Мурка

             
Я сказал – всё!

        Пристальный, казалось, обнажающий взгляд этой красивой девицы, не отталкивал, но побуждал осторожность.  Тоненькая и стройная, она была очень похожа на актрису Алёшину, ту, которая играла роль штурмана девичьей эскадрильи в фильме «Небесный тихоход»; мягкому облику немного не соответствовали резкость движений и общая угловатость. Алька сразу заметил необычный оскал рта, по которому можно было определить степень радости или торжества владелицы необычной внешности. Да ещё носик девицы слегка подкачал; это не портило её, но и не слишком располагало к ней…   
        Когда на пути от покинутого поезда к строениям лагеря они всей прибывшей сменой месили песок зарастающей дюны, его внимание привлекло японское имя или прозвище, мелькнувшее в разговоре позади:
        - Сукомуру видел? Снова приехала, вредная.
        - Да, ви-идел… У нас в прошлом году её здорово не любили все девчонки.
        Видимо, прозвище такое; смешное, однако!... Песок набивался в сандалии, нелепый чемодан оттягивал руку; было не до «сукомуры».
        Не успел Алька забросить на выбранную койку свои вещи, как его от дверей палаты окликнула старшая пионервожатая; видимо, её внимание он заслужил, редактируя в прошлую смену дружинную газету. Она обрадовалась:   
        - Хорошо, что ты приехал снова, будет на кого опереться! Смена только начинается, а завтра наверняка понаедут сумасшедшие родители, хотя их день только через неделю. Подбери напарника, подежурь с утра у ворот, чтобы был порядок; не допускай никого к отпрыскам, да и с самими чадами – посмелей, поэнергичней! Нечего им…
        Утром ему случайно подвернулся один из тех, кто вчера нелестно отзывался о какой-то «сукомуре». Сидя вдвоём в беседке возле лагерных ворот, они терпеливо указывали родителям и родительницам на несвоевременность их появления, категорически отказываясь кого-либо позвать. Самих же чад, возникавших время от времени в пределах видимости, гоняли нещадно.
        И вдруг со стороны девчачьего корпуса явились мимолётные видения; напарник повёл подбородком:
        - Вон она, Мурка!
        Не обращая на них внимания, две девочки, одна повыше, другая пониже, шли к воротам.
        - Э-эй, куда вы?! Нельзя! – крикнул Алька, но та, что повыше и с удивительно пристальным взглядом, усмехнувшись, спросила:
        - А что, прогонишь нас силой?
        Разве можно было такое вынести, он же был при исполнении! С решительным видом он подошёл к строптивой, а та вдруг сказала:
        - А если мы не подчинимся, ты нас ударишь? Ну, так ударь же, ударь! Меня первой!
        Ударить? Зачем! В смятении, не найдя ничего лучшего, Алька пробормотал:
        - У-у, сука! - видимо, сработало услышанное вчера «сукомура»!
        Девицы мгновенно повернули обратно, а строптивая прищурилась:
        - А вот это мы запомним…
        Назавтра, когда на лагерной линейке выбирали Совет дружины, первым из всех старшая назвала его имя; оказывается, он был отличным редактором стенгазеты и, вообще, лучшим пионером прошлой смены! Ему, стоящему под трибуной, было неудобно и одновременно приятно узнать, какой он, оказывается, хороший. Следующей в Совет кем-то была выдвинута та самая, со странным прозвищем и пристальным взглядом. Она подошла к трибуне, встала рядом с ним и, пока кто-то вслух давал ей характеристику, прошептала:
        - Лучший пионер, а как ругается!
        Убеждённый в своей правоте, он процедил сквозь зубы:
        - Надо выполнять, когда дежурный сказал, а не своевольничать.
        - Понятно: равняйсь, смирно! И не шевелись! - прошипела она.
        Рядом с ними возникали всё новые кандидаты в дружинный Совет, он временами, как бы случайно, поглядывал на соседку – та, казалось, неотрывно смотрела только на него и странно улыбалась. Помимо Совета дружины обоих выбрали ещё и в редакцию лагерной газеты.
        - Давай, Альберт Зуев, действуй, не тяни, - сказала старшая, - тебе повезло: Мура хороший художник, я давно её знаю. Первый номер надо сделать к родительскому дню; у вас всего неделя. Так что приступай, редактор…
        В прошлую смену в редакции все были на равных, решали вместе, что делать, никто никем не руководил. А тут вдруг Алька почувствовал – за ним власть! Все другие члены редколлегии разошлись, они с Муркой остались в помещении Совета вдвоём. Чувствуя необходимость проявить себя - ей же следовало дать ЦУ! - он распорядился:
        - Слыхала? Времени мало, всего неделя. Так что давай, приступай. Рисуй заголовок.
        - Ты когда родился? – доброжелательно спросила она.
        - Я – праздничный. В День Красной армии.
        - А какого года?
        Он не намеревался скрывать «гвардии год» своего рождения, но едва успел сообразить, с чего это он вдруг стал  выпендриваться перед этой Муркой, как тут же услыхал ответное:
        - И я гвардии и тоже праздничная, только появилась на свет на полгода позже.
        - Седьмого ноября, что ли? – прикинул он.
        Жестом, виденным им только у красивой «англичанки» Зинаиды – в их школе все мальчишки поголовно были влюблены в неё, - Мурка поправила волосы и объявила:
        - Считать умеешь. Только я всем говорю, будто я на год моложе, чем на самом деле: у женщин так принято. И учти: я только тебе сказала, так что не ляпни где-нибудь.
        «Учти»?... «Не ляпни»!?… Следовало немедленно поставить её на место!
        Он прищурился:
        - С чего это я буду ляпать! Не ляпни… Ты, давай, рисуй, Мурка, не отвлекайся: у нас всего неделя!…
        - Сама знаю, - она одарила его усмешкой, уже виденной вчера у лагерных ворот, - и не твоё дело! Не пошёл бы ты лучше подальше… приступать! Редактор…
        Как и всякий мальчишка в его годы, Алька временами думал о девчонках, но не так, как раньше, как ещё этой весной. Но, если бы спросили, как именно – не смог бы ответить. Позже, вспоминая этот свой последний пионерлагерь, он понял, что у него начинался новый вид человеческого общения. Не с девчонками - с противоположным полом. Временами он, конечно, поддерживал разговоры с мальчишками на эти опасно-взрослые темы, но, как бы, за компанию со всеми, без особого интереса. Однако, перед самым отправлением в лагерь запомнил услышанные от двоюродного брата слова о том, что мужчина всегда должен быть сдержан с женщиной. Как англичанин: в этом его сила! Его, Алькина, новая мужская сила. Только независимой позицией, говорил Сергей, он сможет поддержать свой мужской авторитет, и чем пренебрежительнее станет Алька вести себя с девчонками, тем охотнее они будут стремиться наладить с ним отношения: ещё Пушкин написал «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей»…
        Встречи с этой Муркой происходили ежедневно. Он, вроде бы, и не хотел, но она была для него интереснее всех других девчонок в лагере. И всегда - в Совете ли дружины, на футболе, где он регулярно с правого фланга забивал голы (а она болела против него!), в записках ли, полученных по «почте» (глупой девчоночьей затее!) - всегда она была тут как тут. И сразу же зацепляла его! Даже в нелепом «флирте цветов», смешной игре, популярной ещё, наверное, у бабушек наших прабабок, она, как бы свысока, стремилась демонстративно показать перед всеми, как она к нему неравнодушна - как будто оно нужно ему, это неравнодушие! Пусть она знает, что он сам определяет, общаться ему с «противоположным полом» или нет! И с некоторых пор, обращаясь ко всем девчонкам (строптивым в том числе!), он каждую фразу стал завершать коротким «я сказал – всё!»: 
        - не рассчитывай, что я передам записку Борису; я сказал – всё!
        или:
        - рисунок к заметке про футбол сделаешь сегодня; я сказал – всё!
        или:
        - во «флирте цветов» участвовать не буду; я сказал – всё!
        И даже маме, вернувшись из пионерлагеря, он как-то заявил:
        - за хлебом не пойду, я сказал – всё!...
        Впрочем, в последнем случае был быстро приведён в чувство…
       А с Муркой ему нравилось говорить свысока и даже обижать её. Просто так. Но её иронических взглядов он не выносил, терялся и краснел, когда девические - в сущности, женские – руки, будто бы, невзначай прикасались к нему. Он не понимал, что уже участвует в новой, взрослой игре, что правила этой игры созданы не им и рано или поздно должны быть нарушены…
          В лагере существовал духовой оркестр. Человек пятнадцать мальчишек разного возраста жили отдельно от всех; с простыми пионерами они почти не общались, немножко важничали и каждый день репетировали и играли марши на утренних линейках. Нестройные звуки их труб и валторн в послеобеденное время раздражали не только Альку. Смена была двойная, сорокадневная. Раз в неделю ближе к вечеру на террасе корпуса, где размещалась столовая, оркестр так же нестройно, как марши, исполнял вальсы и танго. Младшие пионеры где-то на территории игрались в свои игры, шумели и пели ерунду, вроде «сука буду, не забуду лагерь «медсантруд»: день гоняют, ночь ругают, шамать не дают…». Старшие же все были тут; девчонки танцевали парами, мальчишки стояли независимо, кое-кто хихикал и перемигивался. Мурка, пошептавшись со своей вожатой Леной, подошла к нему:
        - Всё стоишь?
        - Всё стою.
        - Пойдём, научу тебя танго
        - Не пойду, я и так умею.
        - Ну, так покажи, как умеешь.
        Он промолчал.
        - И мне не покажешь, если приглашу? - Лена была уже рядом и смотрела с усмешкой!
        Альку бросило в жар. Он сделал шаг и, положив руку на талию девушки, сквозь тонкую ткань платья ощутил под рукой нежную кожу и… резинку трусиков. Резко отдёрнув руку, наткнулся повыше на пуговки лифчика и почувствовал, что покраснел ещё больше. И вдруг эта красивая вожатая Лена прильнула к нему всем телом…
        Он уже прикасался к девицам при разучивании разных, там, па-зефиров и мазурок, когда этой весной по настоянию мамы стал посещать школу танцев при Доме пионеров; эти прикосновения были, в основном, к рукам. Но временами всё же приходилось класть свою руку и на талию девушки; это было тревожно. А танцевать танго ещё не пробовал, хотя здесь, в лагере пытался представить, как сольётся с женщиной в разрешённом объятии…
        Вожатая ростом была немного ниже пионера, прикосновение к ней не только руками, а слияние всем телом, мгновенно возымело свой эффект! Он вдруг осознал, что преградой между их телами осталась лишь пара слоёв лёгкой материи... Его бросило в жар! Показалось, всем заметно, как смешно он оттопыривает зад, пытаясь там, внизу, не соприкасаться с партнёршей… Ноги не слушались; потеряв дар речи, он молчал. А вожатая улыбалась, глядя на него снизу вверх!...
        Наконец, танец закончился. Всё так же, нелепо нагнувшись вперёд и чувствуя, как мешает ему ставший вдруг неудобным мужской признак, он отвёл вожатую на место. Оркестр собирал ноты и продувал трубы, а Мурка лукаво и пристально смотрела на него из группы девчонок.
        На костюмированном прощальном вечере (хотя он и назывался «утренник») ему досталась казачья черкеска с газырями. Всё та же вожатая Лена, одетая «украинкой», улыбаясь, навела казаку чёрные усы. Девчонки из старшего отряда в женских и мужских костюмах на импровизированной сцене разыгрывали пьесу «Любовь к трём апельсинам»; Мурка была Трефовой Дамой. Другие «артистки» просто кривлялись, а она играла. И как играла! Она была очень хороша, и пела тоже лучше всех. Алька хотел подойти к ней, но сразу по завершении представления Дама исчезла. Он пытался отыскать её взглядом, его то и дело отвлекали, но вскоре среди костюмов появилась фигура в широченных белых шароварах, чём-то белом и странном, похожем на аравийский бурнус и в маске. Он понял – это костюм одалиски; кажется, так назывались в сказках «Тысячи и одной ночи» игривые восточные женщины! Было заметно, что воспитательница девчачьего отряда что-то сердито выговаривает белой фигуре, показывая рукой на спальный корпус.
        Бал был в самом разгаре, оркестр старался вовсю, вальсы сменялись фокстротами. Затеялась игра «в воротики», кто-то потянул его за руку…
        Белая фигура в маске стояла перед ним:
        - Казак, научить тебя танго? Ах, да, я забыла, - глаза лукаво смотрели сквозь прорези маски, - ты же умеешь: танго ведь казачий танец!... А ещё лучше, казак, пойдём со мной!
        И, схватив за руку, одалиска увлекла его в помещения своего отряда.
        - Вот здесь мы живём, - Мурка распахнула дверь в свою палату, - а тут сплю я…
        На кровати лежал полосатый матрас; оказывается «бурнус» и шаровары были сделаны из простыней! И вдруг она сказала:
        - А я под ними – голая! Совсем голая. Не веришь? – и придвинулась ближе.
        У Альки перехватило дыхание, они были одни! Какие яркие у неё губы!... Накрашены, что ли? Мурка, улыбаясь, сняла с казака кубанку...
        Его спасло появление возмущённой до последней степени воспитательницы! Но сделать что-нибудь с Муркой было уже невозможно: смена сегодня закончилась. Исчезая почти в панике, Алька слышал позади громкие слова про распущенность, про то, что от пионерки такого не ожидали и что родителям непременно сообщат о недостойном поведении дочери…
        Ответов он не расслышал.

Три свидания

         Наступил октябрь. Под колоннами Казанского собора встретились десятка полтора бывших пионеров-лагерников. Толковать было, вроде бы, не о чем, слоняться под мелким дождичком по пасмурным улицам не хотелось. Мурка предложила зайти к ней домой попить чаю; коммунальная квартира, где она жила, находилась рядом, двумя этажами выше мастерской «Павел Буре» - окнами тоже на Невский. И родители, сказала она, сегодня придут поздно…
        Кто-то из гостей завёл патефон, Мурка расставляла чашки. Из вращающейся книжной стойки неожиданно для себя Алька извлёк книжку «Ваши крылья» американца Арсена Джорданова. Он помнил, что в каверинских «Двух капитанах» её читал главный герой, Саня Григорьев – а кому из мальчишек не нравился этот Саня! Мурка не раз подходила к нему, звала к столу, но он листал эти «крылья», делая вид, что сверх меры увлечён чтением; даже отказался от чая. Тогда она предложила пойти в кино.
        В «Молодёжном» показывали очередной «трофейный» фильм, народу было много. Прямо перед ними трое плечистых амбалов загораживали экран, да к тому же ему мешали все эти бывшие лагерники рядом… Перебравшись повыше, он сел отдельно от всех на ступеньки балкона и какое-то время тщетно пытался уследить за происходящим на экране. В неверных экранных отсветах слева и снизу вверх мелькнула Муркина тень, и вскоре к его спине прикаснулось что-то острое. Носок туфельки? На экранном фрегате разливался тенором бравый моряк, слева в темноте вслед за лёгким дыханием возник шёпот:
        - Ты запомнил, как зовут главного героя? Джеффри Торп! Я бы ни минуты не колебалась…
        И острое ещё сильнее надавило пониже спины.
        Он пригрозил:
        - Прекрати, Мурка, или я уйду.
        - Валяй, уходи! - она с силой пнула.
        Алька крякнул, справа в балконных рядах зашипели; он сполз на ступеньку ниже, но уходить... Не хотелось ему уходить, и чувства победителя тоже не было… Мешала досада. На выходе из кинотеатра, задерживая движение, она вдруг остановилась:
        - В воскресенье в час я буду у Казанского на остановке. Захочешь – приходи.
        Ему назначалось свидание! Он и сам уже несколько дней думал, как бы, сохранив своё «я сказал…» и не теряя лица, назначить ей свидание; эта встреча с лагерниками была как раз кстати. Но надеяться, чтобы она предложила сама!... От живота вниз скользнул холодок. Или страх?... Как бы, снисходя к ней и нехотя, он пообещал прийти.
        Всё утро шёл снег, жижу разбрызгивали редкие автомобили. Когда трамвай «двадцатка» с улицы Бродского ещё только выворачивал на Невский, он уже пытался, стоя на площадке, издали рассмотреть остановку у Казанского. Мурки на ней не было. И на кольце за Казанским не было. И в начале Плеханова тоже… Разочарование постепенно сменялось обидой, пожалуй, даже злостью. Трамвай тронулся в обратный путь, и как только завернул направо на Невский, Алька увидел Мурку, идущую к остановке рядом с каким-то высоким парнем. Издав неопределённый звук, он на ходу спрыгнул с площадки, поскользнулся и плашмя рухнул в ближайшую глубокую лужу. Мурка стояла напротив на тротуаре с непривычным выражением на лице, глаза испытующе сверлили его. Отряхиваясь, как пёс, он подошёл к паре; было мокро и неудобно. Пожалуй, мерзко. Парень сразу же ушёл.
        Перебрасываясь незначительными замечаниями, они независимо и рядом шли по направлению к Фонтанке. В такт шагам справа и навстречу смещался Дворец пионеров. Говорить было не о чем, он не чувствовал в себе привычной уверенности. Мокрые штаны холодили и прилипали на каждом шагу; дразнить её не хотелось, себя выдумывать - тоже. После паузы, как бы, между прочим, он сообщил, что им в школе вчера назвали дату праздничного ноябрьского вечера – ближайшая суббота. И добавил:
        - Если хочешь – приходи…
        Ответа не услышал. Это что же, она думает, что он будет уговаривать её? Вот ещё! Мазнув взглядом по ближайшему из Клодтовских коней, он вздохнул:
        - Ну, пока. Мне надо домой.
        - Зачем? – спросила она. – Зачем же ты тогда приходил?
        - Есть дела дома. Да и мама просила прийти сегодня пораньше, ей надо…
        Её взгляд резанул будто ножом:
        - Ну и иди, иди к своей мамочке, маменькин сынок!
        Привыкнув, что ему позволен каприз, что она всегда стремится к нему первая, а он её отвергает, не такого ответа он ждал. Что-то изменилось: не оглядываясь, Мурка шла на другую сторону Невского! Он догадывался, что её надо немедленно остановить, потому что настал момент, когда прежние правила игры кончаются и начинаются новые. Но, сделать первому шаг вослед и навстречу!?... А его «сила» и «права»? Он не мог оторвать взгляд от её спины - не оглядываясь, она уходила… Ладно же - он не оглянется тоже!
        На душе становилось всё более мутно, но ноги уже несли его в противоположную сторону; в спину порывами дул ветер, снег пошёл опять и сразу же таял. Мокрый, разочарованный, обозлённый на весь мир и не желающий ничего, он пересёк Литейный…
        На следующий день, когда на пути из школы подходил к своему дому, он услышал писклявый девчоночий голосок:
        - Альбе-ертик, а Галя ждёт!
        Совсем маленькая девчонка, сопливка, топталась рядом. Какая Галя - из лагеря? Синельникова, что ли? Он уже успел забыть о «давай дружить», посланном однажды по «почте». Все тогда писали записки, и Алька написал. А Галя эта по-настоящему никогда ему и не нравилась. И, вообще, напрасно она прибегает к услугам таких маленьких и несмышлёных! Он наклонился к девчонке:
        - Скажи Гале, у нас в школе в субботу вечер. Если захочет, пусть приходит.
        Уже издали он заметил стоящих возле школы поодаль друг от друга Мурку и Галю. Идти на вечер сразу расхотелось: ещё в лагере всем была видна взаимная неприязнь обеих. Ничего не испытывая кроме беспокойства, под удивлёнными взглядами одноклассников Алька провёл своих дам в школу; да, интерес окружающих был - ожидавшегося удовлетворения не было.
        Играла радиола, крутились «Коктейль», «Китайская бамбула», «В жизни очень часто так случается…» и другие знакомые пластинки «обменного фонда», две девицы с ничего не выражающими лицами стояли по обе стороны от него. Приходилось по-очереди приглашать то одну, то другую; он чувствовал насмешливые взгляды со стороны. К ним никто не подходил. Когда закончился тустеп, Мурка придержала шаг и, отведя в сторону, попросила:
        - Не зови меня больше Муркой.
        - А как?
        – Я – Муся…
        И вдруг его отозвал Мишка Тёмкин:
        - Там, на выходе тебя ждут.
        - Кто?
        - Увидишь!
        Ещё нелёгкая! Оставив «подруг», Алька спустился к выходу. На эту, более чем заметную - не девчонку! - девушку из соседней женской школы, он обращал внимание и раньше, но не знал, как её зовут; вообще не успел хоть что-нибудь подумать про неё…
        - Я ухожу, - улыбаясь, она смотрела прямо в глаза.
        Если бы Мишка хоть что-нибудь сказал заранее, намекнул! Знать хотя бы её имя!
        - Иди, - ответил он и, чувствуя, что сказал что-то не то, медленно пошёл вверх по лестнице; в душе была полная сумятица. На верхней ступеньке оглянулся…
        - Ты почему здесь? Что - не понял? Ну, и дурак же ты! - Мишка был искренне поражён его непонятливостью.
        Две его дамы по-прежнему стояли в метре друг от друга, а он ощутил нечто вроде тоски по ушедшей незнакомке. Не этого ждал он от праздничного вечера!
        Самое плохое началось, когда настало время расставаться с подругами, было не до новых «прав» или «сил». Приходилось решать, кого же провожать раньше: обе старались показать, что именно она - не другая! - находится здесь с полным правом, а соперница должна немедленно первой сесть на трамвай, исчезнуть. Очень хотелось нахамить сразу обеим! Сначала он всё-таки спровадил эту Синельникову. Когда остались вдвоём, Мурка наговорила ему столько обидных слов!... Её он не проводил тоже, просто молча посадил в «пятёрку»...
        Уж лучше было бы вообще провести этот вечер дома!

Письмо
            
        С утра и каждый день недовольство собой - и вообще всем миром! - нарастало. Несмотря на выслушанную нотацию, он не мог выгнать из головы эту строптивую Мурку: мало, мало ставил он её на место! Окончательно всё пошло наперекосяк, когда через неделю пришло толстенное письмо. Почерк был незнаком; подпись - М.К…
        «Я почти уверена, Альберт, - читал он, - что ты непременно прочтёшь это письмо вслух и осудишь меня. Осудишь ты, не раз говоривший мне, что я - плохая! Это, действительно, так?... Впрочем, мне всё равно...»
        Он подсчитал листы: ого, письмецо-то на четырнадцати страницах - никогда не приходили ему такие письма! Да, переписка была, бывала у него. Разная. С тётками, сёстрами мамы и отца, пара писем от одноклассников… А тут эта неизвестная писала:
        «…как ужасно жить, не слыша тёплого слова, не видя ласкового взгляда! Моя мать – это типичная обывательница, даже Коробочка, в её мыслях только деньги и сплетни, а отец – гадкое сочетание Плюшкина и Собакевича. Я не люблю своих родителей, и - к чёрту дочерний долг! А как бы ты отнёсся к упрёкам, что поедаешь чужой хлеб?...»
        Он жадно глотал послание! Поразили строки про мать и отца - начиталась Гоголя? Впрочем, во всех девятых в программе сейчас Гоголь…
        «…ты спросишь: «а подруги?» Они жалеют тебя, в свою очередь выкладывают секреты… а затем твои тайны становятся достоянием многих… Ни одной из них я не сказала бы и половины из того, что хочу сказать тебе…»
        Отложил прочитанные страницы…
        «…с первых же дней, как только мы познакомились, я поняла, что ты скорее отрицательный, чем положительный тип…» (это польстило) «…показалось, что ты умнее и лучше многих, хотя на многих девочек ты производил неприятное впечатление. Я старалась не обращать внимания на твои насмешки, хотя твоё отношение ко мне сильно бесило…»
        Он уже догадался, кто является автором письма, и чем дальше читал, тем твёрже убеждался, что оно от Мурки! Вот уж чего никак не мог ожидать!...
        «…я мечтала о настоящей дружбе, о бескорыстном сильном друге, и такого друга хотела найти именно в тебе. Мне многие мальчики нравились, но в жизни я ещё никого не любила. Да и не хочу любить, потому что дружбу я ставлю гораздо выше любви, дружить это чисто человеческая потребность, а любовь – это, всё-таки, инстинкт продолжения рода (не будем щепетильны в этом вопросе)…»
        Он посмотрел в конец письма:
        «…мне ужасно хочется, чтобы ты пришёл к нам на вечер, пришёл бы один. Тебе не будет скучно, я сделаю всё, чтобы развеселить тебя! Но, даже если ты не придёшь, если вообще не хочешь иметь со мной ничего общего, всё равно напиши мне, успокой меня, отгони эту хандру. Ведь ты можешь это сделать. М.К.»
        Никогда он не получал таких писем, был польщён, горд, хотя…
        Одно было ясно: прав был брат Сергей! И сам он молодец, что именно так поставил себя в отношениях с ней! Немного обидела её изначальная уверенность в том, будто он намерен читать её послание кому-то вслух. Не понимает он разве, что это – очень личное! И спрятал письмо, решив на него не отвечать. Но назавтра, когда вернулся из школы, мама вдруг сказала:
        - Какая плохая девочка, распущенная. Не дружи с ней!
        Он возмутился:
        - Я взрослый человек! Кто дал тебе право читать мои письма?
        Тем не менее, через день, приехав к брату Сергею, он всё-таки позволил и ему ознакомиться с посланием; тот посмеивался, читая выдержки вслух, и иногда, похохатывая, одобрительно поглядывал на адресата:
        «…я задаю себе вопрос, почему же всё-таки избрала тебя? Некоторые мальчики считают, что если девочка во-время не порвёт с мальчиком, всё, в конце концов, приведёт к одному концу. Это гадко, пошло, мерзко! Я уверена, что ты думаешь совершенно иначе… Я не думаю ни о какой любви, я вообще не могла бы полюбить тебя - я не люблю эгоистов… …как бывает больно, когда мечты превращаются в труху и нельзя остановить этого постепенного разрушения! Как горько терять прекрасные надежды…»
        Сергей читал, а в Альке, как опарыши в банке рыболова, шевелились угрызения: такое письмо, всё-таки, нельзя показывать никому! Но раз, помимо него, уже двое – мама и Сергей - были в курсе его побед, почему бы не… И на следующий день в их классе то с одной, то с другой парты слышалось сдавленное хихиканье. Некоторое время он чувствовал себя почти героем, но вскоре показалось, будто его одежда или руки в чём-то запачканы. А Мишка уже во второй раз сказал ему «ну и дурак же ты»…
        На второе её письмо Алька ответил; после четвёртого они встретились на входе в Эрмитаж. Она хотела рассказать ему об импрессионистах, но до третьего этажа они так и не добрались. Всю дорогу, многое уже понимая в ней, он по-прежнему мучил её: всё те же «сила» и «права» держали его железной рукой. Не выдержав, она устроила сцену со слезами, наговорила много резких слов; посетители, оглядываясь, обходили их. Сделав вид, что обиделся, он гордо удалился, хотя не проходило и дня, чтобы не думал о ней...
        Наверное, что-то свыше искушало его, сталкивая их. Два раза они мельком видели друг друга, но он знал, был уверен, что эти обе невстречи не были подстроены ею. В июне, выходя из Летнего сада в сторону Михайловского замка, он заметил её сидящей на крайней скамейке возле пруда, в котором плавали лебеди; в июле, когда после купания в Озерках он вместе с ребятами вошёл на трамвайном кольце в прицепной вагон «двадцатки», она сидела на скамейке у входа. Оба раза они не заговаривали друг с другом, даже не здоровались - Мурка только смотрела на него всё тем же взглядом. 

Отпущу тебя 

        Они не виделись два с половиной года, и многое произошло за это время… Было отменено раздельное обучение; по радио ежедневно гремела песня «девчонки, мальчишки», однако старшим классам было решено сохранить до окончания школы «половой» статус. А для Зуева то, что в девятом только начиналось, в десятом размножилось многократно. Прежде редкие контакты с «отроковицами» (наконец-то он понял значение этого слова) сменились взаимостремлением и поиском новых впечатлений. Ему – и им, эти отроковицам! - было наплевать на то, что кто-то где-то наверху опасается неконтролируемого соединения молодых людей! Десятые «а» - мужской в их школе и женский в соседней - объявили о «содружестве»; постепенно оно распалось на пары, заинтересованные в том, чтобы… Ну и всё, что связанно с этим…
        Образ Мурки постепенно таял, и за последовавшие полтора студенческих года Алька Зуев почти забыл её… 
        Он готовился к зимней сессии второго курса; первый экзамен был назначен на второе января. Тридцать первого ближе к вечеру Мурка неожиданно позвонила - будто не было между нами той давней сцены со слезами и нотациями! - и просила приехать. 
        - Когда?... Сейчас?!!!
        - Да. Встретим Новый Год с тобой вдвоём. Родители уйдут, - говорила она, - а нам многое надо обсудить.
        Не ожидал, что на него так накатит! Да, понимал он, что ему предлагается заменить кого-то, сорвавшегося с крючка... И в то же время, замирая, в смятении он слушал знакомый голос.
        Но, он не может:
        - Я уже собрался идти в давно намеченную компанию!
        - Тогда, - она вздохнула, - приходи завтра в десять, с нами будет одна моя подруга с приятелем; я много наготовила на Новый Год.
        Внутри что-то отпустило. Он уже взял себя в руки и с интересом проследил за своим ответом, рождавшимся, как бы, и без его участия: да, он согласен, но уйдёт рано - второго числа у него экзамен, и…
        - Не бойся, отпущу тебя, - её голос потеплел, - попадёшь ты на свой экзамен. Только не звони в звонок – не стоит беспокоить соседей. Постучи в стенку на площадке: у нас в комнате хорошо слышно.
        Он постучал в стенку ровно в десять. Дверь открылась мгновенно, как будто Мурка уже стояла за дверью и ждала.
        - А вот и ты!... А это – я!... 
        Широкая улыбка на лице выражала полное торжество. Она почти не изменилась, только между бровей была большая, как у индийских женщин из фильма «Бродяга», зеленоватая точка. Татуированная, что ли? Успевшая устареть причёска «венчик мира» ей совсем не шла – укорачивала шею; лучше бы ей сделать модную «лошадка хочет писать»!...
        Она не скрывала радости:
        - Вон, какой ты стал!... Большой, красивый… Пойдём, познакомишься с моей подругой. Она - лучшая манекенщица Ленинграда.
        За столом сидела высокая, очень красивая, можно сказать, ослепительная женщина; невысокий паренёк-брюнет терялся рядом с ней. Зуеву показалось, что она смотрит на него таким же, как у Муркм, хищным взглядом.
        - Это друг мой Алька! Мы давно знаем друг друга, - подруга прильнула к нему, - очень давно, - но с Нового Года я буду звать его, - её рука нежно погладила по голове, - только полным именем. Как взрослого человека! Альбе-ерт!... И вы так его зовите. А в ту комнату, - она поправила ему галстук, - чур, не заходить: там для тебя сюрприз! Мы ещё не выпивали, тебе слово.
        - Хорошо, - ответил он, - с Новым годом! За прекрасных дам, за тебя, Мурка.
        В её голосе послышался каприз:
        - Зови меня Мусей, я тебя уже просила!
        Он промолчал.
        Стол был роскошен. Беседой руководила хозяйка, и где только она находила темы для разговора! Сидевшая напротив и не сводившая с него глаз «ослепительная» что-то шепнула молчаливому спутнику, тот повертел ручками приёмника. Зазвучала приятная тихая музыка, щека подошедшей сзади Мурки прижалась к его щеке, нежные руки обняли за плечи, и он услышал:
        - Казак, а ведь ты так ни разу и не станцевал со мною танго… 
        Мелодия плыла и завораживала, мужчина в Зуеве расправлялся, давая всё больше  знать о себе. А в душе разгоралась борьба; мысли о предрешённом заранее и неизбежном уходе затеяли спор со всё растущим и уже неодолимым желанием остаться. Обещанный сюрприз, тихая музыка, Мурка, до предела прижавшаяся к нему нежно-нежно и всем телом, ласковые, как бы, случайные прикосновения рук - то смыкавшихся у него на шее, то снова касавшихся груди, шеи, щеки – не оставляли сомнения в том, кто победит, и кто будет побеждён! Двенадцать надвигались неумолимо…
       Когда стрелка перевалила за полночь, холодея, он решительно встал:
       - Мурка, мне пора! Завтра экзамен.
       Её лицо сделалось растерянным и жалким, «ослепительная» и брюнет замерли. Зуев почувствовал, как быстро немеет у него лицо и слабеют ноги, и решительно шагнул к вешалке, к шинели, наконец-то, недавно купленной на Митрофаньевской барахолке (придти в прежнем выношенном пальтишке он не решился бы!). Совсем как лётчик Ермолов из фильма «Жди меня» решительно, по-мужски уходил он и, как Лиза, жена этого Ермолова, рыдающая Мурка охватила сейчас его плечи. Он понимал, что не так уж важен этот завтрашний экзамен, сдал бы позже (можно было бы вообще не ходить на него!) – ведь она так готовила этот праздник, так надеялась!... 
        Но - слово было произнесено! Он помнил своё «я сказал – всё» и не мог признаться, что это было не более, чем мальчишеским бахвальством!... Непослушные пальцы застёгивали пуговицы шинели, а она, не вытирая слёз, прильнув всем телом, охватывая и скользя по нему руками что-то шептала, обещала, о чём-то просила… Уже в коридоре просила, уже на лестнице…  Весь, скованный, окаменелый, плохо понимая, что происходит, он только и следил, чтобы не изменить решения, не поддаться. Внутри него всё болело.
        Полночный Невский был почти безлюден. Метель, завивающаяся с Бродского на Площадь искусств, толкала вбок и в спину. Пути назад - не было… 
               
Бюст Вагнера

        Ты сам-то понимаешь, Альберт Зуев, почему так упорно сопротивляешься ей? Ты же был так рад её звонку! Не уверен в себе, как в мужчине? Смешно: ты же знаешь, что это не так… Интуиция подсказывает тебе, с кем из девиц можно позволить себе многое, а кто из них только того и ждёт, чтобы прекратить статус застоявшегося холостяка, захомутать. Может быть, боишься, что она завлечёт тебя так далеко, что не заметишь, как окажешься женатым? Если честно, и это – тоже! Но главное, это – её энергия, давление! Кажется, будто бы она окружает, охватывает со всех сторон, сковывает твою волю, и порой тебя тянет бездумно сделать всё так, как того хочет она. Ты и сейчас с трудом сдерживаешься, чтобы не повернуть обратно…
       Но он знал, помнил: первый шаг должен сделать мужчина! Только потом - она…   

       Много раз в течение последующих лет после встреч и следовавших за ними ссор происходили их тягучие расставания. Но всегда по одному раз и навсегда заведённому сценарию: она была наступающей стороной, Зуев – обороняющейся. Впрочем, не только обороняющейся - ему всё больше нравилось мучить её! Он видел, что делает ей плохо. Но себе-то он тоже делал не менее плохо! Только вкус у своего «плохо» был другой. Она как-то назвала его садистом, а то, что чувствовал он сам… Может быть, это и называется «мазохизм»? Это, когда своё страдание доставляет тебе особое удовольствие! Нормально ли это? Всё в нём стремилось к ней, но совладать с собой он не мог!
        Через год белой ночью недалеко от Медного Всадника она вдруг спросила, медленно расстегивя блузку и сбрасив бретельку с левого плеча:
        - Ты ещё долго будешь раскачиваться, пока решишься, наконец, поцеловать мне грудь? Давно ведь хочешь сделать это…
        На него смотрело то чудо, что чуть колышется, когда женщина несёт его бережно и плавно! В центрах больших тёмных кругов, напряглось по крупной черешнине, вокруг каждой было рассыпано по нескольку маковых зёрен. Губы сами потянулись, стремясь ощутить упругую сладость этих ягод, в голове нарастало что-то вроде гула. А она, подавшись немного вперёд, произнесла тихо-тихо:
        - Сделай мне больно, Зуев! Пальцами… Нет, не так! Возьми его тремя - словно соль посыпаешь…
        Неподвластными тремя он ощутил мягкое и упругое; радость и желание на придвинувшемся лице с чуть приподнятым подбородком предназначались только ему! Чуть охрипший голос произнёс:
        - Сильнее, ещё сильней! Разве так солят, казак?... Подожди! Сначала поцелуй ещё… Нет, пока не соли, поцелуй ещё - потом снова посолишь…
        Она коротко и еле слышно застонала, тело вздрогнуло:
        - А спорим, ты не сможешь сделать мне больно так… как... нужно… Посоли же, поверни его, поверни ещё, - голос всё больше наполнялся желанием, - или слабо тебе...
        И - снова стон… Мелькнуло - она издевается над ним?! Судорога этой мысли не успела даже распрямиться, как щепоть пальцев, поворачиваясь направо, резко сжалась! Зовущая улыбка, какое-то время ещё сохранявшаяся на светлом лице, сменилась гримасой боли. Зуев услышал короткий вскрик, затем - удар по щеке... И вдруг Мурка, тихо подвывая от боли и сбиваясь с ноги, побежала в сторону Исаакия.

        Они встречались редко и разбегались вновь; Мурка звала - он не шёл, она приходила – Зуев прогонял… Сколько было их в дальнейшем, этих «последующих» встреч и лет? Четыре, пять?...
        ...На шальное байло со старинного буфета пристально глядит бюст Вагнера…
        …Женьку Кляча с его недавно сочинённой песней никто не слушает…
        …пара клёвых чувих, закадренных Лёхой на Броде…
        …ещё три, подклеенные ранее и вызывающе одетые, шумно обнимаются с Муркой…
        …Пожлак, что было сил лабающий на фоно…
        …гремит буги!... …чтобы услышать друг друга все кричат!...
        …стук по батарее от соседей снизу ли, сверху... Аа-а, чёрт бы их забрал!…
        …кружка Эсмарха, заполненная «старкой», подвешена к люстре; кавалеры в толчее подводят дам к свисающему шлангу…
        …в дверях неизвестный чувак в модной пайте, не может нашарить свой токешник…
        …Мурка в качестве фанта прилюдно спускающая трусики, он сам, отказавшийся спрятать их в карман…
        И, как итог этой встречи, - грандиозная ссора!...
        И опять настигали их нечастые звонки друг другу, завершающиеся снова ничем с  последующими разнознаковыми мучениями у обоих.
        Или новой ссорой... 
               
А как же я

        Весной было опубликовано очередное повеление партии: собрать без потерь небывалый урожай на Целине. Комсомол, как всегда ответил «есть!».
        Два года назад Зуев уже составил себе представление об этих краях, когда в составе студенческой агитбригады знакомился с незавидным существованием целинников и хищными казахстанскими комарами. Беседа в курилке на тему о том, что быть экскурсантом это - одно, а работать на уборке – совсем другое, через пару дней обернулась неожиданным вызовом к Директору института. Зуев имел возможность убедиться, что пресловутый «стук», о котором всегда говорилось с оглядкой - да, действительно, существует: поскольку он выразил желание поехать на уборку на Целину (когда?! откуда известно?!), директор просил его возглавить бригаду от их Института. Отказаться – значило потерять лицо, и он дал согласие. На организационном собрании в Райкоме комсомола стала известна дата выезда: через два дня.
        Ближе к вечеру раздался звонок. Мурка просила о встрече – надо поговорить. Нет, не у неё дома. Давай, сказала она, пойдём в Пятилетку, там сегодня играет оркестр Кандата: послушаем, потанцуем…
        Никогда она не была настолько милой, ласковой, покорной! Наверное, именно такой с самого начала хотелось ему видеть её и знать... И когда, обнимая в танце, она просительно шепнула «пойдём ко мне?», оба уже не могли ждать. Шли по набережной Мойки, зачем-то по Антоненко, по Плеханова и всё говорили о чём-то, стояли, обнявшись… И рано утром – ещё чуть светало! - он увидел через зеркальные стёкла лежащий под окном Невский, а возле дома, где аптека, где за угол уходит бульвар на улице Желябова – распустившую белые усы голубую поливальную машину!
        Он поглядел на разметавшиеся по подушке волосы, на Муркино тело, полуприкрытое простынёй. Почувствовав его взгляд, она подняла голову и несонно улыбнулась. Но, странное дело! Утром оставалась она такой же ласковой и милой, как вчера, но чувствовал он, что женщина обрела этой ночью какие-то новые права… Права на него?! Она, видимо, немедленно воспользуется ими…
        И она воспользовалась: спросила, что они будут делать сегодня?
        - Сегодня я пойду домой.
        - А завтра?
        - А завтра я уезжаю.
        - Как! Куда? – её глаза расширились.
        - На Целину. Эшелоном.
        - Зачем?
        - Надо. Сказали – надо. Директор НИИ сказал. В райкоме комсомола тоже.
        - А отказаться ты не мог?
        - Значит, не мог.
        В её голосе вдруг прорезалось новое:
        - А как же я?
        Вот оно! Ему говорили, он читал, что будут, будут такие вопросы! Женские. Вот чего он опасался, видимо, больше всего! Теперь она повяжет его по рукам и ногам; ведь наверняка именно к этому она и стремилась во все их времена, начиная с пионерлагеря!
        - Мне надо идти, Мурка, - сказал Зуев, натягивая рубашку.
        - А обо мне ты не подумал, когда соглашался?
        Она даже не поняла, что согласие его было дано ещё до вчерашнего вечера, до сегодняшней ночи! В её голосе всё явственнее звучали те, новые, нотки:
        - А как же я?!!!
        Голос делался всё громче, слышались звуки приближающихся слёз, затем исподволь возникли рыдания.
        - А ты - обождёшь. Приеду – там увидим.
        - Убирайся-а! – вдруг закричала Мурка, и зарылась лицом в подушку.
        Тихо вышел в коридор, осторожно закрыл входную дверь. Мурка с шумом выскочила на лестницу следом и, догнав его уже на ступеньках, вытирая ладонью лицо, удивительно спокойным голосом почти приказала:
        - Как вернёшься, сразу позвони. И запомни!!...
        Она резко приблизилась:
        - Я не Мурка, я – Муся!
        Потом всё-таки прильнула к нему и поцеловала долгим поцелуем. Таким, какой прервать невозможно. Она умела опутать человека!...
       
        Зуев видел, к чему всё идёт! Одно из двух: либо надо было идти дальше, куда она тащила его, либо… решительно всё прервать! Он спланировал эту акцию ещё на Целине. Позвонил по возвращении не сразу, кажется, вообще первой позвонила она. Мать её была дома. Обеим был интересен рассказ о том, что было с ним на Целине, а он планомерно направлял разговор в нужное ему русло. Мурка цепко ухватила момент, когда, будто бы, обмолвившись, он упомянул про Ингеборг - никакой такой Ингеборг не существовало, ему понравилось случайно услышанное имя; оно привлекало внимание. И по ходу беседы можно было сделать вывод, что у него с ней что-то там было…
        - У вас был роман? – вскинулась Мурка – Был или не был?
        Он уклонился от ответа.
        - Значит, роман…
        Её взгляд ещё более заострился:
        - А кто она такая?
        - Её фамилия Антикайнен…
        С чего вдруг вспомнилось ему это имя, когда-то вычитанное у Геннадия Фиша?! Но он сразу почувствовал, что именно оно придало оттенок достоверности его рассказу:
        - Её отец, - продолжил он размеренно и спокойно, - тот самый Антикайнен, кто командовал походом красных финнов на Кимас-озеро.
        Имя это ей, событие явно ничего не говорили, и Зуева понесло:
        - Ну, тот, кто вместе с Куусиненом создавал Финляндскую Демократическую республику. Помнишь, войну с белофиннами? Инга даже жила с отцом в Териоках тогда, в сороковом; позже ей рассказывали, больше детишек там не было. Правда, было ей…
        Мурка не слушала. Помолчав, она сказала:
        - Финка. Все они белоглазые, терпеть не могу финок. Она, хотя бы, красивая?
        - Не знаю… Если сравнить, конечно, с той, с твоей «ослепительной»…
        Он заметил, что упоминание о том, давнем посленовогоднем, вечере Мурку смутило; её мать, чтобы не мешать им, тихо вышла из комнаты.
        - И давно это произошло? - её взгляд снова резал.
        - Что произошло?
        - Сам знаешь! Я же знала, всегда знала, что тебе нельзя верить!
        Теперь уже он резанул её:
        - Я тебе что-либо обещал!?
        Она помолчала.
        - И сколько ещё ждать? Тебя не было почти четыре месяца, значит…
        - Ничего не значит.
        - Нет, значит! Я давно, с первых дней заметила, что ты неплохо знаешь арифметику! Иди-ка ты домой! Мамочка, наверное, ждёт тебя. То-то обрадуется месяцев через пять!
        - Ты сама всё придумала, я ничего не говорил…
        И тут она снова, как тогда, в августе при прощании на лестнице, прильнула к Зуеву:
        - А может быть, действительно, ничего не было? – глаза её пытливо перемещались справа налево и обратно, - не было ведь?
        - Не было, - ответ его был честен.
        Она потускнела:
        - Нет, врёшь ты всё! Я вижу, что было.
        Оставалось промолчать…

        Они не виделись и не перезванивались всю зиму и весну. Наконец, Зуев решил, что пять месяцев прошло. Обоим было по двадцать пять, надо было ставить давно намеченную точку в отношениях. Да, надо было завершать этот затянувшийся и временами такой мучительный нероман: не на ней же одной сходился свет клином! Когда тебе двадцать пять, столько путей и возможностей, а он всё тянул… Всё яснее становилось, что если не хочет «в неволю», надо решать.
        Резать!
        Был конец мая, и, чтобы всё выглядело правдиво, он позвонил поздно вечером:
        - Это я.
        Она, помолчав, тихо произнесла:
        - Давненько тебя не слышала.
        - Давно.
        - И чего же ты хочешь?
        - А-а, не знаю…
        Он постарался придать голосу таинственную окраску, и Мурка почувствовала что-то.
        - Как поживает твоя Ингеборг? Антикайнен, кажется, или я ошибаюсь?
        - Думаю, скоро будет не Антикайнен, - он улыбнулся голосом, - а, впрочем, она не хочет менять фамилию, да и замуж она не хочет.
        - Так это же ты не хотел, ты боялся жениться…
        - Мурка, - перебил он её, - можешь поздравить: сегодня у меня родилась двойня!
        Она ответила почти без паузы:
        - Я знала, что ты мне врал! Всё, значит, у вас было! Ты чуть не обманул меня, - голос её стал совсем тусклым.
        А в нём самом вдруг стала подниматься всё выше и выше – жалость, сожаление. Но, если бы сейчас он признался в своей тщательно подготовленной лжи, было бы ещё хуже.
        - И как же назовёшь ты своих сыновей? Сыновья ведь?
        - Нет. И тот, и другая... Будут Андрей и Зина.
        - Поздравляю, - сухо сказала она, - ну, прощай…
        - Погоди! Зайди, посмотри хотя бы на них!
        Зуев шёл ва-банк!
        - Мерси, лучше не надо! Ну, счастливо… По-ка… – ответила она и дала отбой.
        Он посмотрел на свою трубку и, подержав, повесил. На душе не полегчало, где-то царапались сожаления… И было чуть-чуть противно.
        Но, по крайней мере, с этим наболевшим вопросом теперь было покончено… 
               
Дружить домами
               
       Троллейбус остановился у Казанского, позади женский голос спросил:
       - Вы выходите?
       Зуев обернулся.
       - Да-а, тесен мир, - сказала Мурка, – ты выходишь?
       Толпы народа текли навстречу им и друг другу, в сквере перед Казанским цвели розы, бронзовый Барклай де Толли держал жезл в ненадлежащем месте.
      - Зайдёшь, - спросила Мурка.
      - Сегодня нет, может быть на днях.
      - Когда? Давай, завтра.
      - Давай, завтра заходи ты. Посмотришь, как я живу, на моего сына посмотришь. Ему уже полтора.
      - Многодетный отец, значит, - она усмехнулась. – Твоим старшим по десять уже или всё ещё по девять? Поди, уже в четвёртый класс перешли, или в третий?
      - А ты их видела, старших? Ты же отказалась их видеть, – напомнил он. - Старших нет и не было. Я обманул тебя, Мурка. Вернее, ты сама себя обманула, я только немного помог нам обоим.
      Она помолчала.
      - И тебе не стыдно? Сволочь ты!
      - А, скажи честно, - он поймал себя на вымученной улыбке, - не обмани я тебя, ты бы меня отпустила?
      Они смотрели в глаза друг другу, остановившись у её подъезда.
      - Ты бы от меня точно не ушёл!
      - Так ты придёшь завтра? Правда, приходи! – он назвал адрес, – жена в командировке, мама, правда, дома. И сын тоже - посмотришь на него.
      - Посмотрю, - улыбнулась Мурка, - жди часов в шесть.
      Она пришла ровно в шесть.
      - Мама, - сказал Зуев, - это та самая Мура, с кем ты когда-то не разрешала мне дружить.
      - Муся, - поправила Мурка, - я давно говорю ему, что я – Муся.
      На ней было надето художественно вывязанное тонкое шерстяное платье, похожее на кружевное.
      - Сама связала! Слыхал о ручных машинах? Вжик-вжик, туда-сюда! – она пошевелила рукой и поправила подол на обнажившихся коленках.
      Зуев открыл «твиши»; мама его, пригубив рюмку, вышла на кухню. Сын возился со своими игрушками, Мурка со сложным выражением на лице смотрела на него:
      - А у меня детей не будет…
      Что-то скрывалось за этой фразой, но искать не хотелось. Помолчали.
      - Ты замужем?
      - Замужем. И муж мой, Иванов, сегодня тоже в командировке. Брошенные мы с тобой. Мне пора. Проводишь?
      Едва сели в такси, их буквально швырнуло друг к другу. Оторвавшись, наконец, от её губ, он увидел в зеркале заднего вида злой взгляд водителя; тот отвёл глаза и прохрипел:
      - Ведите себя прилично! Взрослые люди… Распустились, мать твою, машину в бардак превратили…
      - Не трогай его, - сказала Мурка, - что дворники, что таксисты – все стукачи, все на одного хозяина работают. Просто не давай ему чаевых. Ты разве любишь давать чаевые? Или нет! Лучше дай пятак – пусть подавится.
      Она была всё такая же, по-прежнему стремилась быть наверху!

      Жёлтый свет, отражавшийся от противоположной дворовой стены дома, через витражные стёкла мягко освещал знакомую лестницу. Зуев присел на низкий широкий подоконник и, поставив Мурку спиной к себе, через шейный вырез расстегнул верхнюю пуговку лифчика; она поощрительно улыбалась через плечо. Снизу послышались стук парадной двери и голоса; кто-то поднимался. Мурка повернулась к нему лицом, подалась грудью вперёд, взгляд её поощрял, он обещал и манил... Послышался лёгкий стук упавшей туфельки, тесня в сторону зуевское бедро, узкая ступня осторожно протискивалась вперёд, короткие пальцы заинтересованно нащупывали цель... Платье состояло из двух частей. Нежно улыбаясь, Мурка шепнула:
      - Я давно хотела, чтобы ты меня раздел… И вот… Смотри, не урони на пол.
      Вещи, лёгкие и воздушные ложились рядом, голоса спорили уже на площадке ниже этажом. Когда трусики были спущены, она, перешагнув через них, наклонилась, подхватила весь ворох вещей с подоконника и, пританцовывая, боком и пятясь, стала подниматься к дверям квартиры. Помимо чулок на ней оставались тоненький пояс и туфли на высоком каблуке. Трусики вращались на мизинце, жёлтый мягкий свет ложился на её по-прежнему изумительную фигуру.
      - Пока, пока, - напевала она, - приходите завтра, можно послезавтра, но лучше всё же завтра!
      Двое снизу подходили к площадке, он попытался привстать с подоконника. Мурка, непристойно дёрнув бёдрами, вдруг оскалилась той своей широкой улыбкой, лицо её озарилось. Дверь захлопнулась.
      Назавтра Зуев приехал к подъезду «Павел Буре» прямо с работы, и на третьем этаже постучал в знакомую стенку. Её мать возилась на кухне, в комнате они были одни. Немного помолчав, он неопределённо улыбнулся:
      - Давай, познакомимся. Ты учишься или работаешь? Так, кажется, спрашивают при знакомстве?...
      - Запомни, - ответила она, и глаза её сузились, – запомни: я была школьницей, я была пионеркой, но кроме этого никогда и ничему не училась. Я не работала никогда и работать не буду. И твои комсомольцы и коммунисты меня работать не заставят и учиться тоже! Никогда!
      Вопрос не на шутку задел её, видимо он ненароком наступил на больную мозоль; она уже почти кричала:
      - Я – женщина и я нужна мужчинам, настоящим мужчинам! Мне же нужно их время и их деньги. Я трачу себя на мужчин, пусть и они тратятся на меня. Мой Иванов – хороший художник, но, наверное, я уйду от него. Он неуспешный художник, и толку от него – шиш! Вот ювелиры – те все успешные, и я позволяю им дарить мне их время, а взамен дарю себя.
       - И много у тебя «ювелиров»? - он был несколько озадачен её горячностью.
       - Много ли, мало… Но одно я скажу тебе точно: я вышла за своего Иванова просто так, от нечего делать! Ты-то, - она усмехнулась, - «родил» сына и дочь, близнецов своих, и слинял. Вот за тебя бы я тогда пошла не глядя, даже времени твоего не потребовала бы.
       - Но я не мог бы дарить тебе время, - он пожал плечами и, немного помолчав, добавил, - и деньги…
       - А я как раз в то время мечтала делать бескорыстные подарки. Да я и сейчас иногда делаю их. Скоро придёт мой племянник, ему семнадцать лет, он приехал неделю тому назад. Я ему на второй же день сделала подарок, он и не ожидал такого. Сделала так, что он, увидев меня, - лицо снова озарила её замечательная улыбка, - не смог совладать с собой и набросился на меня. Утром он, правда, сказал, что жениться на мне не может - я ведь вдвое старше и к тому же прихожусь ему тёткой! Было очень смешно. Интересно, как он представляет свои отношения с Ивановым…
       Раздался стук в стенку. Вошёл небольшого роста почти мальчишка, как-то нелепо поклонился и прошёл в комнату, где в тот посленовогодний вечер был для него, Зуева, приготовлен какой-то сюрприз. Показалось, что Мурка слегка смущена, но глаза её снова смеялись:
       - Как он тебе?
       Зуев откинулся к спинке кресла:
       - Да-а, подруга, ты даёшь! Хороша-а…
       - За тебя, - возобновила она всё ту же тему, - вышла бы не задумываясь, просто женила б на себе, хотя ты и сволочь. Не твой бы обман… Обман ведь был не случайный, обдуманный!
       - Обман.
       - Ты б у меня не отвертелся! Веришь?
       - Для того обман и был, чтобы отвертелся! Веришь?
       Её глаза вдруг загорелись:
       - Слушай! И твоя, и мой на днях приедут. Давай будем дружить домами! Это будет здорово и необычно - интересно же! Только не затягивай это дело, а то через неделю мы уезжаем: Иванова посылают работать в Сталинград. Он, наконец-то получил стоящий заказ, будет расписывать автобусные остановки; ещё обещали ресторан на вокзале…
       Интересно, как неожиданно и странно посещают нас ассоциации! Показалось, на мелководье среди зарослей осоки у края прибрежного омута мелькнула продолговатая тень; мимоходом и вчуже отметилось - она не выносит новых названий. Из кухни появилась Муркина мать, и опасный разговор заглох сам собою…
       «Дружить домами»… Десять лет от встречи в лагере до расставания, десять лет от расставания до встречи… Он сидел в вагоне метро, а два эти слова словно вцепились в него; каждое было похоже на десяток лет, и из многолетней глубины, временами исчезая и неожиданно появляясь вновь, его дразнила женщина, девушка с обнажающим тебя взглядом. «Дружить домами», это значит – полетит кувырком весь сложившийся домашний уклад, это – сын будет брошен на попечение твоей мамы и, как только жена вернётся, тебя будет ждать неминуемое осложнение отношений. Жена ведь «дружить» не будет! И, хотя вы с ней ещё до свадьбы, сами не понимая, в шутку или всерьёз, договорились о том, что каждый из вас является хозяином своего тела, она ведь не в курсе твоего многолетнего неромана, и обязательно почувствует ложь, твой интерес к другой женщине!
        Через день мужской голос осведомившись о здоровье и планах, напомнил, что у них всего неделя до отъезда. Получив уклончивый ответ, молча повесил трубку… Зуев тоже, как бы внутри себя надавил на рычаг, и в памяти с течением времени всё реже стал выплывать из тины на миг мелькнувший образ длинного пятнистого тела.
               
Это ты

        В Риге, куда в начале августа приехал в командировку, за неделю пребывания он успел посетить Домский собор, музей Русского изобразительного искусства и целый ряд подвальчиков, где пересмотрел целый же ряд видеофильмов, эротических и таких. После этого случилось ГКЧП.
        На улицах стало пусто, ближе к вечеру за окнами несколько раз звучали одиночные выстрела, потом - недолгая перестрелка. К вечеру следующего дня в местах, где были убиты люди, он видел цветы, почему-то везде лежавшие на сломанных ящиках из-под картошки. В начале бульвара на улице Ленинас Йелас поверженная статуя Ильича к кому-то просящее протягивала руку, а в конце на небольшой площади утопала в цветах Статуя свободы - «старлей», как её называли военные из-за трёх звёзд, поднятых на руках. К ней всё несли и несли цветы. Множество людей стояли по краям площади, тихий говор по-латышски был почти неразличим. Зуев ожидал самого из наихудших варианта развития событий.
        По возвращении домой его ожидала очередная командировка. В Сталинград. Он тоже не принимал новое название давно переименованного города.
        Он хорошо помнил Сталинград пятьдесят четвёртого, когда после утраты секретной тетради в тревожном ожидании судьбы он с двумя друзьями плыл по только что открытому Волго-Донскому каналу. Тогда на Мамаевом ещё не были вываяны мегалитические статуи и строения. На краю оврага рядом с зарослями то ли лебеды, то ли полыни из растрескавшейся утоптанной земли или глины он найденным осколком сдуру выцарапал совершенно целую мину калибра восемьдесят два миллиметра. И взрыватель её был на месте.
       Пятьдесят четвёртый во многом определил его дальнейшую жизнь, и в том году не последнее место принадлежало девушке по имени Мурка, Муся – как настойчиво убеждала она его. Четыре последующих года - вплоть до той поездки на Целину - то сливаясь, то опять коверкая себя и свои отношения, пытались они вместе и порознь доказать себе и друг другу, кто из них наверху! И теперь, он ожидал, будет новый Мамаев, заглаза и давно не принимаемый им, и… возможно, Мурка, которая, наверняка, тоже давно уже не та. Он давно понял, что сорок два года назад Господь предложил ему величайшую редкость и радость на всю жизнь, даруемую немногим из человеков – любовь, любовь настоящую! И во что же ты превратил её, Альберт Зуев?!...
 
      Близились ноябрьские праздники, билеты на самолёт был заказаны на одиннадцатое, он стал искать телефон её матери. За прошедшие годы телефонные номера давно поменялись с шести- на семизначные, но после нескольких звонков и запросов в справочных Зуеву всё-таки удалось получить новый номер.
      Трубку сняли после третьей попытки. На просьбу пригласить – он назвал имя - женский голос, помолчав,  ответил, что её давно уже нет. Извинившись, хотел положить трубку, как вдруг услышал:
      - А кто её спрашивает?
      - Я хотел узнать адрес её дочери в Сталинграде, я её…
      - Это ты! – выдохнула трубка, и он узнал знакомый торжествующий смех. – А это – я!
      Редко бывал он так поражён! Более того, у него почти перехватило дыхание, и сердце дало о себе знать замедлившимися и сильными ударами. Как красиво говорится в романах, на него накатило ушедшее время.
      - Если хочешь увидеть, приезжай, - раздался смешок, - адрес знаешь!
      Зуев взял себя в руки:
      - На днях, говорят, тебя можно будет поздравить?
      - Не забыл, значит! На днях будет нельзя, а вот завтра в девять – можно… пошёл вон! - крикнула она в сторону.
      Голос вернулся на место:
      - Можно завтра, а можно и сегодня. А седьмого я занята… пошёл! да подожди ты… - голос потеплел, - ну, ладно, ты хороший, хороший… Завтра меня придут поздравить подруги, - снова послышался смешок, - мои новые подруги. Приходи и ты. Интересно будет тебя увидеть. Ну, хороший же, хороший… Это я не тебе. – она снова засмеялась. – Так придёшь?  Я буду ждать.
      - Приду, Мурка.
      Напоминания об имени Муся не последовало. Он невольно улыбнулся и перед разъединением услышал, как она пропела:
      - До завтра, до завтра… ну, ладно, иду, иду…

      Хорошо, что ещё летом он привёз с дачи когда-то сосланные туда все старые-старые письма. Искать пришлось не слишком долго, забытый почерк проглянул со слегка истертых на сгибах листков. Первое к нему письмо… Написано ещё не женщиной, но уже и не девчонкой. Он просмотрел ещё четыре письма и черновик одного ответа. Переспелый романтик, ты слишком поздно понял, что любящая женщина всегда стремится подчинить себе мужчину, а мужчина, демонстрируя свою непобедимость, только дарит разочарование женщине и поздние сожаления себе…
               
Белый пудель

       Была только половина девятого, когда Зуев подошёл к углу Невского и Желябова; стоя на углу около аптеки, ожидал сигнала светофора. Напротив сияли окна «Павла Буре» и во всём доме светились окна. Он всегда, когда шёл или проезжал мимо, смотрел на её окна. Все последние годы они резко выделялись на фасаде среди лучше или хуже вымытых остальных - были серые, как старая фанера, видимо, немытые уже много-много лет; паровозные когда-то и то были светлее.
       Зашёл к «Павлу Буре». Давно он собирался узнать, чинят ли они старые карманные часы своей фирмы. Увы, не чинили; мастеров с лупами в глазнице не было и в помине. Огляделся. Это был просто современный хороший магазин.
      Ровно в девять постучал в стенку и через минуту ещё раз…
      - Ага-а-а!... -  Мурка с торжествующим выражением на лице, широко-широко улыбаясь, стояла в дверях.
      Он отдал цветы.
      На первый взгляд она почти не изменилась. Сорок два года прошло после пионерлагеря… А сколько же после вашей последней встречи?... Он повесил плащ на то же место, куда вешал шинель в тот посленовогодний вечер - да и позже! - и вошёл в комнату. Мебель стояла вся та же, только рояль исчез, а неприбранный сейчас стол, когда-то такой обильный своими закусками и винами, был отодвинут ближе к окну. Пол в комнате - в жизни он не видел такого пола! - был больше похож на замусоренную площадку в саду, парке или захудалой пивной. Только в саду площадка бывает хорошо выметена, здесь же на паркете под ногами шуршал песок, много песка, в углу бросились в глаза растерзанные сигареты и скомканный бумажный пакет. Из смежной комнаты, где когда-то был для него сюрприз, вышел большой белый королевский пудель, которого только условно можно было назвать белым. Он подошёл к Зуеву и понюхал дружески протянутую руку гостя.
      - Мне надо на кухню, а вы знакомьтесь, - усмехнулась Мурка и пошла к двери.
      Он погладил пуделя.
      - Только дай слово, - она остановилась на пороге, - что не войдёшь в ту комнату!
      - Почему?
      - Потому! Дай слово!
      - Даю, - ответил Зуев и посмотрел на пуделя.
      Обнюхав гостя, тот повернулся и удалился туда, откуда пришёл.
      Человеку не очень любопытному и обычно не склонному нарушать данное кому-либо слово, Зуеву вдруг стало нестерпимо нужно, просто необходимо увидеть, узнать, почему же с него было истребовано это самое слово? И, внутренне поморщившись, он его нарушил. Быстро сделал пару шагов и увидел за дверью растерзанную кровать; на мятых серых простынях, раскинув лапы, валялся такого же серого цвета белый пудель. Голова его была откинута на подушку, в которую когда-то лицом зарылась рыдающая Мурка…
      Он успел вовремя. Хозяйка внесла поднос с закуской и подозрительно посмотрела:
      - Не входил?
      - Не входил.
      Они сидели за столом и рассматривали друг друга. Мурка мало изменилась, только чуть ссутулилась, да исчезла зеленоватая точка между бровей. Вывела, наверное. Но шея… Это была шея старухи лет восьмидесяти, давно махнувшей на себя рукой. Она заметила изучающий взгляд гостя и нахмурилась:
      - Сюда не смотри. А впрочем – плевать! Смотри, если нравится. Подруги скоро придут, так что давай за встречу, пока их нет!
      Вынула из холодильника початую бутылку водки и початую банку «частик в томате».
      - Ну, как ты живёшь?
      Потом Зуев пытался вспомнить, кто первым задал банальный вопрос, и даже пробовал восстановить в памяти начало беседы. Выяснилось, что когда она временами уезжала к матери в Ленинград, муж её Иванов жил в их сталинградской квартире. А потом она его выгнала. Пять лет назад мать умерла, и та квартира была продана.
      - Как продала? Государственную квартиру?
      - Уметь надо, - сказала Мурка и усмехнулась. – Вот живу теперь снова здесь. Одна.
      И сощурилась:
      - А ты как?
      Не распространяясь, Зуев поведал, что живёт всё там же, что сыновей теперь двое, и младший приезжал ко нему в Ригу после ГКЧП помогать по работе, а теперь хочет он устроить сына к себе и поехать с ним в Сталинград. Даже билеты взял уже. Старший тоже крутится помаленьку; на днях на Карла Маркса магазин открыл. «Капитал» называется.
       - Правда, смешно?
       - Жена твоя живёт с вами?
       Показалось, что он услышал главный вопрос. Зуев усмехнулся:
       - А куда ж она денется!
       - Это не она денется, а ты никуда от неё не денешься! – сказала Мурка; похоже, она начинала злиться, – Работает?
       Он кивнул:
       - Преподаёт «устройство» и ПДД в автошколе. Рвём машину друг у друга из рук. А ты всё так же не работаешь? Или работаешь?
       - Так и не работаю. - Мурка опять зло оскалилась. – Разве что выполняю иногда небольшие заказы. Вот, посмотри, - она выдвинула ящик комода. - Это – топ!
       Изящная вязаная кружевная штучка лежала на столе. Это была действительно художественно выполненная вещь; сразу представилось желанное тело, которое она должна облегать.
       - Здорово! – восхитился он, - да ты – гений, Мурка!
       Она снова не возразила против имени:
       - Погляди на эскизы: это и вот это нужно носить в комплекте с украшениями, сделанными одним ювелиром.
       - И сколько же стоят такие вещи?
       - Стоят, - ответила Мурка, - есть на свете люди, не тебе чета.
       Она хотела его обидеть? Ладно, бог с ней. Он перевёл стрелку.
       - Слушай, раз есть у тебя ювелиры, выведи меня на кого-нибудь из них. Надо украшение сделать, оформить старинный камень.
       - Жене подарить хочешь? - прищурилась она. - Хороший ювелир денег стоит. Сколько дашь?
       - Денег!?
       - А ты что думал!
       Он помолчал.
       - Ты здесь одна живёшь?
       - Вдвоём! - усмехнулась она, - конечно, одна. Но не всё время - больше у себя на даче. Во Мге. Шесть соток. Только вот рук мужских нету. Этим летом навес над крыльцом прохудился, - в её голосе, показалось, сквозь лукавство послышалась надежда, - может, починишь?
       - Навес, он - денег стоит. Сколько дашь?
       - Денег?!
       - А ты думала! И времени стоит. Сама знаешь: деньги – время, время – деньги!
       Зуев огляделся. Оказывается, помимо рояля не было ещё и вращающейся книжной стойки, с которой он тогда взял «Ваши крылья».
       - А где Арсен Джорданов?
       Она не поняла.
       – Где, говорю, книжка «Ваши крылья», которую я листал у тебя? Та, которую Саня из «Двух капитанов» читал? Я брал её из книжной стойки.
       По её лицу было видно, что она искренне не понимает, о чём это он? Говорили  явно на разных языках.
       - Не было у меня никаких «крыльев», ты что-то путаешь. Может быть, с головкой что-нибудь?
       - Ладно, - вздохнул он, - не будем. Не было, так не было...
       Зуев поглядел в окно. Взгляд невольно отметил, что напротив угловое здание дома с аптекой сквозь немытые стёкла выглядит каким-то тусклым и серым; было странно, что когда-то через такое же зеркальное, но чистое стекло в соседней комнате, где сейчас валяется пудель, он смотрел, как мимо аптеки напротив проползает голубая поливальная машина. И белые усы той машины он тоже помнил. Мурка перехватила его взгляд и снова обозлилась:
       - Не нравится? Не мытые… Так пришёл бы и помыл: и были бы - деньги!
       - Те, что ты получишь за тип-топ в комплект к украшениям? Не будем ссориться, Мурка!
       - Муся, - наконец, поправила она.
       - Муся, - повторил Зуев.
       В стенку раздался стук, и в комнату вошла женщина, почти сразу же за ней ещё две. Всем было немного за сорок, одной, пожалуй, чуть побольше. Он был представлен, как старый друг; это вызвало недолгое обсуждение его персоны с достаточно пристойными намёками на их с Муркой отношения. Появились ещё бутылка, и после пары рюмок дамы занялись своими проблемами. Зуев был, как бы, даже и не нужен; наверное, старый буфет напротив чувствовал бы себя так же, будь у него душа. Уходить было рано, он прислушался. Разговор шёл достаточно странный, содержавший много намёков, недоговорённостей и чуть-чуть пересыпанный матерком. Несколько раз показалось, что речь идёт о собаках, потом возникла лёгкая перепалка между хозяйкой и одной из гостий.
       - Я же говорила тебе, что только дог или доберман, - упрекала та, что постарше, - а ты всё не веришь! Пудель… Ты никогда никому не веришь! А я знаю, по опыту знаю, они не чета твоим бомжам. Да, да! И «ювелирам» тоже! Вот разве что старые друзья… - она взглянула на Зуева и осеклась, поняв, что заговорилась.
       Он встал и поклонился:
       - Уважаемые дамы, разрешите откланяться. Рад был познакомиться, очень рад. Мурка, проводи меня.
       Показалось, что на губах у дам завис какой-то вопрос к нему, но, видимо, они недолго обсуждали личность непонятного «старого друга».
       - Звони, забегай! - Мурка вытянула трубочкой губы; раньше за ней такого не замечалось.
       Он слегка надавил на её плечо:
       - Ещё раз поздравляю. Мы теперь снова ровесники.
       - Через три дня, - поправила она, - только после седьмого. Пока!
       Зуев через ступеньку ссыпался на площадку у витражного окна...

       На следующий год седьмого ноября к вечеру «старый друг», поколебавшись, позвонил подруге.
       - Ну, что же ты! Приезжай немедленно! - в её голосе звучали капризные нотки, издали слышались женские голоса.
       - Не могу. Просто прими поздравления!
       - Тогда не надо было и звонить! – Послышались короткие гудки – похоже, она обозлилась.
       Зуев проверил себя, но угрызений совести не было.
       Через год он долго колебался, звонить ли опять. Девяносто третий… Штурм Останкино, обстрел Белого Дома, все эти тяжёлые впечатления, украденные  сбережения, финансовые потери. И на этом фоне, - шестьдесят лет применительно к женщине, учитывая, к тому же, всю неоднозначность их многолетних отношений… И всё-таки он позвонил.
       - Ах, это опять ты! – чувствовалось её недовольство звонком.
       - Извини, - как можно мягче сказал он, - опять не могу приехать, только поздравляю…
       И вдруг с той стороны провода послышался ужасающий крик. Казалось, это был не человеческий голос - будто сирена противовоздушной обороны вдруг обрела способность произносить слова!
       - Что тебе надо!? Зачем ты мучаешь меня? Ну, что ты ещё хочешь!?...
       Голос что-то произносил, метался, слова повторялись, звуки усиливались, но трубку она не бросала.
       - Господи!... – услышал со стороны свой голос оторопевший Зуев и сам нажал на рычаг…