МАТЕРИНСКИЙ УРОК
Одной из основных форм моей работы с Аллой Николаевной, кроме личных и телефонных бесед, была такая. Она заранее наговаривала мне кассету, мы вместе ее слушали, попутно останавливаясь на том, что было неясно. Я эту кассету забирала домой. Дома переносила текст на бумагу, затем в компьютер, редактировала и распечатывала. "Цензуру" опять же проходила у нее, иногда в окружении всех ее домочадцев, включая четвероногих. Однажды голос на кассете получился настолько красочным, что я буквально затаила дыхание при прослушивании!.. Это почти не уступало тому наслаждению, которое получаешь от ее исполнения романсов.
Образность языка, за которой встают живые картины, заставляет признать Баянову неподражаемым мастером устного рассказа со своими, присущими только ей одной речевыми оборотами. А какое богатство нюансов и интонаций, которые, к сожалению, уже забыты в скороговорке сегодняшнего дня! Какая неторопливо-филигранная точность передачи чувств: радость, восхищение, ирония, гнев, презрение, обида - одним словом, целая палитра художника... Но как это выразить на бумаге? Увы! Остается только взывать к воображению самого читателя. В последующих главах я привожу подряд без всяких комментариев целый блок ее воспоминаний.
Вот один из ее рассказов о себе, семнадцатилетней. Этот урок воспитания, полученный от матери, поможет лучше понять ту атмосферу, которая была в их семье, и подведет нас ко второму ее жизненному уроку по обузданию характера, который будет приведен несколько дальше.
* * *
- Я вспоминаю себя совсем юной девушкой. Каким я была тогда окружена успехом, лаской людей, публики! Я была очень хороша собой, чувствовала, что нравлюсь, пела, как-то вливалась в души людей. Все это, конечно, меня возвышало и в собственных глазах. Но понятно же, мне было всего лишь 17 лет!
Однажды мы с мамой приехали в какой-то город. Кажется, это была Греция. Отца тогда с нами не было, он приболел. Мне назначили репетицию, оркестр. А я из-за этого своего успеха... (видите, как успех все-таки портит людей!) я задрала нос. Ну невероятно! То есть лучше меня нет и вообще... Я иду нахальным шагом, не смотря ни направо, ни налево, с гордо поднятой головой и, конечно, опаздываю на репетицию. Прихожу и надменным таким голосом говорю: "Здрасте, господа!" Я не извинилась, нет, Боже сохрани! Зачем? Они должны мне аккомпанировать - и все! Баста!!! Мама была со мной и молча на все это смотрит. Я говорю им тональности, песни, которые я буду петь. Человек семь, наверное, было музыкантов. Мы прорепетировали, и я через плечо, едва заметным кивком головы с ними прощаюсь: "До свидания, до вечера! Мамочка, пошли!" Пошли. А когда мы вышли, что тут началось! Мама взяла меня за руку:
- Вон там, в тени, скамеечку видишь? А ну, присядем!
- Мам, ты что, устала? - Безумно я любила свою мать. - Мамуленька, ты устала или что? - слетел с меня абсолютно весь мой гонор...
- Нет, не устала. Просто я хочу с тобой поговорить.
Сели мы с ней на скамейку. Мать так смотрит мне прямо в глаза и говорит:
- А знаешь, я ужасно не люблю хамов. У меня просто отвращение к хамству!
Я не понимаю, в чем дело, и говорю:
- Мам, а почему ты это мне говоришь?
- А потому, что ты нахамила сейчас! Тебя ожидают люди с седыми волосами, люди старше тебя, люди гораздо более грамотные, чем ты. Да кто ты такая? Ты девчонка, у которой еще молоко на губах не обсохло! То, что тебе Бог дал - это награда, это твой дар, который ты должна беречь. И если так сложится твоя судьба, что ты действительно сделаешь большую карьеру, то чем больше ты будешь, чем выше и совершеннее ты будешь - тем скромнее ты должна быть, если хочешь удержать память людей о себе.
- Мам, ну что ж я такого сказала?
- Ты, во-первых, не поздоровалась ни с кем, а только небрежно кивнула головой. А кто ты такая? Объясни, ну кто ты есть? Вот давай сейчас разберемся...
- Мама, ну вот я...
- Ну что вот ты? Ты понимаешь, что эти люди смотрели на тебя с восторгом? А ты уходя кивнула головой, как будто ты императрица Екатерина Вторая! А я тебя еще раз спрашиваю: кто ты?
Господи, как мне было стыдно! Я понимала, что мама права...
- Неужели ты думаешь, что у этих людей нет своих дел? - продолжала она. - Ведь у каждого из них - своя семья, свои заботы. Они бросают все и приходят с тобой репетировать, чтобы тебе хорошо аккомпанировать. А ты? Ты должна первая приходить на репетиции или точно в то время, которое ты назначаешь. Ты должна поздороваться с каждым из них. А когда ты кланяешься публике, если ты на сцене, то ты должна и им поклониться так же, как публике. Поняла? Чтобы я больше не видела этого задранного отвратительного носа твоего! И твоего гонора! Откуда он у тебя? Отец твой - большой артист, большой певец. Он просто не сумел и не захотел следовать тому пути, который ему был предначертан. Он должен был быть известным на весь мир, но он никогда, куда бы он ни пришел: на репетицию ли, на концерт ли, на обед, куда был приглашен, он никогда бы такого себе не позволил!
Это послужило уроком на всю мою жизнь! Я так прочувствовала мамины слова, что у меня навсегда осталась неприязнь к звездной болезни и к тому, кто ею болеет.
* * *
Я - ПОМЕЩИЦА
- Мне снова придется вернуться на много лет назад и напомнить читателю те места моей книги, когда мы с мамой приехали в имение моего второго мужа Стефана Шендри, что в шестистах километрах от Бухареста. Стефан тогда спас меня от полиции, куда я должна была после лагеря ходить отмечаться каждую неделю. Он забрал меня к себе в имение, на свою, так сказать, территорию и там он сам отмечал меня в жандармерии, где у него были свои люди. Этим он как бы охранил меня от оскорбительных и унизительных моментов раз в неделю присутствовать во всех этих конторах и доказывать, что я безвыездно сижу в Бухаресте. Он смог сделать это, благодаря своему социальному положению.
Стефан Шендря был из аристократической семьи, румынским боярином, а его мать была приближенной королевы Марии. Многие матери мечтали заполучить его своим зятем. Но судьба распорядилась иначе. Мать Стефана приняла меня, и я уже была причислена к их семье. Бомонд Бухареста был шокирован тем, что Стефан Шендря отдал свое предпочтение иностранке, еще и русской, артистке, хоть они все приходили в бар меня слушать до моего заключения.
Я тогда вырвала кусочек счастья, когда вышла замуж. Хотя счастье это было тоже однобокое, как бы разорванное... Я могу сказать: были лишь минуты счастья, остальное было омрачено, во-первых, войной, во-вторых, страшными воспоминаниями концлагеря, в котором я была заточена. Когда я вернулась домой после больше чем годовалого заключения, я дома у себя больше ничего не нашла: ни своего маленького рояля, который мне подарил поклонник (Сервер), ни моих любимых вещиц, мелочей - все было продано. Ведь мои родители были, как дети, брошенные мною. Я ничем не могла им помочь, а они все продавали, внимая лживым речам, что меня за это освободят. Вот всем этим было омрачено мое счастье.
Потом начались еще эти похождения Стива (так я называла своего мужа). Я его поймала на этом... Но все-таки это все ссадины, это все шрамы, царапины, хотя и остаются они на всю жизнь, по сравнению с тем, что было потом. Потом начался ужас бездомного существования и беготни от одних к другим со страшным сознанием того, что мы их подводим, подставляем под удар. Если бы нас нашли у одного из наших хороших друзей, то они отвечали бы за нас так же, как и мы. Остальное вы знаете, я это рассказала в моей первой книге.
Всем этим, конечно, омрачены мои воспоминания о счастливых днях жизни в усадьбе. Но все равно, лучи утреннего солнца, которые проникали сквозь листву, играли зайчиками на траве. Утро - это начало жизни, это прелесть! Оно всегда меня спасало от тяжелых дум. И журчание источника, который был проведен по желобам и протекал по всему имению, - это прелестная музыка, успокаивавшая все раны и нервы и дававшая надежды на что-то лучезарное
Ну вот. Я еще плохо тогда знала румынский язык: только-только начинала говорить. Прислуги, дворовых было очень много. И все мне как-то так кланялись, смотрели на меня с восхищением. Но я себя вела с ними очень скромно: материнские уроки не прошли бесследно. Я помню, как мама мне еще говорила:
- Чем более убогий человек, тем ласковей ты должна быть с ним, чтобы он не чувствовал твое превосходство, никогда.
Так что мать зорко за мной следила. И я себя постоянно контролировала, когда очутилась в таком мирке, где я бы могла властвовать, как хотела... Ведь Стефан давал мне полную свободу, он говорил:
- Я в твои хозяйские дела не вмешиваюсь. У меня есть поле, посевы, всходы, лошади - у меня есть свое. Ты ко мне не лезь, и я не буду вторгаться в твой хозяйский женский мирок.
Ну, думаю, прекрасно! Я все поставлю на место! А имение было все разорено. Вот этими самыми дворовыми, которые там выросли и жили много лет, еще при отце и матери Стефана. Когда родителей не стало, Стефан сдал на руки дворовых все это богатство, и они все разграбили... Не было ни одного замка, ни одного ключа, ни одной двери, которая хорошо бы закрывалась. А дом был роскошный, о девяти комнатах, светлых, просторных! Со ступенями, сходящими в столетний парк. Очаровательное имение, прелестный дом! Во мне уже просыпались какие-то гены помещичьи, ведь все мои прадеды и деды - все были помещиками... И я действительно начала наводить там порядок. Как могла, я объяснялась с прислугой, и меня все слушались.
Стефан же, разговаривая с ними, ругался матом невероятно! И так как румынский мат в некоторых словах очень похож на русский, то я понимала даже по интонациям, в чем дело. А у нас в доме мать это строго запретила, раз и навсегда. Когда у отца слетало такое словечко с губ, то мать только смотрела на него холодным взглядом, и он моментально осекался. Так что у нас такого вот: ругани, грубости - в доме не полагалось. Стефан же, видя мой ужас в глазах, когда он ругался, мне объяснял: "Ты понимаешь, иначе тебя здесь все равно не поймут. А когда ты это из себя выльешь, то и получится у тебя все, как ты хочешь и как ты задумала. И тебе легче, и они все поймут. Так что ты уж меня извини, но это совершенно необходимая вещь, которая будет присутствовать в нашем доме." Ну, я с этим смирилась. Мама вроде тоже, но когда она слышала это, то в глазах у нее застывало удивление, смешанное с легким презрением: такой элегантный человек - и вдруг такие выражения.
Я вставала рано. Безумно люблю утро! Я выходила, сеточку на голову одену, ботиночки у меня такие были, шнурованные, специально бегать по хлевам, по грядкам. Сама проверяла птицу, яйца: у кого в попочке яичко должно выпасть. Перед тем как выпустить птицу, надо было проконтролировать, есть ли в курах яйцо, которое созрело для сноски. Девки мои грубые, толстые пальцы, и когда пробовали, раздавили мне пару раз яйцо внутри курочки. Меня это возмутило, и я взяла на себя эту задачу, сама это делала нежно и ласково, потому что я безумно люблю домашнюю птицу. А что я вообще не люблю живое, я не знаю... Но домашняя птица - это покой души, это умиротворяющие звуки, когда она "ко-ко-ко", так это тихо, спокойно... Ищет каких-то червячков. Ой, прелесть какая! Только смотреть на них и не отрываться.
Ну ладно, я все это взяла на себя, с большим удовольствием. Птичник был огорожен сеткой, там у них травка была и все, что им нужно. Но курятник, где были насесты и где куры проводили ночь, я запирала. У меня там были любимцы, и куры, и петухи. Был такой петух-голошейка, ну невероятный ловелас! И как только я открывала курятник, первым вылетал на его порог Иордаки, так звали этого петуха. Он зорким взглядом осматривал местность! В это время курочки уже выходили, "ко-ко-ко, ко-ко-ко...", перышки себе чистили... Я смотрела на всю эту прелестную сельскую картину, которую я могла бы нарисовать, если бы была художником. Но, к сожалению, никакого таланта к кисти или к карандашу у меня нет. Это очень жалко! Я бы могла столько зарисовок сделать, любя их всех... В общем, этот Иордаки намечал себе цель, расправлял крылья, летел на курицу... на один миг - тр, тр! - все!!! Будущее яичко уже было оплодотворено! Темперамент Иордаки был неиссякаем.
Я уже не буду рассказывать про квочек, про всякие еще очаровательные детали этой жизни моей в имении, только мне кажется, если бы не большевики, то я бы никогда на сцену не вернулась, потому что это моя сущность: деревня, земля. Ой, поверьте мне, я даже и забыла думать о том, что я пою, забыла огни рампы, огни софитов, огни прожекторов! Они для меня ушли, пропали в какой-то мгле... Это тогда уже меня не интересовало, абсолютно! А меня звали, и очень настойчиво, вернуться к артистической жизни, хоть изредка... Но я была до того захвачена деревенской жизнью, людьми, которые меня окружали, что ни о чем ином тогда и не помышляла.
Мы, например, со Стефаном, часто посещали наших соседей. Они владели зажиточными крестьянскими хозяйствами, были, как у вас говорят, "кулаками". А у нас говорили - хорошие хозяева, у которых прекрасные избы, срубы, чистота и порядок во дворе, хорошо вымытая, вычищенная скотина и так далее. Мы уважали таких людей, часто приходили к ним, и они нас угощали своими румынскими яствами. Это было очень вкусно! И еще эта прелестная цуйка, которая пахнет сливовой косточкой! Сколько я тогда узнала для себя нового, неожиданного и интересного...
Вспоминается мне из той далекой поры один любопытный случай, который произошел в небольшом румынском городке Бузэу. Этот город стоял как раз на полдороге между Бухарестом и Бакэу, в двадцати верстах от которого было наше имение. Город Бузэу, между прочим, был довольно противный провинциальный городок: там всегда была масса жлобни... И был там один мясник, которого все знали, как это всегда бывает в провинции. Как-то раз охотники принесли ему в подарок орленка. Он был злющий, испуганный, но голошейка-красавец, чистой крови орел. Назвали его Илие, то есть по-нашему: Илья, Илюша... Через пару лет вырос из этого маленького, затравленного орленка роскошный огромный орлище, сильный, гордый и умный до невозможности.
А каждый день в 12 часов дня в Бузэу делал короткую, минут на десять, остановку проходящий мимо экспресс, хороший, комфортабельный, с вагоном-рестораном. И каждый раз в ожидании этого поезда Илие прилетал на перрон. Его все знали, любили, и даже та жлобня, которая преобладала в этом городе, была с ним на ты. Точно без пяти минут 12 Илие спускался на перрон, своим царственным крылом, задевая ветки растущих на вокзале деревьев. Тяжелый, громадный, он начинал прохаживаться именно там, где останавливался вагон-ресторан. И в этом поезде Илию тоже знали великолепно, и уже из окон заранее торчали головы поваров, которые высматривали прогуливающегося по перрону орла, потому что у них всегда было для него сырое мясо. И они бросали ему это мясо. Илие мелочь собирал и тут же поглощал, а самый большой кусок оставлял на потом. Он брал его в клюв и летел. Куда? Он сам знал, куда он его клал на черный момент своей жизни. Хотя такого момента у него, наверное, не было, потому что мясник обожал своего Илию, который даже спал у него в комнате.
И вот в один прекрасный день, когда пришли немцы, Илие как всегда спустился на перрон в ожидании поезда и направился на свой наблюдательный пункт, где должен был остановиться вагон-ресторан. И немец один, не зная, кто он и что он, его застрелил наповал. Это был траур в городе! Даже запретили легкую музыку, такой Илие пользовался всеобщей любовью. Когда немцу рассказали, что он сделал, то немец плакал - молоденький был солдатик. Он думал, дикий орел спустился - и вот, трофей! Такая была история...
Но возвращаюсь к крестьянским хозяйствам того времени. Ну что вам сказать? Это, действительно, совершенно особый мир, который был тогда: мир крестьянства, мир вот таких людей, которых сейчас называют "фермеры". Нет, это другое! Ферма - это совсем другое! Ведь деревенское хозяйство - это совершенно сложившийся уклад жизни. Когда плетни были новые, хорошие, а чуть загнил какой-то кусочек - он менялся. Леса было сколько угодно. "Барин, мне нужно столько-то леса... Барин, нам надо крышу покрыть..." Солома нужна или, там, жесть какая-нибудь - все было дано, все
И меня захватила эта жизнь, это общение с совершенно незнакомым для меня до тех пор миром. Только по рассказам родителей я знала эту помещичью жизнь, а тут я ее вкусила... Вкусила, как сладкий сочный плод! Я вкусила эту жизнь и никогда не забуду этого периода моей жизни на земле. Когда я беру маленькое зернышко, сухое, никому не интересное, и зарываю его в землю. И поливаю. И на следующее утро тоже чуть-чуть поливаю... А потом, через несколько дней вдруг... листочек или травинка, зелененькая, живая. Живая, полна жизни! И потом получается то ли цветок, то ли овощ. Боже мой! Какое чудо - жизнь! Какая прелесть! Сколько интересного можно наблюдать, живя на земле и любя ее...
* * *