Как всякий человек разумный, отпраздновавший свой полувековой юбилей, Фране впал в депрессию. Вернее, в депрессивное, спокойное и даже какое-то умиротворенное состояние. Такое, которое не лечат. Такое, которым лечат других. Такое, которое имеет философский налет. И — без паники.
«Точно говорят», — думал теперь Фране согласно, — «до пятидесяти люди думают о жизни, после — о смерти». Он тоже сейчас буквально съедал себя анализом всех своих жизней предыдущих. Разбил весь период на приблизительные десятки лет и анализировал, начиная с отрезка номер два: с десяти до двадцати примерно. Когда уже и школу, и первую любовь и армию — чтоб ее — можно было вспомнить. Горькое детство с пеленок пропустил сознательно — говорят, что ангелы там за тебя в ответе, так чего и в расчет брать…
Слово «бог» Фране тоже давно не упоминал. Не произносил, то есть. И не потому, что «всуе». А просто почему-то его собственный бог и вера (он давно уже запутался: вера в кого или во что) как-то совсем уж трансформировались до таких размеров, стали такими личными, маленькими и хрупкими на ощупь, но огромными по ощущениям, что здание церкви было одновременно и слишком огромным для них, и до смешного малым.
Фране все считали счастливчиком, о нем писали в газетах, рассказывали, привирая то по крохам, то порциями побольше, а сам он отшучивался на вопросы дотошных журналистов так, как на самом деле и думал: «У меня было два пути: или стать самым несчастным, или стать счастливчиком. Я выбрал второй».
Первые четыре брака были, как он считал на полном серьезе, его первыми несчастьями, из которых он смог-таки как-то выпрыгнуть. Оторвать от себя жен было гораздо сложнее, чем вступить с ними в отношения, скрепленные печатью. Но — ффуххх! — получилось.
Хотя сосед, когда-то считавшийся другом, с которым можно было и чайком в беседке под виноградом побаловаться, и о жизни поговорить, а на поверку оказавшийся мелким завистником и возомнивший себя в какое-то время чуть ли не прорицателем, насмехался и предрекал: «И повел Фране за собой всех женщин хорватских, и пошли они, одна за другой, слепо за ним, и открывали они ему глаза с каждым шагом, и видел он, что ждут его великие несчастья и беды, катастрофы и потери... и новые жены... и обретет он богатства несметные и вмиг их все потеряет…»
Бесшабашный Фране то женился, то разводился, то верил в Бога, то сомневался, оправдывая себя тем, что Фома Неверующий был причислен к лику святых за честность свою и сомнения свои. Он покупал новый автомобиль, разбивал его вщен, радовался, что уцелел, разводился с очередной женщиной, счастливо вздыхал, понимая, что и сам избавился от нелюбви, и ей помог от мужа-слабака освободиться. Он лихачил днем, а вечерами собирал себя в пучок за фортепиано, вспоминая, что работает, вообще-то, учителем музыки и что самое бессмертное в мире искусство — музыка.
Первое несчастье случилось, когда он несся в Загреб за свидетельством о разводе с первой женой и в один миг оказался на дереве над пропастью. Не успев сообразить, что же это такое могло случиться, он висел на похрустывающей ветке и наблюдал как красиво и по-киношному взрывается и горит его шкода в пропасти, метрах в ста под ним. Пассажиры грузовика, налетевшего на его миниатюрное авто, погибли сразу, а Фране успели-таки с дерева снять. С тех пор он никогда уже не пристегивался за рулем автомобиля. Ведь, будь он притянут к сиденью ремнем, кто наблюдал бы за красиво полыхающей шкодой с дерева?!
Ко второй жене знакомиться ехать пришлось на поезде. И опять теперь Фране думал, как могло такое случиться, чтобы из всех пассажиров того злосчастного рейса удалось уцелеть ему одному. Вагон сошел с рельс и упал в ледяную воду. Фране руку-таки сломал, окоченел не по-детски, пока не подобрала «скорая», но смог выбраться на берег и вспомнить подзабытое слово «бог».
И потом опять сосед-предсказатель ходил все и ныл о каких-то знаках и приметах, о том, как надо жить правильно и не играться в приключения. И опять все сбывалось: еще две жены и четыре автокатастрофы. Одна была просто смешной — когда бензин из топливного насоса попал на раскаленный двигатель, и пришлось распрощаться с пышной шевелюрой на голове, бровями, ресницами и сексуальной шерстью на груди. Зато прыжок из машины аж на противоположную сторону дороги был красив! Журналисты так и писали «Фране – каскадер! Фране – Львиный Прыжок!» И как это автомобили со встречки сумели его, приземлившегося на шоссе и пылающего, объехать?!
А потом Фране успокоился окончательно. И скучал с соседом за чаем, выслушивая его очередной бред о том, что надо успокоиться, что надо ногами, ногами… Жизнь, мол, штука такая опасная и без машин, жен и поездов.
А потом сосед отправился за новой шапкой в Загреб, распрощавшись до завтра, — путь неблизкий — сорок три километра по прямой. А назавтра привезли предсказателя с перебинтованной башкой и мозгами вперемешку — умом тронулся. Дошел до магазина шапок, встал на крыльце от пота остыть, а с балкончика старого горшку с геранью чего-то надумалось оборваться и ровненько ему на темя и водрузиться.
Был тогда момент, когда Фране сказал себе: «Все! Хватит! Никаких машин, мотоциклов, поездов, самол-л-летов! Сижу дома!» На слове «самолет» призадумался, погрустнел. Потом, сообразив, что если еще и авиакатастрофу трусами в небе поймает, то это уже… ну, слишком, как бы, неправдоподобно уж очень как-то...
И, купив авиабилет, отправился знакомиться с Катериной на другой конец страны. О ней ему все уши прожужжали знакомые — мол, хоть и моложе намного, а такая, такая… Такая же ненормальная, как он, Фране. И музыку любит, в оркестре музыкантом работает, и вечно с ней что-то случается, как и с ним. И тоже про нее пишут и рассказывают, и тоже она вечно на что-нибудь эдакое в жизни нет-нет да споткнется.
В ответ на стюардессино «Пристегните ремни!», он рассмеялся: «Ага, щассс!» И рассказал, что он и есть как раз тот Фране, что в огне не горит, в ледяной воде вместе с поездом не тонет. Стюардесса побледнела и перекрестилась, отвернувшись от странного пассажира: «Свят, свят…»
Как же! Семь раз в одну реку не бывает?! Нашли Фране, единственного выжившего и, конечно же, непристегнутого, в стогу сена. Дверь-зараза, оказывается, в самолете зачем-то во время полета распахнулась! Вот и погибли все…
Фране до Катерины так и не доехал в тот раз — порезался, поцарапался о колючее сено, синяки, шок и все такое…
А потом началась гражданская война — тоже как-то не до любви было. А потом стало просто нечего есть. Откроет Фране с утра холодильник выключенный и смотрит, смотрит… воспоминаниями о яйцах, молоке, индюшатине «питается». Однако, если голода не считать, ему опять везет по крупному: крыша на доме пока цела, стекло в окнах пока не выбило, фортепиано опять-таки только чуть слоем пыли покрываться успевает за день — к вечеру он опять его нежно оботрет специальной ворсистой тряпочкой и присядет грузным телом своим на крутящийся веселый стульчик, и пальцы послушно и ласково отправятся на прогулку по черно-белым дорожкам, знакомым и таким дорогим… А закончатся эти все беды и взрывы, и голод — он опять возьмет пару учеников и опять будет заниматься своим любимым делом — музыкой, и больше не будет путешествовать. Вот только женится на Катерине, и они заживут долго и счастливо. И не умрут в один день, а умрут непременно в одну ночь…
Так думал голодный Фране, прикидывая, на что съедобное потратить последнюю пару копеек. А пока думал, в дверь постучали. Фране узнал сразу обеих: почтальонка принесла пенсию раньше срока, объяснив, что почту закрывают и получать свои копейки причитающиеся теперь придется аж в Загребе, но пока неизвестно, когда наступит следующий счастливый день; а за теткой с синей сумкой на плече стояла его Катерина, груженая вкусно пахнущими полосатыми торбами.
— Сама вот приехала знакомиться, а то ты такой же «счастливый», как я… я на попутках, три дня добиралась, две полуаварии пережила… ну, сам понимаешь… как всегда...
И они весело рассмеялись, понимая друг друга. Особенно разошелся Фране, после того, как Катерина его откормила привезенными вкусностями. А на радостях, прощаясь с почтальонкой, Фране купил вдруг у нее лотерейку. Впервые в жизни.
И уже назавтра, сидя в обнимку с невестой перед стареньким телевизором, Фране вычеркивал называемые ведущим «лото» цифры — как по команде каждая произнесенная уже ждала в новом рядке!
Был бы один — не поверил бы низачто! С его-то «счастьем»! А тут… все шесть цифр есть! Все шесть!
— Наверное, я не единственный?! — как будто извинялся он и теред телевизором, и перед Катериной. — Наверное, этот миллион почти на всех, на нескольких, как думаешь, Катерина?!
Он скакал по дому, голосил в распахнутые окна, целовал Катерину и кошек. И — да, весь миллион причитался ему, как стало известно! Ему одному, он такой один счастливчик!
И вот теперь, лежа в шезлонге на песчаном пляже собственного частного острова у высокого крыльца собственной виллы, Фране думал опять, что он так и остался для всех вокруг счастливчиком-идиотом-везунчиком, а в душе что-то пусто, и до смысла жизни опять добраться хочется, и опять лучше висеть над пропастью, тонуть с вагоном поезда в ледяной реке, чем вот так… Это ж то же самое, что цветочным горшком по башке… В никуда путь. А, Катерина, кажется, счастлива — вон как все обернулось: везла жениху тушенку в стеклянных банках да лепешки вместо приданого, а напоролась почти на миллион, если в долларах считать, а по местным меркам и вовсе — под семь.
— Фране, не посчитай меня за идиотку… А я, наверное, такая и есть… — Катерина вечером сама завела тихий разговор, разливая чай на террасе, освещенной красивым закатом. — Я вот так по домику нашему заскучала и…
Она стала комкать буквы в слова, спотыкаться, заикаясь и, наконец, расплакалась. Фране только этого и ждал!
— Ты согласна?! Согласна? Согласна! Слава, слава Господу, или кому там…
Фране и Катерина продали свою "резиденцию", собрали деньги назад, оставили себе ровно столько, сколько понадобилось Фране на операцию — решил все-таки за свое здоровье взяться, заменить сустав в том месте, откуда ноги его шальные растут. Ну и еще чуток про запас, конечно, заныкали. Ну, чтоб не голодать, если вдруг пенсию задержат или опять война какая-нибудь.
Все остальное, если в миллионах, так и вовсе не тронутое, раздали, раздали всем, кто просил. А особенно, всем, кто не просил: и друзьям, и врагам, и знакомым, и совсем не знакомым просителям.
«Все, хватит!» — решил Фране однажды, вернув себя из философских размышлений о том же проклятом смысле жизни. Встал с дивана, крякнул и отправился кормить цыплят. — «Будем считать, что смысл этот — сама жизнь. И — точка! А то так можно и с ума сойти».
— Утро какое, женушка, а?! — окликнул он Катерину, которая уже давно копошилась в винограднике, пропалывая в междурядье сорняки.
— Странные люди… — шептали односельчане каждый раз, проходя под распушенными ветками сада Фране к автобусной остановке.
— Странные люди… — говорил Фране каждый раз, когда слышал невольно эти слова прохожих.