Учился я в бытность юности в ЛИСИ – Ленинградском инженерно –строительном институте, его еще называли институтом сексуальных извращений. Учился ни шатко, ни валко, но суть не в этом: любил я кутнуть с чувихами, пласты виниловые собирал: Папл, Цэпов, Гранд Фанк, Заппу, фантастику в мягких корках: Лейнстера, Крайтона, Кларка, Нортона, тащился одни словом.
Каждое воскресенье на туче, конечно бабок всегда подсос, ну, стипа сороковник, родосы пансион гонят в стольник, лабали на халтурах – свадьбы, топот – еще полташ капал, вкруговую выходило 180-190 рябов.
Конечно итээровская семья на такую дотацию, кроме добытой дефростированной коровятины, может позволить себе зобастую цесарку с рынка в темно-яичном пупырчатом кожном покрове. А у фарца - «Мэшин Хэд», «Фаябол» по 6 чириков. «Левисы», торгуйся, не торгуйся – 120 потянут. Замшевый куртяк – немыслимая мечта, дубль – керн с Марса!
Финский зимний тертый сапог – два столяка. Так и жили. От тучи до тучи. А мне корень один с гидрометеорологического шепнул информаху из анатомички, мол, дают триста рубликов за скелет. Это типа, когда подписываешь бумагу, в обязоне должен быть при паспортяке, дееспособен, если закольцован - согласие жены. И после жмура тебя прямиком на стол, ну и попадаешь по-полной к медам, тебя режут, кроят, чистят до скелета, а потом где-нибудь будешь стоять в витрине и студы на тебе будут пересчитывать количество позвонков. А по мне до люстры, чо со мной вытворят поле дуба. Тут как раз чуваку из Штатов прислали «Дак сайд» Флойдов, мне до стертых зубов надо было этот пласт. Я и подался для прикола по цинканутому адреску.
Дядька веселый, с баками сидит, в индийском джуте, шузом отечественным поигрывает.
- Че – грит - красотуля бабок срубить хотишь на своих костях, гони аусвайс.
Листанул, глотнул чайку из облезлого корухана, подвинул анкетку - заполняй.
Потнул я, пока вспомнил свои родоплеменные связи, болезни опорно- движкового аппарата, кто на аптечку работал, кто на шмурдяк. Потом он меня разнагишенного осмотрел во всех ракурсах.
- Даже - грит - барий не будем пить и светиться на рентгене, врожденок нет, дефектную ведомость заводить не будем.
- Во скоко – кричит - прижмурился дедон, бабан?
Я отвечаю, что как раз намедни, у меня случился родительный падеж, как-то вмиг дедунов не стало. Роды вот есть, еще горбатят по работам, но сдавать стали.
Дядька аж ручонки потер – читай – грит – договорчик.
- Че уж читать, надеюсь, вы меня раньше естественного срока не уроете.
- Зачем - грит - урывать, ты нам на поверхности нужон - юмор у него такой.
- Договорчик может иметь обратную силу в месячный срок.
Потом, дескать, хана - ты уже наш с потрохами - и так, как Мефистофель поигрывает чириками, как картами красными с вождем отечественного пролетариата.
Тут оторопь меня взяла, я как раз на ноябрьские пролистал «Доктора Фауста», и нутряной фальцетик через ревер звуканул под теменем, мол, че чувак творишь, и музон «Мани, итс э гэз» как раз из «Дак Сайда». А я, придурок, не понял смысла Гилморовских и Вотеровских слов, наоборот, до хруста костного захотел пласт на свою полку, думаю еще вертак дюаловский справлю, эх кайфану!
Достаю именную, поршневую перьевку и, как поется у Лермонтова - «В руке не дрогнул Паркерок».
Дядька, не стал задерживать дензнаки и вдруг по-отечески так сказал - еси че красотуля передумаешь до 15-го декабря есть время, бабки на родину и договорчик аннулируем, но шестнадцатого уже ни-ни. У нас тут, как касса взаимопомощи, даем беспроцентную ссуду, это тебе не волчий оскал капитализма - и зачем-то погрозил прокуренным пальцем.
Помню, скатился я в финском сапоге по слизанным хоженым ступеням меда, в голове пустота Торичелли, сразу прыгнул на тачку и к фарцу за пластом, заодно ранний флойдовский «Реликс» взял за бесценок – царапина на втором треке. Потом комок, вертак этот заветный, потом колонки «10МАС – 1М» поменял на венгерский «Минимакс» с доплатой, зацепил кучу демократской хрени – Лайоша Иллеша, «Будку суфлера», Серени Бергенди.
Тетка моя одинокая, у которой я бесплатно жил, укатила к родственникам в Сестрорецк, хата, гуляй конем. Накупил грузинского коньяка с каким-то зеленым отливом, вермута «Альпини» для чувих, помидорчиков, огурчиков «Глобус», рижских шпрот, спасибо социалистическому содружеству. У тетки целая кастрюля гуляша натушенная, учебу ессественно пропустил и к вечеру закатил в родовом замке раут-суаре.
Ленка была из педа, корень-метеоролог из Гидры, любил он ходить по ушам со своими альтастратус-циндулятусами , и наши музмэны с подругами. Все охали, многие еще не слушали «Обратную сторону луны», у Ленки блестели глаза. Потом пили, потом я пригасил свет и поставил «Сайнс айв бин ловин ю» Цепеллинов, Ленка рядом тихая, как мышь, даже не дышит, потом без особых пререканий осталась у меня.
И пошла жизнь – песня. Чуть ли не каждый день халтуры, и как говорил зав. кафедры строительной физики обрамленный арктической шкиперской бородкой: «И звонкая монета широкой рукой потекла в наши обширные карманы». Надирался, бывало немеренно, но, спасибо детскому здоровому организму, стравливал он ядовитую массу. Вроде все успевал, даже на семинары по философии.
Вот однажды корешок мой френологический, ох, всеядная душонка, с кем он только не общался, затащил меня к дружбанам своим – прозекторам. Думаю, пил с музами, музыками, балеринами, писателями, мебельщиками, официантами, водолазами (ох гады как бухают), смотрителями музеев, продавщицами галантереи с Гостинки, даже схлестнулся с карпатскими плотогонами, но со жмуроведами как-то не пришлось. Для расширения кругозора, размышляю, надо пообщаться. Представляю какие-нибудь подвалы, застенки, где скрюченные, оскаленные лежат навалом несвежие синюшные туловища.
Ан нет, помещения просторные, правда попахивает как-то сладковато до горловой першистости, стенки бледно салатовые и нестерпимая тяга обуревает мыть руки с мылом и ни к чему не прикасаться. Заходим, комнатенка 3 на 5, кушеточка, застеленная прорезиненной пеленкой, в углу висят также прорезиненные длинные фартуки, столище, холодильник и чего- то даже на подоконнике растет.
Знакомимся, один бледноватый со значительными ушами, холодно-оладьевыми ладонями - стажер Леша Никифоров. Другой - здешний абориген, его наставник, мужик за сорок, с пузом, в каких-то псевдоленноновских очках, теряющихся на его большом рязанском лице.
Отрекомендовался Нилом Карпычем, каблуками только не щелкнул как ротмистр. Я уважаю однослоговые мужские имена, звучит основательно как дуб; Нил, Карп, Фрол, Лавр, Тит. В женских так не получится, даже двухбуквенная Ия имеет две гласные, а значит два слога. Я уж не говорю о Юлях, Зоях, Аллах.
Ну, вот значит, этот обширный ротмистр подводит нас к столу, сажает на крепкие стулья, сдергивает газету «Ленинградский рабочий» и бытовым голосом вещает насчет «кушать подано». А там картошечка, корюшка, бочковая капуста, лук четвертями; даже колбаска финская «салями» бумажными кружками порезана, явно без женской руки не обошлось.
Стаканы стоят, а пить вроде нечего, думаю, из шкафца того с дверкой на рояльной петле вылупится заветная колба с ректификатом, да ошибочка вышла, абориген вырулил к « Юрюзани» и, как дворецкий при кронпринце, с пафосом и достоинством открыл толстую дверь.
Мать честная! Следов еды не наблюдалось, но все нутро холодильника до щедрот небывалых было уставлено, утыкано, упихано полными водочными чакушками. Патологоанатом так скромно и благородно разводит руками и поясняет, что бзик у него такой – иметь в любое время года, месяца, суток наиполнейший холодильник шкаличной водки. Дескать, это самый удобный сайз для потребы, а кворум бутылок - это дефиниция благосостояния, мол, в этом заключается великий детерминизм: все объективные взаимосвязи причин и следствий, всемирная шелуха явлений запросто отражается и даже управляется именно константно-заполненным холодильником.
Вынув сразу восемь пузырьков, он по пояс залез в нутро объемистого стола. Сыто позвенев полной тарой, вытащил 8 близнецов, и водрузил их на освободившиеся места. Мы отвесили челюсти.
- Что молодые люди, Вас это несколько шокирует? Понимаете холодильник – это идейно-смысловой утилитарный паноптикум. Там водка, как символ детерминизма еще и охлаждается. Вот так-то! Ну-тес, за стол.
Мужика понесло, видит отзыв идет молчаливый. Но это только раззадоривает. Махнули первую.
- Слышите – грит – уже пуля летит, а надо так, чтобы не пролетела.
Тара стограммовая, наливалась с особым шармом до положительного мениска «с горкой». У всех руки без тремора, ни одной капли за борт.
- Эх, хорошо пошла, язви ее Каму - туманно ругнулся наш хлебосол.
- Ты Костифаша, (это он мне) чем занимаешься? С Мишкой-то понятно - это он другану моему - учится для того, чтобы ловко пудрить нам мозги своими метеопрогнозами. Можно сказать, на острие интереса ходит. Ведь с чего начинается разговор в доброй старой Британии, будь-то в клубе, на дерби, в салоне какой-нибудь зацеремоненной до некуда чопорной полиартритной леди во время файв о клока? Правильно, с погоды. А ты трудности, какой науки постигаешь?
- Пэгээсничаю - говорю.
- Ты это говоришь, будто воруешь известку со стройки, или шьешь паленную джинсу.
- Он еще клавишник в группе. Играют не балуясь - встрял Мишаня.
- Ох, этих ВИА развелось.
- ВИА – это туфта, играют соцлабуду - стал калиться я.
- А мы рок. Вы наверно ни «Битлов», ни «Роллингов» не слушали, я уж не говорю про «Есов» и « ЕЛП».
- Да уж, до сих пор не знаю, мужчина или женщина Радмила Караклаич - согласился Нил Карпыч.
Мало помалу ознакомительный разговор иссяк, и наш хлебосол предложил еще по единой, все безоговорочно согласились, после этого он прочно занял ораторскую трибуну и стал излагать вдохновенные монологи.
Перво-наперво сказал - хоть убейте, но не поверю часто рассказываемым историям о том, как мужик на рыбалке спьяну съел вместо макарон в банке дождевых червей и о том, как робкий хахаль, дожидаясь в комнате прихода своей барышни, стесняясь попроситься в туалет, сделал лужу возле лежащей собаки, которая на беду оказалась искусственной.
- Другое дело – курьезный случай в мою бытность, когда работал я в травмопункте.
- Доставляют мужика не сильно пьяного, с разбитой головой и обожженной мошонкой. Я промыл раны на лице, перебинтовал голову, помазал мошонку стрептоцидовой мазью и спрашиваю, как угораздило его так травмироваться. Он долго краснел, мялся, потом все равно раскололся.
- Грит - красил окна, одновременно отмечал это, сначала пивком, потом водочкой, упеткался, думает, завтра докончу, помыл кисточку уайтспиритом и выплеснул в унитаз. Еще накатил, приспичило, сел на толчок, закурил и горевшую спичку бросил между ног в унитаз, тут как полыхнет и рванет, он мордой в дверь впечатался.
Мы чуть со стульев этих слоноподобных не свалились. Я так про себя думаю - во, житуха тут веселая - и уже руки мыть не хочется и дышится как-то легко. Так и убрали все склянки.
- Ну, это дело поправимое. В столе еще два ящика стоит. Другое дело, закусь кончается. Пойду, схожу в варочную, там, у Егорыча есть целая кастрюля рисовой каши.
На беду или наоборот, я попросился с Карпычем в варочную.
- Че ж – грит – можно.
Идем широким коридором, душа поет, поднимаемся по лестнице, один, второй, третий этаж, идем снова по просторному коридору, и тут меня по-настоящему достает тот уже забытый сладковатый запах.
Открыли двухстворчатую, как в салуне, металлическую дверь с окошечками и входим в большой зал, высотой метра четыре. Высокие арочные окна, голые тополиные кроны за стеклом, и духота как в парной, а дух тяжелый приторно сладкий и обжигает трахеи. Я начинаю кашлять - чем это пахнет?
- Это формалин, не вредно.
Стоят у стенки два громадных котла и там че-то тяжело булькает, как в желто-зеленых чернилах. Тут же подрулил Егорыч, чисто столяр Джузеппе, с сизым, пористым носом, и очками замотанными синей изолентой.
- У тебя каша е?
- А то как же.
Мне не до каши, от этой злокачественной вони. Выпито-съеденное начинает проситься наружу, хорошо туалет здесь же.
- Сейчас пойду, отолью - хорохорюсь я.
Как только закрылась дверь, в считанные секунды содержимое желудка оказалось достоянием унитаза.
- Ниче, трезвей буду – вяло подумал я. Как-то подозрительно легко все прошло. Выхожу, чуть ли не насвистываю моднячий мотив песни «Джулай монинг».
Карпыч с Егорычем перекладывают кашу в миску.
- А че варится в этих котлах вонючих? - спрашиваю.
- Как че - трупы.
- А зачем?
- На скелеты. Как холодец. В воде они полдня вариться будут, в формалине гораздо быстрей и дезинфектней.
Я зачем-то на неверных ногах понес свою утлую оболочку, как мне казалось до горла наполненную блевотиной к котлам. Егорыч услужливо засеменил рядом, потом взял гигантскую шумовку и стал ей мешать. В тягучем булькающем вареве показалась берцовая кость, потом мелькнул череп.
- Еще не уварилось. Хрящи вон висят, через полчаса можно вытаскивать.
Не помню, как я оказался снова у фаянсового прибора, никогда не думал, что в меня входит столько блевотины. Как я рыгал до прозелени желчной, до выпученных глаз, и слез, и соплей, льющихся ручьями…
Все-таки кто-то на небе есть. Завтра уже четырнадцатое декабря.
С утра злой и собранный, пустой как барабан бушменского глашатая, я ездил по корешам, малознакомым личностям, чтобы за полцены втулить всех своих «Квинов», «Хипов», «Сабасов», «Назаретов», Хендриксов, «Блюзбрэкерсов».
Пятнадцатого с заостренным лицом как рабочий с Краснопресненского завода, разносящий газету «Искра», я стоял перед веселым дядькой и отсчитывал ему десятки.
- Ты че их в столе хранил?
Но я молчал и мрачно, остервенело рвал не мелкие клочки мефистофельский договор…
2002