Белая часовня княгини Меншиковой 2 12

Ольга Таранова
Варвара, та после шумствований диких да зазорных с поклонением Бахусу изобильному, так-то сварливая, делалась вовсе несносной: не так ей сделано, не так ей слажено, не так ей белено, не так ей крашено. На глаза ей не попадайся, не угодишь, как не старайся. Вот и попался, лапушка. Сперва, даже в смехи всё превратить старался, а после уже и раздражаться стал.
- Ты, Варварушка, ровно тигра, индо рычать сейчас станешь.
-Будь воля моя, рыком бы дело не кончилось.
- Да ты, я вижу, серьёзно гневаться изволишь, - со смешком, губы поджавши.
- Гнева моего, может, на троих таких, как ты хватило б,  да вот…
- Договаривай.
- Сестру жалко!
- Сестры ты не касайся.
- Тебе б того пожелать!
-Свет мой ясный…
- Подожди, Дарья. Варвара, стой!
Варвара Михайловна, не слушая, ковыляла уже по коридорам. Прочь .
- Чего взъерепенилась – не пойму, - сдерживая бешенство, просипел в волосы Дарье.
Даша, только б глаз не поднять, да не встретиться взглядами, скороговоркой:
- Ничего, мой свет, всё пустое.
- Пустое, говоришь?
- Шумны вчера были уж больно, Алексашенька, -  чуть тиш. - Не следовало… - совсем тихо.
Ничего не ответил. Лишь с того бестолкового утра в дом свой не являлся. Аккуратно посылал  денщиков справиться о здоровье девиц. И только.
  И вот которую ночь  не спит Дарья Михайловна – ждёт. С расстройства и  с сестрой несправедливой быть не страшно ей.
- Не за попрёками приезжает Александр Данилович домой от пределов свеевых, - уронила сегодня вечером сестре. Скупо этак. Вместо «спокойно опочивать, Варварушка».
 Варвару заколотило даже. Не Анятка бы, уведшая подругу, так быть беде. Сёстры-то Арсеньевы никогда не ссорились: умна больно меньшая, добра да терпелива старшая.
« Иголочка моя, твоя ниточка я. Куда ты, туда и я. И куда ж ты меня заведёшь? Кабы знать! Горе моё – горше не бывает. А коли и бывает,  мне то не слаще… Сама, сама дорожку эту выбирала. Да тебя, моя иголочка, проталкивала; что по обрыву, по самой круче на одной ножке скакать,  так и нам  с тобой к судьбе своей… А с царями в  близи, ой как, неровно, не гладко. Да теперь, хоть криком кричи, всё равно не сверну. Теперь, уж точно! Тешится изволят воители наши? Что ж, пущай потешатся, соколики. Как и не отдохнуть от трудов праведных? Так уж, чтобы вся Москва встрепенулась, а встрепенувшись, долго помнила. Уж кто-кто, а я не забуду…»
  У Варвары глаз зелёный, рот кривой. На Москве  её за глаза то кличут ведуньей, ведьмой горбатой. Побаиваются даже. А ведьма ты там, али просто урод несчастный, порадования в этой жизни, хотя малого, всем хочется.
                2
  Звали её теперь Катериной, Катей, а то и Катькой. Но права на это не многие имели. Жили они с девицами довольно замкнуто.
- Понимать надо…
  Она понимала. Теперь вот понимала.
  Хозяин был до грубости прям, но не прост.  (Понимать не понимала вот этого, но, почувствовав однажды, приняла, как есть. Он – хозяин, Piter Bass. Чего же ещё?) Она легко чувствовала, чего можно, чего нельзя. А нельзя, несмотря на нарочитую  простоту, грубость его, касательно много было.
  Можно. Можно было шутки шутить, зубами сверкать. Шутить - можно было дерзко, он это любил. (Варвара не любила, зубами же и скрежетала.) Можно было не лгать и не скрываться, а быть такой, как есть. Он забавлялся.
  Она сказала:
- Здесь на Москве пастор Глюк, мой хозяин из Алуксне, встретила случайно.
- И что же?
- Чудной он человек, Piter Bass. Всех учит. Вот, меня учил.
- Чему?
- Да я и не понимала ничего. Но он говорит, будто отроков учить хочет, ну, как это…
  И дела с гимназией пастора Глюка на Москве в раз легче пошли по подьячим, словно полозья салазкам жирком подмазали.
  Нужно. Нужно было быть лёгкой и весёлой. Твёрдо стоять на ногах после шумной попойки и без устали распевать забористые матросские песни. Быть внимательной к его настроению, но отнюдь не потворствовать  частым гневным вспышкам и раздражению.  Нет его, не бывало. Прошло? Вот и ладно. Скоро он привык к её бесстрашию, и оно-то его успокаивало. Даже специально стал приходить, просто рядом посидеть. Совладав с собой, с гневом, молча же уходил. И она привыкать стала. Даша, Дарья Михайловна, дивилась ей:
- Я,-  говорила, - сама не своя, когда ему весело, а уж во гневе… Как ты, Катеринушка, тигрицей бесстрашной?
  Бесстрашной? Как же… Впрочем, что ж, многого ль ей терять?
А Дарья, та всё молчком  да молчком, всё приглядеть, где мягче постлать, а как скажет чего, да то и взглянет вупор этак… Лучше уж сразу обухом по голове. Чего ей никто не скажет? Впрочем, не Катерининого ума это дело. Видать, как кому на роду написано. А, уезжая, Piter Bass её поручил заботам тех же Арсеньевых:
- Вы уж, матушки, приглядите, как чего…
  Как собрались Пётр Алексеевич да Александр Данилович в путь, так известно стало, что Катерина-то в тяжести.
                3
В сей приезд, помимо всего, учинил государь смотр недорослям дворянским. Кого в службу определяли, кого в учение. Тут уж дувшимся друг на дружку Арсеньевым не до обид сталося.  Судьба братовех,  Иванушки да Васятки, важнее есть. Вились вкруг Данилыча обе, в перегон друг дружке, кто нежнее да ласковее ублажит. Одна семья.
  Вот мальчишки, те не шибко переживали. Знали, что в покое их не оставят. Больно на виду нынче сестрин… хахаль. Определены были оба на ученье в школу, что в Сухаревой Башне.
- Для начала,  - сказал Данилыч. – Там поглядим, чего наперёд выйдет.
  Анятка не преминула фыркнуть:
- Семьёй обрастаете, братец.
Сама она по сей день сидела в девках, братец в женихах был разборчив.  Не желал продешевить, его воля.
- Языката больно, - рыкнул Александр Данилович на сестрицу.
   Анятке было, чего ответить, но в последний момент прикусила всё же язык. Терпи, жди. Вон, Маняшка дождалась. Не то, чтобы: с глаз долой – из сердца вон… Да  сбыл с рук всё же. Мужняя жена. А при её норове, лишний раз и напомнить о себе в зазорное почтёт. Такой уж уродилась. А Арсеньевы, вон они, вьются, травой под ноги стелются. Ещё эта приблуда чухонская в доме, что своя, обосновалася. Анна терпит. С тех пор, как стало известно о Катерининой тяжести, считает дни, когда фавор ейный  кончится – на кой она царю брюхатая?
Праздники новолетия, почёт викториям прошлого года, Рождество пресветлое – в таком угаре пролетели, Анна такого не упомнит. Будто последние времена настали, и галанты их спешат да нагулятися! И саму закружило-завертело. И не потому, что желается, и даже не потому, что  велят, а потому, что в сторонку отойти, да взглянуть на сие шумство буспутное, буйство бесовское боязно. Недаром Варвара волком смотрит.
  А вспоминаются из всей этой тяжкой, хмельной, бесноватой кутерьмы чёрные блудливые очи жидовчика царёва, Антошки, Антона Мануиловича; шепоток его шепелявый, руки сильные, уверенно-наглые, настойчивые; закутки незнаемые в Преображенском, где и свету нисколько нетути, а руки те наощупь находят путь свой. 
  Пугается Анна, сама себя боится. А ведь чего страшиться, коли поздно уже. Братец суров да придирчив.
- Учишь ли усердно грамоту немецкую?
- Учу, братец-батюшка.
- Чтобы изъясняться и  понимать собеседника свободно, писать и читать?
- Да, братец-батюшка.
- В танцах упражняешься ли?
- И в танцах, братец-батюшка.
- А в праздности время не проводишь ли? Праздность – корень всех зол.
- Истинно так, братец. За рукоделием сижу с Дарею Михайловною, в молитвах провожу дни  постные, в церкву хожу усердно, чтобы грех праздности душу мою не погубил…
  Слова сии были сказаны отнюдь не со смирением. Не сдержалась, съязвила. Ну, и Александр Данилович не сдержался, отвесил леща:
- Не смей дерзить! – без злобы, лениво этак сказал.
  Пощёчин для неё ему не жалко. Чего хочет он? Царицей она не будет, сие понятно. За герцога какого, князькам заграничного вострится отдать сестрицу? Не больно? Мечтается то просто, а на деле…
  На деле-то - Антоновы слова ласковые, да руки сильные. Тому, конечно, свой резон. Да вот она, синица в руках, а где-то тот журавль в небе?
                4

  На сегодня он освобождён был от всех государевых дел ради дел домашних. Сегодня слушал он доклады от управителей вотчин своих, да домовой канцелярии. Також вызвал и управителей дел по откупам, лавкам, баням и прочия… Была на сегодня важная встреча намечена с дворовыми людьми Льва Кирилловича, что  дела его управляют (даровитые черти!)
  Доход, он лишь тогда  - доход, когда всем делам учинён  нарочитый порядок и учёт. Управителей хватких и вертких он выбирать умел.  А  кормиться – пускай кормятся, вернее будут. А коли клеврет твой сыт, так и тебе спокойнее.
  А о спокое думать рано. Нет покою-то, не дадено  его нам, братики. Не тем миром мазаны, не той ножонкой в первый раз на землю-матушку ступить изволили. Нету покою, не предвидится.