Монтень

Иван Лупандин
          Мой дедушка, по-видимому, любил Монтеня, потому что после его смерти нам с мамой достались из его библиотеки три тома «Опытов» Монтеня, изданных в серии «Литературные памятники». Хорошее издание, с комментариями. Переводчик – Фаина Абрамовна Коган-Бернштейн.
          Мишель де Монтень родился в родовом поместье неподалеку от Бордо, на юге Франции в 1533 году. Он называл себя гасконцем, как д’Артаньян. В Бордо Монтень учился в Гиеньской коллегии. Монтенем увлекались Пушкин, Мережковский, а из западных писателей и драматургов – Шекспир и Гете. У Мережковского есть книга «Вечные спутники», одна из глав которой посвящена Монтеню. Мать Монтеня – Антуанетта Лопес – была дочерью богатого купца Педро Лопеса де Виллановы, женившегося на француженке Оноретте Дюпюи. Прадед Монтеня по материнской линии – Антуан (Антонио) Лопес был крещеным евреем.
         Можно говорить о еврейском складе ума («аидише копф»), еврейском воспитании. Это надо иметь в виду. Отец Монтеня – французский дворянин Пьер Эйкем де Монтень. Он женился поздно, в 33 года, но до свадьбы был девственником, хотя и успел принять участие в походах французской армии в Италии. В Италии он изучил итальянский язык, познакомился с итальянской культурой и вернулся во Францию очень образованным человеком. Женился, у него родился сын Мишель, и он решил дать своему сыну гуманистическое образование (под влиянием своих итальянских впечатлений, ибо Италия была в то время центром гуманизма). Мы уже говорили об итальянском гуманизме в связи с Макиавелли. Отец Монтеня участвовал в тех самых войнах, о которых писал Макиавелли. Здесь сработал некий принцип, о котором я услышал от моего покойного научного руководителя Николая Федоровича Овчинникова: победители заражаются всеми пороками побежденных. Но победители также перенимают и культуру побежденных. Мой научный руководитель указывал на действие этого принципа на примере Сталина, который заразился у Гитлера антисемитизмом. Сталин победил Гитлера, но перенял все недостатки гитлеризма. Например, устроил после войны особые лагеря по образцу немецких (с номерами вместо имен). Можно вспомнить и о том, как русские победили Наполеона, но вывезли из побежденной Франции революционные идеи, приведшие затем к восстанию декабристов. Т.е. действительно победители часто перенимают культуру побежденных. И вот французы, одержав ряд побед над итальянцами в начале XVI века (они даже на 11 лет – с 1524 по 1535 – овладели Миланом), также переняли итальянскую культуру. И доказательство тому – желание Пьера Эйкема де Монтеня дать своему сыну гуманистическое образование по образцу итальянского.
          Мишель де Монтень родился, когда отец уже вернулся с войны и обосновался в своем замке. К моменту рождения сына Пьеру Эйкему де Монтеню было 34 года. Пьер Эйкем де Монтень своеобразно понимал суть гуманистического образования. Так, он нанял сыну гувернеров, которые говорили с ним только по-латыни. Т.е. ребенок вырос, до 7 лет не зная своего родного французского языка. Его первым разговорным языком была латынь. Мама и папа – люди образованные, латынь знали и подыгрывали гувернерам, общаясь с сыном на латинском языке. Не всякие родители пойдут на такие эксперименты с собственными детьми. Но когда Мишелю исполнилось семь лет, отец сдался, перешел в общении с сыном на французский язык и отдал его в Гиеньскую коллегию, которая находилась в Бордо. «Гиеньской» коллегия называлась по имени провинции Гиень. Я раньше думал, что иезуиты создали первые коллегии, но, оказывается Гиеньская коллегия была основана еще до возникновения Ордена иезуитов. Потом, впрочем, иезуиты основали свою коллегию в Бордо, и Гиенская коллегия захирела и была закрыта. Иезуиты переманили всех лучших учеников и преподавателей, а две коллегии город, видимо, не потянул. Но Монтень учился не у иезуитов. Он поступил в Гиеньскую коллегию в 7 лет, т.е. в 1540 году. В том году орден иезуитов только был утвержден буллой Папы Павла III. Так что никаких коллегий иезуиты в то время еще основывать не могли. Так что Монтень избегнул, в отличие от Декарта, иезуитского влияния.
          Главная книга Монтеня называется «Опыты». В «Опытах» Монтень, в частности, пишет, что нужно во всех жизненных ситуациях сохранять спокойствие и невозмутимость. Даже когда умирают дети. «Вот я сам, – пишет Монтень, – похоронил двух или трех». Вчитайтесь, вдумайтесь: «двух или трех»! Я даже специально решил посмотреть французский оригинал: может, думаю, переводчица ошиблась. Но и во французском оригинале то же самое: «deux ou trois». Получается, что Монтень толком не знает, сколько у него детей умерло! Но это я забегаю вперед.
          Итак, Монтеня отдали в Гиеньскую коллегию, и он получил там хорошее гуманистическое образование. Среди преподавателей Гиеньской коллегии были выдающиеся педагоги, проникнутые идеями Возрождения, в частности, шотландец Джордж Бьюкенен и португалец Андре де Говея. Так что можно сказать, что в Гиеньской коллегии царил дух Возрождения, что проявлялось, в частности, в особом внимании к классическим античным авторам. Наибольшее влияние на Монтеня (из классических авторов) оказал Плутарх. Он был в эпоху Возрождения как бы открыт заново, потому что в Средние века был мало известен. Его «открыли» и стали переводить на латинский, французский, английский и другие языки. Мы уже упоминали трактат Плутарха «О суеверии» (в лекции «Введение в историю атеизма – 2»). Он входит в корпус сочинений Плутарха, именуемый «Моралии». В этих сочинениях Плутарх пишет обо всем. Собственно, они и названы «Moralia» от слова «mores» – «нравы». В «Моралии» входят трактаты: «О любви», «Хорошо ли сказано: живи незаметно», «О суеверии» – и многие другие. Плутарх затрагивает в этих трактатах вопросы, которые, как мы бы сейчас сказали, волнуют каждого интеллигентного человека. Об отношении к слугам, об отношении к жене, о воспитании детей. И Монтень в «Опытах» фактически копирует эту схему Плутарха. Симптоматично, что современник Монтеня – епископ Жак Амио – перевел  «Моралии» Плутарха на французский язык (перевод был издан в 1572 году). Конечно, этот перевод Монтеню был не нужен: он свободно читал по-латыни (греческий он знал не очень хорошо), а сочинения Плутарха были переведены на латинский язык еще в XV веке. Но проблема была не в том, чтобы перевести Плутарха, а в том, чтобы воссоздать Плутарха для читателя XVI века. Т.е. взять Плутарха за образец, но написать о тех же вопросах языком французского дворянина XVI века, при этом сохранив дух Плутарха – и это Монтеню удалось. Можно сказать, что Монтень – это «Плутарх XVI века» или «французский Плутарх». Но Плутарх не был христианином. Впрочем, он не был и грубым язычником. Он был, так сказать, «просвещенным язычником». У Данте эти «просвещенные язычники» помещены в первый круг ада. Там, согласно Данте, находятся все языческие философы: Сократ, Платон, Демокрит, Диоген, Анаксагор, Фалес, Эмпедокл, Гераклит, Зенон… Все они там. А действительно, куда их девать? Они некрещеные, в рай им нельзя, в чистилище тоже. Значит, в ад. Но в такой круг ада, где нет мучений. Не там, где Иуда, где Магомет, где женщины, которые молоко водой разбавляли. Те все где-то в глубине ада, в других кругах, и им полагаются различные мучения. А «просвещенные язычники», философы – они честно жили, взяток не брали, разбавленным молоком не торговали. Их еще называют «благородные язычники». И отношение Церкви к сочинениям «благородных язычников» было, можно сказать, благожелательным. Папа Пий V даже осудил тезис: «Все дела неверующих суть грехи и добродетели [языческих] философов суть пороки» (omnia opera infidelium sunt peccata, et philosophorum virtutes sunt vitia). Этот тезис отражает позицию пуритан, крайних протестантов, которые считали, что там, где нет Библии, царит дьявол. Поэтому английские пуритане и закрыли в 1642 году лондонский театр Глоуб, открытый еще при жизни Шекспира и с его участием. Они считали, что театр – это от дьявола. Монтень в этом смысле был убежденным противником протестантов, потому что он считал, что они антикультурно настроены. Католическая Церковь, напротив, не осуждает языческую культуру и даже поощряет интерес к ней, к культуре просвещенного язычества, к Плутарху, к Тациту, к Аристотелю, к Платону. Т.е. Церковь не видит в них своих врагов. В отличие от протестантов, которые говорят: «А, это не Священное Писание, значит, это всё читать не надо». Православная Церковь в этом вопросе колебалась: брала и от католиков, и от протестантов. В книге о. Георгия Флоровского «Пути русского богословия» это хорошо показано. В этой книге Флоровский прослеживает как католические, так и протестантские влияния на Русскую Православную Церковь. А когда академическая и семинарская традиция прервалась в 1917 году, то о единой точке зрения на светскую культуру и говорить не приходилось. Поэтому разобраться здесь очень трудно. Но в целом Православная Церковь не осуждала, к примеру, театр и в этом смысле не уподоблялась английским пуританам. И сейчас Православная Церковь не отлучает актеров и актрис и не запрещает верующим ходить в театр. Может быть, какой-нибудь батюшка и придерживается более ригористических взглядов, но руководство Православной Церкви утверждает, что культура в целом не враждебна христианству. И католики тоже считают, что не надо культуру отрицать, а надо ее облагородить.
         Но для Монтеня важен не только Плутарх. Еще один источник вдохновения для Монтеня – это Лукреций. Поэма Лукреция «О природе вещей». Как вы знаете, Лукреций был атеистом, эпикурейцем. То, что «Опыты» Монтеня пестрят цитатами из Лукреция, – многозначительно. Ну и наконец, есть оригинальные идеи Монтеня. Их несколько. Первый очень важный момент – это его отношение к дикарям. Дело в том, что о дикарях как таковых (скифах, киммерийцах) греко-римский мир особо не рефлексировал, а о тех, которые жили в Новом Свете, вообще не знал. Поэтому здесь Монтень вынужден был быть оригинальным и был оригинальным. Он высказался о том, о чем еще не говорил ни Цицерон, ни Плутарх, ни Сенека. Один из слуг Монтеня участвовал во французской экспедиции в Рио-де-Жанейро (тогда города там, конечно, еще не было) и рассказал Монтеню, как живут там дикари, населяющие эту местность (где впоследствии будет основан город Рио-де-Жанейро). И оказывается, что у тех дикарей были очень своеобразные представления о жизни, о собственности, о семье, о войне. Вот один из примеров. Они жили в больших просторных помещениях, которые мы бы сейчас назвали бараками. И там, как в фаланстерах Фурье, всё было общее. И жены тоже общие. Т.е. дикари жили одной большой коммуной. Не было даже такого понятия, как «моногамная семья». Дети воспитывались коллективно. Не было больных и стариков: либо умирали молодыми, либо жили здоровыми до старости и не выглядели стариками. Казалось, что это рай, тот самый рай, из которого были изгнаны Адам и Ева. Единственное развлечение этих дикарей – это война. Иногда на них нападали другие племена из-за гор. Дело в том, что местность, где теперь город Рио-де-Жанейро, устроена следующим образом: небольшая полоска равнинной земли вдоль океана, а потом сразу начинаются горы. И, по-видимому, на этой небольшой полоске вдоль океана жило это племя. Иногда само это племя совершало военные экспедиции за горы. Для чего, спрашивается? Ведь всё у вас есть, зачем вам воевать? Для доблести. Человеку нужен не только хлеб, ему нужны и зрелища. Для этих дикарей зрелищем была война. Либо они отправлялись на войну, либо на них нападали. Для мужчин война было самое главное дело в их жизни. Была у них и своя религия. Проповедники (жрецы) этой религии говорили о двух вещах: чтобы мужья любили своих жен и чтобы люди были доблестными (на войне). Только две добродетели (вместо аристотелевских четырех) – любовь к женам и доблесть на войне. А в чем конкретно проявлялась доблесть? Иногда они попадали к врагу в плен или сами брали кого-то в плен. Пленников связывали, некоторое время держали у себя, а потом убивали и съедали. И каждому давали по кусочку от пленника. Здесь любопытный момент. Перед тем как убить пленника, они пытались его психологически (морально) сломить. Говорили ему: вот мы сейчас тебя убьем, вот мы сейчас тебя съедим. А пленник отвечал: ну и ешьте меня, я вас не боюсь. Т.е. демонстрировал доблесть. И дикари старались своих пленников как можно мучительнее убить, но те терпели все пытки и не просили пощады. Как и североамериканские индейцы в романах Фенимора Купера. Наверное, все дикари в чем-то сходны друг с другом. И Монтень, описывая всё это, восклицает: «Как замечательно живут люди!» А мы, европейцы, так опустились! И отсюда впоследствии возник тезис Руссо о первобытной праведности. Руссо всё списал у Монтеня. То, что Руссо прославило, его знаменитая работа «Рассуждение о науках и искусствах», получившая премию Дижонской академии наук в 1750 году, в которой Руссо доказывает, что цивилизация не только не способствует улучшению нравов, но, напротив, развращает людей – это всё взято у Монтеня. Уже исследования появились на эту тему: «Монтень и Руссо». Монтень первым из европейцев поставил этот вопрос, потому что Колумб открыл Новый Свет не так давно, всего за 40 лет до рождения Монтеня, и опыт великих географических открытий еще не был полностью осмыслен. Что это за новые племена? Некоторые даже ставили вопрос: а есть ли у индейцев душа? И лишь в 1537 году Папа Павел III объявил, что индейцы такие же люди, как и европейцы. Но все-таки для Церкви это была проблема: люди живут вне Христа, без Христа, не зная о Христе, и что с ними делать? Первый вариант ответа: посылать миссионеров. По этому пути пошли иезуиты, добившиеся наибольших успехов в деле обращения индейцев в христианство. Но есть и второй вариант ответа: учиться у индейцев. Эту линию отстаивает Монтень, а потом ее подхватил Руссо (и так далее, вплоть до Д.Г. Лоуренса и Кастанеды). Т.е. тезис о первородной праведности. Никакого первородного греха нет, это всё выдумка. Конечно, Монтень так прямо не мог сказать (в отличие от Руссо): он был человек осторожный. И перед публикацией своих «Опытов» он лично повез их в Рим и показал папскому цензору.
Папский цензор сделал несколько замечаний. В частности, он придрался к слову «судьба». Ему было непонятно, что Монтень подразумевал под «судьбой». Дело в том, что Монтень пишет в «Опытах» об «иронии судьбы»: например, ирония судьбы проявляется в том, что первый император Византии был Константин Великий, а последний (когда турки взяли Константинополь в 1453 году) – Константин XI. И у Константина Великого была мать Елена, и у последнего императора мать тоже звали Еленой. И Монтень говорит: в этом проявилась ирония судьбы («Не кажется ли порой, что судьба – остроумная выдумщица?»). Т.е. судьба иногда как бы шутит с людьми. Но папский цензор был недоволен такой постановкой вопроса. Как это так? Есть Божественное провидение, но оно не может шутить с людьми, ибо оно благое. А у Монтеня получается, что судьба шутит с людьми. Это нехорошо. И цензор попросил Монтеня отредактировать текст «Опытов». Но Монтень ничего так и не изменил. Он ведь только на всякий случай повез свое сочинение папскому цензору: узнать реакцию. Когда понял, что о сожжении на костре речь не идет, сразу успокоился. Ведь общая реакция цензора была благожелательная. Задача вступительной статьи к русскому переводу состояла в том, чтобы показать прогрессивность Монтеня. Поэтому Фаина Абрамовна Коган-Бернштейн особенно подчеркивает, что Монтень не испугался папского цензора и, пусть завуалированно и осторожно, но продолжал высказывать прогрессивные идеи. Так, Коган-Бернштейн считает, что Монтень исподволь подводит нас к выводу, что христианский аскетизм – это глупость.
          Например, был такой епископ Иларий из Пуатье (IV в. н.э.), борец с арианской ересью. Он был женат (тогда еще многие епископы были женаты). У него была дочь. А у дочери было много поклонников. Отец уехал куда-то на Восток и оттуда написал дочери: «Я нашел тебе хорошего жениха, настоящего». Я, читая это место у Монтеня, сначала подумал, что Иларий хочет отдать свою дочь в монастырь. Но ничего подобного. Он молился, чтобы Бог взял ее к себе, т.е. чтобы дочь скорее умерла. И Бог услышал молитву Илария, и дочь его умерла. А потом жена Илария обратилась к мужу с просьбой: «Помолись, чтобы я тоже умерла». Иларий ответил ей: «Хорошо». И она тоже умерла. И Иларий остался один. Монтень, приводя этот рассказ, пишет, что ему кажется, что люди не должны обращаться с такими молитвами к Богу. Надо жить скромно. Если у тебя есть жена, не надо молиться, чтобы Бог ее прибрал, если есть дочь – не мешай ей выходить замуж. Переводчица Коган-Бернштейн считала, что Монтень на этом примере показал глупость и изуверство христианских святых. А мы, конечно, по-другому всё это воспринимаем.
          Но все равно видно, что Монтень так подбирает эти примеры, чтобы подвести человека к мысли о том, что надо жить спокойно, чтобы тебя ничего не волновало. Умрет жена – ничего страшного. Умрут дети – тоже ничего страшного. Главное, чтобы сам человек был спокоен. И он приводит в пример одного греческого мудреца, который говорил: «С собой в плавание надо брать только то, что может всплыть при кораблекрушении». Т.е. золота брать нельзя, потому что оно потонет. Т.е. фактически надо ничего не иметь. И Монтень говорит читателю: «У тебя должна быть маленькая клетушка, где ты наедине с собой и куда не может проникнуть никакой внешний шторм, где ты пребываешь в покое и тебя ничего не волнует». Ведь волноваться о других – это безумие. Мало тебе своих забот, ты еще и чужими заморачиваешься. Занимайся собой и своими делами. В общем, такой идеал античного мудреца и идеал бесстрастия. Есть греческое слово «атараксия» (его можно перевести как «невозмутимость»).
          Теперь вернемся к дикарям. Монтень демонстрирует нехристианское отношение к дикарям. У меня, когда я читал об этих дикарях из Рио-де-Жанейро, был какой-то ужас перед ними. У меня не было ощущения, что это праведники. У меня было ощущение, что это дикие люди, которых надо срочно приобщить к культуре, просветить их, сделать их интеллигентными. А Монтень доволен ими: вот они какие хорошие! Дикари, описанные Монтенем, своими обычаями чем-то напомнили мне блатной мир, шпану. Но как мы относимся к блатному миру, к шпане, к беспризорникам? Мы ведь не миримся с этим, а стараемся перевоспитать этих людей, приобщить их к культуре. А Монтень своим восторгом перед дикарями породил целое направление в культуре. Вспомним хотя бы Гавроша у Гюго. Гюго идеализирует беспризорника, как Монтень идеализирует дикаря. А из Франции эта тенденция распространилась и на другие страны. И у нас Бабель идеализировал одесских бандитов. И заигрывание Маркса и Энгельса с пролетариатом – из той же серии. Это парадоксально. Монтень, образованный человек, интеллигент – и восхищается дикарями. А за ним Руссо, Маркс и т.д. И то же самое мы встречаем у Толстого: Ерошка, Платон Каратаев, Катюша Маслова. Здесь, впрочем, есть разница. Наши мужики, которыми так восторгался Толстой, все же христиане, а не язычники-индейцы. Но культ народа-богоносца – здесь надо быть осторожным. Чтобы мы не просчитались, если окажется, что народ-то вовсе и не богоносец. Монтень утверждал, что индейцы по-своему благородны. Мы, намекает Монтень, хуже индейцев: воюем между собой – католики с гугенотами. Не будем забывать, что во времена Монтеня во Франции шла гражданская война. И Монтень как бы подводит читателя к мысли: вот к чему может привести религиозный фанатизм. И у власти в то время во Франции находились отнюдь не святые люди – вспомните хотя бы Екатерину Медичи. Монтень вспоминает также, как отравили Папу Александра VI. Этот случай Монтень также относит к «иронии судьбы»: «Герцог Валантинуа, решив отравить Адриана, кардинала Корнето, у которого в Ватикане собирались отужинать он  сам  и  его  отец,  Папа  Александр  VI, отправил заранее в его покои бутылку  отравленного  вина,  наказав  кравчему хорошенько беречь ее. Папа,  прибыв  туда  раньше  сына,  попросил  пить,  и кравчий, думая, что вино было поручено его особому  попечению  только  из-за своего отменного качества, предложил его Папе. В этот момент  появляется,  к началу пира, и герцог; полагая, что к его бутылке не прикасались, он пьет то же самое вино. И вот, отца постигла внезапная смерть, а  сын,  долгое  время тяжело проболев, выжил, чтобы претерпеть еще худшую участь» (сейчас историки оспаривают эту легенду, но для нас важно, что Монтень воспринял ее за чистую монету).
          Да, у дикарей отравленного вина не было: они до этого не додумались. И кто идеализирует дикарей? Монтень – столп западной цивилизации. Ницше назвал Монтеня «самым честным философом». У Ницше есть книга «Несвоевременные размышления», а в ней статья: «Шопенгауэр как воспитатель». И в этой статье Ницше пишет: «Я знаю только еще одного писателя, которого в отношении честности я ставлю рядом с Шопенгауэром, и даже выше его: это — Монтень». Так что если Монтень идеализирует дикарей, то и мы вместе с ним увлекаемся и думаем: «Если такой культурный, образованный человек что-то нашел в этих дикарях, может быть, в них действительно что-то есть, просто мы, может быть, этого не видим?». Потом «чадолюбие» Монтеня: не знал, скольких детей похоронил. Это ведь тоже не случайно: это забывание (вытеснение) по Фрейду. Как это можно понять: человек не знает, сколько у него умерло детей? Тут один ребенок умирает: например у актрисы Барбары Брыльской (кстати, сыгравшей главную роль в фильме «Ирония судьбы») – так она после этого с мужем развелась, и страдала депрессией, и лечилась у психоаналитика… И не будем забывать, что Монтень говорит: делами других людей заниматься не надо. Впрочем, Монтень делит жизнь на три этапа. Первый этап – это когда человек получает образование, второй этап – служение родине и благотворительность, третий этап – старость, тут можно и отдохнуть. Монтень, видимо, считал, что старость у него уже наступила, хотя он начал писать свои «Опыты» в 1570 году, когда ему было только 37 лет. Рановато, да? Умер он, между прочим, в 1592 году, когда ему было 59 лет. Второй этап… Монтень все-таки был придворным и служил разным королям, и Генриху IV, кстати, тоже. Как говорится, служил отечеству. Был даже мэром Бордо. Но эту общественную деятельность Монтень воспринимал как этап. В конце жизни должна наступить атараксия (безмятежность или бесстрастие), когда человек живет внутренней жизнью, погружен в книги, размышления и, в общем, равнодушен, глубоко равнодушен ко всем остальным людям. Действительно, есть такие особы, которые своей излишней заботливостью делают жизнь своих ближних невыносимой (это называется гиперопека). Но, может быть, лучше гиперопека, чем  равнодушие. Христианство далеко от идеала Монтеня. Ведь Христос переживал за наши грехи. Христианство указывает на путь сострадания и путь активной помощи ближним. И по этому пути пошли иезуиты, потому что они не просто радовались дикарям, как Монтень, но пытались все-таки их переделать. Миссионеры-иезуиты Исаак Жог и Иоанн де Бребеф даже погибли от рук индейцев. Они пытались этих индейцев переделать, и за это, кстати, и были убиты, потому что индейцы не хотели переделываться. Попробуйте вот сейчас шпане пойти проповедовать. Или каким-нибудь другим язычникам XXI века: скинхедам, эмо, готам… Можно, уверяю вас, нарваться на большие неприятности. А Монтень своей идеализацией дикарей как бы намекает: «Не надо им Христа проповедовать». Создай лучше свою клетушку и читай там книжки, просвещайся, вот меня читай, мои «Опыты», читай Плутарха, читай Лукреция. И пребывай невозмутимым. В конце концов, свою голову на чужие плечи не поставишь. Хотят они жить, как им нравится, ну и пусть живут. И вот я спрашиваю: «Это идеал христианский или нехристианский?» Миссионеры-иезуиты или Мать Тереза жили не так, как призывал жить Монтень. Индусы, кстати, не понимали Мать Терезу. Потому что на самом деле, если еще глубже копнуть и вспомнить Шопенгауэра, который, кстати находился под большим влиянием Монтеня, то выяснится, что для Шопенгауэра весь окружающий нас мир – это «майя» (т.е. в переводе с санскрита – кажимость). Того, что мы видим, на самом деле, может быть, и нет. Как в песне поется: «То ли девушка, то ли виденье». А уж тем более душевные, духовные переживания других людей – что мы можем о них знать, как мы можем о них судить? Человек, по Канту, это «вещь в себе». И как я могу, не зная тайны душевной и духовной жизни человека, пытаться на него влиять? «Занимайся собой», – вот что говорит нам и Монтень, и Шопенгауэр. Себя знай и не лезь в чужие души, не пытайся влиять на других, не воображай, что ты в силах исправить своих ближних. Два пути: путь Монтеня и путь Матери Терезы. И не надо забывать, что бесстрастие, проповедуемое Монтенем, может перейти в патологию, как и страстность, конечно, тоже.
          Теперь об отношении Монтеня к аскетизму. Аскетизм, конечно, Монтеню чужд. Но Монтень критикует аскетизм очень аккуратно, чтобы не попасть под подозрение инквизиции. Главный аргумент Монтеня против аскетизма таков: «Мало тебе скорбей, посылаемых тебе жизнью – зачем ты еще какие-то дополнительные скорби добавляешь?». Каждый должен заниматься своими проблемами и не усугублять их. Мало тебе своих болезней, зачем ты еще вериги навешиваешь, власяницу носишь, посты дополнительные придумываешь, молитвы удлиняешь. Хватит тебе тех болезней и неприятностей, что у тебя есть. Переноси их терпеливо, и это будет твой аскетизм. Кстати, все это очень созвучно современному человеку. Очень многие современные люди так рассуждают. Как в Одессе говорят: «Кому это надо, и кто это выдержит?» В этом вопросе, задаваемом с неподражаемой интонацией, чувствуется голос Монтеня. Только Монтеня растиражированного, разменянного на мелкую монету, без цитат из латинских и греческих классиков на языке оригинала, так сказать, «simplified for everyone». Идеи Монтеня проникли в массы. И идеи Шопенгауэра тоже. Это своего рода позиция. Позиция очень простая. Довольствуйся тем, что есть. Не ищи того, что свыше тебя. По-научному это называется квиетизм. В Католической Церкви уже после Монтеня будут такие богословы-квиетисты, например, Мигель де Молинос. Тезисы Молиноса были осуждены Папой Иннокентием XI в булле Coelestis Pastor (от 19 ноября 1687 года). Суть квиетизма такова: ничего не делай для славы Божией, Бог Сам о Себе позаботится. Монтень приводит в пример одно изречение дельфийского оракула. Греки боялись, что персы могут захватить Дельфы, а там, в храме Аполлона, хранились сокровища. И греки решили вопросить оракула: «Что делать? Не спрятать ли сокровища в надежном месте, чтобы они не достались персам?» И оракул ответил: «Занимайтесь собой и своим спасением, а боги сами о себе позаботятся». Не надо заниматься еще и проблемами богов. Боги сами найдут, как себя защитить.
         На Новый Завет Монтень мало ссылается. Я нашел у него одну ссылку на Послание к Римлянам: «Почитая себя мудрыми, обезумели» (Рим 1, 22). Это по поводу суеверий, распространенных в эпоху античности. Из книг Ветхого Завета Монтень чаще всего ссылается на книгу Экклезиаста. А в основном Платон, Лукреций, Цицерон, Сенека, Плутарх, Диоген Лаэртский. Ну и, конечно, Эпикур.
         Теперь об отношении к смерти. Как относиться к смерти? Монтень считает, что человек обязательно должен подготовиться к смерти, чтобы ее не бояться. И он берет на вооружение главный тезис Эпикура: смерти нет, потому что, пока ты живешь, ты еще не умер, а когда ты умер, ты уже ничего не чувствуешь. Поэтому Монтень считает, что бояться смерти не следует, потому что глупо бояться того, чего нет. Смерть – это все равно что то, что было до нашего рождения. Потом Шопенгауэр повторит эту мысль. Аккуратно, конечно, чтобы не смутить церковную цензуру, Монтень сравнивает загробное существование с существованием до рождения: «Впрочем , природа не дает нам зажиться. Она говорит: “Уходите из  этого мира так же, как вы  вступили  в  него.  Такой  же  переход,  какой  некогда бесстрастно и безболезненно совершили вы от смерти к жизни, совершите теперь от жизни к смерти. Ваша смерть есть одно из звеньев  управляющего  вселенной порядка; она звено мировой жизни”». А Шопенгауэр, уже не боясь никакой церковной цензуры, более грубо и буквально проводит эту аналогию, чтобы доказать отсутствие загробной жизни. Это глубоко антихристианская позиция. Христианство основано на вере в воскресение. И если мы примем тезис, что жизнь после смерти подобна жизни до рождения, то от христианства ничего не останется.
         Языческие мудрецы (от Эпикура до Марка Аврелия) считали главной задачей человека правильно подготовиться к смерти, т.е. перестать ее бояться. Зачем бояться того, чего нет? Зачем бояться небытия? И Хайдеггер в ХХ веке тоже говорит о том же, о том, как преодолеть ужас перед небытием. Но проблема Хайдеггера для христианина – псевдопроблема, потому что христианин боится не небытия, а Божьего суда. Т.е. здесь речь идет о неких аксиомах. Здесь важна позиция, которую занимает человек. И самих позиций не так много: их можно пересчитать по пальцам. Позиция определяется ответом на вопрос: «Что ждет человека после смерти? Можно ли состояние человека после смерти приравнять к его же состоянию до рождения?» При этом Монтень считал себя верующим, и когда он почувствовал приближение смерти, он позвал священника, попросил его отслужить мессу и умер во время мессы. Не забывайте, что Монтень повез в Рим, к папскому цензору, свои «Опыты». Говорит: ищите у меня ересь. Монтень сам не был атеистом. Если бы его спросили: «Кто ты? Атеист?» – он бы ответил отрицательно. Но о смерти он пишет не как человек, глубоко верующий в воскресение. Поэтому Паскаль сказал: «У Монтеня нехристианское отношение к смерти». Конечно, Монтень нигде прямо не пишет, что после смерти ничего нет, иначе папский цензор обратил бы на это внимание. Но Монтень так подбирает цитаты из языческих философов, что создается впечатление, что он с ними соглашается, и тем самым подводит читателя к мысли, что за гробом его ничего не ждет. То же самое о самоубийстве. То, что мы сейчас называем эвтаназией. Монтень много аргументов приводит в пользу мнения, что хорошо было бы завершить свою жизнь самому. Если страдания очень сильные, то у человека всегда есть власть прекратить их. И Монтень приводит примеры из сочинений языческих философов. На самом деле у многих языческих философов мы находим оправдание добровольного ухода из жизни. Вообще, такое пермиссивное отношение к самоубийству характерно для античного мира. Монтень приводит такой пример: покоренный римлянами царь Македонии (его звали Персей) не хотел идти в триумфе, потому что это считалось позорным. И Персей через своего посланца попросил римского консула Павла Эмилия избавить его от этого унижения. А Павел Эмилий ответил: «Пусть  обратится  с  этой просьбой к себе самому». Т.е. намекает на то, что человек всегда может покончить с собой. Вот это и есть языческое отношение к смерти. Если у человека не хватает мужества, чтобы покончить с собой, то заслуживает ли такой человек уважения? Т.е. Павел Эмилий как будто говорит: «Окажись я на месте побежденного македонского царя, я не допустил бы такого унижения, а покончил бы с собой. Но поскольку у этого побежденного царя недостаточно мужества, чтобы покончить с собой, то он достоин этого позора». Правда, Монтень в конце главы (эта глава называется «О том, что философствовать – это значит учиться умирать») опровергает все доводы в пользу самоубийства и пишет, что надо терпеть страдания и унижения, ибо это требует еще большего мужества, чем добровольный уход из жизни. Но неприятный осадок все-таки остается. Есть ощущение, что Монтень играет с этой мыслью (о самоубийстве). Хотя у него есть и такое наблюдение: люди часто бросаются в самое пекло именно от страха. И делает вывод, что человек кончает с собой, как правило, от страха перед смертью. И поэтому, резюмирует Монтень, настоящий мудрец не кончает с собой, потому что не боится смерти. Для Монтеня идеал – это Эпикур. А Эпикур не покончил с собой.
          О влиянии Монтеня можно говорить долго. Я приведу лишь один пример. Был такой священник во Франции, во времена Людовика XIV (и начала царствования Людовика XV) – Жан Мелье. Служил мессы, исповедовал, крестил, отпевал, как обычный сельский священник, а после смерти оставил завещание. Но это было не обычное завещание, речь в нем шла не об имуществе покойного. «Завещание» о. Мелье представляло собой объемистую рукопись, в которой автор откровенно пишет о себе и о своих убеждениях и, в частности, о том, что он давно утратил веру, и что он не такой дурак, чтобы верить «во все эти глупости», и что сами Римские папы не верили, что они наместники Христа, и т.п. На Западе о Жане Мелье мало кто знает, но в СССР это было известное имя, и ему даже была посвящена отдельная глава в изданной при Хрущеве «Детской Энциклопедии» ( в томе 7). Глава называлась «Жан Мелье и его “Завещание”». Я ребенком внимательно читал все главы 7 тома, имевшего подзаголовок "Из истории человеческого общества"), так как увлекался историей. Прочел и о Жане Мелье. Тогда всё  это показалось мне весьма убедительным. Но, конечно, я не знал тогда, что главным авторитетом, на которого ссылался Мелье, был Монтень. Мелье цитирует целые абзацы из «Опытов» Монтеня, в частности приводит рассуждения Монтеня о дикарях. И пишет: «Что мы, христиане, делаем? Мы проповедуем нашу религию этим добрым дикарям, а на самом деле мы гораздо хуже, чем они». Т.е. смысл рассуждений Мелье в том, что народ надо оставить в таком виде, в каком он есть. А лучше всего, если не будет богатых и бедных.
          Кстати, о богатых и бедных. Монтень в «Опытах» приводит такой рассказ. Привезли во Францию дикаря, одного из тех, что жили там, где сейчас Рио-де-Жанейро. И вот какие у этого дикаря были впечатления о Франции. Дикарь посмотрел, как живут французы, и сказал: «Меня удивляет, почему у вас есть богатые и бедные. И мне непонятно, почему бедные не подожгут и не уничтожат имущество богатых. Мы (дикари) не допустили бы у себя такого неравенства». Вот, оказывается, какие мысли роятся в сознании этих «добрых» дикарей! Мы думали, что у них в душе гармония, первозданный рай, а у них вот какие страсти кипят, прямо как у героев Достоевского! Они оказались совсем не такими простыми, как их желал изобразить Монтень.
         Вообще, философия после Монтеня как бы разветвляется на два пути. Первый путь – это философия индивидуализма: Монтень – Декарт – Кант – Шопенгауэр. Но рассуждения Монтеня о социальном неравенстве и первобытной праведности лежат в основе другого направления в европейской философии, основными вехами которого являются «Завещание» Мелье, «Общественный договор» Руссо – а далее Фурье, Сен-Симон, Конт, Маркс…