Поезд плавно тронулся, и медленно поплыли назад перрон, станционные постройки, столбы электропередач, дома, деревья.
Рыхлый мужчина сорока лет сидел в купе и смотрел в зеркало напротив.
«Здорово, если бы я так и остался один, – подумал он. – В последнее время было столько беготни, нервотрёпки, что любое общение мне противопоказано».
Мужчина возвращался из командировки, где что-то пробивал, о чём-то договаривался. Его пышная шевелюра и широкое лицо чем-то напоминали известного эстрадного певца. Он этого не скрывал, а наоборот, старался подчёркивать. Даже одевался и двигался как его знаменитый двойник.
Работал он главным дирижёром симфонического оркестра в филармонии южного провинциального города, куда его пригласили в прошлом году.
Он помнил, как волновался, получив назначение, как побаивался первой встречи с оркестрантами, искал у них понимания, поддержки. Но постепенно освоился и стал проводить свои идеи в жизнь. Конечно, они не всем были по душе. Он был наслышан о «нраве» этого оркестра, «съевшего» уже не одного главного. Но сдаваться не собирался. Тем более что с самого начала понял: этот оркестр – плацдарм, с которого или взлетишь вверх, или… О втором варианте развития событий он и не думал. Однако «орешек» оказался не так прост, каким поначалу казался. Нет, совсем не прост. Что там говорить: с народниками было бы куда проще. При случае и крепкое словцо могло пойти в ход. А здесь не знаешь как себя вести. Вежливость воспринимают за манерность, а резкость приводит к истерикам и демонстративным саботажам. Он вспомнил, с каким удовольствием приезжал в этот город прежде в качестве приглашённого дирижера. Ему улыбались, осыпали комплиментами… Вставая за дирижерский пульт, он сам себе казался прекрасным принцем на белом коне. А теперь…
Поёживаясь, вспомнил, как пренебрежительны были с ним «старики», словно делали одолжение, приходя на репетиции. Дисциплина в оркестре отсутствовала. Теперь каждый раз он становится за дирижёрский пульт, точно на лобное место. Так и хотелось спрыгнуть в какой-нибудь окопчик, спрятаться, отдышаться…
«Еду как на войну», – подумал он с досадой. – Но ничего-ничего, не на того нарвались. Или пан, или пропал. Отступать некуда.
Дирижёр, подняв сиденье дивана, бережно уложил отделанный натуральной кожей саквояж. Он любил хорошие вещи. Вот и дирижёрская палочка была из редкого сорта твёрдого дерева. Он взял её в руки, погладил бережно. Покрытая лаком, она блестела, словно улыбалась хозяину. «Мой единственный друг», – подумал он о ней отчего-то в мужском роде и неожиданно для самого себя поцеловал. Потом, бережно завернув её в бархотку, уложил в отведённое только ей отделение саквояжа.
Дирижёр знал, что музыканты за глаза его называли «Дирижёрской палкой» и не был этим особенно расстроен. Пусть «Палка», а не «Кисель». Он волевой, требовательный, добивающийся своей цели!
Называли его и «Народником во фраке», или просто «Фраком». Ну, что ж… С этим придётся жить…
За короткое время он успел поляризовать не только коллектив оркестра, но и всю музыкальную общественность, проводил несгибаемую политику, и создавалось впечатление, что идёт планомерное выдавливание «стариков», заслуженных, остепенённых. Это и понятно: они осмеливались вступать в пререкания, позволяли себе иметь своё мнение, могли не приходить на репетиции, на выступления, при этом аккуратно получали зарплату по высшему разряду.
Другие, чаще совсем ещё зелёные музыканты, только окончившие консерваторию, к дирижёру относились с подчёркнутым почтением. Что ни говори, а он поставил на молодёжь, добился выделения средств на закупку новых инструментов, обещал организовать гастроли за рубеж. А кто же не хочет поехать в Англию или Германию?! И что такого, что он когда-то окончил факультет народных инструментов? Мало ли кто что оканчивал?! Разве не дирижировали оркестром Скрипка или Гобой? И может, такое поведение является компенсацией комплекса неполноценности? Он и сам чувствовал, что не всегда «догоняет» некоторых музыкантов в оркестре. Они образованнее, опытнее, да и обросли дружками и знакомыми, ведь это их родной город!
Были разные мнения о его мастерстве. «Старики» утверждали, что он плохой музыкант, не слышит, не творит… Но ведь это кто как посмотрит. Одному нравится поп, другому – попадья, а третьему – попова дочка!
И вот сейчас он прилёг на диван прямо поверх покрывала и лежал с закрытыми глазами, размышляя, что делать и как реагировать на выпад Флейты, в пылу спора бросившей ему: «Что вы понимаете? Вы – домрист! Вам бы оркестром народных инструментов дирижировать!».
Конечно, он бы её выгнал. Но это уже становилось тенденцией. Недавно по его настоянию выгнали Трубу, старого алкоголика, хоть и заслуженного и неплохого музыканта, но скандального и не умеющего себя сдерживать, думающего что незаменим. А Главный на его место поставил двух молодых, и теперь с Трубами у него проблем не было.
Но выгнать Флейту? Нет, нужно повременить, придумать что-то другое! Ведь оркестр это не сборище музыкантов. Это единый организм, в котором и дыхание, и сердечный ритм подчинены одной воле – воле Дирижёра! Музыкант растёт и крепнет постепенно, учась синхронизировать своё сердцебиение с сердцебиением коллег. Со временем рождается Оркестр! Если же этого не происходит, оркестр не состоится!
Медленно тянулись минуты. Он повернулся на бок и уставился в стенку. Хорошо бы заснуть, но куда там! Рано. Привык ложиться поздно. Работал больше по ночам, когда все угомонятся и можно, разбирая партитуру, услышать голоса.
Потом резко встал, протянул руку к двери и осторожно отодвинул её в сторону. В коридоре было пусто, а за окнами темно.
«Вот и ладушки! Я один!» – подумал он и запер дверь изнутри.
Достал из сумки бутылку коньяка, закуску и принялся ужинать. Но не успел выпить и рюмочку, как в дверь осторожно постучали.
«Проводник, наверно», – подумал он, открывая.
У входа стоял спортивного вида парень и улыбался. Он уверенно шагнул в купе и сел на свободный диван.
За ним вошла и проводница, светловолосая девушка в форменной одежде.
– Ваш билетик, гражданин хороший, – попросила она. – И как вы сюда попали?
– Не волнуйтесь, хозяюшка, – улыбнулся парень, демонстрируя свои зубы. Видно было, что он пользовался самой хорошей зубной пастой. Краешки глаз игриво прищурились.
Он протянул билет. Проводница взяла его и стала внимательно изучать.
– А как вы вошли? Вагон-то закрыт?
– Я опаздывал… сел в седьмой и прошёл по коридорам.
– Ясно… Вам чаю принести? – спросила она, пряча билет в сумку.
– Да, если вам не трудно. Погорячей!
– А вам, гражданин хороший? – повернулась она к дирижёру.
– А кофе у вас нет?
– В Греции всё есть! – ответила проводница, внимательно разглядывая рыхлого мужчину, привыкшего ездить в таких вагонах. «Видно, какой-то начальник», – подумала она и вслух заметила: – Только кто же на ночь кофе пьёт?
– Я! Буду признателен вам. – Потом, помолчав, добавил: – Если можно, два кофе, и с лимоном, пожалуйста!
– Понятно. Два кофе с лимоном и один чай…
Когда проводница ушла, парень поставил спортивную сумку на диван.
– Может, составите компанию. Коньяк отменный. Гарантирую, – предложил дирижёр.
– Нет, что вы?! Я же спортсмен. Выпью чай и баиньки! Как здорово, что успел!
– Жаль. Не привык, знаете ли, один пить. Но чувствую, что нужно снять стресс, иначе не засну…
Ночью ему снилось, будто он стоит у пульта, а все эти высокомерные заслуженные и народные над ним хихикают. Ждут, когда ошибётся. А в тексте, как назло, такое наворочено, что чёрт ногу сломит. Пять диезов… Дожидаются, злорадствуя. А он всё увеличивает темп, чтобы им некогда было свои каверзы строить. Впрочем, и ему было непросто. Всё – через себя. Всё – собственной кровью. На разрыв аорты… Написал же такое доморощенный меломан. «Пчёлкой» назвал. Обыкновенные хроматические гаммы. Но с изюминкой… А как это играть? Быстрее, ещё быстрее, словно кто-то гонится, кто-то подгоняет… Но они, эти старики, успевают. Им хоть бы хны! А у него рубашка мокрая, пот заливает глаза, и сердце барабанит дробь.
Быстрее, быстрее, громче, два форте! Три форте! Сбивается дыхание. Молодые сдают первые. Им не угнаться за стариками. Он замечает, что три Первые скрипочки опустили смычки. Чёрт побери, неделю уже репетировали! А эти смеются ему прямо в глаза! Им весело, а ему страшно… Так и загнуться можно… Ну и что?! По-настоящему большие таланты жизнь оканчивают молодыми, как Пушкин или Высоцкий. И в то самое время, когда он об этом подумал, Барабан словно выстрелил. От удара дирижёр проснулся.
Поезд стоял на какой-то станции. По перрону бегали люди. Свет бил прямо в окно. «Сколько же времени? – подумал он. – Завтра в десять репетиция. Ну, что ж, посмотрим, кто кого!».
Потом подумалось, что от таких нервотрёпок действительно можно загнуться. И чего им неймётся?
Поезд тихо отошёл от вокзала, и он снова лёг и закрыл глаза. Нужно поспать. Завтра репетиция, а через пару дней концерт…
Поезд пришёл вовремя. Выйдя на привокзальную площадь, он взял такси и поехал к себе. Дома его никто не ждал. Он жил один, что само по себе вызывало много разговоров. Кто-то старался уличить его в разврате, кто-то даже выдвинул версию, что он нетрадиционной ориентации. Ну и что? Пусть говорят!
Было раннее утро. «До десяти успею привести себя в порядок, – подумал он. – Побреюсь, приму душ, выпью кофе…».
В половине десятого оркестранты стали собираться. Концертмейстер, невысокий худощавый мужчина с красивой седой шевелюрой, аккуратно положил свою куртку на кресло в первом ряду, взял инструмент, сел на своё место и стал разбирать ноты.
Кто-то старательно играл гаммы, кто-то настраивал инструмент, смазывал канифолью смычок.
Фагот давно ухаживал за Флейтой. Вот и сегодня он помог ей разложить ноты на пюпитре, потом сел рядом и запел густым баритоном:
– Как провела выходной?
– Нормально. Говорят, что Палка приехал. Интересно, что он привёз?
– А что бы ты хотела, чтоб он привёз? – спросил Фагот. – Думаю, свои проблемы решал. Мечтает в Москву перепрыгнуть. Ему наш провинциальный город как трамплин…
– Это ты напрасно. Разве не видишь, что он старается…
Флейта не договорила. На репетицию пришли две говорливые Валторны и запели, не обращая ни на кого внимания. К ним присоединился Кларнет. Пальцы его забегали вверх и вниз, и на сцене усилилась какофония.
Кларнет был известным в оркестре бабником. Одно время он обхаживал Флейту, от него она даже Пикколо родила. Но узнав о её беременности, он просто сбежал в Израиль… Потом вернулся и стал ухаживать за Скрипочкой, но вскоре перебросился на Виолончель… Скрипочка даже жаловалась на него Палке. Но тот не отреагировал.
В филармонии дирижёра ожидал приятный сюрприз. Молодые музыканты, которые им были приняты в оркестр, узнав, что он приехал, украсили его кабинет цветными воздушными шариками. На столе в вазе стояли три белые розы.
Главный улыбнулся, потом пригласил директора оркестра и попросил снять шарики и не тревожить его до репетиции.
В оркестре напряжение нарастало. Оно словно повисло в воздухе.
Раскладывая на пюпитре ноты, уселась мадам Туба и стала играть гаммы. Стараясь перекричать друг друга, молодые Тромбоны и Трубы дули в свои мундштуки так, что вокруг всё дрожало. Они заглушили писк Скрипочек, и те недовольно попискивали.
Арфа лениво перебирала струны, а Виолончель, настроившись, запела громко и весело.
– Здесь нужно играть пиццикато, – сказала она подружке. – Посмотри как написано.
– Да ладно тебе. Что ты всё время мне делаешь замечания?
Ровно в десять пришёл дирижёр. Он был подтянут, тщательно выбрит, серый костюм его выглядел как новенький. Поздоровавшись, сказал, словно выстрелил:
– Открыли Моцарта. Сороковая симфония. Я на прошлой репетиции просил, чтобы внимательно посмотрели текст. Симфония Моцарта. Готовы?
Он открыл партитуру и на мгновенье замолк, раздумывая, с чего начать.
– Я знаю, что мне не дадут договорить, – шептал Фагот Флейте. – Но я должен тебе сказать… Если сегодня не скажу, то не скажу никогда. Я даже для храбрости выпил бокал вина! Мы должны быть вместе! Ты же знаешь, что я тебя люблю. Я удочерю Пикколо, и мы будем жить вместе. У меня в общежитии отдельная комната!
– Так, успокоились! – Дирижёр взмахнул палочкой, но тут же опустил её. – Флейта! Я же просил легко, игриво… Ещё раз! И…
А Фагот всё что-то бубнил и бубнил:
– Я чувствую тебя, где бы ты ни была. Мы должны быть вместе… Я так больше не могу и не хочу! У меня всё горит, когда я думаю о тебе!
Флейта опасливо взглянула на Палку и в паузе прошептала Фаготу:
– Не мешай! Я и так у него в чёрном списке. Поговорим после репетиции… И вообще, пока у тебя нет покоя, ты живёшь!
– Слова, слова…. Ты говорила, в них только играют. А когда ты ведёшь свою партию, я счастлив! Ответь мне: ты согласна? У тебя тридцать восемь тактов паузы. Ответь, согласна?
– О чём ты говоришь? – горячо прошептала Флейта. – Я до сих пор от Кларнета не могу отойти. Я его по-настоящему любила. У меня дочурка… Зачем она тебе? Ты такой важный, такой стройный. Зачем я тебе, да ещё с Пикколо?! Она совсем не простой ребёнок! Недавно со двора ушла гулять по городу! Я думала, украли дочь. Ты представить не можешь, что я пережила.
– И где она была?
– В милиции. Увидели, что малышка одна бродит, вот и забрали! Милиционерам она очень понравилась, конфеты ей давали. Она разгуливала по отделению, довольная всеобщим вниманием. Но писку было столько, что те были рады, когда я пришла за нею.
– Вот я и говорю: вместе будем воспитывать девочку.
В это время, увлёкшись разговором, Флейта не успела вовремя вступить и тут же услышала:
– Что это с вами? Сколько можно? Повторяем. Три такта после цифры четыре! Три такта… И…
Фагот взглянул на Флейту и спросил:
– Почему ты не одела кольцо? Я думал, оно тебе понравилось.
– Кольцо мне понравилось. Но не привыкла… Оно мешает играть… Должна привыкнуть, но сегодня репетицию проводит Палка и я не могу себе позволить ни одной фальшивой ноты!
Фагот, не колеблясь ни минуты, взял кольцо и надел ей на безымянный палец правой руки.
– Я надеюсь, ты согласишься выйти за меня замуж?
Флейта улыбнулась:
– О любви не говорят, её показывают отношением…
Важно не то, что происходит, а то, как мы к этому относимся. Флейте не нравилось, что Фагот был совершенно уверен в том, что она не откажется от его предложения. Подарить обручальное кольцо в качестве не подарка к помолвке или к свадьбе, а просто так, даже не спросив её согласия. Нет, это уж очень не похоже на то, к чему она привыкла. Перед её глазами помчалось возможное будущее. Он поёт своим густым баритоном, а её писка никто и не услышит! Она искала любовь, и хотела взаимности. Но её сердце молчало. Пауза затянулась…
В одиннадцать тридцать первый перерыв. Дирижёр, ни с кем не разговаривая, ушёл в свою комнатушку, куда услужливая Виолончель обычно приносила ему кофе из буфета.
Она сидела в кабинете и преданно смотрела в его глаза. Потом пропела:
– Существует ли такое понятие – оркестр? Или это простое множество различных инструментов, кем-то и с какой-то целью собранных вместе?
– О чём вы, ей-Богу?! Да нет в оркестре и двух одинаковых музыкантов! Вообще в природе нет двух одинаковых вещей. Более того, один умник сорок лет собирал снежинки и рассматривал их под микроскопом. Искал две абсолютно одинаковые. Не нашёл, бедняга. Запил с горя от бессмысленно потраченных лет.
– Как так нет? – не понимала Виолончель. – А скрипки, а мы, виолончели?
– А вы подумайте, есть ли два совершенно одинаковых инструмента? До такой степени, чтобы пели одинаково? Маразм. Конечно, их быть не может. А если и есть, то они слились в пространстве и времени и это один инструмент. Вы же Музыкант, должны понимать. – Он задумчиво посмотрел на неё. Повторил: – Запомните: нет двух одинаковых музыкантов. Как и нет двух одинаковых деревьев. И в этом заключается смысл жизни, который все ищут...
…Конфликт разгорался, особенно после того как заслуженную Скрипку вдруг пересадили в третий ряд, где сидела зелёная молодёжь. Она, чуть слышно пискнув, пересела и стала пиликать так же, как и тогда, когда сидела рядом с Первой Скрипкой. Решила не вступать в споры. Не хватало на старости лет оказаться на улице. Сегодня в стране кризис. Безработных много, а что она может, кроме как играть? Нет, нужно молча подчиниться. Переждать. Угомониться. Нужно выжить…
На перерыве «старики» как встревоженный улей собирались группами и жужжали, обсуждая, что делать и как быть.
– Хоть и положил я себе за правило не оспаривать его утверждений, с иными из них согласиться никак не могу, – пропел Альт, старательно нанося канифоль на смычок. – Критика способствует совершенствованию, а по его мнению, это намёк на бунт.
– Но нужно признать, что его «откровения» звучат не вполне интеллигентно, когда во время репетиции он допускал хамство, – настаивала Скрипка.
– Это неинтеллигентно…– пропиликала Вторая скрипка. Она вспомнила, что Палка обозвал её рефлектирующей интеллигенткой.
Альт улыбнулся и сказал:
– А знаете, чем интеллигент отличается от… лягушки? Когда над ней летит комар, она сначала примеривается. Если языком может «дострелить», то ловит комара, а интеллигент тоже примеривается, но если понимает, что сумеет поймать, уже не ловит: ему достаточно знать, что он сумеет это сделать. Я принадлежу, по терминологии Палки, не к лягушкам, а к интеллигентам…
– Напрасно вы так, – возразила Арфа. – Он поставил задачу изменить оркестр и своего обязательно добьётся, поверьте мне!
– Да, но у него средства превратились в самоцель. Возродить оркестр, сделать его сообществом единомышленников можно только тогда, когда он отыщет лидера. А лидеры ему мешают! Он окружает себя посредственностями, чтобы на их фоне выглядеть гением. Умные же окружают себя гениями, чтобы купаться в лучах их славы. Так что лидер ему нужен – не Мастер, а преданный холуй!
– Он и ищет его, – вставила Туба. – Но пока не может найти!
– Ну да! – поддержала её Виолончель. – Каждый должен, заботясь о себе, сострадать оркестрантам.
– Палка нам не сострадает, – пискнула Вторая скрипка. Но есть и те, кто его боготворят!
– Мразь, приспособленцы! – пророкотал Тромбон. – Других слов для них я не знаю… Выгнать из оркестра такую Трубу!
– Нужно быть объективным: во-первых, Труба не просыхала, – вступил Барабан. – К тому же Палка немало сделал для оркестра. Нужно уважать его уже только за то, что он стоит у пульта и даёт нам темп! Вы вспомните, как Палка отнёсся ко мне, когда у меня родился Колокольчик! Он помог с общежитием, даже купил ему новый пластмассовый горшок! В нашем оркестре всегда были негры и те, кто считал, что у них голубая кровь и слоновая кость, профессора всякие, заслуженные.
– Ты не обобщай. Разные были музыканты…
– Так эти патриции и на репетиции не ходили. Разве я не прав?
– Всякое было. Но они же работают в трёх местах.
– Ну и что? Оркестр у них всегда был на последнем месте. Гегемонами они у нас числились. Им проблемы оркестра были до лампочки!
– Ну что ты говоришь? Они не болели за оркестр? Люмпен нашёлся! Это ты от зависти! Наговариваешь.
У первого рабочего дня после выходных своя мистичность. Мало кто вдумчиво смотрит по сторонам. Особенно утром. Ещё шумит в ушах ушедшее воскресенье, далёкое от реальности.
Перерыв подошёл к концу, и на сцене снова зазвучали нестройные арпеджио, гаммы, фрагменты симфонии. Дирижёр был сегодня не в духе, и никому не хотелось попасть под его горячую руку. Мир сер и сумрачен. Но Флейта и Фагот смотрели сквозь него. Мимо проходили события, на которые они не обращали внимание. Они говорили только о себе, и не было интереснее для них темы. И наговориться не могли! Они знали, что именно в этот день свершаются самые дикие, самые невероятные безумства!..
В наше непредсказуемое время судьбы музыкантов складывались по-разному. Одни совершенствовались и становились Артистами. Они были востребованы и играли на разных сценических площадках. Другие, добившись виртуозного владения инструментом, ездили по заграницам. Их считали удачниками, но что за счастье жить месяцами вдали от близких, от семьи и детей?! Некоторые устраивались в небольшие коллективы, играли на свадьбах, в ресторанах, на корпоративных вечеринках или преподавали в музыкальных школах и к специальности своей относились как к ремеслу. Наконец, были и такие, которые совершенно прекращали музицировать, устраивались чиновниками и громко рассуждали об огромном значении искусства в воспитании подрастающего поколения. У них любимым выражением было: «Красота спасёт мир!». Кто-то превращался в бизнесменов, журналистов, пишущих о культуре, затейников на различных торжествах…
В дачном домике у камина собрались обиженные. Потягивая дешёвое вино и закусывая фруктами, они рассуждали о том, каким должен быть оркестр. Потрескивали сосновые дровишки, вспыхивая искрами, которые ударяли в прозрачный щит и тухли от гасителя, установленного напротив камина.
– Как же усмирить этого зазнавшегося народника? – спрашивала Скрипка, глядя на пламя.
– У тебя народник как матерное слово! – улыбнулся Альт, не глядя на собравшихся. – Ты говоришь, что он зазнавшаяся сволочь, а не мы ли, считая его недомузыкантом, проявляем зазнайство? Сколько больших музыкантов вышли из народников?!
– Но как он ведёт себя с нами?! Будто мы виноваты, что он не слышит, как фальшивят трубы и вместо фа-диез играют чистое фа! – воскликнула Виолончель.
– Мне кажется, со временем мы его обтешем. А дрова берёзовые нужны, тогда и искр не будет. – Альт с тревогой взглянул в окно. Скоро нужно было снова идти в филармонию. Предстоял вечерний концерт. – Вот что я ещё хотел сказать: у нас сексотов в оркестре развелось много. Даже стены имеют уши. Поменьше болтать нужно, если не хотите последовать за Трубой…
Собеседники замолчали. Говорить не хотелось. Им казалось, что и здесь, на даче, стены имеют уши. А может, они не были убеждены, что кто-нибудь из присутствующих только за одобрительный жест «Палки» не выдаст их…
Из кухни доносился запах ароматного кофе. Через мгновение на веранду, где они сидели, вкатилась тележка, на которой стояли три чашки, кофейник и апельсиновый сок. Тележку толкала служанка, молодая девушка с пылающими от стеснения щеками. Её звали Любашей. Она приехала из дальнего района области, училась в музыкальном училище и была счастлива, что понравилась Скрипке и та взяла её в услужение. Так она приобщалась к Высокому искусству!
В следующий вечер Фагот и Флейта встретились у памятника Пушкину. Высокий стройный Фагот в дорогом пальто и с букетом белых роз. И белокурая Флейта, по виду совсем ещё юная. Они обнялись и долго стояли, не разжимая объятий, под строгим взглядом классика.
– Здравствуй, моя дорогая!
– Здравствуй, мой дорогой!
И снова молчание.
Бывают моменты, когда отсутствие слов способно сказать гораздо больше. Фагот гладил Флейту по блестящей её клавиатуре. Она тихо улыбалась, не отводя глаз от его загорелого лица. А Фагот шептал:
– Честное слово, чувствую себя двадцатилетним мальчишкой.
– Кто говорил мне, что возраст значения не имеет?
– Это для тебя! Мужчина всегда должен быть молодым!
Она теснее прижалась к нему, прикрыла глаза и севшим голосом пробормотала:
– У этой вечности не может быть возраста. Да поцелуй же ты меня, в конце концов! Что ты стоишь как статуя!
Прохожие огибали их, как островок огибает вода. На этом островке стояла пара влюбленных, слившихся в долгом поцелуе. Мир для них перестал существовать. Время остановилось.
– Это что-то невероятное… Я теряю голову! Ты заставляешь меня сходить с ума. Но мне это нравится!
– Спасибо за розы, милый. Они великолепны.
Ещё один поцелуй. Короче, но гораздо более страстный. И ещё один. И ещё… Секунды, подстёгнутые невидимым дирижёром, сменили ритм и рванули в диком темпе, навёрстывая упущенное и стремясь попасть в такт с бешено бьющимся пульсом.
– Страсть, любовь всё оправдывает, – шептал ей Фагот. – Всё что было – не имеет значения! Есть только ты и я.
Потом он подхватил белокурую Флейту и увлёк к себе в общежитие…
Они любили, словно играли одну партию в унисон, отдаваясь друг другу до самого предела, перекидывая мост через пропасть между реальностью и небытием, между смыслом и бессмыслицей, между сбывшимся и несбыточным.
Чувствуя Флейту всем своим долговязым деревянным телом, теряя рассудок и контроль, Фагот растворялся в ней, вторя ей, перекликаясь с нею! И пространство становилось крошечным, и мир пел удивительную песню.
А потом, вымотанные любовью, лёжа на скомканных простынях, возвращались обратно в реальность, которую потеряли на несколько часов.
Рядом с общежитием развернулось строительство супермаркета. Строительная площадка выглядела огромной и суетливой, как разворошённый муравейник. На улице спешили по своим делам горожане, орала, фальшивя, дурным голосом сигнализация задетой каким-то прохожим машины…
– Спасибо тебе, – тихо проговорила Флейта. – А теперь пора домой.
– Это тебе спасибо. Вспомнил, что такое любовь! Романтика.
– А ты романтик?
– Не знаю… Наверное, нет. В оркестре я практик и циник.
– Я не понимаю, о чём ты?
– Да понимаешь ты всё… – Фагот устало вздохнул. – Знаю, что ты всё ещё думаешь о Кларнете. Ты очень хорошая актриса. Я чувствовал это даже тогда, когда мы с тобой вели одну партию. Твои трели, фермата в конце фразы – всё говорит, что ты была со мной, а думала о нём!
– Я не…
– Прекрати, – он поморщился. – И всё-таки я тебя люблю. Но если мы будем вместе, мне было бы неприятно слышать такое. Ещё не хватает, чтобы вы с ним вели перекличку у всех на глазах!
– Но ты же знаешь, что это не от меня зависит! Так написано в партитуре. Если и придётся играть с ним, ты не должен меня ревновать!
По её щекам катились слезы.
Он приподнял пальцами подбородок плачущей Флейты и улыбнулся:
– Прости меня… Я очень тебя люблю! И хочу, чтобы мы были вместе. – Потом долго, не меньше минуты, держал паузу. Провёл ладонью по её щеке, стирая следы слёз. – Переезжай ко мне. Возьми дочку, и будем жить вместе!
– Нет, дорогой. Мне ещё партию нужно подучить, а то Палка меня и вправду вышвырнет из оркестра.
В это же время Кларнет ждал Виолончель у филармонии. Распевный ловелас, он на этот раз действительно был увлечён девушкой с такой выраженной талией. Виолончель запаздывала, и Кларнет подумал, что такая у него судьба. Потому-то у него глаза чёрные-чёрные и голос грустный-грустный. Недаром, когда исполняются еврейские мелодии, ему дают солирующие партии и в оркестре называют еврейчиком. Но какой он еврей? Родителей своих он не знал. Кто-то говорил, что его предки ведут род от Шофара, древнего народного инструмента, сделанного из рога. Но так ли это? Он знал, что после гибели родителей добрые люди отвели его в приют и там долго не могли понять, кого к ним привели. Спрашивали: «Как зовут? Откуда ты?» А он только плакал и плакал. Нянечка и сказала, что у него глаза грустные, как у еврейки Клары, которая играет на скрипочке. Вот и назвали его Кларнетом…
Сначала он играл в духовом оркестре. Но очень скоро ему стало скучно, да и Баритоны, Альты и Большой Барабан совершенно его заглушали. И тогда он перешёл в симфонический оркестр, где было много красивых девушек… Сидел он между высокомерным Гобоем и белокурой Флейтой. Вот и стал петь ей свои восточные напевы. А когда она забеременела, сбежал.
– Езжай в Израиль, ты же еврей! – посоветовал ему приятель Контрабас.
– Какой я еврей?
– А что написано в паспорте?
– Ничего…
– Раз ничего, значит, еврей! Евреи всегда скрывают, что они евреи!
Так Кларнет оказался в Земле Обетованной.
Израиль встретил его солнцем, морем и множеством разноликих шумливых евреев. Но жить в этой стране ему было невыносимо. Музыкантов там – куда палкой швырнёшь, в музыканта попадёшь. Работы нет, и решил Кларнет вернуться в свой город. Благо что ещё не много прошло времени. Надеялся, что место в симфоническом оркестре ещё не занято. Вернулся, покаялся, поплакал, и его снова приняли. Потом стеснялся признаваться, что оказался никому там не нужным:
– В Израиле жить можно, если бы не хамсины…
И вот теперь, забыв о своих злоключениях, он стал ухаживать за полногрудой Виолончелью.
Он обратил на неё внимание, когда однажды оказался на корпоративной вечеринке, которую устраивал Палка по случаю прихода в оркестр молодёжи.
– Отдохнём, поближе познакомимся, – говорил он. – Оркестр должен быть единым организмом!
Она стояла у стены и не могла отвести от него взгляда. Её поразил блеск его клавиатуры, форма и смуглость кожи.
«О, Бог мой, как он красив!» – чуть не вырвалось у неё. Ей хотелось убежать, но ноги не подчинялись её воле. А он взял её за талию и увлёк в круг, где уже танцевали.
Оказавшись в его власти и преодолев смущение, Виолончель почувствовала настоящего мужчину и отдалась танцу.
После того вечера Виолончель попросила пересадить её ближе к Кларнету, и Палка, обычно не исполнявший такие необъяснимые пожелания, неожиданно согласился. Теперь она сидела в непосредственной близости от любимого.
И Кларнет теперь имел возможность любоваться её изящной талией и тем, как величественно она водит смычком… Идя на репетицию, он думал о том, что скоро увидит её, а уходя, сожалел, что репетиция так быстро кончилась.
Однажды, случайно встретив Виолончель в коридоре общежития, Кларнет не выдержал и тронул её за гриф. Она обернулась и всё поняла. Ни слова не говоря, они пошли в его комнату… Через час они сидели в маленьком, уютном кафе, по которому разносился аромат жареного кофе и свежеиспечённых булочек. Был ранний час, и кроме них посетителей ещё не было. Они пили кофе «арабика» и ели восточные сладости. Говорили об оркестре, о репетициях, о музыке, о жизни в Израиле и ностальгии. Как часто ему не хватало морозной зимы, улиц этого города…
Он даже принялся декламировать стихи местного поэта, но на половине стихотворения замолчал. Вздохнул тяжело и отпил глоток кофе. Им было тепло и спокойно вместе.
Мир стал ярким, насыщенным, размеренным.
Контрабас был большим и трусливым. Он всегда чего-то боялся. Комплекс неполноценности терзал его днём и ночью, а когда Палка вдруг на репетиции глядел на него, он весь трепетал и брал нижнюю «соль».
Годы летели. У других подрастали ребятишки, а Контрабас всё искал свой идеал. Однажды ему показалось, что нашёл. Вот она, идеальная цель, но тут случился конфуз. Юная Скрипочка очаровательно улыбнулась и пропела: «Прежде чем жениться на молоденькой, пять минут у зеркала постой».
Он постоял у зеркала в своей прихожей. Ровно пять минут. И всё понял. Круги под глазами, морщины, животик, седина на струнах… Чему удивляться? Не двадцать давно. Но смириться с этим он не мог, смазывал канифолью струны, полировал лакированные бока и смотрелся в целом неплохо. Особенно при галстуке.
Поиски идеала – дело достаточно трудоёмкое, но Контрабас трудностей не боялся. Он искал. Благо женщин в оркестре было много, только выбирай. Процесс значительно облегчало то, что сам Контрабас был видным, симпатичным, всегда при галстуке, соответственно и недостатка с предложениями у него не было. Впрочем, это же и усложняло задачу. Глаза разбегались, и нельзя было ни на ком остановить взгляд.
Он познакомился с миниатюрной Скрипочкой на следующий день после того, как её уволили. Она сильно переживала, потому что хорошо понимала, что это всё! Крушение мечты. Ведь куда лучше было играть на десятом пульте, чем рыскать по городу в поисках халтуры. Да и какая халтура у Скрипки?! Диплом консерватории можно было повесить на стенке в туалете. Кому он нужен? Что он гарантирует? И всё потому, что она посмела резко ответить Палке на его замечание. Но ведь в её партии действительно не стоял этот злополучный бемоль! Видимо, когда писали партию, его просто забыли перенести из партитуры. И что? Теперь она безработная! И единственный, кто ей посочувствовал, был Контрабас! Где же справедливость, и что теперь ей делать?!
Контрабас что-то бубнил: бум, бум, бум. А что толку? Чем он мог помочь? Разве предложить то, чего она никак не могла принять. Ну, что общего между Контрабасом и Скрипкой?!
Но Контрабас был другого мнения. Он с нежностью думал о Скрипочке. Она ему снилась. Они любили друг друга, и им было очень хорошо. Спасаясь от этих навязчивых снов, Контрабас пытался погладить Скрипочку своим смычком, не понимая, что рядом с ним никого нет.
Сколько композиторов пишут произведения для Скрипки! Пытаются разгадать великую тайну её могущества! Очевидный парадокс: физически более слабая, чем, скажем, Альт или Виолончель, она может легко управлять всеми! По мнению Контрабаса, эту тайну человечество не сможет разгадать никогда. Не стал разгадывать её и Бог, а просто выгнал из Рая Адама и Еву.
Снег бил в лицо, попадал за шиворот, и когда Контрабас, спрятав от прохожих глаза, полные слёз, в порыве отчаяния вскинул голову, он увидел Скрипочку. Но несмотря на то, что был таким большим и сильным, он испугался этой встречи. Испугался, что Палка узнает, и за то, что он поддерживает связь с нею, вышвырнет и его из оркестра. А куда потом деваться Контрабасу?!
Зимой темнеет рано. На город опустилась густая темнота, и только свет рекламы да огни проходящих автомобилей рассеивали её. Обледеневшие деревья. Морозный, наэлектризованный воздух. Обрывки чужих надежд и путающихся мыслей.
У филармонии толпились слушатели. Сегодня должен состояться долгожданный концерт. Никто не ожидал такого наплыва слушателей.
Дирижёр заперся в своей комнатке и старался ни с кем не разговаривать, погружаясь в настроение произведения, которое должно было прозвучать.
Система погружения фальшиво имитировала ощущение жизни. Он в полной мере осознавал, что просто не в состоянии до конца проникнуть в настроение автора и сказать именно то и так, как этого хотел автор. Однако обратного пути не было. Нужно было пройти этот путь, и он как мог настраивал себя, вновь и вновь прокручивая в голове музыкальные фразы, интонации, акценты…
Сколько потрачено нервов, сколько сказано слов, прежде чем оркестр подготовился к этому выступлению. Ругались, говорили резкости, обижались, даже плакали, и вот сегодня должны сыграть так, чтобы все в зале были уверены, что играют единомышленники! Обиды, слёзы, сплетни – всё позади! Сейчас предстоял Концерт! Здесь уже не до споров. Здесь придётся выложиться всем. Вместе. На едином дыхании… И ритм этого сердцебиения должен задать именно он, дирижёр, прозванный Палкой.