Она закрывает глаза. Невысокое солнце ласково окатывает Ее теплой оранжевой волной, к которой примешиваются ванильные ноты легкого ветерка. Где-то на краю поля зрения в густом тумане мягко перекатываются, касаясь пушистыми боками, ощущения, события, запахи, мечты и мысли, собственно и составляющие Ее жизнь. Дрогнули ресницы. И картинка разворачивается, захлестывает, сбивает дыхание.
Суббота
В субботу Она зашла к Ирке на Арнаутскую за конспектом. А Ирка потянула (да суббота же!) к знакомым из политеха. Пошли по Арнаутской до угла Ришильевской, купили по сливочному пломбиру в мягком вафельном стаканчике. Сентябрьское солнце вздрагивало и дышало в приоткрытых окнах домов, сочными белыми брызгами лежало на мягком асфальте. Брызги были живыми – они запрыгивали на туфли, перебирались на подол любимой плиссированной юбки и, скользнув по блузке, прятались за спиной. Она слушала Ирку, прямо скажем, не сильно внимательно. Ей была не интересна история поездки к каким-то родственникам в Арцыз, да и не вдохновил рассказ о том, как Сеня (да, да, вот тот самый!) прям таки тащил Ирочку к себе после танцев, а она ни за что! Мелкие льдинки в пломбире хрустели на зубах и обжигали нёбо.
Прямо перед носом крутанулся огромный желтеющий лист платана, и от неожиданности Она остановилась. Осень, - подумала Она. Что-то капнуло на туфель. Глянув вниз, Она оторопела – прохудившийся вафельный стаканчик выпустил очередную порцию жидкого пломбира на юбку, капли лихо скользнули в складках и растеклись по ранее чистой правой туфле. От неожиданности Она уронила стаканчик, выпустивший на асфальт белую руку с четырьмя пальцами. Она подняла глаза – Ирка стояла перед Ней и что-то озабоченно стрекотала, размахивая руками, но Она не могла понять ни слова. Вдруг окружающий мир отодвинулся на шаг, создав тянущую пустоту внутри, и резко вернулся, обжигая коротким и простым знанием. «Сегодня». И Ей стало вдруг легко и совсем-совсем не обидно из-за пломбира.
- Что ты пялишься? Смотри, как юбку замазала! Да что ты в самом деле??
Она сфокусировалась на Ирке и улыбнулась.
- Пошли быстрее, тут Маринка, ну со второй специальности, живет. За углом. Пошли, чего стала!
Она, неловко стряхнув сливочные ручейки, пошла за Ирой. Дверь, покрытая доброй сотней слоев краски, с медной вычурной ручкой, со скрипом пропустила их в кошачий полумрак. Поднимаясь по стертым мраморным ступеням, Она машинально считала шаги и размышляла о странности сегодняшнего дня. Ира все это время что-то болтала, и, судя по всему, сердилась из-за невнимательности своей подруги. Она не обращала внимания. Что-то происходит. Она не знала что именно, хотя и ощущала какие-то неявные шевеления окружающего мира. Как если бы корабль начинал движение от грузового причала. Если стоишь рядом – ничего не заметно. И вдруг видишь полоску воды между бортом судна и краем причала. Вот только не было – и уже есть.
Она получила синие треники с заштопанным левым коленом и белым бантом резинки на боку, огромные «гостевые» шлепанцы и новый брусок (хорошего, польского) мыла. В ванной комнате ревела и вздрагивала газовая колонка, отбрасывая бордовые и голубые сполохи на выщербленную поверхность дореволюционного эмалированного чугунного корыта. Трубы утопали в паучьей темноте, которую едва размывала засиженная мухами желтая лампа. Она старательно и аккуратно смыла следы мороженного, застирала все, прошлепала по длинному и темному коммунальному коридору. В комнате у Маринки, в сизых клубах табачного дыма, сидели их сокурсники – кто знакомый, кто – нет. Кто-то играл в карты, кто-то – пил пиво. На сломанном телевизоре с висящими проводками и детальками стояла Маринкина гордость – японский музыкальный центр с яркими огоньками и блестящими ручками. Компания слушала хорошую музыку, но Она была сосредоточена на том, как бы побыстрее просушить юбку и уйти.
Она вышла на балкон, занавешенный рядами высыхающего белья на серых с узелками веревках, протолкалась к первому ряду, прямо к перилам. Повесила юбку так, чтобы на влажный бок попадало побольше солнца. Потом, опершись о перила балкона, стала смотреть вниз. Дерево на перилах было изъедено временем, водой и ветром, оно стало серым, с выступающими жилками. Она гладила их пальцем, размышляя сколько же им лет. Явно, не меньше ста. И что же поменялось? Ветер так же, как и сто лет назад, крутил во дворе листья. Так же валялись на каменных плитах ленивые коты, голуби плели незамысловатые интриги вокруг хлебной корки.
Из благожелательного ступора ее вывел шлепок по попе. Она взвизгнула и лягнула обидчика сквозь висящие пододеяльники и простыни. В ответ послышалось только удивленное «Ой». Через мгновенье рядом с ней возникла лохматая голова, которая, как ни странно, сказала «Извините, графиня!» и исчезла. Сохнущее белье раздвинулось, и рядом с ней на перила уселся спиной к улице незнакомый парень. Обычный, нормальный, без пива. Лукаво глядя на нее серыми глазами с желтой каймой, он улыбнулся. «Прости. Это я тебя перепутал. Только тут с Наташкой с третьего курили, и она была в этих тапках. Так я и подумал, что ты – она. Ну, она – ты. Вот. Извини. Вот. А я – Сергей. С автоматики. А ты кто? Ну и штАни у тебя. Вся Пересыпь обзавидуется. Ой.» Все это было произнесено на одном дыхании. Он замолк в ожидании ответа.
Она знала, что нужно что-то сказать, даже в голове крутилось пара дежурных фраз, но не могла открыть рта. Она судорожно сжала перила и смотрела на него. На глаза. Осеннее солнце сыграло злую шутку – оно решило поселиться в этой желтой кайме вокруг серого фона. Солнце распадалось на искры, они плодились и окутывали лицо сидящего на перилах, заполняли пространство вокруг лица и волнами накатывали на нее. Она уже ничего не видела кроме этих глаз, которые успели изменить выражение с лукавого на удивленное. Глаза заполнили все вокруг и затопили ее изнутри. Они просидели почти всю ночь на теплых камнях Потемкинской лестницы. Когда ее начал бить озноб, Сережа стянул с себя футболку и одел ее поверх блузки. Они молчали. Слова или закончились или вовсе не начинались, но мир выполнил свое обещание. Все изменилось. И Она побелевшими пальцами все сжимала его ладонь.
Ожидание
Она очень любит ждать Сереженьку. Ведь это так здорово! Ну и что, что осень уже. Прекрасное, кстати, время года. Жаль, что только вот зонтик забыл. Ну да ладно. Вынимает и кладет глаженную байковую рубашку на кровать, выглядывает в окно. Идет на кухню, где уже закипает чайник. Две чашки – на стол. Блюдце с горьким темным медом придирчиво осмотрено на предмет утопших представителей фауны и флоры. Шипящий кипяток вливается в большой заварной чайник с золотистыми сухими липовыми гроздьями. Смотрит, как распрямляются лепестки, набухают соцветия. А листик на черенке напоминает крыло большой стрекозы – почти такой же прозрачный, с тонкими жилками. Аромат липы заполняет кухню. Она садится на табурет и смотрит в окно. Скрипнули ступеньки лестницы, она поднимается и идет к двери. Ей не нужно ждать звонка – Она знает, когда надо открыть дверь. И еще ни разу ни ошиблась. Сереженька, в бесконечно очередной раз удивленный, стоит улыбаясь на лестничной площадке. Мокрые волосы, на кончике носа – капля. Делает шаг.
Сон
Она всегда засыпает одинаково: забрасывает левую ногу на спящего Сереженьку (он всегда первый засыпает), потом начинает его потихоньку подгребать, обхватывает за плечи, утыкается носом в плечо. Долго и тихо лежит, принюхиваясь к этому необыкновенному родному запаху. По идее – мужик он и есть мужик. И коню понятно, чем он пахнет. Она улыбается. При чем тут конь? Она, кстати, каталась на коне в парке Победы. Пах он потом, навозом и исходил от него горячий животный дух. Сильный и свободный. А Сереженька пахнет не так. Она не могла объяснить ни ему, ни себе природу этого запаха. Скорее всего, он пах домом. Чем-то необыкновенно близким, теплым, запах был овальной формы, гладкий, хотя – чуть шероховатый по бокам. Немного табака, немного пота, немного пыли, немного лета, немного соли, немного суетливой улицы и спокойной травы. А другой запах пота Она не любила. Но он пах не так, как в троллейбусе. Нет, что Вы! Это был очень специальный запах, да и вкус совсем другой. Она-то знает, какой... Это как если летним утром заняться любовью, то ты покрываешься сладким быстрым потом, в очередной раз, умирая от этого необыкновенного нечто. Она часто думает, как так получилось, что им так хорошо делать это.
Слово «секс» - абсолютно не приемлемо, оно отвратительно и по форме и по содержанию. Заниматься любовью? Тоже не то. Любовь это не та штука, которой можно заниматься. Остальные, более вульгарные эпитеты Она гневно отбрасывала из-за сальной пошлости и чесночной отвратительности содержания. Более всего подходило украинское слова «кохатыся». Но и оно не совсем соответствовало тому, что с Ней происходило. Странно, откуда у нее все это? И как это все происходит? И что это значит? Как так получается, что в какой-то момент на нее накатывает мутная горячая волна, которая слизывает ее из этого мира, уносит неизвестно куда, раскачивает и бросает, взрывается судорогами в животе, растекаясь огненными мурашками по телу? Почему она отзывается в каждой клетке тела, а руки и ноги становятся мягкими, и спазм за спазмом это неописуемое выплескивается снова и снова внутрь Нее, разливаясь внутри глаз цветным туманом? Потом это самое «оно» постепенно освобождает Ее, выпускает из цепких лап, но стоит Сереженьке хоть на мгновенье прикоснуться к ней, «оно» снова возвращается душной и сладкой волной. Она никогда не могла объяснить ему толком, что именно Она чувствует. Нет таких слов. Хотя, снова и снова спрашивал – как это? Он не понимал. Мужская и женская природа в этой ситуации уж очень сильно отличаются.
Она все не спит. За притихшим окном легонько простучали капли дождя. Она прислушалась. Не зря вечером было так душно. Рокот далекого грома вспугнул ее кружащиеся мысли, и она вздрогнула. Сереженька вздохнул во сне, повернулся на бок и обхватил ее рукой. Она прижалась к горячему, немного влажному боку и отпустила себя. Дождь все сильнее тарабанил по крыше и ржавому карнизу, из приоткрытого окна сначала пришел запах мокрой пыли и тополиной горечи. А потом долгожданная свежесть майской ночи вошла в комнату.
Утро
Она любит наблюдать, как просыпается Сереженька. Она четко видит спит он или нет. Дыхание, положение тела, еще какие-то детали показывают ей что он сейчас делает – просто валяется или еще спит. Или уже просыпается. Он – как путешественник. Выскакивая из мира сна, слабо понимает что с ним приключилось. Он поворачивает голову и смотрит на Нее странным птичьим взглядом. Обычно серые глаза с узкой желтовато-коричневатой каемочкой и черным отверстием зрачка становятся как бы кусочками янтаря, мутно желтыми, совиными, с огромным зрачком. И выражение его лица сначала удивленное, меняется на немного смущенное и довольное. Она обнимает его. Шепчет: «Совушка-сова, золотая голова…». Утром Она всегда называет его «совушкой». Он и правда похож на здоровенную сову, по ошибке залетевшую в чужой лес. Но это – не правда. Эта сова тут, потому, что именно тут ее главное место. Она снова обнимает его, соскальзывает с кровати и шлепает босыми ногами по солнечным квадратам на полу. Сереженька сидит на кровати и смотрит ей в след, крайне довольный этим ежеутренним зрелищем. Она знает, что он пойдет на балкон курить и будет рассматривать свои фиалки. Почему-то он их ужасно полюбил. Весной Она принесла четыре листика на расплод с работы. Они быстро пустили корешки в майонезной банке и, буквально за три недели, зацвели. Так не бывает, но так произошло. Он любит гладить мохнатые толстые листья, рассматривает синие с желтым цветы. Они ему нравятся.
Армия
Необыкновенно цельная картина мира лопнула перегретым стеклом. Осколки скрипели под ногами, рвали тело, расчленяли мысли на кровоточащие, дрожащие кусочки. Какая армия? Куда? Нет! Нет! Не он! Не мы! Как, в воскресенье? Нет!
Она сидела в душном коридоре на казенном откидном кресле с потными дерматиновым сиденьем. Она ждала приема. Пол выкрашен коричневым, стены – грязно-зеленым. Она была предельно собрана.
Разговор ничего не дал. Кислый запах военщины, грязнолицый майор с потными руками. Мутный графин и стакан. Внутренне окаменев от ощущения неминуемой беды, Она ковыляла на негнущихся ногах домой. Несколько дней пролетели одним траурным бессвязным мазком. Их отправляли с автовокзала в Киев. Почему не поездом – так никто и не смог объяснить. Она стояла в луже промокшими ногами и смотрела на запотевшее изнутри стекло старого ЛАЗа. Он был за этим окном. Сначала на стекле появились две точки, потом они начали двигаться параллельно и через мгновенье на стекле было два сердечка, переплетающихся боками. Сбоку ладонь вытерла себе небольшое окошечко, и Она увидела внимательные Сережины глаза. Веселенькие сердечки не вязались с этим тяжелым усталым взглядом. Но Она не обратила на это внимания. Она заулыбалась сквозь хлынувшие слезы. Через минуту она рыдала и страшно заходилась в кашле от сизого дыма, оставшегося на месте большого ржавого автобуса.
Знание
Весь двор завален мокрыми листьями тополя и клена. Она стоит в этой желто-красной каше и смотрит на сияющее бирюзой небо, перечеркнутое проводами и пролетающими птицами. Она не знает что и думать. Месячные должны были начаться неделю назад, а цикл у нее никогда не сбивался. Неужели? Неужели у нее вот тут, внутри, уже есть то, ради чего она готова была на все? Господи… Неужто… Да быть не может… Что же делать? Голова кругом. Ее бросило в жар. Она уже начинает понимать, что теперь она не одна, а их двое. Наверно. Господи! Жар переплавился в тепло, перехватило дыхание и захотелось бежать по этим листьям, разбрасывая их комьями, смеяться, пить сладкий чай, греться под пледом, читать умные книги и жечь ночь напролет настольную лампу с зеленым абажуром. Теперь практически все стало на места. Вот радость-то! Ах, что будет, когда Она скажет Сереженьке! Господи! Несколько дней она, тем не менее, терпеливо ждала начала месячных. Но, при этом в голове крутилась одна мысль – НЕ НАДО! Не начинайтесь! Тайное знание заполнило ее, она делила его на красивые, пестрые куски, думая, какой же из них подарить Сереженьке. С чего начать, что сказать такого, чтобы он понял, насколько ЭТО важно для нее, сколь велика именно его роль, любимого и необыкновенно дорогого ее мужчины, в том что случилось, в том как все будет сейчас и как будет потом. Мысли неслись кувырком. Она пузырилась от этого величайшего секрета полишинеля, как море под майским ливнем, и в субботу, наконец, не выдержала и разрыдалась сладчайшими слезами на шее у Сереженьки.
Болезнь
Она зло смотрит на свою левую ногу. Косточки не было видно. И кожа стала на стопе змеиной, шероховатой. Нажимаешь пальцем – получается ямочка. И исчезает она не сразу. Гестоз. Она панически не хотела ложиться на сохранение. Она знала, что выходит сама, без этих скотов от медицины, готовых ее запереть в этот вонючий склеп, только для выполнения их сумасшедшей «схемы» лечения. Паника отступала, она снова принималась за справочники и литературу, перечитывала симптомы, методики лечения. Пыталась понять, что именно нарушилось в ее молодом и сильном теле, что с этим делать и как быть здоровой. Сереженька все время подсовывал ей стул с пледом под ноги, чтоб отеки немного уходили, вместе с ней ел овсянку на воде и жидкий несладкий чай. Приносил какие-то травяные сборы, был все время рядом. Сколько мог – столько был. Ночь она иногда замечала, что он не спит. Успокаивала его. Ну и себя – тоже.
Больница
В середине июня, во влажную приморскую жару их двора, въехал «рафик» скорой помощи, и она, опираясь на Сереженькину влажную руку, тяжело спустилась по лестнице к машине. На нос прицепилась пушинка от тополя. Этот летний снег вертелся у колес машины, медленно оседая у въезда во двор. Все было заранее собрано в клетчатую сумку. Она уже не переживала. Чесался нос, и что-то было с губами. Обуть она смогла только Сереженькины домашние тапки. Дежурный врач попер на нее матом – типа предвестники во все лицо! А она! Дура сраная! Да ты щас родишь мне в коридоре и сдохнешь! И воды не отошли! Вялые волны сокращений прокатились внутри живота и исчезли. Она была абсолютно спокойна. Ей было плевать на этого сизого доктора. Она знала, что родит. Но и на пятый день родовая деятельность не началась. Она согласилась на стимуляцию. Уж очень она устала. От духоты в палате, идиотских дур на соседних койках, жравших копченых кур и блевавших после этого в туалете в конце коридора. От врачей, от пота, застилавшего глаза, от всего. Она хотела освободиться от бремени.
После наркоза ей было ужасно плохо и жарко, она так толком и не рассмотрела сизо-белый комок, который назывался «девочка». Провалившись в мутную, движущуюся темноту, она долго падала, и ей было очень плохо. И там не было Сереженьки. Она звала, но голоса не хватало, и нечем было дышать. На утро она пришла в себя с перевязанным, очень больным животом, лопнувшими губами, засохшим горлом, без сил и мыслей. Ей все еще было плохо – это у вас индивидуальная реакция на промедол, сказала пожилая медсестра. Она подала ей мокрую ватку – смочить губы, ушла и вернулась через несколько минут с небольшим свертком. Он пошевелился и тихонько запищал. Она во все глаза, забыв о боли и остальных досадных неудобствах, Она смотрела на микроскопический носик, сжатые губки и мутные белесые глаза на безбровом лице. Сонечка – это была она. Никаких сомнений. Она протянула руки и осторожно взяла сверток, прижала его к себе, закрыв глаза, повторяла – «Здравствуй милая, Сонечка родная, наконец-то, здравствуй, милая». Потом прибежал Сереженька, принес какую-то ненужную еду, забрал кровавый ком ночнушки, трусы, отдал постиранное и поглаженное, что-то сунул медсестре. Перед уходом расцеловал ее, но она почти не обратила на это внимания. Она ждала, когда же Сонечка снова придет к ней. И она пришла. Потом появилось молозиво, и за день до ухода из роддома хлынуло молоко. Колесо завертелось и понеслось.
Лужа
Ливень смыл пыль с асфальта и залил его небом. Оно сияло и переливалось, скапливалось в лужах, вздрагивало от легкого ветерка и неосторожных суетливых воробьев, решивших наконец-то напиться. Сонечка радостно подпрыгивала и что-то лепетала в коридоре, шуршала чем-то. Радостные ее крики возвестили торжественный момент передачи новых лимонно-желтых резиновых сапожек для маленьких лапок. Чтоб не мокли. Чтоб далеко видно было. Ну и для красоты. Сереженька на лету придумал сказку про желтый сапожок, и их шаги дробью ссыпались по лестнице во двор. Она смотрела из окна как они вышли из парадного, за руку обошли огромную лужу и остановились в середине двора. Сонечка забрела в глубокую лужу и что-то щебетала Сереженьке. Она с ужасом увидела, как он спокойно зашел в ту же лужу (а воды-то – по щиколотку!) и остановился рядом с дочкой. Они взялись за руки. О чем-то пошептались и, кошмар!, подпрыгнули вместе поднимая фонтан брызг. Она дернула ручку окна на себя, собираясь всыпать им под первое число, но окно не поддавалось. А вместо рассерженности пришел смех. Она осела на табурет и смеялась до слез. И, несмотря на этих, ее любимых зайцев, которые сейчас по уши в воде – чистить и стирать-то кто будет!, она была счастлива. Полностью и бесповоротно, навсегда и бесконечно. Как море. Как небо. Как любовь, которая одна на всех и одна для всех.
Лето навсегда
После этого дня прошли годы, начались и оборвались миллионы жизней, погасли и зажглись триллионы звезд, - все только начиналось. И, несмотря на то, что секундная стрелка так и не сдвинулась с места, капля пломбира еще висит в воздухе, все – только начинается. Необыкновенная, счастливая, сияющая Она, которая может стать тобой, легко ступая в парусиновых туфлях по горячим камням во дворе, несет пахучую мохнатую малину, свежий творог и домашнюю сметану для Сонечки. Лето только начинается.