-Иду по улице. Лето, жарко. Окна первых этажей нараспашку. Заглядываю в одно из них и вижу – сидят за мольбертами молодые парни и девчата. А перед ними на возвышении композиция из вазы, кубов, шаров. Рисуют. А взрослый дядька ходит между ними. Увидел меня, подошел к окну, спрашивает, чего мне надо. А я спрашиваю его, чего это они все здесь делают. Он мне отвечает, что идут приемные экзамены в художественную школу. А мне можно? – говорю. А ты рисуешь? – спрашивает. Я отвечаю, что рисую всю жизнь и мечтаю выучиться на художника. Он засмеялся – заходи – и руку мне подает. Я прямо в окошко и зашел. Дядька усадил меня за свободный мольберт – рисуй. Ну, я и нарисовал. А когда время вышло, он собрал все рисунки, а мне сказал, чтобы приходил на следующий экзамен. И чтоб с документами. Я сдал все экзамены, и меня приняли. До этого момента я ничего отцу не говорил. А когда сказал...
Эту историю мой отец вспоминал на протяжении всей долгой жизни. Вместо художественной школы ему пришлось поступать в автомеханическое училище и одновременно с учебой работать в Саратовском порту грузчиком. Конец 20-х годов прошлого века. Трудные времена. Мать умерла, когда ему было два года. В семье две старшие сестры. Одна учится в Университете, другая – работает. Отец – телеграфист на железнодорожном узле. Надо получать настоящую специальность, внушал он сыну. А рисовать можно и в свободное время. Много ли заработаешь живописью...
Однако случалось не раз, что несколько картин ( на картоне или фанерном листе), «намалеванных», как говорил отец, за ночь, приносили в дом ощутимый финансовый вклад. Обычно «малевались» лебеди на пруду или лунная ночь. Отец считал это «мазней», но продавались такие шедевры неплохо.
Отцу не пришлось выучиться на профессионального художника. Он был так называемым любителем. Но...
Мои первые детские впечатления. На стене возле моей кроватки висит большой холст без рамы – «Иван-Царевич на сером волке», копия Васнецовской картины. Волк мне казался живым, того и гляди, прыгнет прямо на меня. И лес дремучий не пугал. Люди мне нравились меньше, я считала их лишними на картине.
Потом, когда отец получил другое жилье, мы переехали из полуподвала в большую комнату в квартире на две семьи. И на светлой стене появилась картина в деревянной раме. Тоже копия. Шишкин, «Лесные дали». И снова завораживал лес, а в самой дальней глубине проглядывало то ли озеро, то ли река... – одна из любимейших моих картин.
К сожалению, у этой картины горькая история. Отец считал ее не очень удачной и отвез на дачу. Повесил и оставил. В середине 80-х началось дикое воровство на садовых участках. Тащили все, что попадалось на глаза. Или нещадно ломали за ненадобностью. Когда ранней весной мы с мужем приехали на дачу, то не увидели картины на привычном месте. Обрезки и обрывки холста были разбросаны по комнате. Полусгоревшая деревянная рама нашлась позднее в канаве за лесным забором. Варвары. Отцу мы сказали, что картину украли.
В детстве я была глупа и не думала, зачем отец пишет картины, обложившись репродукциями, открытками. Потом поняла – он продолжал учиться. Копируя мастеров, познавая технику письма. В те времена (50-е -начало 60-х),-предполагаю, мало выпускалось именных художественных альбомов. Или в семье не хватало денег на такую роскошь, не знаю. Но с большим удовольствием ходила с отцом в Третьяковку. Я садилась в Шишкинском зале, а отец шел к Левитану.
Позднее мы с мамой по поводу и без повода покупали и дарили нашему отцу отлично изданные альбомы его любимых художников: Шишкина, Левитана, Васильева, Поленова, Саврасова, Айвазовского. Потом на протяжении всей его жизни я пополняла коллекцию книгами о передвижниках, об итальянской живописи и скульптуре, об Эрмитаже, Русском музее, той же Третьяковке. А отец получал по подписке учебные пособия по рисунку и живописи. Мало того, он отучился на нескольких курсах, проводимых маститыми художниками. Дипломов там не давали.
Я росла в окружении холстов, подрамников, этюдников. Запах масляной краски и лаков, кисти, отмокавшие в банке с маслом, тряпки с разноцветными пятнами после протирки рук и кистей – все было знакомым, приятным, родным. Я не вникала тогда, как мирится со всем этим мама. Но, думаю, отец был благодарен ей за возможность посвящать любимому занятию много времени.
Помню, как в результате его самообучения в доме одна за другой появлялись «Незнакомка» Крамского (чрезвычайно высокомерная дама), «Вечерний звон» Левитана (я все прислушивалась, не звенит ли), огромное, во всю стену «Черное море» Айвазовского и некоторые другие копии известных художников. Копиистом отец был великолепным. Это отмечали мастера, с которыми он познакомился в период обучения.
А наряду с копиями отец писал собственные картины.
Закончив очередную работу, он звал нас с мамой «оценить» ее. Разумеется, не в смысле денег. Я оказалась жестким критиком, и мои высказывания порой были очень жестокими – теперь я понимаю, как больно было слышать их отцу. Как ни странно, он ценил их и принимал замечания без скандала, а, поправив полотно, признавал,что я была права. Хотя бывало, что и не соглашался.
Когда мы с Олегом, наконец, обрели свое жилье, над нашим ложем навсегда заняла место «Корабельная роща». Еще одна давняя копия с картины Шишкина. Мне она напоминала Истру, сторожку в лесу, дружбу с Дамкой...
Теперь я понимаю, почему во мне не было страха при первой встрече с огромной овчаркой. Она так походила на давно знакомого серого волка с папиной картины. И не страшил лес – он всегда был рядом, только протяни руку сквозь кроватную сетку.
На стенах нашей с мужем квартиры висело много картин, вновь и вновь пробуждавших в памяти теплые воспоминания. Бывало, мы с Олегом съездим куда-то на рыбалку, а потом всем «табором» едем туда на «пленэр». Отец – непременно с этюдником. Мы с мужем азартно рыбачим, мама в тенечке с книгой. А наш художник, очарованный неброскими, но такими родными пейзажами Подмосковья и Владимирщины, творит.
-Книги и учебники по живописи, копирование картин мастеров – все это необходимо, но... Самое главное – наблюдать природу, учиться у нее, --говорил отец. И наблюдал, запоминал, спешил сделать набросок или этюд. Остановить мгновение. Ведь краски неба и воды, оттенки заката и блики солнца на траве и листьях меняются ежесекундно, исчезают и не повторяются более. Никогда.
Отец был прирожденным пейзажистом.
-Ты отпустишь меня на часок? – спрашивал он у мамы. И уходил в лес за дачным забором. Торопился запечатлеть необычный свет, отраженный от белых березовых или янтарных сосновых стволов, уплывающие за речку облака, тени на зеленоватой воде пруда, в котором мы с Олегом ловили карасей... С годами он все чаще писал то, что было поблизости. А бывало!
Куда бы не пришлось ему ехать – на лечение в санаторий, в отпуск ли —как же без этюдника. А поскольку мы с мамой почти всегда ездили вместе с ним, то я могла видеть, КАК он пишет. Он и меня учил смотреть – и видеть, наблюдать – и запоминать собственное состояние в эти моменты, замечать необычные детали. Я называла это – коллекционировать ощущения. Благодаря ему, в моей памяти сохранилось многое, развившее воображение и обогатившее душу.
Теперь, став более чем взрослой и, наверное, поумнев, я пытаюсь представить то состояние, в котором пребывал отец в процессе творчества. Думаю, это было нечто, похожее на транс. Когда собственное сознание как бы сливается с Абсолютным, глаза видят больше, чем обычно, а душа выплескивается на полотно, не ощущая преград разума.
Позднее, желая проникнуть в тайны отцовского творчества, я находила в книгах описание подобного состояния. Да, все было похоже. Обращение в себя, запуск бессознательного поиска. Снижение реакции на внешние раздражители.
Углубление в свои воспоминания или внутренние переживания. Состояние без времени и пространства. Оказалось, оно знакомо многим творческим людям. Музыкантам, поэтам, художникам, намеренно или случайно вводящим себя в состояние измененного сознания.
Я видела, с каким напряжением отец отрывается от незаконченного полотна и включается в реальную жизнь.
В начале 90-х к нам во ВНИИСЭНТИ, где я тогда работала, неведомо как забрел экстрасенс. Похоже, он не был шарлатаном, поскольку наши сотрудники, видевшие его первый раз в жизни, потрясались от произносимых им слов. Я принесла несколько небольших отцовских этюдов – ради любопытства проверить их экстрасенсорными методами. И видела, как ошарашен был сам Григорий (кажется, так его звали), когда и рамка, и маятник, и еще какое-то устройство в его руках показали огромную положительную энергию, исходящую от картин.
Существует немало свидетельств тому, что энергетическая сущность художника частично переходит в созданные им картины. И сквозь изображение на холсте проскальзывает нечто, может быть, подсознательно выраженное. И ни объяснить, ни понять умом воздействие иных картин на зрителя невозможно.
Отца не стало почти 15 лет назад. И, пока была жива мама, несколько отцовских картин по-прежнему висело на стенах родительской квартиры, другие лежали на шкафах, на антресолях. Их было великое множество, но к ним настолько привыкли, что не задумывались об их дальнейшей судьбе. Только через 10 лет после смерти отца мама заговорила о продаже картин. Попыталась позвонить по номерам в газете в организации, занимавшиеся покупкой - продажей живописных полотен. Там выспрашивали подробности, но когда выяснялось, что отец не профессиональный художник и не член Академии, интерес пропадал.
В начале 90-х он сам, пока был здоров, сдавал картины в салоны, появившиеся в те годы в большом количестве. Иногда писал на заказ по рекомендациям знакомых. Какая-никакая прибавка к двум пенсиям была. Но адресов тех салонов мы с мамой не нашли. Да и не стало их, наверняка, к тому времени. Так все и застыло в неизменности .
Правда, одна из отцовских картин находится в Вороновской художественной галерее. Еще одна – в Музее коневодства в Москве. Но это отдельная история. Ту, что в Воронове, я отыскала в Интернете, скачала себе в комп. Но качество изображения оказалось неважным. Сделать же собственные фотографии картин пока нет возможности.
В этом году весной мне на глаза случайно попалось объявление о покупке картин. «Привезите фото или сами картины. Мы посмотрим», – предложили мне. – «Отец не был профессионалом и членом Академии», – предупредила я.-- «Приезжайте». Два эксперта долго и внимательно рассматривали картины и этюды, некоторые откладывали. Совещались.
Да, мастерство. Да, явная одаренность. Великолепные пейзажи. Но... не хватает школы. Вероятно, той самой художественной, с которой начинался мой рассказ.
После маминой смерти я приезжала в пустую квартиру только по необходимости: снять показания счетчиков, проверить почтовый ящик. Мама болела очень тяжело, и квартира угнетала меня, давила мрачными воспоминаниями и полутьмой. Я торопилась скорей уйти, испытывая при этом одновременно облегчение и...чувство вины.
Надо было решать, что с ней делать. И приехали мои двоюродные сестры – Галка из Ярославля, Наташа из Краснодара и Светлана из Казахстана. Несколько дней они жили там вместе, втроем. Наводили порядок на свой лад. Проводив их, я не сразу поняла, что изменилось.
Как обычно, вошла в большую комнату и застыла, ощущая нЕчто необъяснимое. Не понимая, что происходит и почему в темной комнате будто стало светлее, включила люстру. Диван, на котором болела и умерла мама, был застелен покрывалом, а на нем и на спинке разложены отцовские этюды. Я пребывала в странном состоянии. Пространство помещения больше не давило. При закрытой форточке словно стало легче дышать. Я смотрела на два десятка небольших этюдов (море, лес, дача, Байкал, Волга, Алтай, Кавказ...), и во мне рождалось смешанное чувство недоверия и восторга. А потом мысль – как я раньше сама не догадалась... Папины картины уничтожили угнетавшую меня атмосферу боли и отчаяния. Видимо тех, что висели на стенах прежде, было недостаточно...
Очнувшись, ринулась в соседнюю комнату и начала лихорадочно вытаскивать из картонных коробок другие этюды. С платяного шкафа достала картины в рамах, вынула связки с антресолей. И рассматривала каждую новую картину, чувствуя, как тО сАмое необъяснимое окутывает меня теплом и светом. Многое я увидела впервые. И, находясь в полном одиночестве, не могла сдержать возгласов удивления и восхищения. Более того, я будто ощущала присутствие живого отца за спиной и оборачивалась, ожидая встретить его улыбку. Мистика.
Картины жили, каждая своей жизнью. Летний лес и заснеженный, золотой от осенней листвы и прозрачный в майском кружеве. Проливной дождь был таким мокрым, что, казалось, под картиной натекут лужи. Взяв в руки один из этюдов, я почувствовала жар, идущий от него. В лицо словно дохнул горячий воздух. Знойное летнее марево, окутавшее опушку леса, было так ощутимо, что пересохло во рту.
Было еще нечто, поразившее меня. Непонятным и непОнятым мной до сих пор образом картины, вернее то, что было изображено на них, как бы затягивали вглубь. И рамы не были тому препятствием. Тропинка в лесу не кончалась за поворотом, край опушки был только ее началом, а водная гладь озера или реки того и гляди хлынет на ноги. За облаками на картине угадывались другие, даль манила. Картины не были плоским изображением окружавшей реальности.
Искусством перспективы отец овладел в совершенстве.
Возможно, я не слишком объективна. Ведь это творчество моего отца. Но, чтобы достичь такого эффекта глубины и воздушности, мало простой техники.
Подписи под этюдами – 30-е, 40-е, 50-е,...начало 90-х годов... вся жизнь. И заметно, как менялась манера письма, как повышалось мастерство.
Потрясавшие меня находки следовали одна за другой. И каждый раз я подходила к отцовской фотографии, стоявшей на телевизоре, и восклицала: «Ну, папуля , ты даешь!!! Вот это да! Ты действительно талант!»
А вот и она – «Мария Лопухина» Боровиковского. Живая, нежная и чем-то очень знакомая. Я видела ее и прежде, еще когда отец писал. Но только теперь в ее лице заметила едва уловимое сходство с мамой. Нет-нет, конечно, это не мама. Нашла альбом, сравнила. Мария, точно. И все же... Я ходила по комнате, прибиралась, перемещала, расставляла этюды везде, где находила свободные места. А она сопровождала нежным взглядом каждое мое движение. И я не могла отделаться от ощущения, что сквозь светлый лик юной Марии смотрит на меня с любовью моя мама.
В течение нескольких недель я понемногу перетаскивала к себе домой особенно поразившие меня картины и этюды. Теперь и в моей квартире не осталось пустого пространства. Но далеко не всем хватило места. А жаль.
Спустя некоторое время я нашла отцовские записи тех дней, когда он писал «Марию». Что-то вроде небольшого дневника. Было неловко читать его нежнейшие к ней обращения, просьбы и обещания, слова любви и благодарности. Мне казалось, что я в состоянии понять его отношение к женщине, возникающей на холсте. Почувствовать то настроение, те эмоции, что рождались у отца при общении с ней.
Но то все мои впечатления, а ведь было и другое. Приехала ко мне в гости внучатая племянница из Ярославля. Молодая красивая девушка. Кстати, тоже Машенька. И в первое же утро высказалась, кивая в сторону потрета «Марии»: «Она все время смотрит на меня. Я еще вечером заметила. Будто следит глазами. Мне не по себе». Прожив пару дней рядом с «Марией», моя Машуля заявила: «Пусть смотрит, мне даже приятно. Я больше не боюсь ее». Смешно? И удивительно. Душа отца, вложенная в портрет, продолжала жить. Уже в моем доме.
Отец не стал художником с дипломом, не стал членом Академии. Его специальностью были «двигатели внутреннего сгорания». Он писал по ним учебники и методические пособия. Преподавал в Московском политехникуме, а потом стал его директором. И организовал изобразительную студию для студентов, устраивал выставки их и своих работ. Был знаком со многими известными живописцами. Один из них как-то сказал: «Это даже хорошо, что вы не получили специального образования. Вы самобытны. А там, в наших институтах учат всех одинаково, не выделяя индивидуальные способности, а подгоняя их под общий уровень. Там загубили бы ваш талант.»
Думаю, отец был не просто одарен. Он был талантливым самородком. Когда заинтересовался скульптурой, то создал несколько работ из мрамора. Серьезно занимался фотографией. Обычные черно-белые фото. Но и они были выполнены искусно.
Вспоминая отца в процессе работы над очередной картиной, теперь я, кажется, могу понять, в каких глубинах он утопал, занимаясь живописью. Возможно, это было время Божественного откровения. Отец был крещен, но никогда не рассуждал вслух о Боге. Предполагаю, что восхищаясь совершенством и гармонией природы, он не мог не задумываться, кем создано все это великолепие.
Я тяжело переживала смерть отца. В Институте развития личности, организованном в то время замечательным ученым Михаилом Щербаковым, познакомилась с рядом психотехник, снимающих стресс. И была несказанно удивлена, что состояние измененного сознания оказалось мне давно известным. В него я впадала, слушая Баха и Моцарта, Шопена и Мендельсона. И в процессе написания стихов. Так вот что происходило с отцом! Когда открываются спящие сверхспособности, когда идет реальное очищение психики от болезненной информации и душевных страданий. И наступает Момент Истины, как утверждали греки и проповедуют индусы.
Пустая квартира, заполненная картинами моего отца, очистилась от сумрачной тяжести, угнетавшей душу. И вызывает у меня теперь совсем другое состояние . Приходя туда, снова и снова пересматриваю один за другим этюды, лежащие стопками на столе. Переставляю в иные позиции картины, чтобы увидеть их как бы заново. Их созерцание нередко вводит меня в то самое творческое состояние, когда стихи пишутся, кажется, сами собой. А я только считываю готовый текст.
Август 2012г.