. Без иллюзий.
Не хотелось врать, поэтому ни о какой карьере, основанной на партийности, не было речи. Еще молодым специалистом произвела впечатление на начальника. И он решил, что мне надо идти в партию.
Прямо отказаться было непринято, но я уже знала, что беременна и как нибуть откручусь. Чтобы не выглядеть странной, мне пришлось посещать хоть какие нибуть партийные курсы. Я выбрала философию в музее Ленина. С тех пор осталось очень угнетающее впечатление от этого места. Идеальная чистота и абсолютная пустота. В каждой комнате пожилая женщина смотритель. С таким выражением лица как будто работает в органах.
Начальник же, который хотел приобщить меня к советскому мышлению, как я недавно узнала, сейчас овдовел, живет один и тяжело болен. Он был прекрасным специалистом, но его упорство в навязанной идеологии ничего ему не дало. Он быстро взлетел по карьерной лестнице, но, как и мой отец, оказался отвергнутым в конце жизни. Признание советской идеологии дает только один скачек, но не дает опору в жизни. Я еще больше утвердилась в своем выборе, но не стала ни богаче, ни счастливее.
А в те давние годы круг чтения плавно переходил от Кафки и Ницше к Блаватской и Е.Н.Рерих. И чем забористее, тем интереснее. Работала главным инженером и лихачила на авто.
Как то хотела поменять место работы. Нашла организацию ближе к дому. Но случайно услышала обсуждавших меня будущих сотрудников: «женщина, беспартийная и - главный инженер; наверно очень блатная». Не хотелось общаться с такими людьми. Ведь на работе мы проводим больше времени, чем дома.
Теперь обстоятельства усложнились. Я осталась с маразматической матерью, не способной выполнить даже самые простые движения.
Где выход? Опять уперлась в непроницаемую стену. Как нащупать верный путь?
Шаг налево. Сплошная неизвестность. Можно оказаться на плаву или скатиться в бездну. Новые люди. Новое мировоззрение... Ты ищешь новый опыт. Думаешь успеть все попробовать. Богема. Праздник беспечности.  Упоение пороком. Много грязи. Поскользнулась. Теперь...
Шаг направо. Надо использовать весь опыт, известный тебе. Традиции добрые. Мысленно возвращаешься к детству. Вот близкие люди ведут тебя за руку. Улыбка бабушки. Кажется, она все знает. Ан нет. Речь пустяковая.  О старых заботах и ушедших людях. Нет глубины...
Так мы расходуем бесценный запас времени. А путь где-то между крайностями. Возможно мы немножко сдвинулись вперед. А может быть толчемся на месте.
Многие пожилые упиваются политикой. Не без помощи коммуникационных средств, прежде всего TV.
Хорошенькое дело власть критиковать. Все равно какую.
Помню в детстве у одной из подружек, а еще точнее у ее бабушки, я увидала православный календарь какого-то предреволюционного года.
Видно я кого-то ждала и делать было нечего, поэтому начала пролистывать календари. Вестник ретроградов, как нам тогда казалось. Читая это свидетельство эпохи, была потрясена его революционным настроем. Даже мне, подростку, было страшно чувствовать слепоту православных журналистов, восхвалявших тех, кто вскоре их уничтожит. С тех пор отодвигаюсь от всех, призывающих революцию.
Дальше — больше. Все чаще возникали ситуации и встречи с людьми, через которых история прокатила свое железное колесо.
Бывший хозяин арбатской квартиры, презирал понаехавших в Москву простолюдинов, но с гордостью сообщил, что в начале двадцатого века был революционером и террористом. В результате милой ему революции он оказался в своей же, но коммунальной квартире с тремя семьями подселенцев. А окружившие его пролетарии, шепотом называли его - «из бывших».
Моя родня была довольно благополучна. Но отец не любил говорить и всегда стыдился, что начал свою карьеру с раскулачивания крестьян.
Заметьте, как хитро поступали тогдашние власти. Сам он был мещанином (сейчас это называется — «из рабочих») и жителем юго-западной окраины России. Раскулачивать же ему пришлось крестьян под Сташковым. Это, чтобы труднее было ассоциировать ограбляемых крестьян со своими близкими.
 Я думаю, он искренне заблуждался, из-за молодости и простоты. Ведь именно за простоту власть ценила «выдвиженцев».
Вся последующая его жизнь изобиловала взлетами и падениями, но кончилась полным разочарованием в навязанной идеологии.
В застойное время я уже была двадцатипятилетней. Тогда на работе я встретилась со стариком белоэмигрантом. Который, похоже, и в молодости не увлекался политикой. И на каторге был без состава преступления. Умный, образованный и одинокий, он был жертвой, по которому колесо времени проехало как бы незаслуженно.
Если мы, тогда молодые, ругали советскую власть, он усмехался: «К нынешней власти я вполне лоялен. Это гораздо лучше той, что была в 17 году».
Сейчас я часто наблюдаю, как люди очень даже простые и мало знающие, ругают нынешнюю власть. Ругают, конечно, по подсказке. Ясно, что они никак не могут повлиять на расстановку сил. Но, почему-то, очень стремятся взять на себя ответственность за расшатывание власти.
Как и в начале двадцатого века кто-то стремится урвать власть. И эти силы тщательно конспирируются. Они вблизи существующей власти и лгут всем. А как расходный материал они предлагают глупых болтунов.
Все ли в порядке в нашей теперешней жизни? Конечно нет. Но это не значит, что нужна резня.
Над Москвой жаркое марево лета. Загородом по вечерам стрекочут цикады. И даже днем. Под их пение вспоминается Крым. Мелкие сосновые рощи. Священные деревца юга. Где-то много ниже и потому бесшумно ударяют морские волны. Воздух упоительный, смолисто морской. Улицы, перекрытые глицинией...
Где, в какой Европе, еще такое встретишь? Дворцы, забывшие своих хозяев. Похожие на декорации. Стоит свернуть на неположенное расстояние и обнажается изнанка музея. Очень скучная. С раздавленными ягодами и запахом пережженного подсолнечного масла.
А что же в другой стороне, что в нашем будущем. Да и будет ли у меня что-то?...
Вот прейдут лютые морозы. Природа, лишенная жизни, померкнет. И на первом плане образуется возможность все передумать в тишине удобной квартиры. Жизнь, скованная морозом? Или время собраться с мыслями? Замедление в физическом плане не дает ли силу мысли.
Я давно живу. В мою личную жизнь пришел мороз. То есть где-то в глубине я такая же, как и в тринадцать лет. Но, надо сказать, окружающие воспринимают меня по другому.
От меня ждут умных речей. А мне бы поплавать в море, окунуться в соленую стихию. Моему «я» всегда не хватало стихии воды. Слез, желаний.
Во мне переплелись огонь, воздух и земля. Огонь дает непрерывающуюся энергию творчества. Зато я болею без работы. Воздух — способность быстро перемещаться в сфере ментальной, восприимчивость к разным идеям. Земля — устойчивость в жизни,  практичность.
Моему «я» по-прежнему не хватает мягкости, душевности. А моему телу не хватает морской стихии. Ленивых летних вечеров у воды. Незапланированных встреч. Хочется опереться на чью-то руку. Почувствовать себя молодой. Обманываться, что еще много всего впереди. Быть женщиной. Вопреки сложившемуся образу, я вовсе не железная. Это только оболочка отвердела в горниле жизни.
Тихо уходит еще один вечер. Зажигаются звезды над открытой террасой. Оглушает пение почти южных кузнечиков. И наедине с собой можно быть тринадцатилетней с заботами о будущем и надеждами на продолжение теплого времени года жизни.
Телефонный звонок.
«Надя, я так хочу на море. Съездим как нибудь».


Глава 21. Переломный возраст

Я поняла: музыка похожа на океан. Гармония волн. Все колеблется в такт жизни. То приближается. То удаляется. Эфир заполнен этой подвижностью. Музыка сфер. Обычно она не слышна, но в руках музыкантов волшебников она обретает звучание. Я смотрю на сцену и вновь чувствую единение душ. Это волшебство музыки. Нет зримых образов, кроме, может быть, нити.
Наши сердца схвачены этой нитью. Она ведет нас в другую жизнь. Наполненную силой и слабостью. Знанием и тайной. И ожиданием чуда. Она дает чувство единения. Радость узнавания.
Наши дети не поймут нас. Для них не допустима даже мысль, что и мы когда-то любили. Они представляют, что появились на свет только в следствии сладковато приторной связи. На основании каких то доморощенных домостройных законов. Как же говорить при них о страсти, не зависящей от земных сроков? Они не могут этого слышать.
«Милая девочка» - пытается оправдаться Наташа перед дочерью.- «Я из плоти и крови. Мне надо было казаться сильной для всех вокруг, даже для тебя. Я притворялась, чтобы защитить твое детство.
Не удивляйся, что я не совершенна. Мой путь исказили многие ошибки. От бога мне было даровано и ум, и красота, и таланты, и воля. Но я все растранжирила.
Теперь я часто вспоминаю, как несправедлива я бывала с людьми. Горда и жестока. Лукавство интриг мне было несвойственно. Но как безжалостна я была с теми, кто тянулся ко мне. Их дружба казалась посягательством на мою независимость. И вот я никому не интересна. Не повтори моей ошибки.
Не принимай всерьез мою кажущуюся отстраненность. Не хочу паразитировать на твоей жизни, наслаждаясь твоими успехами. А вот когда ты спотыкаешься, не могу удержаться от потребности помочь. Поэтому тебе кажется, что я постоянно осуждаю тебя.
То же относится и к вере. Сейчас у тебя другие заботы. Я не ханжа. Но бывают такие страшные моменты, когда без этого якоря не выжить. Смолоду мы все наломали дров. И в церковь меня никто не приводил. Всем вокруг было наплевать на мои духовные мытарства.
Я окончательно скинула личину советского нигилизма, когда порождения этого мировоззрения ввергли нас в пропасть. Кругом радостным набатом провозглашали конец света. Наших детей клеймили, как рабов. Наших предков обливали помоями лжи.
Так поступали те, кто разжился на воровстве, предвещая эру бесчинств... Как не схватиться за якорь.
А ты начинаешь рассуждать, что хоть твой муж хорош, но брак – тюрьма. Мне твой муж тоже нравится. И мне всегда казалась нормальной жизнь в браке. Ну, уж свободной любви, которая тебе сейчас представляется привлекательной, я нахлебалась.
И не по доброй воле. Такова была «се ля ви». Все и всё время провозглашали брак по расчету, а любовь только свободную. От всего. Прежде всего, от обязательств. Никак не могла это соединить». 
Я во многом была солидарна с моей подругой. Современной молодежи этого не понять. Я думаю, их отпугивает морализующее начало сегодняшней православной печати. А мы помним первые издания «Церковного вестника», откровенно воюющего с пещерным мировоззрением властей.
С таким «Вестником» можно было на баррикады идти. Я купила эту газету в Прибалтике, где мы путешествовали с экскурсией от института с обязательным посещением революционных мест товарищей прибалтов, стремившихся повесить всех коммунистических собак на наши головы.
Мы обязаны были изображать поддержку их борьбе за их собственные права.
Каким же ударом было то, что я читала в автобусе «Церковный вестник». Я видела ненавидящие глаза бывших коммунистов.
Тайная любовь моей подружки все больше интриговала меня. И всех остальных наших знакомых тоже. Он был все тот же, с кем она встречалась до замужества. Недавно она овдовела. А ее дочь давно вышла замуж. Он же почти переехал в ее прекрасную чистенькую квартиру. Когда я оставалась в загаженной квартире с давно умирающей матерью.
Наташа, вдохнавленная любовью, поддерживала жизненный тонус мелкими хирургическими операциями лица и десен. А я была счастлива, если удавалось приехать на работу, оставив с мамой сиделку.
Теперь моя дочь подшучивает над моим поздним увлечением творчеством. Да, поздновато. Но вся предыдущая жизнь была посвящена добыванию хлеба насущного. Иногда, даже немного больше. Я ведь не на облаках живу.
А тут еще один поворот. Последний удар ничто не предвещало. Болезнь матери накатила, как судьбоносная неизбежность. Хочешь, не хочешь, а жизнь снова приходится менять. И на работе застой. Вот и пишу. Невольно задумаешься, не последний ли это шанс самовыразиться?
А тебе, девочка, кажется, что я полна энергии. Эта не растраченная энергия созидания, ее никак не воплотишь в здоровье. Как не купишь колбасы в Москве на тугрики.


Глава 22. Праздник

Как не справедлива жизнь. Как уныло проходят дни...
Но не для нашей героини. Приятельница попала в струю светской жизни. Похудела. Занимается спортом. Казалось, она вошла в клан вечно молодых. Косметички, косметологи, теннис.
Хотя на самом деле все ее благополучие замыкалось на одном человеке. Живом человеке, способном ошибиться. Талантливом, умным, но честолюбивым. Безмерно.
Хотелось бы уточнить, что такое ум, талант с точки зрения человека творческого и обывателя.
Согласно древним притчам, о дереве следует судить по плодам.  Очевидно, что для художника плод, то, что он создал.
Всегда ли возможно судить является ли результат творчества плодом добрым. Нет. Даже явное очевидно не для всех. Многие шедевры прославляли автора только после смерти. А вот убогость его жизни она очевидна сразу.
Бедность презираема. Для обывателя эта самая бедность и есть плод творческой жизни. Оттуда и  пошло представление о сумасшедших гениях.
И все-таки надо представить, что для созидания шедевра, затрачивается колоссальная энергия. А для завершения творческой задачи нужна твердая воля. Автор отдает все свои силы и время. И он видит предполагаемый результат с самого начала. Внутренним взором. При разработке уточняя его.
На это могут уйти годы. Человек же душевнобольной не может сосредоточиться. Он не может дописать до конца даже одной фразы, забывая, с чего начал. Болезнь – это, прежде всего слабость.
Многие талантливые люди говорят, что получили мысленный образ шедевра готовым. Как подсказку неизвестно откуда. Может быть, так могло повести любому дураку. Надрался водки или грибочков поганеньких и – твори.
Не тут-то было. Даже на то, чтобы овладеть языком творчества уйдут многие годы. Для кого-то это техника акварели, для кого-то золотое шитье или осознание механики Вселенной. Все эти многочисленные тонкие науки требуют сосредоточенности. А если ты дебил, то и понять дар божий не сможешь. Не отличишь от чириканья воробья.
Что же подвигает людей на творчество? Есть сила, заложенная не в каждом. Стремление к созиданию. Для них - все равно, как потребность в еде. Но, чтобы ее ощутить, нужен толчок удачи.
Когда рука бессмысленно мнет глину, но вдруг сознание видит объемный образ. И обратной дороги нет. Человек становится рабом творческой удачи.
Все новые и новые образы возникают из подсознания. Или, правильнее, надсознания. Тут путаница терминов. Подсознание, это сложнейший механизм взаимодействия простейших организмов – клеток.
Даже простой советский гражданин не станет думать о работе клеток тела. Человек, чуть посодержательнее, не станет акцентировать внимание на том, сколько раз он был на Пукете или как прищучить соседа за незнание того, кто кому забил гол и какой ногой.
Вот тут и возникают основные разногласия с обывателем. Тот весь пребывает в своей среде. Творческий же индивидуум вынужден экономить силы на таких пустяках. Для него это, то же самое, как рассматривание деятельности клеток своего организма. Не интересно. Как правило, ему не до политики.
Умный человек часто бывает рассеянным, так как его ум концентрируется в другом. Ему не надо думать, где и куда ему повернуть, так как обыденная дорога продумана и отработана им давно. Все же освободившееся от обыденности его мозги не являются праздными. Они продолжают разрабатывать что-то совсем новое.
Это состояние — праздник души!


Глава 23. Музыка сфер

«Мысль изреченная есть ложь».
Я много лет думаю над этим. В моем сознании мысль и слово не одно и то же. Слово – это проекция мысли на сферу межчеловеческого общения. Оно неизбежно для понимания друг друга, но заметно упрощает мысль. То, о чем я думаю, можно сказать так или по-другому. Можно объяснять целый день и утонуть в словах, потерять смысл. Это известно с древности. Но не всем.
Мое же познавание мира сначала было классическим. Период впитывания и осмысления в юности. Мне помогла огромная библиотека на даче в Жуковке.
Я читала по ночам. Набирала на ночь штук пять разных книг и читала их параллельно. Легкие книги - с огромной скоростью. Философией я тогда мало интересовалась. Но высшую математику почитывала. Дядюшка был членом корреспондентом Академии наук и такие книги в его библиотеке были.
Среди прочего была переизданная у нас на русском американская книжка об НЛО. Через много лет ее цитировал Ажажа на популярной лекции в моем институте. Ограниченный тираж издания книги позволял делать маленький бизнес.
Никто не следил за моими интересами. И потому были казусы. Например, меня всегда привлекала история, особенно переводы древних авторов. Так в подростковом возрасте я прочла «Метаморфозы» Апулея, не поняв их сокровенного беспутства.
Просыпалась я на даче в Жуковке часов в одиннадцать. От звука хлопков. Нина Сергеевна занималась самомасажем в своей спальне.
Потом мы пили кофе с сыром. Если дело было летом то и с клубникой. После клубникой мазали лицо и расходились по делам. В саду было много цветов, в том числе розарий. Я собирала букеты и украшала огромную дачу.
Убирали в доме мы перед выходными. Во всех комнатах лежали ковры туркменские ручного изготовления и только в хозяйской спальне - большой китайский ковер.
 Если бы  моя тетя также относилась к уборке, как современные дамы в современных тесных квартирках, она бы превратилась в уборщицу. Мы же брали ведро воды и веник и просто подметали ковры мокрым веником. Один раз за зиму мы выносили всю эту азиатскую прелесть на снег и били палками. Ковры были натуральные и к такому обращению приученные.
Что же дома, в коммунальной квартире на Арбате. Книги были и у родителей, подписные издания в основном. Но более интересными были, купленные у букинистов, книги моего старшего брата.
В частности он любил О Генри и Джером Капку Джерома. Следил за собой и модой, но без крайностей.
Такими же были и его арбатские друзья. Что же с ними стало? Жизнь перекалечила их. В далекой юности по возрасту и по настрою, они были похожи на героев книги и фильма «Мой старший брат». Даже игравшие в фильме уникальные артисты были тоже этого возраста и с Арбата.
Что же стало с нашими мальчиками? Почему их так мало осталось? Они все родились в роддоме Грауэрмана. Может быть, там проводились какие-то опыты…
Читательницей была и моя не по возрасту молодая подружка. Но там другие заботы. Ей надо было быть в курсе всего. Первый муж был из русской интелегенции. Это совпало с увлечением литературой декадентской. Второй муж был умница и домосед. Но даже такое тесное общение не привело ее к философии и мистике. Она продолжала снимать сливки премудрости с модных публикаций.
Я помню восторг от старинной музыки в моей юности. Меня околдовывала ее гармоничность. И бесконечные повторы с небольшими изменениями.
Были и любимые пластинки, но впечатление от живой музыки много сильнее. Причем сила воздействия ограничивалась 2...3 вещами. На второе отделение концерта я могла бы и не оставаться.
Что же такое единение душ? Это физическое ощущение автора внутри себя. Вероятно, в сердце. Ты чувствуешь, как его пальцы входят в твои. И видишь его глазами. А так как автор был гением, то и ты испытываешь его радость творчества. Как правило это несколько мгновений во время концерта.


Глава 24. Проблемы

Пора вернуться на землю. Наша жизнь заполнена заботами о хлебе насущном. 
Искушение деньгами. Зачастую я слышу, что в нашей юности такого не могло быть. Как будто мы из инкубатора, где росли коммунистами. Какие глупости. Мне с детства казалось, что теория коммунизма не вяжется с сокровенным миром человеческой души. «Быт определяет сознание» - это где то на уровне насекомых.
В этой теории упущено самое главное, что является особенностью человека — его прозрения, его творческое начало.
Но даже если бы этого не было, существует глубочайший порок каждого человеческого индивидуума — никогда мы не сможем побороть потребность в частной собственности.
Ведь это способ получить какую то независимость. Хотя бы теоретическую возможность жить по своему. К этому ведет вся человеческая история. Забота о сохранении частной собственности многочисленного среднего класса в США делает эту страну привлекательной для всего мира. Приятно слышать, что у них процветание гарантируется покупательной способностью народа.
Мы могли бы стремится к христианскому смирению, но никак ни в коммунистическом сообществе. Тут вырастает мужик во всей красе. Поощряется зависть, можно богатеть за счет предательства соседей. «Грабь награбленное» - лозунг коммунистов.
Такое мировоззрение не может способствовать проповеди отказа от личного имущества. И всякие раскулачивания происходили на фоне фантастического богатства советской элиты.
У меня была одноклассница М., красивая блондинка с толстой косой. Мы не были друзьями, но у нас было много общих знакомых. Мне помнится, мы симпатизировали друг другу.
Как-то попали вдвоем на занятия в школу верховой езды. Об этом случае вспоминали много лет спустя на вечере встречи одноклассников. Она была еще менее спортивная, чем я и лошади ее очень напугали. Но у нее был замечательный талант – она играла на арфе.
Эта девушка казалась воплощением благополучия. Ее маму мы знали. Она была секретарем директора школы. Располневшая блондинка, очень добрая. Помню, как она успокоила меня, когда мой дневник с замазанными отметками и склеенными страницами забрал директор. Она сказала: «Тебе ничего не будет, он просто коллекцию собирает».
Была еще старшая сестра, учившаяся на филолога, и подменявшая иногда учительницу литературы. Брюнетка, похожая на популярную тогда Лолиту Торрес. Совсем другой тип, но тоже очень красива.
Они жили в собственной квартире в доме, названным теперь туркменским посольством. Еще у них была собачка, которую девочки выгуливали. Полная идиллия. Не помню, была ли я представлена главе семейства – отцу, но внешность его у меня перед глазами. Профессорский вид, хорошо одет с портфелем и маленькой бородкой.
Все это развеялось, когда мы учились в 8 классе. Профессорского вида господин оказался одним из главных обвиняемых по делу Рокотова. Квартиру на Арбате отняли, отец сгинул, мать какое-то время отсидела в тюрьме.
Чуть позже я как то попала к ним в гости на семейный праздник. Думаю люди солидные, стремившиеся к карьере отошли в сторону. Моя же подружка позвала меня, сказав, что им сейчас трудно, надо посочувствовать.
С нашей точки зрения они не были ворами, так как никто от легкого мошенничества отца не пострадал. За государственные же интересы мы были спокойны. Оно, это самое СССР, отбирало очень многое не спрашивая. Собственно, такое несоответствие стоимости денег у нас и в мире было запрограммировано властью, чтобы горстка их приверженцев могла наживаться еще более, выезжая за рубеж.
Именно из за этого возник образ выезжающего за границу, как наиболее материально обеспеченного. Если не считать работников рынков. Но те были откровенными ворами и в народе не популярными. Выезжание же за границу являлось легальным и обеспечивало годы безбедной жизни, так как зарплата их увеличивалась в десятки раз. Для всей этой преуспевающей своры валюта была золотой.
Жила теперь семья покойного господина золотовалютчика в кооперативной квартире старшей дочери на Ломоносовском проспекте. Квартирка небольшая, но в крохотной гостиной стояло пианино. А на стол накрывала домработница, сохранившая верность.
Девочки не пропали. После этих неприятностей М. ушла из школы, но продолжала музыкальное образование. Жизнь ее сложилась, сейчас она преподает в одном замечательном месте. Как я слышала, ее дочь тоже играет на арфе.
Недавно я смотрела передачу по телевидению про Рокотова. Он был представлен как сумасшедший, совершенно не похожий на коммунистическое окружение. В Нью Иорке в его честь названа улица. Американцы его сочли пророком.
На самом деле он был умен и осторожен. Чтил Кодекс. Против него сработала идеология зависти.
И еще я потом узнала, что взбешен был тов. Хрущев, тем, что президент США рассказал ему об уличных вымогателях при советских гостиницах, которые вели свой нелегальный бизнес, совершенно не согласуясь с теорией коммунизма. Так называемая фарцовка. А золотовалютчики были наиболее престижными среди них.
Дальше раздували дело Рокотова идейные стражи коммунизма. Потом они переметнулись. В начале перестройки существовало даже такое выражение – «бывшие коммунисты, а ныне еще большие демократы»… Упаси нас Бог.
Наши арбатские мальчики школьники хвастали, что тоже занимались фарцовкой, то есть выменивали импортные тряпки на какие-то вещи. В наступившие времена их бы назвали деловыми.
Впрочем, те кто решают, кого как называть, при этом руководствуются указаниями сверху. Доходит до идиотизма. В посылках за границу заставляют писать название фирмы. А если ты посылаешь не на фирму? Начинаешь чувствовать себя неполноценным.
Что ж, а мы по прежнему озабочены растягиванием бюджета семьи от зарплаты до зарплаты. Сейчас в проектировании дела обстоят почти также плохо, как в перестройку, когда наше поколение впервые столкнулось с безработицей. Проектирование новым властям казалось ненужным. Его прекратили совершенно насильственным образом. Заказчики исчезли. Многочисленные проектные институты опустели.
Причем первой жертвой среди заказчиков оказался наш - Госстрой СССР, на уничтожении которого тренировался будущий палач жизни всего советского государства.
И тогда моя лирическая героиня ушла в монастырь. Правда без пострига. Когда она пожаловалась новым знакомым из церковного прихода, что работы нет, ей предложили поработать в иконной лавке монастыря. Это был новый поворот в судьбе. А ей всегда было радостно все начинать сначала. 
Смутные времена. Мы с ней на это время пряталась в церковной лавке монастыря. Появилось много новых друзей и подруг. Особенно последних. Дамочек собравшихся в иконной лавке можно было назвать «аристократками духа». Умные, красивые и воспитанные.
За прилавком напротив, сменялись жена дипломата с актрисой Художественного театра. Все, конечно, пришли в монастырь по обету. Каждый со своей ношей. А за стеной монастыря жизнь становилась все мрачнее.
Вечером после работы мы пробирались сквозь толпу нищих. В основном это были соотечественники, согнанные когда-то советской  властью на окраины, а теперь изгнанные жителями этих окраин, отделенных от России. Этих изгнанников много и их горю не было предела.
Запомнилась женщина с тремя младенцами. Они дежурили у стен монастыря даже зимой. Потом она стояла одна. Сказали, что сошла с ума. Поэтому детей у нее отобрали в приют.
Нам тоже дома было нелегко. У подруги не слишком привычная к бедности дочь, студентка Университета. У меня начинающая сходить с ума мать.
Дочь, учась на географическом факультете, регулярно отправлялась в экспедиции. То в Карпаты, то в Хибины, то на пароходе в Черном море изучала океанологию. Дважды была в этих мистических пещерах на юге Туркмении, дважды – в горном Крыму. Она рассказывала, как менялась обстановка в Средней Азии. Опустошались заповедники.
В студенческое время первый раз она попала за границу.
Наша героиня услышала такой разговор дочери по телефону: «нас приглашает папа в Польшу». Видимо, подруга спрашивает, не живет ли ее папа в Польше.
«Нет», говорит, «приглашает Папа Римский. Папский нунций выступал в Университете с приглашением всех желающих».
И они поехали. Для этого им пришлось раньше времени удрать с экспедиции по Черному морю. И в багажном отделении автобуса переехать с Кавказа в Крым, откуда у них были билеты в Москву.
Все это стало известным родным, когда приключения благополучно окончились. Как и то, что в Польше они оказались без билетов и без талонов на еду.
Их обворовали организаторы поездки, наши соотечественники, воспринявшие католицизм, как профнагрузку. Зато палатка была у девочек своя. А все хорошо кончилось только благодаря доброжелательности поляков.
Еще девочки рассказывали, их удивила понятность польского языка, но потом оказалось, поляки старались говорить с ними по-русски.
Позже дочери снились кошмары, что она приезжает к подруге в Женеву и там ночует в палатке на вокзале.
Мне же в качестве прораба монастыря приходилось бывать на самом дальнем его подворье – на юге Рязанской области.
На подворье жил один монах и семья рабочих, беженцев с Украины. Подворье расположено на вершине холма, заросшего лесом. Среди леса тут и там встречаются остатки одичавшего огромного сада. Внизу склоны с куманикой и река с комарами. А вдаль на многие километры разноцветные поля, деревушки с кирпичными домами и белыми церквами. Черноземье.
 Я мечтала жить в этой тишине. Не сложилось.


Глава 25. Поворот

Был странный день в стенах монастыря.
Дни тревожные – стрельба в «белом доме». Наша знакомая шла на работу. Шла от метро и выстрелов не слышала, пока не зашла за монастырские стены.
В первый момент подумала, что «они» уже здесь. Обычно городской шум не проникал за крепостные стены. Даже скрежет проходящего рядом трамвая. Тут же казалось, что пулеметная очередь выпущена прямо у Резиденции патриарха.
Пройдя мимо резиденции и поняв, что это только звуковой эффект, она прошла в лавку. Вместо торговли ее поставили в храме и дали Псалтырь, велев читать вслух. Народу в храме было много. Она читала весь день.
Надо сказать, что еще в молодые годы, занимаясь восточной философией, мы столкнулась понятием намоленности вещей и звуков. Наше трепетное отношение к святыням накладывает на них незримый отпечаток – намоленность. Так же намоленной становится форма написания букв молитв, и даже звук.
Как легко мы принимаем глубину чужих суждений, и как сопротивляемся отечественным. Живя в столице мы, тем не менее, возрастали вдали от своей культуры, и только поиск глубин миросозерцания привел домой.
Были ли еще чудеса? Да. Никто не приходит к вере без чуда. Но говорить о них не буду. Не уверена, что вы мне поверите. Духом я слабовата. Мне нужна поддержка.  Расскажи я о сокровенном, вам, вероятно, не помогу, а сама потеряю его силу.
Как то я попала на исповедь к старцу. Простояла полдня, устала. Наконец вошла к нему с одной из групп. Перед исповедью он пропел несколько тропарей. В том числе равноапостольной Нине. Там никто меня не знал. Просто для него мы были как на ладони со всеми нашими именами.
Есть чудо и совсем простое, житейское. Наша знакомая беспокоилась о неустроенности дочери. Дочь умна, талантлива. Легко училась, делала карьеру.
Когда первый раз ее взяли в паломничество в Пюхтицкий монастырь, дочь испугалась, ни хотим ли ее там  оставить. Все вместе посмеялись. Девочка, очевидно, не стремилась в монахини.
При всяком удобном случае Наташа ставила свечку святителю Николаю, помощнику бесприданниц.
Все произошло неожиданно. Устроившись после окончания университета на работу в крупный институт, дочь, как самая молодая, отвечала в отделе за связи через интернет. Казенных денег в то время совсем не было, и она вместе с коллегами подрабатывала, участвуя в проектах с немцами и американцами. И такую возможность мог дать только интернет. На работе ей оплатили курсы английского языка. Ускоренные, за два месяца.
Еще в Москве отсутствовала оптоволокнистая сеть. Вся связь с Германией и США осуществлялась через телефонный модем.
Потом девочку послали в Берлин в командировку, одну, без начальника и переводчика. Там-то она и познакомилась со своим будущим мужем астрофизиком и англичанином.


Глава 26. Удача

Когда время чрезвычайных обстоятельств ушло, наша героиня снова занялась проектированием. Как правило объекты не выбирали, но при малейшей возможности проектировать храмы всегда находилось дополнительное время и силы.
Горний монастырь находится в Эйн Кареме на окраине Иерусалима. Это место в Евангелии названо Мир Горний.
Дальше на восток от Иерусалима расположена пустыня. Здесь же на уступах склонов растут оливы. Много веков. В центре Иерусалима, на берегу Кедрона сохранился тот сад, в который Спаситель  вышел после Тайной Вечери. Этот кусок сада сохранился в католическом монастыре, ворота которого открыты для всех. Оливам более двух тысяч лет. Они кряжистые и стволы несоразмерно большие, но деревья живые.
В Эйн Кареме, зелень олив дополняется торжественными кипарисами, видимо завезенными христианами. Здесь три католических монастыря и один православный, женский.
Место это знаменито тем, что здесь была расположена усадьба родителей Иоанна Предтечи. Его мать, Елизавета, была родственницей Пресвятой Богородицы, и к ней пришла Богородица погостить. И именно здесь прозвучало пророчество Елизаветы. И это событие запечатлели многочисленные иконы с названием «Целование Елисавет». По преданию, на том месте возник существующий и теперь источник.
Здесь, достаточно уединенно живут наши матушки. Основной обязанностью их, кроме молитвы, является обслуживание православных паломников. Которых всегда много. До обострения ситуации, в Иерусалиме было достаточно паломников из Италии, Германии, Греции, Соединенных Штатов Америки. Сейчас их не увидишь. Наши же люди не боятся стрельбы.
Матушки готовят еду, убирают в гостиницах, а некоторые работают экскурсоводами по Святой Земле.
Нашей героине, правда, ни разу не удалось побывать на экскурсии, она работала. Зато, когда матушки собирались на праздничную службу в какой-нибудь отдаленный монастырь или в выходные посетить Святые места, они ее не забывали.
Почему так? Она была автором проекта Храма «Всех Святых в Земле Российской Просиявших» на территории Горнего монастыря. Этот Храм начали строить еще при царе. Без хозяев недостроенный храм зарос деревьями и стал похож на древние развалины. Перед 2000-летием христианства патриарх Алексий II благословил достроить храм.
Ей, как автору проекта, часто приходилось приезжать в командировки. Строительство задержалось, так как местные власти долго не утверждали проект.
В начале двадцатого века здание храма задумали в архитектурном стиле «Русская Византия» с одной главкой над центральным сводом. Проект не сохранился. Об архитектуре храма можно было судить по расположению колонн.
Заказчик же просил выполнить храм с пятью главками. А представитель администрации Израиля сказал, что в Иерусалиме много византийских храмов, и они считают, что храм должен быть выполнен в русском стиле.
В результате строили храм десять лет, правда, с перерывами на экспертизу. Начали с укрепления сводов галереи, выполненных в начале двадцатого века с применением примитивной старинной технологии.
Своды такого типа использовались в покрытии всех келий, возведенных 100 лет назад. Форма свода - крестовая с приподнятой серединой. Материал – необработанные камни с заполнением глиной. Глинобетон.
За прошедшие сто лет поверхность сводов в недостроенном храме покрылась лишайниками. Удаление лишайников и усиление монолитным железобетоном самих устаревших сводов – все это необходимо было выполнить на первой стадии и при участии реставраторов-профессионалов.
Не все матушки радовались строительству.  Согласно поверью местных жителей возведение этого храма должно предшествовать Армагеддону.
Каким чудом ей удалось проектировать храм на Святой Земле? Не знаю. Так жизнь сложилась.


Глава 27. Преуспевшая за границей

Интересную вещь пришлось узнать при посещении Иерусалима. Как-то однажды она познакомилась там с молодым историком, рассказавшим, что палестинцы – это тот самый народ, который в Библии именуется филистимлянами.
Арабы, завоевавшие эту, тогда христианскую, страну сохранились в очень небольшом количестве. Они живут в пустыне восточнее Иерусалима. В грязных с заплатками палатках. Занимаются разведением овец. Совершенно непонятно, как им это удается в местах, где дождь выпадает не каждый год. Она бывала в пустыне и зимой и весной, но растительности не видела. Так вот в таких условиях и в малом количестве сохранились бывшие завоеватели.
Когда наши журналисты говорят о воинственных арабах в Израиле, они имеют в виде палестинцев, или по писанию – фелистимян, древний семитский народ. Скорее земледельческий и торговый, чем воинственный. И не всегда мусульманский.
Фелистимяне приняли христианство еще при Апостолах. Позже часть из них приняла религию победителей – мусульманство. Но по настоящему преобладать мусульмане стали в наше время. Христиане палестинцы после второй мировой войны мигрировали. Сначала в христианскую Южную Америку. Позже – в Европу. Ей рассказывал хозяин строительной фирмы, что шведы предлагают им большие подъемные при миграции в их страну.
Наш знакомый хозяин строительной фирмы Дауд Маттар живет в Вифлееме. Мне он симпатичен хотя бы тем, что еще его бабушка работала в Русской Миссии. Он из чисто православной семьи.
Приходская церковь свт. Николая Чудотворца в Вифлееме. Я была в этой церкви. Под алтарем находится пещерка, в которой Николай Чудотворец (или по-деревенски Николай Угодник) обитал.
Когда этот город захватили арабы, они не заставляли принимать свою веру силой. Они приняли решение, что напротив каждой христианской церкви построят мечеть. Это я узнала от палестинца мусульманина. Он когда-то учился в Москве, знал русский и, когда я была в Вифлееме, взялся быть моим экскурсоводом в знаменитом Храме Рождества. Палестинцы помнят, что очень ценные украшения алтаря были подарены русским царем.
Вифлеем в 20 км от Иерусалима. Миссия в это время строила там большую паломническую гостиницу. Так, что для меня поездки в Вифлеем были деловыми.
Помню, когда первый раз пересекали границу с палестинской автономией. Я была на заднем сидении автомобиля, а за рулем сидел архимандрит Ф.. И вдруг израильский пограничник с рязанской внешностью неожиданно попросил: «благословите, батюшка». Все совсем не так, как преподносит пресса.
Я пыталась разузнать у матушек, кто их прихожане. Один год среди прихожан была бедная многодетная еврейская семья, приехавшая из Советского Союза. Единоверцы не хотели им помочь встать на ноги и бедолаги охотно питались в монастыре.
Но обычно прихожанки – это прислуга с Украины. Их много. Слава Богу, мы одной веры. Одной концессии.
Я помню, как однажды я ехала на дачу в деревенском автобусе. Грубая, циничная контролерша урезонивала пассажиров визгливым голосом. И вдруг тембр ее голоса изменился. Она заговорила с кем-то вкрадчиво и тихо. Я не выдержала, стала крутить головой. Оказывается, за мной сидел батюшка. И это перед ним так рассыпалась тетка. А было это еще в советское время. Народ уважал Церковь.
Как то в командировке в Горнем монастыре я познакомилась с тремя послушницами, только что приехавшими из России. Они зашли в гостиницу, где я в этот момент была одна, с просьбой разрешить воспользоваться какими-то удобствами.
Мне было любопытно узнать, кто они. С одной из них я подружилась. Она из Питера. Тоже инженер строитель. Только какая-то с ней произошла катастрофа. Ей было уже под сорок и катастрофа, я думаю, была в личной жизни. Но выспрашивать я не хотела.
Мы много разговаривали по поводу строительства храма. Она - не проектировщик. Работала раньше прорабом. Мне было интересно ее мнение. Кроме того, мне она рассказала, как съездить в город. И позвонить в Москву. Познакомились мы в самом начале эры мобильных телефонов.
Через какое-то время я снова приехала в командировку. Моя знакомая уже была инокиней, носила монашескую одежду, монашеское имя Мария и имела свою келью.
Я напросилась в гости. Монахиням не положено принимать гостей. Но мне хотелось посмотреть, как живут матушки.
По огромной территории монастыря, расположенной на крутом северном склоне, тут и там виднелись одно-, двухэтажные домики. В каждом домике несколько келий. Каждая келья имеет свой выход на улицу. Основное помещение – спаленка с аналоем для молитв. В проходной комнатке скромная кухонька, вход в туалет и душ.
Особенностью Горнего монастыря являются сохранившиеся у каждого дома резервуары. Раньше они были необходимы, так как климат засушливый. Дожди идут только зимой, а резервуары устроены так, чтобы вся вода со склона в них собиралась. Это не питьевая вода. В монастыре есть водопровод, а сто лет назад питьевую воду брали из источника.
Для паломников и командировочных на территории есть три маленькие гостиницы. Есть пустующие келейки, разрушающиеся от времени.
Все заросло полудикими растениями. Горстка монахинь еще не привела в порядок весь монастырь. Весной цвели ирисы. Анемоны. Зимой матушки как-то стригли местную кислицу. Заготавливали на год для щей. Вместо щавеля.
Мать Вера, несмотря на возраст, круглый год вырубает засохшие кусты и деревья, запасая дрова на зиму. Кельи отапливаются, но в каждой есть маленькая печка, которую матушки подтапливают зимой для интереса. От каждой келейки крутые тропинки по склону. Некоторые молились уединенно у недостроенного тогда храма. Я обожала ходить по склону вечером и ранним утром.
Последний раз я встретила Марию на подворье в Тиберии. Это удивительнее место притягивает, как магнитом.
Тут рядом Спаситель начал проповедовать, здесь призвал апостолов рыбаков. На берегу Галилейского моря.
Это озеро, окруженное невысокими горами. На территории подворья источник, в котором св. Мария Магдалина очистилась от грехов.
Совсем рядом Копернаум, а напротив, на другой стороне моря, гора на берегу, с которой сбросилось стадо свиней. Все в пешей доступности.
И палестинцы рыбаки до сих пор ловят рыбу. Ее называют петровой. Она небольшая, но очень вкусная, без мелких костей.
Мою знакомую Марию я встретила неожиданно. Она была шофером на подворье. В тот раз не было никакого начальства. Три матушки и я.
Матушки веселые, очень похожие на озорных школьниц. Рассказывали про всякие розыгрыши в монастыре.
Обычно монахини так устают, выполняя свои послушания, что просто болтать, у них нет сил. Да и правила монастыря требуют молчания. Мое же лицо им уже примелькалось, можно было расслабиться.
Рядом город Тиберия, куда они ездили за продуктами. На подворье было всего несколько келий, но большая трапезная, так как иногда они кормили проезжающих в Назарет паломников. Так вот одна из матушек рассказывала, как торговалась на рынке, на еврейском языке. Матушки давно живут в Израиле. Особенностью последних лет стала необходимость выезжать из подворья засветло. Вечерами стреляют.
В последний приезд в Тиберию матушки попросили меня набрать в саду апельсинов. Вдоль берега моря Галилейского большой цитрусовый сад. Я впервые попала в такую экзотику. Там были апельсины, грейпфруты, помело. Немного плодов валялось под деревьями. Матушки специально предупредили, чтобы с земли я ничего не брала. Видимо, здесь, в жарком климате, упавшие на землю фрукты быстро портятся.
Другое дело у нас. Есть сорт яблок, которые я собираю в начале октября. Это сорт называют Штрифлинг. Огромные деревья, выше остальных в саду. Особенно плоды вкусные, если чуть подморозило и выпал снег.  И сейчас перед глазами у меня яркие малиновые яблоки, упавшие с верхушки дерева на снег. При температуре до - 5°С они не замерзают, но становятся более сочными и тонкокожими. А из-за снега они не разбиваются. Впрочем, в последние годы первый снег выпадает только в декабре.
Когда я первый раз приехала в Израиль, я оказалась в сложной ситуации. В том саду только что собрали урожай апельсинов и многие матушки либо меня угощали, либо просили отвести немного в Москву знакомым.
А я не привыкла таскать чемоданы. Я смотрела на это изобилие в моем номере, и решила как можно больше съесть. Как видно, сожгла желудок, ведь они очень острые. Последующие два дня были последние в командировке и меня поощрили поездкой по Святым Местам с матушкой Рахилью. Все было удивительно, но желудок болел, и я не могла ничего есть.
На берегу Мертвого моря рядом с Кумранскими пещерами стояло одинокое кафе для туристов. Именно здесь меня хотели покормить матушки. Тут было обилие ливанских сладостей, но я не могла есть. Где-то к вечеру на подворье поужинала простенькой кашкой, но цитрусовые я не могла есть лет десять. Все хорошо в меру.


Глава 28. Личная жизнь

Так где же личная жизнь нашей героини? Все это она пережила лично. Никакой профсоюзной помощи. Голый личный опыт. Но теперь уже кажется, что чего то нам с ней не хватает. Наверно, любви!
«Любовь все прощает».
Как часто мы слышим эту фразу. Это целая философия, сказавшаяся на жизни нескольких поколений. Причем чаще всего подразумевается, что она, любовь все оправдывает. Любые глупости, предательство и даже преступления.
Но хотелось бы разобраться, какой смысл привносится в эту фразу. Слово любовь многозначно в русском языке.
То, что в английском цвета «голубой» и «синий» обозначаются одним словом, нам кажется упрощением. А как быть с любовью, ведь насколько я помню Флоренского, этому широкому у нас понятию в греческом языке соответствует 8 слов, все оттенки от плотского вожделения до материнской любви и любви к Богу.
В каком-то смысле даже любовь плотская спасает мир от вымирания человекоподобных. Также как и инстинкт сохранения чад, часто заменяющий понятие материнской любви. Если только мир нуждается в таком спасении.
В нашей же пост советской, оторванной от веры среде происходит полная путаница. Бедные тетки, замученные домашними делами и на работе, пытаются оправдать «любовью» свои мелкие интрижки. Очередной дружок ненадолго обманывает их. Раскаяние, слезы, а потом все снова. Ожидание любви.
Тут же привязана фраза: «Красота спасет мир».
Какая именно красота? Красота духовных сфер, приоткрывающаяся нам в музыке Баха. Или же аппетитность тел на картинах голландских художников. И от чего именно спасет.
Я согласна с авторами, явно подразумевавшими гармонию красоты даже в самом примитивном человеческом существе. Мы не вещи и, обладая духовным началом, интуитивно творим красоту. Стремление к ней свойственно практически всем. И оно спасает.
Но мы находимся под огромным давлением пропаганды зла. Каждый день на нас обрушивается вся мощь запрограммированного воздействия через телевидение и прочие средства массовой пропаганды. Они кричат нам в ухо: «Ты вещь!!!»
Слово музыка уже никакого отношения не имеет к музыке сфер. Это давилки остатков разума в тех организмах, где духовность спит. Воздействие на уровне примитивных инстинктов.
На востоке это давно знают. Там это называют «воздействием на нижние чакры». И бог с вами, живите на таком уровне, если другое не дано. И это спасет вас от необходимости думать.
А вот отвечать за напрасно потраченную жизнь придется.
«Любовь все прощает» это крохотный кусочек, вырванный из контекста Святого писания. И то, что в этом месте говорится, прекрасно. Автор говорит о Любви Бога, в чем-то похожей на любовь человеческую. Ведь даже она, человеческая любовь, все прощает, не гневается, не ищет выгоды.
Мы не святые, не способны обнять любовью все человечество. Но есть что-то в нашей жизни, что заставляет нас радоваться гармонии красоты.
Так как же быть с любовью, когда ты уже не девочка и от тебя ждут, что ты будешь сидеть на лавочке у подъезда и трепать языком с другими не такими гордыми бабками.
Нет. Моя подруга будет любить до смерти. И речь идет о вполне земной любви. Потому, что она, как и объект такой любви, остаются юными до смерти.
Бабки же у подъезда живут в придуманном мире телевизионных передач. У них все время уходит на смотрение телевизора и болтовню с такими же пустыми бабками.
Но приходится быть осторожными. Ни в коем случае никто не должен знать о твоей богатой чувственностью жизни. Особенно опасно, если об этом узнают твои дети.
Самодовольный любовник подруги, как оказалось, считал, что должен быть женат на иудейке.


Глава 29. День грядущий

Жизнь понарошку. Мы как будто живем, как будто любим, но все - понарошку. Нам никак не сбежать от суеты повседневности. Брак тоже понарошку, если нет потребности самоуничтожения. И вскармливания детей кусочками своей сущности.
Для тайны нужна жертва и торжественность.
Наше дыхание поверхностное, как и мысли. Где-то там в глубине тайна, но у нас нет времени.
Ей не даст заглянуть в наше жилье запах плесени, звуки ТV. Только мухи стремятся на запах разложения. Мухи влетают в окна, как грязные помыслы в душу. Простая жизнь — это ошибка.
Богатая жизнь — жизнь духовная. Никто ее не отнимет! Уходят свершившиеся желания. Скудеют помыслы.
Мы с моим постаревшим начальником стали писать рассказы. Не сговариваясь и почти одновременно. Это тоже какая-то закономерность. Наверно, связано с оскудением природы заказчиков. И их кошельков. Проектирование сохнет на корню. То, с чем мы хорошо справлялись вместе с приятелем Ноутбуком при помощи языка Автокада, потеряло интерес денежной публики.
Для них куда проще купить дом в Испании за гроши и никогда больше ничего не делать.
Моя подруга влюбилась в молодого сотрудника. Сначала они долго играли в смотрелочки. Шутили. Теперь все серьезно и очень опасно. Каждому захочется кинуть камешек в бедную старушку. Стройненькую и на длинных ножках. Такую хрупкую, что совершенно очевидна ее духовность. А между тем...
«Мир снов», «век дверей» - названия магазинов в окне автобуса, увозящего на дачу. Такие названия отражают самонадеянность хозяев, что продаваемые ими подушки могут заменить целый мир. Или, что дверь может отрезать от тебя целую вечность.
Люблю долгие поездки в междугороднем автобусе. Затыкаю уши и наслаждаюсь трепетной природой за окном.
Здесь, на дороге с грязными обочинами, кажется, что она, эта жизнь, слаба и зависима от трудящегося над ней человека. Но когда к ней приближаешься вплотную, например, на даче, она становиться во весь рост.
Прежде всего — в изменениях за прошедшую неделю отсутствия хозяина: в траве по пояс, в огромном количестве вновь появившихся диких кустов.
С другой стороны слабеют символы человеческого воздействия. Облезла краска и появилась ржавчина на дверях, шатаются перила на крыльце, протекает крыша сарая.
Казалось бы соцреализм освободил нашего трудящегося от забот о собственности вообще. Расти духовно! А мужик, тем временем, и в ус не дует. Лежит, телевизор смотрит. Ее, родимую попивает.
Скучно ведь ему. Ему ведь хочется что-то и детям оставить. Да, куда, в Москву все дети бегут.
Как-то плохо, что никто даже и думает, зачем мужику жить? Все больше про какую-то корзину говорят. Но ведь корзина потребительская — без дна. А жизнь потребительская — безумна.
Мужику справедливость нужна! Да и мне бы хотелось. Так, что не будем замыкаться в корзине, затворяться дверьми и спать с миром. Надо пытаться возрастать духовно, а потребность сама себя проявит.


Глава 30. Любовь

Как часто мы прячем свои слабости особенно от близких.  Мы постоянно врём, чтобы не показаться окружающим беззащитными. Даже существует такое понятие: нельзя провоцировать людей на плохие поступки по отношению к тебе, показывая слабость. Причем ложь и притворство — это как бы вынужденное зло, чтобы не толкать других на преступление.
Что же мы скрываем прежде всего? Что мы боимся обнажить перед людьми?
Прежде всего нашу способность любить. Мы прячем это как самое сокровенное место нашей души. Как нам кажется от грязных лап.
Все более покрывая завесой это чувственное я, мы ослабляем его, невольно становимся похожими на всех, пресными и расчетливыми. Пока вдруг эта скрытая до времени натура не предаст нас, выведя на белый свет  не осуществленную ранее потребность любить отдавая себя.
Моей подруге однажды встретился красивый мальчик, питающий слабость к немолодым дамам. Было очень приятно, но она, героиня рассказа, понимала, что здесь надо быть очень аккуратной и сдержанной. И все  обошлось.
Когда он ушел, ее не было рядом. Он оставил ей странный подарок. Без записки и объяснения. Будучи достаточно возрастной, она сдерживала эмоции. А так хотелось быть слабой.
Как же быть сейчас, когда страсть возникла к человеку бесконечно далекому от её мира.
Веди она себя попроще, готовила и стирала бы какому нибудь старичку и некогда было бы думать о другой любви. О страсти, сжигающей изнутри. О предательстве стареющего облика. Об огне неизрасходованной чувственности.
Хотелось наказать это тело подвижничеством. Вырвать из ума все хитрости притяжения, поиски хоть какой то возможности сближения.
Изредка слабость устраивала ей праздник. Она могла издали наблюдать за предметом поздней страсти. И тихо уходить, перед этим обменявшись взглядом или даже фразой, которая могла остаться незамеченной окружающими.
Однажды она получила подарок, который для окружающих был просто небольшим свертком с надписью её имени, почему то со старинным написанием. Было странно, но этот маленький сверток кричал ей от кого он был послан. Какое славное безумие во всем этом.
Единственным спасением от осуждения была скрытность. А потом ночью она чувствовала, как пальцы  рук входят в пальцы любимого. И снова могла видеть его глазами и чувствовать его сердцем. Впрочем и с этим надо было быть осторожным. Вскоре после первого такого контакта он заболел.
Молодой простачек скажет: «зачем это, когда так легко излечиться? И без доктора».
«Не хочу, и вы не понимаете, что только воздержание может разжечь страсть».
 Совершенно не ко времени её волосы стали белыми. Как у Наины из сказки Пушкина. Некогда молодой и любимой, но постаревшей от соприкосновения с мистической премудростью. Сразу вспомнилась старая поговорка: «Много мудрости — много печали».
Жизнь утекала у нее между пальцами.



Глава 31. Сомнения

Как мы можем судить о справедливости жизни? Кто ее может измерить? 
Многие тысячелетия люди рассуждают об этом.
Как тщательно разработана идеология возмездия на Востоке. Ты грешишь в одной жизни. Затем ты же перевоплощаешься и получаешь оплеухи в другой жизни, где ты уже не помнишь прежних обстоятельств. И чему это может научить? Ведь твою боль, твои утраты не почувствовать тому, кто творил зло в другой жизни. У времени нет обратного хода.
Конечно, душа бессмертна, но сознание - здесь и сейчас. Наше сознание не охватывает предрождение. Оно возникает в детском лепетании и умирает зачастую задолго до смерти. Вероятно, шрамы преступлений переносятся в жизнь вместе с бессловесной субстанцией души.
В христианстве – это первородный грех, то есть порок, привнесенный до рождения. А так как живет человечество долго, то и таких нарушений множество. И исправление их невозможно.
А как же болеющие дети? Их болезнь наказание родителей?
Так какое же преступление надо было совершить, чтобы потом столько терпеть страданий?
Но беды не всегда наказание. Это испытания, которых мы так боимся. Мы устроены так, что боимся страданий. Всю жизнь их стараемся избежать. Но не грешить мало, так как живые примеры говорят о не точности закона искупления вины.
Часто больных и бедных сторонятся. Но не потому, что боятся заразиться их грешной натурой. Нет. Боятся напоминаний о горе несправедливом. Каждый из нас молится, чтобы близкие избежали страданий.
О чем же молятся святые? О том, чтобы мы избежали наказания? Или, чтобы мы выдержали испытание?
И как быть с судьбой народа? Ведь в какой-то момент мы превращаемся в предков. Пусть и далеких от святости, но не равнодушных к испытаниям народа его историей. Мы замкнуты на этом.
Я читаю историю языков, как захватывающий роман. Где в конце обязательно должна победить любовь.


Глава 32. Наперегонки

Нам не угнаться за временем и страшно оглянуться назад. Вот здесь я была подростком. И куда все делось?
По делам как-то была в Николо-Урюпино. На обратной дороге заехали в Ильинское. Посмотреть фарфоровый иконостас. На другой стороне маленькой и узенькой Москвы реки дача 140 в Жуковке. Все там исходила когда-то с собакой и без нее и все помню. В Ильинском мост. Хотела пойти и не смогла. Нельзя поймать то, что давно ушло.
Примерно то же с малой родиной. Пока работала каждый день проезжала в метро мимо. Пройти же у своего дома, через когда-то свой двор не могла решиться. То есть несколько раз шла этим путем к стоматологу. Но это тяжело и грустно. Нашего детства здесь нет. Все те же дома, и все по другому. Нет ощущения причастности. Не одного знакомого лица. Люди другие.
Старики умерли. Мои ровесники, родившиеся здесь, живут на окраинах. Был период, когда огромные запущенные квартиры обжили люди временные, из провинции, их называли «лимитчиками». Проживание здесь для них - этап на пути к какой-то лучшей жизни. Кто еще обосновался бы в коммунальной квартире. И это уже не была интеллигенция.
В Москву стремились попасть так называемые «деловые люди». Считая себя с детства обделенными какими-то «благами», они зубами вгрызались в столичное общество. И не заботились ни о чистоте, ни о охране памятников, ни о истории. А справедливыми считали только свои личные интересы, ведь они были уверены, что москвичи обошли их в начале пути и потому должны быть повергнуты.
Их взгляды и вкусы для нас чудовищны. В музыке предпочитали «попсу» с незабвенной Аллой. В театре всякие вновь возникшие трупы с многочисленными пародиями на русскую классику. А в архитектурных памятниках — кремлевский дворец со взбитыми сливками.
А нас становилось все меньше и мы смирялись. Как когда-то смирялись жители аристократического Арбата с нашими провинциальными родителями.
Наши переулки обезображены пустотами на месте уничтоженных старинных усадеб. Это похоже на выбитые зубы.
Помню очаровательный барочный особнячок двадцать или тридцать лет простоявший, закрытый зеленой тканью. Что должно было свидетельствовать — вот-вот начнется реставрация. Ему дали тихо умереть под тканью.
Как раз в то время путешествуя по Прибалтике, от местного экскурсовода узнала, что точно также прятали старинные здания в центре Риги. Ну какое дело временщикам до истории.
Зато Сивцев Вражек был застроен советскими трущобами, жить в которых им казалось очень престижно. По «деловому».
А восстановление старого Арбата. Балаган. Я не хотела бы там жить. Среди восточных забегаловок и матрешек. От несвежего мяса — вонь. Вокруг потрепанного вида художники. Как в сцене из кинокомедии: «Вешайте культурку на сухую штукатурку»
Где-то там, поблизости от переулка в котором летала булгаковская ведьма, похоронена Собачья Площадка. Крохотная площадь, на которой висела табличка с названием «Площадь Советских Композиторов». Но все знали — это Собачья Площадка.


Глава 33. Конец лета

Август. В наших отпускных радостях наметилось расставание. Скоро дети и внуки покинут меня. А с ними беззаботность, отмеренная по календарю. Надо искать работу, чтобы продолжить жизнь. Безденежье и долги утомляют.
Да, конечно, моя работа требует полного подключения к ней мозгов. Что неблагоприятно для почти литературного творчества. Казалось бы.
Но на самом деле достаточно минуты просветления в день и внутренняя речь потечет бурным потоком. А в дни безделья, которые я всегда себе позволяла, мысль бывает вялая. Воспоминания тускнеют и говорит со мной только моя плоть.
Внутренний собеседник. Подсказыватель мыслей свежих, выражений емких, оборотов  заковыристых. Я знаю, что на самом деле ты и есть я, только без лени и самолюбования. Моя активная сущность.
Мое тело как то обходилось без физкультуры. Мозгам же требуется постоянное напряжение. Даже когда я замираю как ящерица, мысль воюет и движется.
Поэтому, когда мозги заняты проектированием, расслабление в конце рабочего дня дает толчок к созданию мыслеобразов. Если их не успеть записать, назавтра их можно и забыть. Но они есть, так как голова не отключается по сигналу. Трудно остановиться.
Иногда в душу проникает воспоминание сладкое и бессловесное. Оно охватывает сердце. А голова при этом наполняется многими образами. Они не четкие и, пока начинаешь их обрабатывать, сменяются новыми. Только успевай додумывать. Самое трудное подобрать слова для них.
Слова меняют смысл, упрощая прочувственное. И снова охватываешь сердце. И теплые его лучи продолжают будить воображение.
Как же ты, мое ленивое тело, хочешь жить без работы? Впрочем, не так. Практические заботы, типа отыскания источника финансирования, хитроумная политика согласования с субподрядчиками или заказчиками и т.п., не дают возможности порхать в небесах. Любая же творческая работа только способствует этому.
Хотя проектируя, сердце мы не прикладываем, только воображение. Поэтому сердце у меня здоровое. А вот воображение...
Надеюсь еще успеть что-нибудь построить. Нынешний мой застой начался после большой удачи. Как волна, поднимая нас над твердым основанием дна, затем отходит, едва шелестя по камешкам, когда мы распростерты на выступившем куске пляжа.
А может быть застой связан с нежеланием денежных мешков вкладывать эти мешки в строительство. Во всяком случае - в строительство на этой площадке? И будут наши мозги сохнуть, а идеи — умирать. Мы будем жить воспоминаниями и наполнять пространство слабенькой беллетристикой.
Нет, не похоже. Наша история не исчерпала себя. Столица продолжает разрастаться, вместе с заполнившими ее человеческими надеждами.
Не могу сказать, что разрастание это мне по душе, но даже дороговизна жилья говорит о том, что темп строительства отстает от спроса. Самое удивительное, что  строительство индустриальное не справляется со спросом уже лет пятьдесят.
Моя худенькая длинноногая подружка снова спешит в консерваторию. Там, на сцене заметно постаревший маэстро взмахивает рукой, держащей серебряные нити наших сердец. Звучит музыка и земля вновь уходит у нас из под ног.

Глава 34. Поздний визит

Еще одна встреча в Москве в новом году. Может последняя?
Однажды вечером мы вновь собрались в доме Наташи на посиделки. У всех были взрослые девочки. У нас с Наташей по одной. А у Нади три. Наташа была вся в любви, Надя полюбила врачей. А я страшилась одинокой старости, так как единственная дочь жила далеко от меня. Мы уже прошли долгий путь. Можно посидеть, поболтать, посмеяться над собой.
«Знаете смешно, я плохо себя почувствовала перед новым годом. Решила не убирать до конца елку. Даже хорошо, когда елочных игрушек мало. Прилегла и чуть-чуть поспала. Проснулась в двенадцатом часу. И подумала, что надо проводить год по народному обычаю. Стала открывать бутылку и не смогла. Вытащить пробку сил не хватило. Что это? Ослабели руки или пробки стали более продвинутыми? Или не так уж мне это надо?»
«Да. А мне казалось, что мы на привязи желаний по прежнему. Если не больше».
«Естественно, только к ним добавился страх не успеть. Сроки стали короче. Время ускоряется. Когда же ждать обещанное?»
«Когда рак на горе свистнет».
«Какой такой рак?»
«Наше время отмерено и отрезано. В наших телах растут раковые клеточки. Готовы к старту язвы и гангрена. А общественность мурлычет и нам в том числе про общее светлое будущее. Не осталось его для нас никакого. Безалаберные годы скушали его».
«Чтобы уйти из этого тупика, надо его осознать. Хотелось бы понять, каким мы видим будущее. Что такое обещанное?»
«Это то, что обещается нашим деткам. Упаси их бог поверить».
«Но наши девочки стоят на своих крепких ножках. И они на страже своих деток».
«Полноте, да может ли будущее быть общим?»
«Что наша жизнь? Игра? Добро и зло одни слова? Кто нужен ей сейчас?... Сегодня ты, а завтра я».
«Почему так? Множество поколений твоих предков строило жизнь здесь. Удержались даже, когда в 20-ом веке от этих мест отвернулась судьба. А моя умница тихая и скромная - стала гражданином вселенной и мои внуки — потомки Кромвеля. Боюсь моя жизнь была плохим примером. Примером наоборот».
«Непреклонность — это очень плохая черта. Неуживчивость, даже приукрашенная личным обаянием, мешает жизни вечно поощрять тебя. Вспомни, сколько раз ты ломала и переделывала свою личную жизнь?»
«Да, но дочь моя не такая. И брак у нее образцовый».
«Посмотрим».
«Ладно, девочки. Выпьем за любовь!»
«Странно, я столько в жизни влюблялась, но до конца только ты осталась верна влюбленности. Хотя мне всегда казалась скорее деловой. Выпьем».
«Я помню времена, когда ты говорила, что теперь ты работаешь и твоя мама растит девочку. А потом ты будешь растить своих внуков».
«Не получилось. Дочь бросила работу, чтобы самой растить своих детей. А ведь она была умненькой и преуспевала на службе. Зато у меня на руках осталась долго умирающая старуха».
«И ты тоже устала».
«А у меня трое внуков. И нет сил ими заниматься».
«Как быть с работой ведь еще вчера мы казались незаменимыми?»
«Мне кажется, я - жертва заговора. Молчаливого. Я все меньше получала денег. И не уверена, что бросила работу из за болезни матери. Если бы я зарабатывала по-прежнему, не нужно было бы увольняться с работы. Смогла бы оплатить сиделок. Но эта публика никогда мне не простит, что по моим проектам строили за границей. Весь этот хорошо себя оплачивающий сброд вырос из социализма. Все они когда-то усердствовали в партийности. Бывшие коммунисты а ныне еще большие демократы. И любой кризис только утолщает их кошельки. И любой другой уровень мышления они не приемлют».
«Да, матушка, с этой публикой я тоже пыталась совместно дружить, но не смогла. Отложила на черный день и пошли они куда подальше. Тоже ухожу с работы. И своего любовника уговариваю. Нам с ним хватит и деткам поможем. Но только деньгами».
«По настоянию мужа и в связи с разгоном советских Министерств я давно бросила работу. Не помню, чем и занималась. Раз в Министерстве, значит министерва. Сначала было даже облегчение. Муж был в струе. Но потом пришлось несколько лет ухаживать за матерью мужа. И она забрала все мои силы. Так что, я тебя понимаю».
«Да, я помню, в начале «переструйки» нам разрешили совместительство и какое-то время доходы утроились. Потом «умные дяди» решили, что проектировать вовсе не нужно. Институты опустели. Оставшиеся партийные бонзы жили на доход от сдачи площади маленьким торговым фирмам. Даже не знаю, каким чудом нам удалось выжить, а Сашке закончить Университет. Я была счастлива, когда она вышла замуж и уехала. Зато теперь я одна».
«Ты помнишь, мой муж потерял зрение. Это было испытанием. Так как и работу он потерял, то мне пришлось его устроить и на работу. И привозить ему работу домой».
«Уважаю. Тем более, мне всегда казалось, что этот брак не по любви. И дочь у вас замечательная».
«Но не крутая».
«Двум крутым было бы сложно».
«Как вы с возлюбленным то сживаетесь. Не давите друг на друга?»
«Не без этого. Жизнь не должна быть скучной. А где твои любовные интересы застряли?»
«Как-то на дне здоровья, отмеченного к коллективе на природе на берегу пруда, один из тридцатилетних мальчиков, голубоглазый, пел, не сводя с меня затуманенного взора. Это было хорошо. И вполне сочеталось с обстановкой и даже моей легкомысленной одеждой. Я одела трикотажную кофточку с большим вырезом, так что одно плечо, то или другое, всегда было открыто. Чтобы все видели, что эта часть тела у меня по прежнему прекрасна».
«Но это игра. А, что посущественнее».
«Вот еще немножко подрастем, тогда расскажу».
«А Генка как?»
«Ушел, я думаю. Так как давно не звонил».
«Теперь мы все не в семье».
«Женщины то мы свободные, чего нас содержать. Зачем нам пенсию мужа получать. «Тебе подобные Розы Люксембург хотели быть свободными, вот ты и получай». Хихикают наши рыцари накануне 8 марта».
«В Европах плотность населения все увеличивается за счет мигрантов. Мне давно как-то рассказывала знакомая о поведении мусульман в богатенькой Швеции. Они не регистрируют браки со своими многочисленными женами, так как считают, что живут по другим законам. И их многочисленные жены получают солидную помощь от государства на воспитание еще более многочисленных якобы незаконнорожденных детей. Зачем тут работать?»
«А вот в Китае экономический подъем явно совпал с контролем над рождаемостью. Вспомните сюжет пьесы «Добрый человек из Сичуаня». Казалось круговорот из нищеты и гиперболического увеличения рождаемости непреоборим. И вдруг – парадоксальный скачек в развитии. Классическое китайское сознание изменилось. С Розой Люксембург? Они же по-прежнему исповедают марксизм».
«Просто огромный поток жизненных сил китаянок оказался направлен на производство. За счет снижения рождаемости».
«В Москве рождаемость – хуже некуда. Нужны другие пути. А я бы еще поработала. За компьютером, конечно. Нажимать на клавиши еще могу. Бог даст - до смерти».
«Мы, подружки, тоже показатели улучшаем. Одна в прошлом году овдовела, а сейчас снова замуж собралась. Лечится только в институте красоты. Чтобы не заболеть старостью. Вот только на увеличение рождаемости нам не повлиять».
«Я думаю, так как все мы живем отдельно от семьи, наша любовь к собачкам, это — сублимация».
«Наверно, стоит поговорить о собачьей жизни в Москве. Москвичи охотно заводят собак. И те крутят ими, как хотят.
Сначала собак требуют избалованные детки, единственные чада в наших крохотных семьях. Играть-то единственному ребенку с кем-то хочется. И начинается скулеж: «мама, купи».
Затем, выросший до двух метров бывший ребенок, обзаведясь престижной работой (или, как ему кажется, престижной) начинает подыскивать породистую собаку. Это и часть интерьера в новой квартире. И возможность общаться кое с кем вечером, прогуливая каждый свою собачку. Чем не повод для знакомства.
Собак заводят и хозяйственные мужики постарше. Чтобы добро охраняла. И одинокие пенсионерки, чтобы было о ком заботится. И стала Москва собачьим городом».
«В нашем городе очень мало зелени. Зато собачьими пометки — кругом. А что делается на газонах весной, когда сходит почерневший снег.
В доме собаки портят мебель, пачкают ковры. На нашей одежде налипает собачья шерсть. И как быть аллергикам? Они чихают и плачут, оказавшись в метро рядом с собачником. Мне говорили, что в метро из-за статического электричества прилипшие к одежде шерстинки отлипают и плавно летят по воздуху, меняя носителей».
«Чем же вызвано такое общее помешательство? Нельзя ли деньги и жизненную энергию направить на что-то более полезное? Созидательное».
«Не получится. Старый анекдот: «Если хочешь купить любовь за деньги — купи собаку». А так как мы все не очень везучие, мы покупаем любовь.
И получается, что вместо того, чтобы рожать детей, растить внуков, общаться с друзьями, покупают собачек. А потом сидим по вечерам за компьютером или телевизором. Целая история поехать отдыхать к морю или заграницу. Даже просто в командировку. Приходится заводить знакомство с собачьими няньками, которые делают маленький бизнес на временно оставляемых собачках.
А собачьи детки? Кто не видел разнообразных собачьих уродцев, получившихся от случайных связей. Попробуйте удержать от этого ваших любимцем на даче, где они бегают свободно. И среди соседских питомцев встречаются разнообразные породы.
Чтобы снять проблему чрезмерной размножаемости любимцев приходится оперировать. Попадая к ветеринару, мы становимся заложниками здоровья питомцев. Как правило, у них находят кучу болезней, снабжают многочисленными лекарствами. Особенно подвержены болезням самые породистые собаки. У их предков чаще случался инцест и, потому, у них самих множество врожденных пороков. Как и у человеческих аристократов, число возможных связей породистых собак ограничено. И пороки, однажды попавшие в это избранное сообщество, становятся обычными».
«Мы уже старые, сопротивляться дурным привычкам не можем. Но молодым, полным надежд, советуем: не покупайте любовь за деньги».


Глава 35. Очередной звоночек

Впрочем, это было давно, лет 20 назад, под Рождество. Тогда я постилась. И по бедности покупала продукты у крестьян, прямо на улице.
Среди ночи я проснулась с чувством, будто кто-то вонзил мне нож в солнечное сплетение и повернул его. Удар был один и боль вскоре рассосалась. Однако тело покрылось холодным потом и дрожало от слабости.
Утром я проснулась с мыслью, что с такой болью нечего делать дома. Подождав еще полчасика до 6 утра, я позвала маму и попросила вызвать «скорую».
  Мы в этих делах были не очень опытны и на «скорую» меня взяли без сопровождения. Потом в больнице я полдня ожидала помощь в приемном покое. Я тихо корчилась от боли, но медперсонал меня не замечал. Пока, наконец, не устроили меня в палате и не вкололи обезболеваюшее. Это было 1 января.
Следующие дни я плохо помню. Я попала в палату с больными желчнокаменными болезнями. Несмотря на боль мне врезалась в сознание необходимость пропускать  воду из крана через фильтр. И только после этого считать ее питьевой.
Меня каждый день проверяли, несколько раз сканировали, но в эти праздничные дни не было ни одной операции. Говорили, что у хирургов в праздничные дни после принятия медицинского спирта дрожат руки.
Надо вспомнить, какое это было время. «Любимый нами» социализм окончился. Наступила эра «звериного капитализма». Врачам, как и всей интеллигенции денег не платили. Но и платные лечебные учреждения были в зачаточном состоянии. Помочь они могли только консультацией, а платные операции проводили одни косметологи.
Молодой, нахальный дежурный врач в нашей палате требовал деньги, но за что платить ему, так как он ничего не делал и к операции его не допускали?
Да и денег в тот период у меня не было. Я работала в монастыре, а Сашка училась в Университете. Университет тогда в Москве был один и очень значительный. Я гордилась ею. А в монастыре я работала, потому, что проектирование прекратилось.
«Перестройка» - это называлось. Из за неполноценного питания мы все были ослаблены. Где-то за год до этого я первый раз в жизни попала в больницу с воспалением легких. При этом у меня не было ни кашля, ни температуры. Была слабость. Один раз даже упала в обморок. В Москве стояла тридцатиградусная жара. И меня во время лесной прогулки укусил клещ. Я боялась, что заразилась энцефалитом, но опытная врач, выслушав мой бред, сказала: «Вам надо проверить легкие, прямо сейчас сделайте рентген».
В конце концов боль прекратилась и мне показалось, что из меня вышла гнойная желчь. Я тот час же пошла к врачу и меня на тележке повезли прямо на операционный стол.
Я жуткая трусиха. Никогда не могла поверить, что кто-то может решиться на операцию. Но с самой той минуты, как утром 1 января меня привезли в больницу, я думала об операции как бы со стороны. Страха не было. Боль все равно не могла быть сильнее той, что сейчас прекратилась. Перед операцией меня раздели, но крестик я запретила снимать. Последнее, что запомнила перед тем, как отключится, молодой хирург глядя на мое тело, сказал: «Есть женщины в русских деревнях».
Дальше еще интереснее. Я оказалась в другом мире. Было много впечатлений и мыслей, которые невозможно передать человеческим языком. Не хватало слов. Это не был коридор со светом впереди. Я ощущала это, как мир с меньшим количеством измерений. В нем не было движения, только движение мыслей. Все время я четко осознавала, что в том, старом мире я лежу на операционном столе. Но это было не интересно и не больно.
Один раз я услышала: «Поверните голову». Я вошла в голову этого совершенно безразличного мне тела и повернула, как просил хирург. И снова вернулась в тот странный, но чем то привлекательный для меня мир. С совершенно чуждой физикой.
Я не хотела уходить из того мира, но при перевозке в лифте почувствовала присутствие и на земле. Сопровождавшие меня сестрички причитали: «До гангрены довели». Я так поняла — жалели меня и осуждали равнодушие врачей.
В этот день был сочельник. И, когда я снова вернулась, я мысленно пела праздничный тропарь. Я оживала. И вскоре допустили ко мне Сашку. Глядя в ее испуганное лицо, понимала, что выгляжу скверно. Потом пришел хирург и рассказал, что вынутый им желчный пузырь был совсем черный,  никаких камешков не было. Значит я не камнеобразующая. Вероятно это было тяжелейшее отравление бурыми помидорами, купленными мною перед новым годом прямо с грузовика во дворе. В тот тяжкий период нам не хватало денег на пищу из магазина.
Когда я рассказала дочери о том странном мире, она отреагировала очень просто: «Тебя перед операцией  накачали наркотиками».
И все таки мне кажется, что краешком глаза я увидела мир после смерти. Он был радостным.



Глава 36. Самодостаточность

Все прошлые поколения стремились к  самообеспеченности. Жили на Земле, хотя и не все крестьянствовали. Жили в своих домах, приспособленных к климату и созиданию семьи. Все было свое.
И мои старики были самодостаточны, несмотря на нищую пенсию. Вернувшись в конце войны из эвакуации, купили себе в избу мебель. Вероятно, еще старорежимную, но крепкую и, даже с претензией.
В гостиной у них стоял большой квадратный стол и диван с прямой деревянной спинкой. У стены между окнами — комод, покрытый великолепным кружевным покрывалом, выполненным бабушкиными руками. Над комодом — зеркало в резной рамке.
Рядом и напротив топки грубки — небольшая кушетка. А в углу гостинной огромный фикус в кадке.
На подоконниках маленьких окон избы росли бенгальские розы. Только их я в детстве считала чайными, так как они пахли чаем.
В небольшой комнате, отгороженной тонкой перегородкой, была их спальня со старой «никелированной» кроватью, покрытой тоже самодельным кружевным покрывалом. Скромный шкаф, любовно называемый шифоньером и тумбочка. Была еще этажерка с любимыми дедом книгами.
Дед был стар и читал с трудом, вооружившись, кроме очков еще и лупой. Был большим поклонником Льва Толстого и идей русского просветительства конца девятнадцатого века. Выписывал журнал «Нива».
Однако, когда знамя просветителей девятнадцатого века перехватили революционеры двадцатого, остался в стороне от их победного шествия.
Он был участником русско японской войны, Георгиевским кавалером, но всю жизнь проработал ткачем.
В послевоенное время, когда особенно процветала Нина Сергеевна, старики ушли на пенсию и жили на даче в Барвихе в отдельном маленьком доме — сторожке. Но потом предпочли независимость.
Я не помню, как выглядели старики много лет назад.
Зато помню старые фотографии. Вот дедушка с бабушкой у ворот своего дома. Летом, на солнцепеке. Дед в картузе. Бабка в платке и в фартуке. Видно только что от плиты.
Она прекрасно готовила. Даже торты пекла в русской печи. Выпекала сперва бисквитные коржи, благо яйца куриные свои. Коржи пропитывала ликером, то есть соком каких-то ягод  с водкой. Потом растирала крем. В нищих Клинцах даже сливочное масло было роскошью. Мазала кремом каждый корж и боковую поверхность торта. Сбоку наносила крошки ножом.
Все это время я помогала, то есть пробовала и говорила насколько это вкусно.
Холодильников не было, и торт съедали сразу. Как правило, на чей-то день рождения. У бабушки и дедушки дни рождения были летом. Как я теперь понимаю, имена им давали по святцам. Сергей и Ольга - празднование этих святых близко друг к другу и свои именины они отмечали одновременно.
На зиму делали заготовки: варили варенье, готовили пастилу. В последующей жизни я никогда больше не встречала домашнюю пастилу.
Яблоки пекли в русской печи, потом пропускали через ситечко, чтобы избавиться от кожи и семян. Растирали с яйцами и сахаром. Бабушка долго как мусс, взбивала эту массу в большом тазу. Взбитую массу наносила на чистые доски и укладывала в остывающую печь.
Пастила высыхала, и ее упаковывали в ящики, перекладывая каждый ряд чистой бумагой. Ящики относили на чердак, где в прохладе и сухости хранили всю зиму.
Бабушка привозила пастилу и в Москву нам в подарок. Я пыталась приготовить это лакомство. Но оказывается пастилу невозможно высушить в газовой духовке. Не тот температурный режим.
Сколько премудрости было в русских печах.
Например, «грубки». Основную печь топили один раз – утром. В морозы приходилось вечером подтапливать «грубкой», маленькой топкой, выходящей в ту же трубу.
Со стороны спальни пристраивали «лежанку» из кирпича, с топкой, проходящей под поверхностью, на которой можно было одновременно греться и спать. Считалось, что «лежанку» хорошо использовать для лечения немощных.
Самое главное зимнее помещение – «на полатях», где  в лютый мороз можно было жить всей семьей. Мама даже рассказывала, что учась в техникуме, чертила «на полатях».
Со стороны гостиной поверхность печи покрывали нарядными изразцами, которые к тому же лучше сохраняли тепло благодаря воздушной прослойке.
Сама топка, как правило, выходила в кухню. В передней ее части была «дровяная плита», на которой можно было печь блины. Глубже за заслонкой - сама печь.
Дед растапливал ее каждый день. Когда она достаточно прогревалась, он выгребал остатки углей для завтрашней растопки, закрывал заслонкой, ставил горшок с углями в специальное арочное углубление под печкой и шел будить бабушку.
Дальше начинала колдовать она. Весь обед ставили в печь сразу и на весь день. Такой способ приготовления называется томлением. Вот такая томленая пища оказалась самой полезной, и уже высокообразованные дамы вроде меня и моих подруг покупали очень дорогую «цепторовскую» посуду,  чтобы в наших условиях использовать этот метод приготовления пищи.
Кроме того в печи пища до вечера оставалась теплой.
В ненарядной кухонной поверхности печи большое количество приспособлений – выемок для сушки рукавичек и валенок, для спичек. Над плитой – место для сушки грибов.
В войну люди спасались в старых домах. Что же будет с нами в тонких железобетонных коробках при отключении газа, электричества, отопления?


Глава 37. Прощание

Прошел еще один день. Просочилось время сквозь сжатые пальцы рук. Яркий свет небосвода пожух и на западе зажглись зеленоватые оттенки. Сегодня был хороший день. Все удавалось. Самое время посидеть у камина, но у меня его нет.
Как быть с сердцем, которое бьется о стенки грудной клетки. И тут - клетка? А сердце — птица, которой тесно в ней. И сколько этих клеток?
Клетка предрасудков. Она самая железная. Ты окружен со всех сторон советчиками: «не делай этого». Не смотри, не думай. Будь как все.
Клетка нищеты. Это не нищета духовная, когда ты молитвенно просишь обрести духовное же богатство. Нищета прямая — это когда все силы уходят на зарабатывание минимума, позволяющего тебе не оказаться в изгоях.
Кто тогда тебя услышит? Кто даст ощущение единения с друзьями. Мы ведь не в безвоздушном пространстве живем. Мы живем в мире опутанным многочисленными связями. И не все их надо рубить.
Клетка этническая, когда, живя рядом, мы не понимаем других, не похожих на нас.
Клетка времени, когда старики живут в своем времени, не находя общего языка с молодыми.
А язык. Он многозначен. Мы говорим об одном, а нас  понимают по другому. Смысл искажается на границе языка и мысли. И только создав в разговоре мыслеобраз, мы рискуем заговорить о главном.
Конечно, мир бытовых отношений — он однозначен. А попробуйте заговорить о вечном, сразу после разговора о картошке и вас примут за инопланетянина. Вот тебе и поведение, как у всех. Как все — это относится к бытовому уровню. Но человек духовный живет одновременно и в мире физическом, и в мире душевных переживаний, и в мире поиска истины. Стоит ли упрощать свою жизнь?
Мы во многом слепы. Не умеем ценить прозрение мудрости и без конца ругаем возникающие препятствия. А может быть мы натыкаемся на загородки, спасающие нас. Может быть кто-то очень далекий и молчаливый охраняет нас от бездны.
Какое емкое слово — бездна. Полет в никуда.
И что такое жизнь после смерти духовной. Вероятно это жизнь без препятствий и ударов судьбы. В ней уже легко от безнадежности. Это не исход, а безисходность.
Глаз зацепился за золотисто зеленый цвет осеннего леса. Прощается природа перед долгой зимой жизни. Грустно увядание. А если наступит ледниковый период и мы больше никогда не увидим нашего леса.
 Глаз зацепился за забытую на даче игрушку. Дети не будут здесь до следующего лета. Они обязательно вырастут и неизвестно, захотят ли играть со страшилкой. К чему тогда страшилке жить.
Маленькая рыженькая шустрая девочка с домашней кличкой «Метла». Её никто не может догнать, а, значит никто не сможет расчесать ее огненную гриву. Куда ты ушла? Где спрятались твои веснушки?
Вслед за тобой ушла строптивая невеста, следом беспокойная мать, полгода пронесшая на руках ребенка по дорогам войны. А еще помню была экономная и деловая бабушка... Которая нисколько не испугалась, попав в автомобильную аварию. Сказала: «Мы живы — это главное, остальное — наладится».
На кровати столетняя старуха. Кожа да кости. Но характер по прежнему крут. Последнее испытание — смерть сына три года назад. Как тут не потерять разум. Куда ты теперь идешь? И что если там ничего нет?
Это — хуже ада.


Глава 38. Перерождение

Я умерла… и тотчас же проснулась.
Было тепло и как то очень уютно. Мыслей пока не было, не набежали родимые, но какая-то полу-мысль согревала внутри. Можно было протянуть ноги или перевернуться на другой бок. Где-то в оттаявшей душе уже зарождались воспоминания. Да было ли это? Может и не надо вспоминать совсем?
Большим пальцем правой ноги нажимаю пульт. Замелькали лица на экране. Кто-то что-то говорит про необычайный прогресс. Кто-то уверяет, что молочко очень скоро потечет из крана. Хорошо бы. По магазинам не люблю ходить. Да и экономнее так. Счетчик поставишь и все. Будет капать прямо из бухгалтерии. С расчетными книжками, скрученными трубочкой.
Пора собираться на работу. Надеть разноцветные перышки. Носик подкрасить. Буду, как новенькая. Я откуда-то точно помню, что душа бессмертна. Но покушать хочется. Котлеты из крапивы запить кофе из репея. Высшего качества. Как бодрит запах кофе в утренней квартире.
Выскакиваю в коридор. А вот и лифт на работу. Расскажу приятелям, какие забавные сны мне снились. Про другой мир. Холодную улицу, грязные тротуары, покрытые полу растаявшим снегом. Впрочем, очень трудно подобрать слова. Например, снег – это что-то вроде мягкого сахара. Или взбитых белков. Нет, не буду рассказывать. Не поверят.
Приду в теплую комнатку с компьютерами вдоль стен. Сяду на свой мягкий пуфик. И распущу волосы по плечам. Или как это у нас называется. Потом буду долго-долго нажимать на все кнопочки. Глядишь, к концу дня что нибуть и получится.
А вечером на танцы поеду на новом лифте. Только забегу домой перышки переодену. Там, на танцах должен быть такой усатенький. Когда он начинает усиками шевелить, я так и хочу выпрыгнуть из своих перышек. А музыка так и пилит, так и пилит. В моем хрупком теле растет сладость. А потом можно пойти спать. Можно, конечно, поболтать с подружками. Но это лучше делать в рабочее время. Так экономнее. А вот спать на работе начальство не разрешит.
Летом в отпуск можно поехать на самый верх. Там много солнца, или… как там это у нас называется. Для пребывания в отпуске на солнце у меня есть две ниточки, скрывающие срамные места. Перышки там не одевают – загорать надо. Кожу подлечить. Чтоб помягче была и попушистее. Туда лучше ехать одной. Там много усатеньких пасутся. Денежки подрабатывают.
И подругу не возьму. Это на работе с ней хорошо. Она производительность труда хорошо изображает. Сидит, пыхтит, как будто нас полная комната. И левой ногой в затылке почесывает, будто думает.
А в гулянье она ноль. Не знает о чем говорить можно, о чем нельзя. В прошлый раз развылась, как ее в той жизни детки любили. А нам это нельзя, малы еще. Нас и на работе то ценят за неопытность. Кто про воспоминания проболтается, того на лифте - вниз, в подвал. А оттуда никто не возвращался.
А еще в мою квартирку надо пуховичков натаскать. Вдруг гости придут, а усадить не на что. Неудобно как-то.
И телевизор надо новый, чтобы перышки у комментаторов казались полупрозрачными. А спортивные передачи, чтобы были короче. И чтобы тем, кто включает телевизор, подарки присылали по вакуумной почте.


Глава 39. Легкое напоминание

Мне все чаще снятся кошмары. Как будто я была у бога. Он мне и говорит – «это тебе наказание за пустую прошлую жизнь».
Главное не проговориться на работе, а то премии лишат.
После работы - опять танцы. Хорошо, а подружка говорит: «надоели». Устарела, значит, подружка. И перышки у нее какие-то не «клёвые».
Там на танцах мы сначала каждый сам за себя. Присматриваемся. Знакомцев выбираем. Гудим потихоньку. Ножкой ножку трем. Потом первые самые смелые хвать за ручку того, кто понравился. А его еще кто-то схватил. И начинается движение по кругу.
Деваться то некуда. Все в одном зале. Тесно, аж пот пробивает. Первый круг кружит, за ним - другой. Внутри круга первого или снаружи. Затем всем обществом. И ручки своим любимцам не забываем пожать.
Кружим все быстрее и каждый круг в свою сторону, чтобы жарче было. Все таки трение. Уже и ноги устали и дышать нечем. Зато во всем доме тепло.
Можно и спать пойти. Отдохнуть перед трудовым днем.
Не спиться. Надо было дольше покружить. Что-то вспоминается чужое. Как будто чужой жизнью живу.
Вот моя маленькая дочка держит меня за руку. На ручках у неё рукавички. Это я ей связала в метро, когда ехала на работу. Кругом шумит муравейник. А мы гуляем во дворе. У нас смешная собачка. Она бегает быстрее всех. Туда-сюда.
Дочка одета в белую шубку, и длинный шарф завязан крест-накрест. Она очень веселая и ей нравится снег.
Просыпаюсь. Что-то в этом не то. Как будто я и в правду в двух мирах живу. Так и в психушку попасть не долго.
Надо кофе сварить. Здесь все удобно, все под рукой. И пуфики в квартире замечательные. И на работе меня ценят. Недавно кнопочку другого цвета выдали.
Зашла в офис. Подружка какая-то совсем расклеенная. Говорит, по утрам не хочет вставать. И кофе в прошлой жизни было лучше. Сказки конечно. Меня кофе бодрит.
Впрочем, её, по-моему, на растворимый кофе перевели. За снижение жизненных показателей. Тепла в ней не хватает.
И усатеньких уже она не завораживает. Мы то, что - рабочие особи. Пролетарии умственного труда. Они же защитники и охотники. На улицу выходят бедные. Пищу оттуда приносят и в вакуумную почту заправляют.
А нужно-то им - на нас посмотреть и бежать к госпоже начальнице. Та всем распоряжается. У той ничего мимо рта не пройдет. Говорят, в прошлой жизни она рынком руководила.
Ей здесь долго жить нужно. Пока это всеядство не надоест. Она всех горячее у нас. И мужики к ней липнут. К богатству и успеху. До смерти на нее западают. А ей это все равно. Ей всех нас в порядке держать надо.
Сегодня меня просили проанализировать, какие кнопочки я нажимаю и почему из моего компьютера проект вышел. Не знают, что с ним делать.
Ладно, буду готовиться к вечеру. Новые перышки прямо на работе одену. Если начальство заметит, скажу, одела, чтобы согреть заранее.


Глава 40. Маленькие проблемки

Нельзя на работе лишнее болтать. Так можно и в детский сад попасть. Вести растительный образ жизни. Это, кто здесь не справился, в другой жизни растением становится. Мне так говорили.
А пока все терпимо. И кофе как у людей. И по вечерам в хороводе притираемся.
Вот только сны. Вчера я во сне на школьное собрание ходила. Она – лучше всех. Такая умница. А ведь я ее никогда не заставляла учиться.
Легла на два пуфика. Не спится. Попробую телевизор включить.
Интересно, а до того, как человеком стать, кем я была?
По телевизору показывают кинофильм. Речь идет о проектировании новых муравейников. Их, оказывается много. И строят их в разных концах света: в Москве, во Владивостоке, в Минске, в Вологде, в Пятигорске. В каждом районе свои особенности, своя красота.
И создатель этой красоты очень похожа на меня. Только гораздо моложе и решительнее.
Вот она приходит домой. А там дочь. Красивая и очень умная. В меня.
Больше всего я беспокоюсь о ней. Как ей войти в эту не идеальную жизнь. Не сломаться. Мы очень сильные, но и очень чувствительные. Нас можно сломать. Природа такая.
Ведь железобетон не может мыслить, не может и страдать. Его сломать может только взрывчатка. А мы живые.
Я проснулась у телевизора. Экран давно погас. А в голове мысль: «Мало ты успела. Что-то главное прошло мимо».
Ночь. Надо бы еще поспать, но куда там. От возбуждения дрожат коленки.
И все же надо жить, скрывать, как много помнишь, и бегать в хороводе здешних ничтожных страстей. Ведь в той великой жизни среди людей ты не справилась. Тебя что-то смяло под конец.
Ну, все, пора пить кофе и - на работу.
Сегодня пришел начальник. Я первый раз его видела. Поздоровался и сразу к делу.
«Что это?» - разворачивает листы из плоттера.
«Это чертежи нового муравейника, сейсмостойкого»
«Зачем? это не экономно. В нашей местности и ветра то не бывает. У усатеньких спроси. Они даже на улице бывают. Ты поступаешь не разумно. Тебе сказали кнопочки нажимать красивые.
«Слушаюсь» и еще с большей осторожностью приступаю к компьютеру.
Неожиданно нажала на кнопочку «Интернет». Сердце замерло. Да я с Интернетом познакомилась, чтобы связаться с дочкой. Она блестяще окончила университет, потом защитила диссертацию. И ушла в огромный мир. Без интернета никак не найдешь.
«Саша, как ты?»
«Все в порядке. Детки шалят, но это возрастное»…
Я заснула прямо на работе. Огляделась. Приятельницы моей уже несколько дней нет. Некому пыхтеть. Надеюсь, в том растительном мире она забудет о своих детках. И тело у нее будет новое, молодое.


Глава 41. Странные мысли

Все как будто благополучно. Вот только мысли странные одолевают. Было ведь и еще что-то, кроме дочери. Очень темное. Обидное. Не могу вспомнить.
Это идеология муравейника – не вспоминать опасное. Дольше жить будешь. И молодую кожу на лице можно долго сохранить.
Почищу перышки и пойду на работу к любимому компьютеру.  Потихоньку интернет включу.
Да, у меня была крупная ошибка. Она очень усложнила ту, старую жизнь. Там был самец. Здесь я просто рабочий муравей. Без пола. Перышки – это прикид. А там были большие вольности. Даже рабочие особи имели пол.
Здесь женского пола только хозяйка муравейника. Госпожа. Она вся переливается от жира. Каждому из нас дает форму при рождении. А уж душа – что бог послал.
Я тут стала спрашивать у народа: «Как у нас с духовностью?». Плечами пожимают – «Ты ее в руки можешь взять эту самую духовность?» или – «Да некогда нам тут! Показатели повышаем».
Так и идет год за годом. Ну, то, что здесь всех в подвал сажают – это вранье. Разве, что некоторых, для острастки. Это тех, которые здесь пытаются жизнь изменить. А здесь все гармонично, миллионы лет так устроено.
Это гармония высшего порядка. Даже люди интересуются жизнью муравейника. Да что, приходили бы и жили. Сами бы попробовали, каково целый день работу изображать. В поте лица.  А вечером общественная нагрузка – в хороводе кружить, мир согревать.
Я все чаще смотрю дома телевизор. Там все про показатели. Успокаивает. Можно даже тысячу программ включить и на каждой успокаивают по-своему.
Люблю красивость всякую наблюдать. В мире путешествий. И из дома можно не выходить, как того требует порядок. И всякие прелести рассмотреть. Особенно путешествия с сугубым изучением кухни всех народов. Всю бы жизнь изучала.
А на моем улучшенном компьютере каждое изучаемое блюдо тотчас же по вакуумной почте поставляют. Напробуешься за вечер. Тут и кроличья еда и рыбья. А могут и стервятники угостить. Не угадаешь. А если откажешься, с тебя очки снимут. За телевизор придется дороже платить. Захватывает такая игра. А можно просто канал-игру включить, и играй себе в крестики нолики до утра.
И платьица всякие интересные можно выбирать и примерять на себя. А утром они исчезнут, если денежки не заплатишь. А еще дома можно примерять на всяких побережьях. И яхты. Только они в твою конуру не поместятся. Только буклеты разные присылать будут. Можешь – плати.
Могу фантастику смотреть. Там жуки кровопийцы всем любовь свою предлагают. Хочешь посмотреть, плати дополнительно. А не заплатишь – они задаром твою кровь выпьют…
А еще что-то тягостное меня гнетет. И не то чтобы я кого убила или обокрала в той жизни. А как будто бы меня предали. Кто-то очень близкий. Не помню кто, а простить не могу. Так вот мы в паучков и букашек обращаемся.


Глава 42. Секс большого муравейника

После танцев меня в клуб повели. Чтобы большую грешницу изображала. «Секс большого муравейника» - клуб называется.
Вообще-то безобидные мы, бесполые. Но наша единственная женщина Госпожа – деловая. Ей некогда флиртом заниматься. Она на этих Господ охранников даже посмотреть не успевает. Вот нас и нанимают.
Мы там и напитки всякие недоступные пьем, глазки строим и мордочку языком облизываем - страсть изображаем. Наши защитники и охранники так расслабляются.
Каждая из нас, якобы, когда-то Госпожой может стать. Это, когда нынешняя Госпожа устанет. То есть - не скоро. Она полна сил и грехов. Такая скоро не отступит.
Меня Господа любят. Вопросы не задаю. Улыбаюсь глубокомысленно. Рассказать могу многое безобидное. Про современное искусство. Сплетни из жизни кинозвезд.
Когда-то меня за другой ум ценили. Но здесь это лишнее. Здесь народ простоту любит. Не дай бог в муравейнике выделиться. От тебя сразу отделаются. Догадываешься как?
По особому блату на работе мне страховку в платную клинику оформили. То есть она платная, для тех, кто без страховки пришел.
Там и очередей нет. И приборы медицинские в наличии. Могут бородавки и прыщи убрать. Волосики лишние повыщипать. Безболезненно, химическим образом.
А самые высшие специалисты могут сказать, что ты здоров. Но вот пускают туда только тех, кто неудобных вопросов не задает. По жизни.
А в Интернете можно, оказывается, стихи писать, любовные. Так подумаешь, кое-что из прошлой жизни вспомнишь, и готово. Стихи сами из души рвутся.
Иногда шутливые стихи получаются. Вот тут и надо быть осторожнее. Нельзя обидеть никого из начальства. На этот случай каждый отписочку делает – «все герои вымышленные и ситуации тоже».
Каждый автор уверяет – «это не про меня, не про меня. Это так, фантазия одна». А как же наш лирический герой  стихов – тут он весь волосатенький и вылезает. Предельная осторожность должна быть.
Даже философствовать дозволяется. Умеренно. Чтобы рабочему классу было понятно. Что-то типа марксистской и  ленинской философии.
Рабочий класс – отними. Не рабочий – тебе и жить не положено. А если из рабочих обогатился? Ату его. Потерял бдительность. А если рабочим притворялся для выгоды? Ну, не знаю. Водку, должно быть не пил потихоньку. Голова слишком свежая. Проветрить надо. На новостройках Сибири.
При желании и это можно назвать философией.
А по ночам другие ночи вспоминаю из другой жизни. Ну, чтобы там совсем без лжи – не могу сказать. И ложь, и обман – все было. Иначе не стало бы жителей муравейника. Но были и светлые моменты. Особенно в начале жизни.
Последние же годы с больной матерью прошли. Это похлещи муравейника будет. Общение на уровне сумасшедшего дома. Иногда совсем, как у растений. И, как нависший меч, мысль: «А ведь она тебя предала».
И в той жизни и в этой одно спасение – несколько слов в интернете. И опять сон души.

Содержание
1. Вступление 2
2. Глава 1. Встреча 5
3. Глава 2. Грезы 7
4. Глава 3. Работа 9
5. Глава 4. Заботы 15
6. Глава 5. Лень 20
7. Глава 6. Утро 21
8. Глава 7. Воспоминания         23
9. Глава 8. Ошибки юности         26
10. Глава 9. Примечательные события                33
11. Глава 10. Еще воспоминания                35
12. Глава 11. В Москве         38
13. Глава 12. На даче         40
14. Глава 13. Энтропия         44
15. Глава 14. Лес 46
16. Глава 15. Противостояние         48
17. Глава 16. Современная архитектура                53
18. Глава 17. Тайная жизнь         57
19. Глава 18. Перемены         61
20. Глава 19. Дорога к сердцу         66
21. Глава 20. Попытка         73
22. Глава 21. Переходный возраст         79
23. Глава 22. Праздник         82
24. Глава 23. Музыка сфер         85
25. Глава 24. Проблемы         88
26. Глава 25. Поворот         94
27. Глава 26. Удача 96
28. Глава 27. Преуспевшая за границей                99
29. Глава 28. Личная жизнь        105
30. Глава 29. День грядущий        107
31. Глава 30. Любовь        109
32. Глава 31. Сомнения        112
33. Глава 32. Наперегонки        113
34. Глава 33. Конец лета        115
35. Глава 34. Поздний визит        117
36. Глава 35. Очередной звоночек        124
37. Глава 36. Самодостаточность                128
38. Глава 37. Прощание        131
39. Глава 38. Перерождение        133
40. Глава 39. Легкое напоминание        135
41. Глава 40. Маленькие проблемки                138
42. Глава 41. Странные мысли                140
43. Глава 42. Секс большого муравейника                142
44. Содержание        145               
45.