Утром в доме тихо. Самое время помечтать, попивая кофе из любимой чашечки, или пописать…
Но тут раздается телефонный звонок. Берешь трубку ; и слышишь голос хорошей школьной подруги. Мы говорим ни о чем, верней, о погоде, об уже ушедшем лете, потом, плавно переходя, - о детях, внуках, о соучениках, живущих близко и уже далеко, а иных – уже очень далеко. Вспоминаем какие-то давние озорства кого-то из наших соучеников. И, практически, прощаемся, почти что на веселой ноте
- Ну, получается пациент скорей жив, чем мертв, - говорю я о себе со смехом. И тут подруга решается: - Знаешь, а мы вчера похоронили Л. Г.
И, самое странное, я не испытываю НИ-ЧЕ-ГО. Ни тоски по ушедшей соученице, ни грусти. НИЧЕГО. Ни даже страха, что вот так может быть и со мной, скоро, или даже очень скоро… Знаете, как многие люди в возрасте проецируют на себя такие события и на похоронах оплакивают не столько того, ушедшего, как себя самого, еще живого, но потенциально уже отправляющегося в последний путь…
А я вот ни о чем таком не думаю. Может быть, потому что она, не была мне близка. Я задаю вопросы, типа «А что случилось?» или «Она ведь была одинока. Кто хоронил?», «А кому достанется ее шикарная квартира в центре?» ну, и т.п. незначащие ничего вопросы, никак не повлияющие на ситуацию….
И подруга мне начинает рассказывать в подробностях, от чего, кто, что и где, сколько, и кому, и что она, Л. Г. только прилетела из отпуска, и все было так хорошо, ну, и т.п.
А в это время кто-то за окном неожиданно врубает на полную катушку «Арлекино» и Пугачева поет самозабвенно, «со смаком» своим характерным голосом:
Арлекино, Арлекино,
Нужно быть смешным для всех.
Арлекино, Арлекино,
Есть одна награда – смех….
И я с трудом сдерживаю себя, чтобы не начать смеяться. Хорошо, что подруга не видит моего лица с блуждающей улыбкой. А то подумала бы точно, что я свихнулась. Интересно, что вы, очевидно, подумаете то же. Отнюдь, дорогие, отнюдь.
И тут подруга спрашивает, не знаю ли я номер телефона еще одной нашей соученицы, которая дружила с усопшей. Пока не рассорились, бог его знает, по какой причине. Делить им было нечего. Обе были одинокими. Может быть оттого и поссорились, кто их знает.
Но я не знаю номера телефона той, другой. Предлагаю позвонить еще одной, которая должна знать наверняка. Но на том конце провода наступает натянутая тишина. И тут подруга говорит:
- Ну, нет, увольте. Меня от звука ее имени начинает трясти. Она и меня, и мою маму когда-то так достала….
И я вспоминаю историю их дружбы – девочки из интеллигентных семей, у обоих в домах по стенам висели картины и даже было по роялю, – в то время такое было большой редкостью, буржуазным пережитком, - и обе играли, одна из них даже поступила в консерваторию…. А потом все враз закончилось, и музыка, и дружба…. У обоих был жуткий нервный срыв, для одной из них закончившийся психиатрической лечебницей.
… И тут мне в голову в который раз приходит мысль об абсурдности всего происходящего, не только в данный момент, когда моя подруга звонит мне, чтобы вызвать сочувствие по поводу кончины другой, и тут же забывает о той, усопшей, вспомнив свои обиды и пр., пр., но и вообще, минуя все возможные частности. Хаос и абсурд. Один есть мир, другой его сущность…
Разговор наш прерывается, так же неожиданно, как и начался. Кофе остыл, Пугачева замолкла. В доме опять тишина. Но мечтать уже расхотелось.
Но за окном последние солнечные деньки, пахнет опавшей листвой, медленно тает туманная дымка и забываешь о хаосе, абсурдности жизни и неотвратимости конца.