Сегодня баба Маня встала раньше обычного, с первыми петухами. Привычно натянув на валенки калоши, подхватила с печи ведерко с набухшими за ночь отрубями и засеменила в сараюшку. Учуяв знакомый запах, капризно захрюкали в клетушке сонные поросята, закопошились на насесте куры. Приветствуя хозяйку, заблеяла козочка – щедрый "источник" молока для кота Федора, ленивого и толстого, но видного ухажера и забияки в здешней кошачьей округе. Наверное, за это и был наречен именем ее покойного мужа, в прижизненном прошлом тоже не особо охочего до работы, любителя выпить, драчуна и бабника.
В горнице бабу Маню уже поджидал Федор. Выгнув спину, усатый питомец заискивающе прилип к холодному валенку, просительно поглядывая на крынку в руках старушки.
-Вот тебе, а не молока! – бабкин кукиш уткнулся прямо в мордаху опешившего попрошайки. – Бездельник! Мыши пешком по избе ходят, а ему хоть бы хны! Пошел прочь!
Кот жалобно замурлыкал, будто оправдываясь, и хозяйка, для виду погрозив пальцем, плеснула в блюдце козьего молока.
Так было всегда: одинаковые до мельчайших подробностей дни сменяли друг друга. И только пятница, как сегодня, слегка выпадала из общей череды событий в бабманиной жизни.
Пятница у нее была самогонным днем.
Ухватившись за широкие дужки, старушка рывком поставила флягу с брагой на табурет, постояла с минуту, держась за поясницу, и, собравшись с силами, водрузила алюминиевую емкость на закопченную чугунную плиту. Придвинула к печи старый, с торчащими из досок шляпками гвоздей стол, увенчала его двумя такими же старыми табуретками. Конструкцию завершил длинный, в виде корыта, деревянный самогонный аппарат - со змеевиком из меди - особая гордость бабы Мани. Стенки в таком не окислятся, не покроются ржавыми струпьями. Может, оттого и пятидесятиградусный напиток получался чистым как девичья слеза, мягким, без характерного запаха. Пятнадцать поллитровок с каждой фляги после недельного, а то и больше, брожения.
-Да не путайся ты под ногами, окаянный! – Отпихнула докучливого кота старушка, ловко орудуя кочергой в пасти ожившей печи. Тут тоже, важно, не переусердствовать, не потакать аппетитам прожорливой топки. Иначе дно фляги поджарится прежде времени, подгорит изнутри, и стеклянную банку наполнит не знаменитый на весь поселок продукт, а сивуха – с прогоркшим привкусом и отвратным для носа запахом.Точь-в-точь как у "конкурентши" Мотьки Косой, чей огород граничил задами с ее огородом, и чья репутация гроша ломанного не стоила у похмельных мужиков.
Торчащий из деревянного корпуса обрубок змеевика кашлянул, запыхтел, и первая капля прозрачной жидкости упала в трехлитровую стеклянную банку. Узловатые старушечьи пальцы осторожно коснулись поверхности воды в корыте - горячо! - и, захватив ковшиком снега, что оседал, плавясь, в жестяном тазике у порога, отправили его в подернутый паром желоб с медной начинкой.
«Прикрыть бы уже эту чертову самогонную лавочку! На пенсию в двадцать один рубль, конечно, не прожить, но стабильную копейку приносят огород, подворье с живностью», – рассуждала баба Маня в минуты крайней физической усталости. Хотя наперед знала: не прикроет. Мечтала она скопить деньжат, продать убогую, вросшую в землю по самые окна, саманную мазанку и купить дом – непременно под шиферной крышей, со срубом для бани и высокими резными воротами.
Но накопления, нарастая, таяли еще быстрее, исчезая в бездонных карманах ее отпрысков. То дочь Глафира, рыдая, попросит денег - якобы на лечение, а сама, тайком от матери, потратит их на очередной курортный роман у Черного моря. То сын Мишка вдруг объявится после долгих лет отсутствия, бухнется в ноги – помоги, в карты, мол, проигрался вчистую. То старшего Якова надо спасать от тюрьмы – за растрату государственного добра «в особо крупных размерах».
За непутевыми детьми тропинку ко двору «богатой» бабки протоптали и внуки.
Поворчит-поворчит старушка, махнет рукой – ну, как не помочь родной кровинушке? – и потопает в сберегательную кассу, крепко сжимая в кулачке потрепанную сберкнижку.
В окошко осторожно постучали. Вытерев руки об фартук, баба Маня отогнула краешек влажной, давно не стираной занавески, и близоруко всмотрелась в запотевшее оконное стекло. На крыльце стоял деверь Виктор, ее ровесник, в замусоленном бушлате, с деревяшкой вместо правой ноги, которую, как мзду в обмен на жизнь, еще лет двадцать назад отобрала последняя война.
-Снег отряхни и дверь, не забудь, затвори, – незлобно проворчала баба Маня, впуская старика в темные сени. А сама заспешила обратно к попыхивающему паром агрегату.
Бросив бушлат у порога, старик проковылял к такому же, как и он, колченогому стулу, плюхнулся, вытянув, почти до середины комнаты, деревянную ногу. Достал кисет, негнущимися пальцами поколдовал над газетным лоскутом и задымил самосадом - в предвкушении ритуального пятничного подношения в виде ста граммов горилки и ломтика сала с соленым огурцом – на закуску.
Баба Маня тем временем вылила последнюю банку самогонки в эмалированное ведро, поставила его на лавку, где оно всегда и стояло, но только с питьевой водой, и принялась за разборку трехэтажной конструкции. Закончив, прислонила аппарат к стене и присела напротив гостя. Осталось лишь разлить горячительный напиток по бутылкам – «маняшкам», как ласково называли их ее завсегдатаи с легкой руки Гошки Митрохина, самого первого ее клиента и лучшего в райцентре токаря по металлу. Это он смастерил ей знатный аппарат, а старый забросил на крышу землянки.
Но завершить привычную работу старуха не успела.
Дверь неожиданно распахнулась и в комнату один за другим ввалились два милиционера: в запорошенных снегом шинелях, раскрасневшиеся, с озорными чертиками в глазах.
-Что, мать, не ждала гостей? – Молодой усатый лейтенант – видимо, старший – стрельнул взглядом по сторонам, задержав его на вытянутой деревянной ноге деда.
-Да гостям мы завсегда рады, проходите к столу, – засуетилась, забегала старушка, мысленно, на чем свет стоит, костеря своего одноногого родственника-растяпу, позабывшего закрыть в сенях дверь на засов. Тот, явно чувствуя за собой вину, сидел, вжавшись в стул, и усиленно моргал почти бесцветными, без ресниц, слезящимися глазами.
-В другой раз, мать, не обессудь, – вежливо отказался лейтенант. – А сегодня мы за этим, – и он кивнул на стоявший в углу комнаты самогонный аппарат. – Тащи его, Паш, в машину.
Паша, двухметровый верзила в нахлобученной по самые брови ушанке, легко подхватил еще теплое корыто, весело подмигнул бабке и выскочил из горницы.
-Ну, а продукция где? – почти по-родственному спросил лейтенант и втянул ноздрями густой, хорошо настоявшийся аромат комнаты. – Видать, мать, ты сегодня потрудилась на славу, а?
-Какая такая продукция? – Бабе Мане уже нечего было терять. Внутри зарождалась обида: на милиционеров, на рассеянного деверя-инвалида, на себя, что ослабила бдительность. – Ищите. Чего найдете, все ваше.
Сердито поджав губы, старушка старалась не смотреть на лавку, где у всех на виду стояло ведро с самогонкой, и плавал по поверхности алюминиевый ковшик.
-Найдем, мать, обязательно найдем. Давай, Паш, приступай. – Приказал лейтенант вернувшемуся с улицы богатырю.
Тот, не мешкая, принялся за дело: посмотрел под кровать, откуда, с испугу вытаращив глазища, зашипел на милиционера кот Федор, обследовал содержимое старого сундука, заглянул под лавку, в подпол. Ничего не дал и осмотр сарая, где бодливая коза чуть не пропорола чужаку казенную штанину. «И куда хозяйка могла припрятать самогон, – добродушно думал он, с любопытством всматриваясь в лицо старушки – почти полной копии его родной бабки: такая же маленькая, ему по пояс, в морщинках, в платочке, подвязанном под подбородком. – Не мог же он раствориться в воздухе?»
-Давай, мать, двор покажешь, – после получасовых поисков озадаченно произнес Пашкин начальник.
-А чего его показывать? Собаки нет, идите и смотрите, – почти миролюбиво ответила баба Маня. Однако накинула на плечи шаль и вышла – от греха подальше! – вслед за сыщиками.
Милиционеры обошли, проваливаясь по колени в снег, вокруг землянки, потоптались у стожка сена, припасенного для бодливой разбойницы. Никаких следов, никаких намеков на тайник.
-Тебе, мать, не самогон гнать, а в милиции служить, – не то с шуткой, не то с досадой произнес лейтенант, выковыривая набившийся в голенища снег. – Всех самогонщиков бы на чистую воду вывела! – И доверительно ласково посмотрел на старуху. – Может, покажешь заначку, а? Ей-богу, не конфискуем, а за урок спасибо скажем!
«Ага, нашли дуру!» – усмехнулась про себя баба Маня, направляясь в сени. Но на полпути остановилась: мозг, не привыкший к дипломатическим реверансам, посетила неожиданная мысль: баба Маня вспомнила про старый самогонный аппарат на крыше.
-Послушайте, хлопцы! – вкрадчивым голосом прощебетала она, просительно ухватившись за рукав офицерской шинели. – Вам же без разницы, какой аппарат для отчета арестовывать, так?
-Допустим, – согласился, еще ничего не понимая, усач.
-Так верните мне мой, а я вам другой отдам! – облегчено выдохнула баба Маня. – Уважьте старуху!
-Ну, ты, мать, молоток! – весело перемигнулись милиционеры. – Показывай свой обменный фонд!
С помощью Пашки приставив к стене шаткую деревянную лестницу, баба Маня медленно поползла наверх, осторожно переставляя валенки с одной скрипучей ступеньки на другую. Служивые страховали внизу, подперев лестницу могучими плечами, чтобы та, не дай бог, не соскользнула по стене вместе с бабкой в сугроб.
Аппарат отыскала не сразу. Походила, пиная валенками белые вороха снега, поправила на трубе съехавший набок обкуренный дымом кирпич. Наконец, нашла, разгребла вокруг варежками лежалый снег, с трудом отодрала от толи, еще прошлой весной уложенной калымщиками поверх земляного ската, и с криком: берегись! – сбросила агрегат вниз, к ногам ожидающих милиционеров.
–Забирайте, а мой, медный, несите назад в хату, – по-свойски, как к добрым старым знакомцам, обратилась она к милиционерам, едва почувствовав под калошей родную заснеженную твердь. – Я свое обещание выполнила.
-А мы, мать, тебе никаких обещаний не давали, – строго, чтобы раз и навсегда прекратить любые поползновения на переговоры, отреагировал лейтенант, повернулся к напарнику. – Загружай! – и махнул планшеткой в сторону милицейского «бобика» у обочины дороги.
-Креста на вас нет! – в сердцах сплюнула в снег старушка, дивясь милицейскому вероломству, и исчезла в темном дверном проеме сеней.
Ее обидчики прошагали следом.
Усевшись за стол, лейтенант достал из планшета авторучку, тетрадный лист в линейку, уточнил фамилию хозяйки. Двухметровый Пашка устроился на лавочке, рядом с эмалированным ведром, посвистывая и поигрывая связкой ключей. «Лучшего места не нашел, чертяка!» – Затаившись, как мышка, баба Маня следила за ним исподлобья, боясь неосторожным словом или жестом выдать свое волнение.
Наконец, лейтенант закончил писать, придвинул листок к старушке.
-Тут, мать, твоя объяснительная, – он поднял палец вверх, как бы прося внимания. – Ты добровольно сдала властям два самогонных аппарата, все осознала и впредь подобных деяний обещаешь не допускать. Распишись.
Неумело зажав пальцами авторучку, баба Маня поставила под рукописным документом крестик, подумала и поставила еще один – для верности.
-Все, что мог, мать, – уже без официальных ноток в голосе подвел итог лейтенант. – Конечно, если бы самогон нашли, то разговор был бы другой: со штрафом, точно.
Милиционеры направились к двери. Но у самого порога каланча Пашка притормозил:
-Мать, а можно напоследок напиться? Взмок весь!
В два шага здоровяк очутился у лавки, черпанул ковшом прозрачной, с синим отблеском влаги.
«Это конец!» – промелькнуло в голове у бабы Мани, и с удалью обреченного она лихо выпалила:
-Да хоть все ведро выпей, сынок! Лишь бы на здоровье!
Пашка сделал глоток, поморщился, принюхиваясь, и залпом опорожнил полковшика. С неподдельным интересом глянул на старуху, удивляясь ее выдержке, еще раз сравнил: «Совсем как моя баба Фекла!» – и по-молодецки приложил ладонь к ушанке:
-Хороша водица, мать! Спасибо от всей милиции!
-Пошли, пошли, – поторопил подчиненного лейтенант у порога. – Некогда.
Дверь за милиционерами захлопнулась. Баба Маня, еще не веря до конца столь невероятному исходу, тихонько, на цыпочках, прошмыгнула следом, втиснула крючок в темный кружочек металлической петли, задвинула засов и вернулась в комнату.
-Есть люди и в милиции! – оживая, отозвался со стула деверь. – Да, Марусь?
Баба Маня повернулась, собираясь отвесить ему хлесткую словесную оплеуху, чтобы знал, старый хрыч, как нарушать конспирацию. Но передумала: что взять с него, побитого жизнью калеки и одинокого – после смерти жены – семидесятилетнего старика?
Достала с полки шмат сала, луковицу, банку со сморщенными солеными огурцами. Поставила на стол два стограммовых граненых стаканчика.
-За что пить будем, Маруся? – на всякий случай спросил деверь, аккуратно отмеряя порции кристально чистого забористого напитка.
-А то ты не знаешь? – улыбнулась баба Маня.
И над столом поднялись две старческие руки, звонко звякнуло прозрачное стекло – за здоровье детей, внуков, друзей-товарищей, долговязого милиционера Пашки, и, конечно, кота Федора, который, жмурясь от блаженства, уплетал лакомство из наполненного до краев блюдца.