Последняя реприза старого коверного

Анатолий Вылегжанин
Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

ПОСЛЕДНЯЯ   РЕПРИЗА  СТАРОГО  КОВЕРНОГО

Рыжий был сегодня "в форме». Он выбегал на арену после каждого или почти каждого номера, и публика замирала в радостном предвкушении очередной искрометной репризы. На нем была плоская шляпка-тарелочка, надетая косо на рыжий парик, огромная черная «бабочка» у ворота, длинный, с оттянутыми карманами пиджак в клетку и просторные, тоже в клетку, шаровары с отвисшей до подколенок мотней и длинные с утолщенными носками ботинки.

От него ждали праздника, и он делал этот праздник. Потому что он был сегодня «в форме», и ему все удавалось, и получалось легко. Он «жил» на манеже, и все его движения, проходы, шутки и реплики – все удавалось, выливалось из него в немыслимой импровизации. Язык и тело сами делали то, что надо делать клоуну, и он был счастлив от этой легкости и вдохновения. В такие минуты мысль только мешает, и он отдавался этому вдохновению. Он купался в свете юпитеров. Он растворялся в шуме аплодисментов, не менее радостный и счастливый, чем зрители. При этом он изредка поглядывал в ложу, где сидели его сын с невесткой и внуком. Он видел сияющее Димкино личико, его блестящие глазенки и напряженные и отрешенные лица Николая и Валентины справа и слева. У Димки был сегодня день рождения. Ему исполнилось шесть лет, и дед старался, очень старался, и внук бил в ладошки радостно и счастливо, вместе со всей публикой. Но старый коверный старался для внука, и публика никогда не узнает об этом. А сын и невестка не аплодировали ему. Они сидели прямо и глядели на арену, и лица их, казалось, ничего не выражали.

Когда начинался очередной номер, он покидал манеж. Он стоял в полутьме за занавесом из желтого плюша у каких-то тросов и растяжек, покуривал свои дешевые сигаретки, никому не мешая, наблюдая, как знакомые из труппы готовятся к выходу. Иногда он подходил к тяжелому занавесу и приникал глазом к дырке, специально для того давно кем-то проделанной. И видел часть арены и всю полупустую ложу напротив, и их троих в ней, сидящих у самого края, в первом ряду. Внук зачарованно глядел на арену, на исполняющих номер артистов и, наверно, ждал своего деда, зная, что он обязательно появится, потому что его дед – смешной и потешный, старенький клоун. И он обязательно появится. Потому что сказали, что весь вечер на манеже будет клоун Рыжий, и никто из ребят в цирке, кроме Димки, не знал, что клоун этот – его дед и что он скоро уйдет на пенсию, и они будут с ним ходить каждый вечер в цирк и смотреть на другого клоуна – дядю Володю, который недавно окончил училище и у него клоунское образование.

С внука он переводил взгляд на сына и невестку. Они все гак же сидели прямо и почти неподвижно глядели на арену, и на лицах их, очень мелких отсюда, невозможно было заметить движения чувств. Но он знал, о чем думает и что чувствует каждый. Потому что он, клоун Рыжий, был уже седой и знал, о чем могут думать и что чувствовать сейчас, среди смеха, аплодисментов, в этой пестрой, веселой, праздничной атмосфере циркового представления два очень любящих друг друга человека, из-за глупости одного и из-за глупости в отместку другого потерявшие некогда друг друга и решившие сегодня, в день рождения сына, сделать так, чтобы все было, как раньше. Он хотел, очень хотел помочь им скорее обрести друг друга вновь. Нужно только отвлечь их от дум, от воспоминаний, чтобы они хотя бы на вечер, хотя бы на время представления забыли о былом, чтобы радовались вместе с сыном, глядя на их старого седого отца, смешного и глупого шута, всю жизнь валявшего дурака перед веселящейся публикой. И он может это сделать, он должен это сделать! Он должен рассмешить их, заставить смеяться! Потому что он, старый клоун, знал силу смеха. Он обязательно должен рассмешить их, обязательно! – говорил он себе, вновь и вновь выбегая на малиновое донышко манежа и стараясь вовсю.

Но рассмешить их ему все никак не удавалось.

Он покидал арену под шквал аплодисментов с сияющим лицом и тяжелым сердцем. И аплодисменты сотен благодарных зрителей были не нужны ему сейчас. Потому что в ложе напряженно молчали. Он чувствовал это молчание и напряжение, и чужие аплодисменты раздражали его. Но публика никогда не узнает об этом, как никогда, наверно, она не задумывалась о том, что у этого комика Рыжего, веселого циркового клоуна с его отвисшей мотней и испуганно-глупым лицом могут быть дети и внуки, и что у них может не ладиться жизнь, и что у него, старого коверного, может болеть по ним сердце, и что, веселя других, сам он может быть глубоко несчастным.

Сегодня это было его последнее представление. Номера шли один за другим, все катилось, как вчера, как неделю назад. Старый клоун еще раза два выходил на манеж и видел в ложе все ту же картину: сияющее, возбужденное личико внука и отрешенность и безразличие Николая и Валентины. Ему не удалось рассмешить и сблизить их. И, может, впервые за многие годы он подумал о том, что он ни на что не способен, что он незаслуженно получал аплодисменты, что ему давно пора уходить из цирка.

Он ждал конца представления, довольный уже тем, что в этот вечер они вместе, первый вечер вместе через пять лет после разрыва. И ему хотелось поскорее уйти в гримерную, переодеться, смыть краску и пудру, встретить их у выхода и увести домой. Он ждал конца представления, но случилось то, что бывает не часто.

Остался последний, коронный номер, гвоздь программы, но случилась заминка. Где и что произошло, ему не объясняли, а взяли и вытолкнули на манеж. И старый коверный не обиделся. Пустая арена – это ЧП, и каждый готов был спасти программу. Но выпускать других – не получится быстро. А клоун всегда что-нибудь да выдаст.

Он выбежал на манеж так поспешно и приветствовал публику так восторженно, будто этот выход был его премьерой, будто так оно и надо по программе и не случилось ничего. Публика не должна об этом знать и не узнает. От него ждут праздника, и он сделает праздник. Но ему не сказали, надолго ли задержка, только прокричали «быстро! быстро!», как на котенка. И вот он уже здесь, на донышке манежа, один против тысячи пар глаз, против ждущего, возбужденного, взволнованного и уставшего амфитеатра. Но он не обижался на это «быстро, быстро». Он был старый и опытный коверный, и у него всегда было в загашнике несколько трюков на всякий случай. Он не обижался.

Он подозвал ведущего, показал несколько реприз с пищалкой, незаметно спросив, скоро ли там, но тот только пожал плечами. Потом пошли некогда отвергнутые худсоветом номера с флейтой, и «флейта» в оркестре над головой старался по старой памяти, помогал. И ударник следил за ним, – ах и славные вы ребята! – и бил где надо, местами очень удачно. Но оркестр не мог знать, что он выдаст дальше, и не мог помочь ему музыкой.

И старый коверный начинал чувствовать, как в тишине, прерываемой изредка жиденькими аплодисментами, под набухшим от дождя брезентовым куполом зарождается тот предательский эмбрион, имя которому на языке зрителей всех времен и народов убийственно метко – халтура. Худсовет был прав – реприза с флейтой действительно никуда не годилась, и он отбросил ее, лихорадочно соображая, чем встряхнуть публику. И он не помнил сейчас ни о Димке, ни о Валентине с Николаем, и ни о своей душевной боли за детей, ни об обиде за то, что его вытолкнули на арену. Все тронулось и покатилось к черту, и надо было спасать программу. И он должен был это сделать и делать, пока не объявят тот последний номер. Он может это, ведь он старый и опытный коверный, совсем не рыжий, и у него, как и у всех, есть настоящее имя и фамилия, и сегодня он уже устал, и даже болит поясница. Но публика не должна знать об этом и не узнает. И надо спасать программу.

Он вспомнил еще несколько реприз – простеньких, рассчитанных на детей, на детские представления днем. Сейчас детей было немного, но он все же решился.

Он с таинственным видом, очень медленно запустил руку в бездонный карман своих  штанов и извлек оттуда... обыкновенный белый мячик. Он показал его всем и, подойдя к краю арены и увидев в первом ряду пухленькую девчушку с растопыренными бантиками,  бросил ей мячик прямо в  руки, и та ловко поймала его.
-Молодчина! Теперь кидай мне! – крикнул рыжий, и девчушка, тряхнув косичками и неловко замахнувшись, бросила мячик. Он с трудом поймал его и кинул мальчишке с четвертого ряда, и мячик за него поймал папа. Потом опять какой-то девочке, со второго, – публика оживилась. Послышались смех, возгласы, восклицания. Всем непременно хотелось поймать мячик, брошенный клоуном. К нему тянулись десятки рук – тоненьких и пухленьких, в черных рукавах пиджаков и курточек и пестрых рукавах свитеров. Руки маленькие и большие, руки девичьи и мальчишечьи, руки молодых мам с малышами на коленях и руки пап в белоснежных манжетах с запонками. Все с нетерпением ждали мячик, и Рыжий тянул время, бросал мячик, и его ловили с хохотом и визгом. Дети повскакали с мест и тянули к нему ручки, и в глазах их были счастье, восторг, нетерпение.

-Рыжий играл, и среди радостных лиц и протянутых к нему рук он ловил несколько раз краем глаза мальчишку лет шести, ровесника Димки. Он был немного похож на Димку, и у него тоже, как у Димки, были длинные волосы, не как у всех детей, и такой же сочно-желтый свитер. Мальчик вскакивал вместе со всеми, с нетерпением ожидая, что клоун бросит мячик именно ему, садился и вскакивал снова. А руки, десятки рук тянулись к Рыжему.

Наконец дошла очередь и до того мальчика. Он сидел в третьем ряду и бросить ему мячик было очень просто. А руки тянулись, десятки, сотни рук. Рыжий замахнулся, и в тот момент, когда мячик только-только оторвался от его пальцев, чтобы отправиться в полет над головами зрителей, в тот момент он заметил, что женщина слева, наверно, его мать, сделала предупреждающее движение рукой и умоляющее лицо. «Не надо! Не надо!», – шептали будто ее губы.

Он не понял, почему не надо бросать, но сделать уже ничего не мог. Мячик перелетел через два ряда, мягко ударился мальчику в грудь, – и мальчик не поймал его. Потому что ему было нечем ловить. Потому что у него не было рук...

Мячик закатился под кресла, и другие дети полезли искать его, а мать одной рукой обняла мальчика и прижала его к себе, а другой рукой прикрыла свое лицо, глаза, и плечи ее стали вздрагивать в беззвучном рыдании...

Старый клоун понял, что случилось непоправимое и что это сделал он на глазах  у всего цирка,  на  виду у сотен  зрителей. И от стыда, унижения и горя он на мгновение растерялся, но в ту же секунду пришел в себя. И еще не зная, зачем он это делает, он перешагнул через широкий барьер и полез через кресла, в третий ряд, к мальчику в желтом свитере, похожему на Димку. Тот сидел, прижавшись к матери, и растерянно глядел на клоуна рядом, едва ли понимая, что произошло. И старый клоун в порыве раскаяния принялся вытаскивать из необъятных карманов и выкладывать на колени мальчику конфеты, пищалки, свистульки, – все, что было, а когда дети снизу подали ему белый мячик, он положил его поверх всего, что он выгрузил из карманов. И мальчик смеялся от радости, и старый клоун смеялся тоже, и по его напудренным щекам катились горячие старческие слезы. И дети с завистью глядели на счастливчика в желтом свитере, а плоские рукава его были аккуратно пристегнуты по бокам булавочками.

Тут объявили последний номер, и грянула музыка. Рыжий быстро поцеловал мальчика, спустился вниз, к арене, на ходу взглянул в ложу, на своих. Валентина расправляла перед лицом платок и прижала его к глазам. Николай зачем-то наклонился к сыну, говоря ему на ухо что-то.

«Это конец! Это конец!» – бежал через манеж и плакал старый клоун. Он больше ни за что не выйдет на арену, он не простит никогда себе этого.

Он покидал арену навсегда, под гром фанфар уже не для него. И публика никогда не узнает об этом.