Кулаев Лев Алексеевич (1928-1997)
Прожил в нашем Коптево тридцать лет и три года (прямо как в сказке) с 1964 по 1997 год тихий, неприметный, невысокий человек Лев Алексеевич Кулаев. Жил, как все – ходил на работу, выпивал с друзьями, приносил домой деньги, растил дочь, ругался с женой. Казалось бы – ничего особенного, эка невидаль – таких как он много, имя им – легион. Но за своей неприметной внешностью он прятал громадный творческий потенциал, который, к сожалению, не суждено было раскрыться и на треть.
Художник по призванию и водитель по профессии, творческая натура и, одновременно, простой обыватель, он не смог соединить в себе, и то, и другое. Хоть известны случаи благоприятного сочетания этих несочетаемых вещей. Но он – не смог! Поэтому и погиб, поэтому и не состоялся как творец, а опустился, сначала, до честного семьянина и хорошего работника, но не остановился на этом и опускался все ниже и ниже…
Родившийся в большей семье бывшего свободного крестьянина, впоследствии – советского колхозника в подмосковном селе Боково, что стоит неподалеку от Черноголовки, он переехал перед войной в село Лихоборы и жил там, где сейчас стоит квартал пятиэтажек между бассейном и Дмитровском шоссе, практически на том месте, где лет двадцать назад вместе с пассажирами сгорел троллейбус.
Талант к рисованию открылся рано. Еще ребенком он ходил в кружок юного художника, после войны, работая, несмотря на тяготы тех лет, оттачивал свое мастерство в Народной школе искусств.
На первые послевоенные годы приходится пик творчества художника. Он рисовал, рисовал много, рисовал жадно, особенно портреты, в которых, по моему мнению, достиг особенных успехов. Коллеги по работе, соседи по дому, родственники – он портретировал всех. Часто в метро или автобусе он рисовал сидящих рядом и тут же дарил им свои работы. У него было легкое искусство, имея источник дохода в виде профессии водителя, он творил не ради наживы, а ради самого процесса творчества, потому что это ему было легко, потому что это ему было интересно. Воистину, искусство ради искусства. Казалось бы расти дальше – учись, совершенствуйся, твори…
Но вот с учением возникла проблема. Время! Время было такое! Обманное! Советское правительство, пытаясь убедить весь мир, что для существования общества не нужна потомственная элита, поскольку в народе и без того рождаются таланты, которые надо только найти, создавало миф о народных самородках, о талантах от рождения и о гениях без учения. Все так просто – родился и уже талант. Достаточно вспомнить предвоенный фильм «Музыкальная история» с певцом Лемешевым (который сам расценивался как самородок), в котором водитель безо всякого труда становился знаменитым певцом. И этот обман разъедал души молодых творческих людей. Каждому ведь хочется побыстрее стать знаменитым и известным, не прилагая при этом кропотливого, однообразного скучного труда – труда учения. А без труда, как известно… Вот-вот, и наш художник, окончив школу искусств особенно не спешил учится дальше. Он решил, что все уже знает и должен только творить. А жаль – учась, он пребывал бы в обществе себе подобных – людей искусства и был бы и правильно оценен и вовремя замечен, но этого простого факта он не понял. Что в общем-то и привело его к краху.
К несчастию, его творчество было двуплановым. Он пытался состоятся и как поэт и живописец одновременно. В живописи он преуспевал, она дана была ему от бога, поэтому в ней он не испытывал сложностей. А поэзия наоборот – не давалась ему совсем, он был графоманом – вымучивал из себя рифмы, которые не получались, не получались совсем. А когда получались, то в написанном терялся смысл. В общем – замкнутый круг. Казалось бы – брось! Не твое это дело! Кто-то прозу пишет, кто-то стихи слагает, кто-то рисует, а кто-то готовит. У каждого своя, как это принято нынче говорить, ниша. Но довлел над ним успех его дяди по матери поэта Обрадовича.
Тот, конечно в полном смысле этого слова, поэтом не был. Но, в смутное время становления Советской власти, когда ветер революции выдул все высокое из страны и поднял со дна самое низкое, среднее возвысилось. Но до таких советских столпов поэзии, как Твардовский, Заболоцкий, Коган и Светлов он не дотянул, а остался так, в самой середке – не знаменит, но и не забыт Красными, которые обласкивали любого, кто прилежно плясал под их дудку. Про таких «творцов» поэт Дольский очень метко выразился: «народу неизвестные поэты, издавшие по два десятка книг». Вот эти два десятка книг застряли у меня в голове – это, что была советская норма поэта, что ли? Потому что Обрадович издал 26 авторских книжек.
«Слава» (в кавычках) родного дяди заставляла Кулаева «творить» все новые и новые «шедевры», которыми он очень гордился, отодвигая свой художественный талант на задний план.
К тому же среда, в которой он вращался, не осознавала его талант – из окружающих всерьез его творчество не воспринимал никто – для них оно было не более чем курьезом, развлечением. Когда он дарил свои работы знакомым или близким, он принимали их, от всего сердца благодарили, приносили домой и тут же забывали о них, поскольку его творчество не вписывалось в рамки традиционно-мещанского образца искусства, который, после войны, процветал в виде фарфоровых слоников и надкроватных ковриков с изображением шишкинских медведей.
Чем старше становился художник, тем острее он воспринимал конфликт своего таланта и среды. Надо было делать выбор – или оставаться, но не творить, или продолжать творить, порвав с окружающими. К сожалению, он выбрал первое и рисовал с каждым годом все меньше и меньше. Показателен тот факт, что работ выполненных после 1952 года не сохранилось. Мне кажется – их просто не было – художник превратился в водителя. Он не смог найти поддержку своему таланту ни у родных, ни у знакомых, ни у жены, которая не то что не понимала его творчество, а не воспринимала его совсем. Ее образчик живописи – хорошая рамка, яркие, радостные, краски, то, что не стыдно показать, таким же как и она сама, людям. А здесь – карандашные линии на «плохой», по ее мнению, желтой бумаге[1].
Время шло. Деревянные дома в Лихоборах пошли под снос, художник переехал в наше Коптево, родилась дочь… но стало только хуже. Ведь любое улучшение жизни требует расходов, а следовательно и труда. Чтобы создать домашний уют, вырастить дочь, требовались деньги, а следовательно у него все меньше и меньше оставалось времени, чтобы ощутить себя художником. Дом, семья, быт, работа, по капельке, как из тюбика, выдавливали из него творца, оставляя пустую и никчемную оболочку обывателя. Начался самый печальный период в жизни художника – период молчания. Жажда творчества душила его. Сила его таланта, не имея возможности реализоваться в произведениях, вышла из-под контроля и обратилась против него самого.
Как уже повелось исстари на земле русской, он начал искать истину в стакане, пополнив и без того огромный список тех, кто погиб в России от водки. Нет, конечно не от водки, водка здесь «прилагательное», а погиб он, конечно, от непонимания. Причем непонимания обоюдного – непонимания его таланта окружающими и непонимания своей значимости и своего таланта им самим.
И только через тридцать с лишним лет, в конце 1980-х годов, после перенесенного инсульта, лишенный возможности активно передвигаться, он снова берется за живопись. Но теперь он пишет в цвете – впервые!, ведь все его ранние работы выполнены, или карандашом, или пером. Причем все его работы теперь очень светлые – белый снег под зимним солнцем, закат над озером, тенистый двор. И это ему удается, несмотря на то, что ранее он никогда в этой технике не работал.
Здоровье его постепенно ухудшалось и наступил еще один период молчания – предсмертный.
Умер художник 13 апреля 1997 года. Пятнадцать лет назад.
Уцелевшие произведения сохранили забытые лица давно умерших людей, дух и стиль прошедшей эпохи и имеют сейчас уже не только художественную, но и историческую ценность. Официальное социалистическое искусство безудержно приукрашивало реальность того периода, причем не только в художественных, но и в документальных произведениях. Поэтому только в подобного рода работах можно увидеть как «это было».
Интернет галерея работ художника – http://kulaew.narod.ru/
[1] Художник неоднократно говорил мне, что белая бумага его ослепляет и он не в состоянии на ней, что либо нарисовать карандашом, углем или сангиной. Белая бумага – только для краски. Вот акварели, гуашь хорошо ложилась у него на белый лист бумаги.