Кровью умылось небо.
Предвещая мельничную погоду, в масле золотистого марева жарился алый закат.
Она не любила смотреть на небо, её раздражали вытянутые, будто надутые тучи, и солнце пахнущее последними тёплыми деньками раздражало, как размазанная по губам калорийная помада.
Паутина чулок ловила мужских мух.
Путаясь в сетке их взгляды пытались разорвать верх, но увидев прожигающий взгляд, вяло плелись следом, оплачивая счета.
Ей было всё равно — для неё насекомые, липнувшие к сладкому, чаще вызывали непонимание, как ползущие у ножек твари.
Лишь на съёмочной площадке, да на сцене, позволяла она выход восприятия жизни.
Но здесь её раздражало, что вместо слов, тех которые скопились и встали в очередь для крика, чужой томный шёпот, смысл которого она воспринимала, как издевательство.
Вот так по жизни, с чужими репликами, с денатуратными слезами, обесцвеченная перекисью, забывшая своё имя и использованная искусством, как презерватив.
Подбрасывая собственные проблемы в ворох чужих огорчений.
Она последний раз посмотрела на декорации заходящей свечи солнца, что есть силы ударилась о землю и, моргая крыльями упорхнула в жёлтый бархат леса.
Ку-Ку, Ку-Ку... - считала она кому-то отпущенное время, решая и не оставляя шансов на выживание.