По широкой ковыльной степи метались эскадроны и отряды, шайки и банды лихих рубак, удалых стрелков. Самых разнообразных цветов и оттенков. Красные, белые, зелёные. Тёмные и светлые, мрачные и яркие, сербурмалиновые, добровольческие и анархические военные формирования то и дело наскакивали друг на дружку.
Сцепятся вдруг, в кровавой пляске окропят сухую землю багровым, и, потрёпанными изрядно, разлетятся галопом в стороны, а то едва расползутся, оставляя за собой длинные, влажные следы.
Разноцветные многоглавые чудища в человечьем поту и конской пене, хрипя и заходясь от злобы, ожесточённо кололи, рубили и стреляли друг дружку.
Вот «махновский» отряд застал врасплох «белый» эскадрон. Порубили-постреляли «офицерьё золотопогонное», рядовых в свои нестройные ряды прибрали и понеслись в степь. Недалеко ушли: нарвались на «красную» засаду. Атаманов да батьков всех к стенке, а прочих на защиту народной власти реквизировали. Ан и те вскорости, в крепком бою сошлись с «белыми» и были биты «и в хвост и в гриву». Коммисаров- коммуняк перевешали, а прочий личный состав мобилизовали «за веру, царя и отечество».
И уж который раз в кутерьме этой переходил из рук в руки «борцов за народное счастье» рядовой боец Яшка Кудельников. Ему бы – Яшке, теперь самый то - жениться да ребят нарожать, хозяйством помалу обрастать. Только вот непруха: случилась, мать её, революция. Ажно в самом Питере чего-то надломилось, треснуло и понесло на них. Всё думали: не дойдёт досель - нет - не пронесло, не потрафило.
И вроде даже развесело было, по первости. Кровь молодая горячая. Жгла и наружу рвалась. Красная мобилизация. Вошёл в их село пролетарский отряд имени какого-то беспощадного товарища. Согнали мужиков к центру села, и держал перед ними речь нервный комиссар в кожанке и стёклышках на носу. Про волю народную толковал, про иго капитала. А после подошёл к Яшке да как рявкнет (и откель стока страху в тщедушном теле):
- Ну что, хочешь сражаться?
Как тут не хотеть. Так и ушёл Яшка «в раздольную степь, в разгуляй поле». Под громкую чужую песню, с подсвистом затянутую запевалой, вышел Яшка за околицу родного села в составе образцово-беспощадного красного отряда имени какого-то товарища.
Кровью народов залитые троны
Мы кровью наших врагов обагрим
Месть беспощадная всем супостатам
Смерть паразитам трудящихся масс!
Широко, ай да- широко поле! Только тесно здесь нынче стало. Выжить трудно, а ужиться вовсе нельзя. Жгла молодая кровь и наружу рвалась. Покуда не «пустили» её раз, другой, третий. Где в пешем строю, где верхом схлопотал Яшка две пули, да один сабельный удар. Всё «на тоненького», едва- едва супротивный свинец, да булат не вынули из Яшки душу. Бог миловал.
В тёплом поту, холодной испарине, горячей крови. В пыли и ярости метался природный крестьянин Яков Кудельников по степи, внутри то одной, то другой гидры. Там, внутри, считали их по штыкам, саблям и стволам, по конным и пешим, по головам. И только «по-людски» их не считали. Некогда их было «по-людски» считать, да и незачем. Сегодня посчитаешь, а завтра уж нет его: только счёт переводить!
Под очередную чужую песню из чужого города, который раз выходил Яшка Кудельников в степь.
Смело – вперёд, за Отчизну Святую,
Дружно, как братья, пойдём!
Страху не знаем мы и удалую
Песню в бою запоём!
Гудели в непривычном, для стольких впечатлений сразу, крестьянском мозгу канонадные громы, пулемётные истеричные трели, винтовочные щелчки - переборы.
Прыгали в глазах агитаторы, звенели в ушах их хлёсткие лозунги. Упорно гнали Яшку вперёд, на смерть разношёрстные вожди: мелкий, землистого цвета лица – «Анархия – мать порядка!», холёный в перчатках – «Дружно на защиту своего края и святой православной веры!» На станции рядом с шумно пыхтящим, выпускающем из под себя клубы дыма, эшелоне – весь в золоте и серебре, цельный генерал – «На русском погосте кровавые реки… спасём братцы…» А там снова перемена. И вослед гармонисту, наяривающему у пулемёта, обратно в степь.
Я не белый и не красный
Не зеленый и ни чей,
Запрягай коней в тачанку,
Атакуем сволочей.
Глядь, уже и по другому кругу: Раздавить не дрогнувшей рукой… близок суд божий…вольные беспартийные советы… власть учредительному собранию… смерть мировому капиталу…
И ещё чего там, чёрта лысого разве не было. Что ж за напасть, прости господи!
Ох, устал Яшка, умаялся. Оторопел от такого. Тяжко сделалось Яшке и боязно. Ухайдокают, не теперь так назавтра. Всё, - подумал, - пора отсель выбираться. Улучил момент и ушёл из караула, очередного своего, невесть за что сражавшегося, отряда. Затаился. Полторы сутки лежал в ложбинке, припорошив себя как мог землицей. Схорони меня матушка – дрожащими губами шептал. Не шевелясь, не жрамши- не пимши. Ждал когда уйдёт отряд. И дождался. Решил, наконец, что пора. Можно теперь домой.
Два дня шёл спокойно, людей обходил. Их, людей, ноне и не разберёшь. Каким можно довериться, каким нет. Но, широка степь и ровна. Хорошо недобрым взглядом простреливается. Послышался в третий день конский топот за спиной, грянул выстрел, свистнула нагайка. Окружил Яшку конный разъезд.
- Кто таков? Чьих будешь? За кого стоишь?
И конями наезжают, сапогами поталкивают.
-Дезертир значит? А то может и шпионством занимаешься?
И глядят злобно, шашки из ножен тащат, затворами лязгают.
- Так я ить из города… домой я… из города…
- Документ имеется какой?
- Так я ить… я это…
- Кончай его робята, чего его с собой ташшить.
Сухой щелчок расколол тишину надвое. И в той первой половине Яшка Кудельников ещё был, а в этой второй его не стало. Пропал Яшка. Сгинул. «Ни за понюшку табаку».
Вдаль от разутого и раздетого тела, туда в разгуляй-поле, в клубах пыли уходил маленький конный отряд. Свинцовая туча нависла над степью.