Солнечный день в 2132
Котельное время. Арбузные миксы с нетрианами и фрутисы с молочным льдом. С веточками мяты из теплиц Подмосковья на Урале, присыпанными сах.пудрой. Равноценно герычу.
Еще пожалуй шорт. Сафари, песчаного оттенка и естественно джинсовых.
Футболок с v-образным вырезом.
Наконец то все время можно носить солнцезащитные ОЧки.
Это вееечно.
Очень модно и очень жарко. Томно, Душно, Бевоздушно. Уличные сплит системы вырубило от атаки на подстанцию иноверцев в робах. Мы больны Тре, это не излечимо и нам похуй на религию родителей.
Мы просто. Просто живем. Просто потребляем и вырабатываем углеКислый газ.
Ни - о - чем. О яхтсменах в топсайдерах. О их прекрасноногих шлюшках, которых хочется тискать за ягодицы в белых купальниках - боди.
Если бы так.
Сейчас раньше темнеет, сумерки длятся с вечера, солнце садится и останавливается за лесами на границах и, замирая, бросает свет как от ночника, такой тусклый и теплый. Ветки черными трафаретами образов вычерчивают тени и тихо идут по кругу под колыбельную много – много часов до самого того момента когда все обрывает ночная синяя пелена.
У меня все еще зима, жатва отчего то в тоскливом, трескучем по ночам январе. Все собираются погреться здесь, в заколоченном Петродворце. Давно уже откручены медные ручки и содраны гобилены, обнажившие неприкрытость беззащитных стен с не выцветшими обоями. По обоям шелкографией плетутся лианы и обезьянки с ключами в спинах навсегда застыли в жалобном, беззвучном крике среди проросших насквозь диким виноградом купидонов. Здесь все. И если идти по коридорам к единственным уцелевшим комнатам – каморкам прислуги высоко под крышами, по хлипким полам, в которых под коврами тяжело дышит гнилостное болото, поглотившее все-таки этот город, то можно увидеть ее. Маленькую девочку, с тонкими ободранными коленками и в резиновых вьетнамках. На ней нежно – розовое платье с голыми плечами и золотые сережки которые ей подарил призрак Николая. Уши она прокалывала прямо этими тяжелыми сережками и мочки покраснели и припухли, но она не грустит, она звонко и призывно смеется, как взрослая, и говорит что ранки каждый вечер ей зализывает ее кот, при этом показывая вам кота она достанет огромную слепую крысу без лап, которая почему то умеет мурчать.
Я всегда считал этот город гиблым. За это он хронически не любил меня, и стоило мне сойти на перрон, как в высокие сапоги тут же вцепились, высохшие скелеты изголодавшихся собак, хрупких как растения , и хрустких, если на них наступать, ломая стебли. Я сбивал их, делая шаги, и они рассыпались жетонами метро, теми, что хранились у меня с 15 лет, когда я ее думал что вернусь. Жетоны катились в рельсы и западали между ними, радуя бродяг, пробирающихся на станцию ночью. ТУТ ПАХНЕТ ТУХЛЫМ. Свежие полынные поля закончились с границей Прибалтики и в открытые форточки свистящего состава начали бросаться малярийные кровососы, чуя присутствие родной плоти. Говорят что это бабки киоскеши мутировали в таких здоровых как вороны насекомых, им в лица вросли очки, зубы давно выпали, и пришлось затачивать носы что бы питаться втягивая чужую кровь через них. Я закрывал окна и откидывался на обитое бархатом, потертое сиденье с запахом предыдущих пассажиров, дверь в наше купе была заперта от скребущихся цыган, которые таборами подсаживались у таможни между государствами и потом всю дорогу до открытого русского города Питера ловили тех кто выходил из комнат, уволакивали в туалет, душа своими поцелуями, словами и тряпками, высасывая самую жизнь. Это был последний рейс поезда. От оттолкнется от вокзала и никого не забрав навсегда отъедет назад.
- может надо было в штатском – предполагал развалившийся напротив Костя. – а то примут за сотрудников СС еще, кинутся с палками и остатками боеприпасов. Помнишь, как в средней полосе.
Я пожимал плечами – ну примут, будут просить сгущенку и угощать самогоном. Сами подставляясь под пули и члены от этой тупиковой безысходности здесь.
Костя услышав про члены довольно молчал, а я не спешил его огорчать тем, что людей там, по понятиям имперца из закрытого города не осталось вовсе. Вернее по любым понятиям не осталось.
Потом от вокзала нас забирали еще наши, мы сворачивали здесь кордон, это уже не имело смысла. Жители, замкнутые в своей гордости отказались как от помощи так и от работы как таковой и интеллигентные массы начали бродить, скрещиваться и мутировать, заселяя колодцы своими комуннами, поедая как в блокаду собак и детей, подъедая умирающих и привыкающих к гнили. Из за заброшенных заводов начала развиваться иная микрофлора и покосившиеся от грехов жителей этого города – подконцентрата, третьей столицы бывшей великой страны лиственницы все таки подогнулись, провалив целые районы. Ямы затопило маслом и бензином из азс нулевых годов и смешавшись с прорвавшимися канализациями обняло со всех концов город вонючим кольцом, отравляющим живое.
Даже вода здесь была привозная и на вес золота. Обмелевшая река обнажала верфи и современные застрявшие суда, с присохшим илом на роскошной когда то мебели и крепким яхтовым лаком, поверх палуб росли ракушечники, разъедающие обивку, а в трюмах стучали финские пресноводные русалки и бомжами. Нам наливали по стаканам разбавленный ром со вкусом сиропа от кашля и отламывали хлебный мед, рассказывая про девочку в Петродворце, ту самую, предсказывающую будущее и про проход в наш порт который нужно было закрыть.
Потом мы будем долго брести в этом июльском январе, подбираясь к внезапно распахнутым воротам в наш город и пить из термоса, сидя на краю и смотря как истлевает реальность, продавленная массой человеческих мыслей, переходя в Роттердамский порт. Слушать далекие и родные голоса оттуда и гудки подходящих пароходов с запрятанными в багажных отделах рабами и как то наверно холодно поминать Питер. Мы замыкаем круг. Уйдут все наши, постепенно растворяясь в сквозной дыре, последними пойдем мы, и через эту разъедающую время и пространство промежность, в которой ты будешь чувствовать как безболезненно истлевает твоя кожа и мясо, оголяя кости, и пропуская через себя обновляет, наращивая снова. Напоследок я обернусь и увижу девочку в розовом платье, машущую нам в след, остающуюся в навсегда сквозном умирающем городе и еще долго буду просыпаться, видя ее у кровати.