Порфирий проснулся поздно. Мог себе позволить, как-никак. Потянулся до хруста в намятой спине, глянул вверх, улыбнулся яркому небу в желто-зеленом августовском кружеве. Хорошо… Денек намечался солнечный, теплый,золотисто-осенний, хотя до бабьего лета вроде было еще далеко.
Думалось легко и приятно – о вечном. Порфирий вдруг представил себя частью всего этого – заполняющего мир солнечного света, необъятной теплой земли…. И погода благоволила ему, Порфирию, легкому листочку на огромном древе жизни. Он лежал и плыл мыслями в заоблачных просторах, а вокруг витал запах свежескошенной травы.
Еще сон хороший приснился. В груди от него осталось ощущение, будто хлебнул дорогого коньяка, из прошлого… Видел он в этом сне жену – прежнюю. Молодую, большую и уютную, еще задолго до развода, до того, как все страшное в их жизни начало случаться. Снилось, будто сидят они за чаем в просторной кухне, на столе круглое гжельское блюдо с румяными пирогами. Как он любил, с грибами. Вера такая мастерица была… И вот сидит она напротив, смотрит ему в глаза, подперев пухлую щеку кулачком. Порфирий помнил этот сон в малейших подробностях, даже рельеф на обоях видел, как сейчас. И халатик ее, тот, голубенький, шелковый, был на ней.
Он купил его в Норвегии, когда был в командировке. Шел по улице, смотрел в витрины, и вдруг аж брызнуло в глаза праздничной этой летней голубизной. Вспомнил васильковые Верушины глаза, и как-то неожиданно затосковал, защемило в груди, домой захотелось… Зашел в магазин и сразу купил эту прохладную мягкую вещицу. Недешевую, но мог тогда себе позволить… Потом в этом халатике Вера кормила их новорожденную малышку – и не было для Порфирия минут счастливее. Он берег эти воспоминания, лишний раз старался их не вытаскивать из глубин памяти, будто боялся помять, попортить.
Во сне Вера ничего не говорила. Просто смотрела, как он ест, и все… И такая нежность была во взгляде, такое сочувствие сквозило… Ему хотелось верить, что и любовь там тоже была.
Ведь Вера его любила. Веруня, Верушка… Его женщина… Может, все и было бы хорошо. Сестра только ее, стерва… Порфирий поморщился. Конечно, причины были для расставания. Были, но думать об этом не хотелось. Приятное чувство от сна осталось. И мысли хорошие плыли в голове.
Мысли мыслями, а пищу надо было добывать. Порфирий, кряхтя, поднялся с уютного газона, окруженного кустарником, широко перекрестился на восток – помнил еще старые привычки, бабкой завещанные, напоминающие о милом сердцу деревенском детстве…
Помогай, Господи! Пошел по аллее в сторону хлебных мест.
Все-таки, какая теплая выдалась ночка – побольше бы таких. Но лето уходит – уходит непримиримо и неотвратимо. И скоро придется искать уголок где-то на чердаке или в подвале… Рука привычно потянулась к карману, но курева там не оказалось. Порфирий вспомнил, что курить-то он бросил – еще лет шесть назад, когда начал вести этот свой маргинальный образ жизни. Стыдно было все время сигареты стрелять.
Навстречу шли люди – с портфелями и сумками для ноутбуков, многие женщины были в легких платьях, в босоножках. «Последние денечки дошагивают, красуются» - улыбался про себя.
Подошел к метро, огляделся. Так и есть, здесь уже друзья-приятели. Разжились консервами, воды из-под крана набрали – завтракают. Подошел.
- Ну, вы ушлые ребята… - протянул обоим по очереди заскорузлую черную лапу.
- Кто рано встает – тому Бог подает, Порфиша, – назидательно прохрипел Степаныч.
Степаныч был вольный клошар. Пристал он к ним пару лет назад, по собственному желанию бомжевать подался. Он художник, квартира у него есть где-то. Но, как он говорит, «жена, истеричка, достала, и серые будни надоели». А с ними ему понравилось. Для этого надо иметь особый образ мыслей… Праздничный – как Степаныч считает.
Дед Петро же имел судьбу трагическую. В свое время был определен внуками, не потерпевшими его вольного нрава и громкого голоса, в дом престарелых. Но оттуда, спустя три года, сбежал. Решил повиниться перед внуками, обещать поутихнуть, ведь замучила казенщина… Уверен был, что примут, не оставят на улице. Придя в свою квартиру и позвонив в звонок, обнаружил на пороге совершенно чужих людей, посоветовавших ему топать отсюда, да поживее. Ох, и плакал тогда старый Петро, ох и корил себя за то, что дарственную на квартиру подписал… Под честное-то слово. В дом престарелых решил не возвращаться. Смешно сказать – стыдно было перед соседями. Всем рассказывал, какие у него внуки хорошие. Каждые выходные визита ждал, оправдывал всячески – что, мол, работают, некогда…
Теперь вот на улице живет. И если Степаныч от всего этого удовольствие получает, то дед Петро – субъект депрессивный, с тонкой душевной организацией. Пьют оба как кони. Степаныч – маленький, субтильный, с гривой седеющих волос под грязной береткой и всегда в замызганном шарфике на шее – богема, одним словом. Дед Петро – двухметровый крепкий старичина с абсолютно лысой головой. Глядя на него, больше семидесяти ему не дашь, а ведь ему почти восемьдесят.
И при этом Степаныч человек веселый, неунывающий, невероятно язвительный, а дед вечно в тоске. Две противоположности, вот и подружились. Жить друг без друга не могут.
- Слушай, Порфиша, что-то не такой ты какой-то, - заметил дед. – Будто тебя мешком по башке ударило.
- Да о семье я вспомнил, диду, - невесело улыбнулся Порфирий.
И вот теперь он почувствовал, что хоть думать о плохом и не хотелось – а придется. Ее ведь не вернуть теперь, семью-то…
2.
Лена открыла глаза как-то сразу, быстро. Не было этого перехода от мира грез к реальности. Спокойно вошло в сознание тиканье часов на столике. Утро.
Прислушалась к демонам в груди – вроде ничего, дремлют. Тихо-тихо себя ведут. Вот и хорошо.
Встала, прошла босиком по теплым квадратикам солнца на полу. Запустила кофемашину на кухне. Вот он, еще один день холостяцкой жизни.
Внимательно осмотрела себя в зеркале в ванной, осталась довольна. Фигура отличная, пышная волна каштановых волос, темный горячий блеск в глазах – во всем чувствуется порода… Да уж, тоже мне порода… Знать бы, какого она роду-племени. Детдомовка.
Но, сколько себя Лена помнила, семьи ей не хотелось. Другие дети мечтали о маме с папой, делали на смотринах умильные лица… А как по-другому, выживать-то надо.
Она интуитивно боялась этого. Рассказывали, что милиция отобрала ее у цыган. Родителей так и не нашли. Может, подсознание запомнило ту несладкую жизнь, а первые семейные месяцы как-то из памяти вычеркнуло. Ведь было же что-то, было… раньше она пыталась вспомнить. Потом бросила – бесполезно. Не хотелось никуда из своей реальности – мрачновато, но безопасно. И откуда такие мысли у ребенка? Но тем не менее – так было. Значит, и причина была.
Выучилась в школе, поступила на бюджетной основе в колледж, затем в институт. Квартиру выделили.
Решила стать менеджером по продажам – чтобы в заоблачные высоты не лезть, а так, иметь кусок хлеба и копеечку на черный день. Потихоньку-потихоньку – и пошла карьера… Купила приличную квартиру недалеко от центра, машину присматривала…
От мужчин отбою не было. Но Лена выбирала. Отказывала.
В груди зацарапало что-то, заскребло. Проснулся, зараза. Тот самый, который остался в подростковых воспоминаниях. Тот самый, который мешает Лене заводить отношения, создать семью… Мешает ей полюбить кого-то и позволить этому кому-то сделать ее счастливой… У него физиономия интернатского завхоза – потная, обрюзгшая и красная. Как она желала ему смерти тогда – страшной, медленной, самой изощренной, которая может придуматься в 13 лет… Он делал это систематически. С разными девочками. Уверенный в своей полной безнаказанности.
Как-то его нашли за собственным столом, мертвого. Инсульт. Лене стало немного легче. Но совсем немного… Ведь все осталось, только этот человек исчез.
И таких демонов в ней живет столько… Разве один только завхоз?
Лена закурила… Сегодня выходной, предстоит сеанс у психолога.
Женщина вроде неплохая, приятная, но почему она так уверена, что все ее проблемы идут из детского одиночества, отсутствия семьи?
Да в детдоме были такие примеры, что семьи не захочешь вовсе. Сколько детей возвращались – истрепанными, покалеченными, потерявшими надежду. Скольких, как котят, наигравшись всласть, выкидывали обратно эти «мамы» и «папы»? Кто-то не возвращался, и проскальзывало в разговорах сотрудников «страшное».
Сегодня был день особенный. Очередной мужчина, программист по имени Матвей, весьма перспективный молодой человек, не выдержал. Вчера вечером наговорил всего и ушел, вещи даже не забрал. И Лене, как всегда в таких случаях, стало хорошо-хорошо...
3.
Собственно, какой он Порфирий? Это его ребята прозвали за сходство с небезызвестным адептом здорового образа жизни. Бородищу и впрямь отрастил знатную – было время за шесть лет. А имя там осталось… обычное. Как-то не подходило оно ко всему, что теперь творилось.
Если бы Порфирия спросили теперь – не хочешь ли вернуть все обратно, как было, он ответил бы – нет. Слишком много накопилось тогда вопросов. Так много, что часть из них мертвым грузом тащилась за ним, мешала неспешно шагать по жизни в разбитых помоечных башмаках. Он пытался избавиться, да все не выходило. Надо было сделать что-то такое, чтобы искупить вину. Страшную вину перед своей семьей.
- Порфиша, а что о семье никогда не говоришь? – спросил Петро после обеда, бросая голубям хлебные крошки. – Все вздыхаешь, а не рассказываешь… Сними камень-то с души. Мы ведь перед тобой как на ладони.
Порфирий покачал кудлатой головой. А потом рукой махнул.
- Ну что ж, други, пожалуй, и расскажу.
Поженились мы с Верой майским погожим деньком. Теща тогда все шипела: «маяться будете, маяться». Поначалу и впрямь маялись – Вера все забеременеть не могла, а я зарабатывал копейки в одном НИИ. В 90-е, когда у многих жизнь пошла прахом, у нас она только началась. Однокурсник мой открыл свою фирму, и меня замом пригласил. Появились в семье деньги, конечно, почти все вложили в лечение. В итоге Вера все-таки забеременела. Все девять месяцев она лежала, подняв ноги на спинку кровати – так мы боялись потерять малыша.
Родила в срок девочку, которую мы назвали Галиной – в честь моей бабушки.
Когда Галочке исполнилось 4 месяца, из Тулы приехала родная Верина сестра по имени Марина. К тому времени я купил большую квартиру, ну, они и решили, что всем места хватит – как-никак, Мариночке тоже надо карьеру делать, в столице обустраиваться.
Никогда я шкурным не был, но предложение Веры меня насторожило. Это было какое-то покушение на наш мир, вторжение в него. Но согласился – не мог жене отказать, да и не хотелось ее глазах стать жадным.
Марина оказалась Вериной противоположностью. Жена – полненькая, добродушная, хозяйка-домоседка, любительница посмеяться и сериалы посмотреть. Марина же – сухая, язвительная, слова без намека не скажет, с постоянной сигаретой во рту, волосы вокруг головы каштановым облаком. Она даже усидеть за столом не могла – ела все время на ходу. Вера ей все прощала, все от нее терпела. А та, возвращаясь с неудачных собеседований, частенько посуду била, ругалась по-черному, при ребенке не стеснялась.
Возненавидел я ее потихоньку. Как-то пришел домой, жены с Галочкой не было, гулять ушли… Смотрю, дверь в ванную приоткрывается, выходит Марина в полотенце. Подходит ко мне почти вплотную, смотрит в глаза, и полотенце с нее, невзначай так, соскальзывает…
- Ну, это нормально, – вставил Степаныч, - парень-то ты симпатичный был, по всему видать, спортивный, бабы на тебя, небось, кидались…
- Да что ты, - сморщился Порфирий, - кто угодно, только не она. Чистейший здесь был расчет. Банальный такой трюк, чтобы обеспеченного мужичка заарканить. От родной сестры, злыдня, надумала увести.
Я ее за руки взял, втащил в гостиную, усадил на диван. Она все смотрит, не отрываясь, прямо мне в зрачки. Как сейчас этот момент помню. Говорю, как же ты так… Ну, положим, ничего хорошего и честного я от тебя не ждал, а ты-то как могла на меня подумать?
Могла, говорит. Ты все время на меня пялишься, мол, разве я не вижу…
А я ее как женщину не воспринимал, и тогда не посмотрел даже. Просто вышел да дверью хлопнул хорошенько.
Прогулялся по городу, в баре посидел, вернулся под вечер.
Жена дверь открывает – глаза слезами наполнены, не поцеловала, смотрит, как чужая. Я давай спрашивать, что да почему? Она молча указывает на дверь гостиной. Захожу – сидит на диване Марина, на руках багровые синяки, волосы взъерошены, лицо опухло. В руках разорванное платье…
Объяснить ничего не вышло. Трудно было Вере принять мою версию произошедшего, после того, как сестрица такой спектакль устроила. Потом разборки семейные начались. Марина кричала, что если я еще здесь появлюсь, подаст на меня в суд за попытку изнасилования.
Ушел я из дома, квартиру снял. Вера меня, может, и простила бы, да Марина регулярно ей мозги промывала. Условий ставить не стал, квартиру новую себе купил бы со временем… С деньгами-то у меня по-прежнему свободно было.
По девочкам своим я тосковал. Вера совсем чужой стала, только «привет» и «пока» говорила. Правда, с дочерью гулять по выходным разрешала. Только ради этих часов и жил. Начал было выпивать, но быстро бросил, не понравилось.
Началась у меня какая-то странность в самочувствии – невролог сказал, на фоне глубокой депрессии и еще чего-то там. Во-первых, провалы в памяти стали появляться – были моменты, о которых мне рассказывали, а я их напрочь не помнил. Доходило аж минут до десяти беспамятства. А потом и сознание начал терять – мог на улице, на работе. Говорили, что сам в себя не приходил ни разу – обязательно кто-то должен был меня в чувство привести.
Лечился… Вроде, стало легче. Галочке к тому времени исполнился год. Мы с ней часто гуляли в парке, я ей показывал белочек, птичек, рассказывал, какие бывают цветы и деревья. Казалось, что эта кроха все понимает.
Походив со мной за ручку (на ногах стояла еще нетвердо), она уставала и засыпала в коляске. А я сидел на лавочке и мечтал о том, что будет другая жизнь – только втроем…
Летний денек, четвертое июня… Наверное, именно тогда умер я, а Порфирий, которого вы знаете, появился на свет.
Сидел я на лавочке все так же с коляской, слушал птиц. Доченька спала. А поскольку погода была теплая, солнечная, в парке гуляло множество людей, на основных аллеях даже гул стоял от голосов, гремела музыка, я решил уйти подальше, вглубь леса, чтобы дочка спокойно выспалась на воздухе.
Что на меня нашло, не знаю – глубокая ли дрема, или отголосок болезни. Очнулся я от того, что меня теребил служащий – ему нужно было убрать около скамейки. Коляски рядом не было…
Невозможно передать словами то отчаяние, тот ужас, что охватили меня. Помню ощущение, что я стремительно лечу в бесконечную черную пропасть, крутясь в огромной воронке… Я снова потерял сознание, а пришел в себя уже в больнице.
Дальше начались годы поисков. Моя Галочка исчезла бесследно. Лет через пять Вера, продав все, уехала за границу. Удивляюсь, как она решилась бросить поиски, как, в конце концов, не сделала что-то с собой… Как она вообще пережила все это. Самое страшное, что мы искали дочку не вместе. Не буду рассказывать, как я жил. Уволился с работы, потратил все свои накопления, даже те, что остались моей долей при продаже квартиры, на частных детективов. Результатов это не дало…"
Порфирий замолчал, заскрипев зубами. Собеседники только головой покачивали.
- И как же ты сейчас? – спросил дед Петро.
- Как чувствую себя? Привык. Стараюсь просто ни о чем не думать, не вспоминать… Но в последние дни со мной творится что-то необычное – мне кажется, что моя Галочка где-то совсем рядом… И это ощущение, хоть оно и радостное, покоя мне не дает.
4.
Лена жевала бутерброд с плавленым сыром, сидя на подоконнике. Из окна ее седьмого этажа хорошо просматривалась аллейка, ведущая к метро. Ага, знакомые бомжи опять там. Эти дядьки, обросшие, кудлатые, заскорузлые, раньше пугали ее. До тех пор, пока она не разговорилась с одним из них. Как его… Имя еще такое, как у какого-то императора… У нее тогда рассыпалась сумочка, и этот… Порфирий бросился помогать. Она сперва хотела отогнать его, даже на помощь кого-то позвать, но что-то ее остановило. Глаза у него были хорошие. Милые, интеллигентные, какие-то не запачканные…
С тех пор они пару раз разговаривали. Она возвращалась с работы, выходила из метро, встречалась с ним взглядом, и он провожал ее до подъезда. Легко с ним было, просто, он будто знал ответы на самые трудные, самые сокровенные ее вопросы. На косые взгляды прохожих она не обращала внимания. От этих бесед в ее груди теплело, и демоны – главное, демоны замолкали, не навязывались, не скреблись. Будто засыпали. Почему так?
Матвей вот раз увидел в окно – разозлился. Он знал, что она необычная, но не до такой же степени.
Ну что ж, надо собираться к психологу.
И не забыть поговорить о некоей «тете Марине», недавно возникшей в ее жизни. Эта женщина утверждала, что она ее родная тетя, что она полжизни потратила, чтобы ее, Лену, найти. Также она сообщила, что ее мама умерла в Ницце, а папа пропал без вести. Эта новость не растревожила Лену – все равно того, что эти люди когда-то представляли для нее, не вернешь. Умерла, пропал…
Тетя Марина, приехав как-то к ней домой, уговорила ее сделать анализ ДНК – и так и есть, подтвердилось, что они близкие родственницы. Лена была не против общения – тетка не слишком лезла в душу, изредка заезжала, еще реже приглашала к себе «на чаек». Зарабатывала она неплохо, жила одна – скучала, видимо. Рассказывала и о муже, но Лена его никогда не видела.
Проблема была в том, что к тете Марине Лена не испытывала ровно никаких чувств, а к какому-то непонятному Порфирию – испытывала. И тайно думалось – а вдруг отец, нашелся…
От психолога Лена возвращалась поздно. Знакомых бомжей не было видно – разошлись, наверно, по своим ночлежным местам.
Прохожих на аллее тоже не оказалось.
Навстречу из темноты выплыли три силуэта. Расстояние между ними и девушкой быстро сокращалось. Присмотревшись, Лена запаниковала – бритые головы, спортивные костюмы, блудливые улыбочки… Вечер выходного дня.
- Привет, красавица! – подмигнул один.
Его приятели тем временем зашли с боков. Деваться было совершенно некуда.
- Прогуляемся? – осведомился все тот же, стоявший напротив.
Тот, что был справа, уже взял ее за рукав и потянул в сторону кустов.
Лена вскрикнула, и тут же третий, самый плюгавый, приставил к ее горлу лезвие.
- Молчи, зараза!
Вот он, парад демонов, подумалось Лене. Теперь они все выйдут на свободу. Если она после этого останется жива, то контролировать свою бедную голову уже не сможет. Психушка… или самоубийство. Что ж, такая жизнь – искореженная, корявая жизнь…
Порфирий этот крик не услышал. Он его почувствовал. Просто вскочил и побежал. По пути крикнул: «Степаныч, давай на подмогу!» Знал, что где-то он поблизости залег.
Ленин голос узнал сразу. Эта девушка странно себя с ним вела, будто тянулась к нему, замызганному маргиналу, к которому все притронуться брезговали. Не мог так чужой человек себя вести. А убеждал себя, что переболел, перенадеялся… Не хотел ни о чем думать и ничего предполагать. Даже прятался от нее.
Дыхание сбилось… Но это совсем рядом уже, слышится возня в кустах.
- А ну, стой! – заорал, что есть мочи. – Оставьте ее, сволочи!
- Проблем хочешь, бомжара? Че приперся? – мерзкий шип в лицо, перед носом мелькнул нож. – А ну заткнись и вали отсюда, пока цел.
Не остановился Порфирий. Слышал сзади топот Степаныча и Петро. Слышал их крики «На помощь!» Не приятели - друзья… Настоящие…
Легко оттолкнул хлюпика в сторону, кинулся к тем двоим, что раздевали девушку, тело вспомнило само полузабытые борцовские приемы… Не зря ведь когда-то четыре года тренировался. Раскидал подонков, оттащил Лену в сторону. Не успели ничего сделать, слава Богу… Она только дрожала, губы были плотно сжаты… Шок, наверное.
Шептал ей на ухо: «Ничего, Галочка, ничего», гладил по плечам.
По аллее бежали люди. Мигнули огоньки полицейской машины. Двое мерзавцев уже скрылись… Третьего видно не было.
Галочка смотрела на него во все глаза. Хотела что-то сказать, но губы не слушались. Скорую ей надо - подумалось.
А потом под правым ребром почуял что-то теплое, горячо стало. Успел–таки мстительный хилячок пырнуть ножом, прежде чем наутек броситься. Было совсем не больно.
Осел на землю, вдруг потянувшую к себе магнитом его, Порфирия, легкую пушинку… Маленький листок на необъятном древе жизни.
Лена сидела рядом на корточках, держала его голову обеими руками, смотрела в глаза, что-то кричала... Но Порфирий не мог сфокусироваться на ней.
Глядя вверх, осознавал, как уходит чувство вины. Вместе с жизнью уходит.
А звали его Александром. Малышевым Александром Владимировичем.